Текст книги "Времени в обрез. Ускорение жизни при цифровом капитализме"

Заключение

Итак, рассмотрение техники как социоматериальной практики позволяет увидеть, что агентность возникает в результате взаимосвязи между людьми и вещами, взаимодействия между человеком и машиной[51]51
  В настоящее время некоторые исследователи вместо прежнего упора на взаимодействие проявляют интерес к «интрадействию» с целью лучше разобраться в процессе формирования таких обособленных объектов, как люди и машины, осуществляющемся в первую очередь в ходе их взаимодействия. См.: Karen Barad, «Posthumanist Performativity: Toward an Understanding of How Matter Comes to Matter», Signs: Journal of Women in Culture and Society 28, no. 3 (2003): 801–831; Lucy Suchman, Human-Machine Reconfigurations: Plans and Situated Actions, 2nd ed. (New York: Cambridge University Press, 2007). Специалисты по STS выдвинули концепцию «перформативности», которая заключается в том, что свойства людей и технологий и границы между ними не являются предустановленными, а определяются в ходе повторяющихся действий. Эта концепция получила известность в феминистской теории благодаря аргументу Джудит Батлер о том, что гендер – это перформанс: Judith Butler, Gender Trouble: Feminism and the Subversion of Identity (New York: Routledge, 1990).


[Закрыть]. При этом исследователей начинает интересовать не то, как техника влияет на людей, а конститутивная роль материальности и социальности для действий и идентичностей. Согласно этой точке зрения, люди и вещи не являются обособленными объектами, существуя лишь во взаимодействии друг с другом. Таким образом, техника и общество совместно формируются в ходе разворачивающегося реляционного процесса, складывающегося из повседневных «дел».

Какие это влечет последствия в плане понимания динамики сверхскоростного общества? Действительно ли техническое ускорение неизбежно влечет за собой ускорение темпа жизни?

Я полагаю, что временные практики всегда носят социо-материальный характер, что контуры и ритмы нашей жизни задаются машинами и с участием машин. Иными словами, социальную организацию времени невозможно постичь в отрыве от техники. В то же время к технике нельзя относиться как к набору нейтральных орудий с четко заданными функциональными свойствами, однозначно определяющими наши темпоральные режимы. Те темпоральные качества, которые нам свойственно считать заложенными в машины, порождаются взаимодействием людей и предметов.

Такая точка зрения ставит под сомнение статус и ключевую роль, приписываемую технике в стандартных трактовках ускоряющегося общества. Если технические изменения включают взаимозависимую деятельность многочисленных неоднородных агентов, то мы неизбежно получаем случайный процесс, для которого характерны противоречивые последствия. Внедрение новых машин всегда сопровождается диалектическим процессом обещаний, сопротивления, импровизаций и приспособления. Более того, этот процесс составляет самую суть того, кто мы есть, так как сама наша субъективность и наши желания находят выражение при помощи техники.

Мы воспринимаем общее ощущение перегруженности как персональное состояние, требующее индивидуальных решений. Естественная реакция людей заключается в обращении ко все более быстродействующей технике с целью экономии времени. Далее нас ставит в тупик парадокс: мы получаем в свое распоряжение все больше техники, которая становится все более совершенной, но все равно чувствуем постоянную измотанность. Легко сделать вывод о том, что в цифровых технологиях содержится темпоральная логика, вынуждающая нас двигаться все быстрее и быстрее. Такой путь материализации технологий делает нас пассивными респондентами мгновенного времени, связанного с дигитализацией. Однако, как будет показано ниже, имеющиеся у нас машины отражают в себе наше общество, и мы принимаем участие в их создании и внедрении. Вещи имеют лишь то значение, которым их наделяем мы в ходе их многократного использования. Именно поэтому не существует непосредственной связи между сэкономленным временем и приобретенным временем.

Например, возникшая у нас потребность в беспрепятственной подключенности может быть понята лишь с точки зрения обширной сети социоматериальных взаимоотношений, в рамках которой возникают и стабилизируются в качестве непрерывной практики ИКТ. Цифровые технологии не только ускоряют обмен информацией и связь, но и раскрывают перед нами совершенно новые сферы контактов, услуг и развлечений. Диапазон предоставляемых возможностей расширяется едва ли не обратно пропорционально нашей способности воспользоваться ими. Как считает Роза, цикл ускорения разгоняется сам по себе, поскольку «связанные с ускорением обещания никогда не выполняются, так как те же самые технологии, методы и изобретения, которые обеспечивают ускоренную реализацию возможностей, в то же самое время экспоненциально увеличивают число возможностей»[52]52
  Hartmut Rosa, «Social Acceleration: Ethical and Political Consequences of a Desynchronized High-Speed Society» in Rosa and Scheuerman, High-Speed Society, 91.


[Закрыть]. Однако, по моему мнению, то, каким образом мы решаем включать подобные новые занятия и артефакты в нашу повседневную жизнь, зависит от личных биографий и коллективной истории и нас самих, и машин.

Время – это одновременно и личное, и социальное явление. Оно представляет собой результат нашего коллективного взаимодействия с материальным миром. И как таковое оно пронизано властными отношениями – гендерными, классовыми и расовыми, посредником в которых все чаще выступают цифровые технологии. Наше структурное положение и многочисленные идентичности обеспечивают нас различными техническими ресурсами и навыками, которые сглаживают или усугубляют, усиливают или ослабляют социальные различия и разделяющие нас расстояния. Авторы теорий сверхскоростного общества ошибочно полагают, что ускорение наблюдается во всех слоях общества и во всех аспектах жизни. Но если разрозненные группы людей связаны разными отношениями со временем и с техникой, мы должны выяснить, что это за отношения и почему они такие. Как именно мы осваиваем, адаптируем и активно формируем цифровые технологии с целью создания новых временных ландшафтов – эмпирический вопрос, который будет рассмотрен на страницах данной книги. При этом я надеюсь решить парадокс нехватки времени.

Восприятие времени изменяется по мере появления новых идей и новых изобретений, но этот процесс всегда идет в контексте уже существующих идей, привычек, материальных приспособлений и культурных практик. Понимание того, как изменялось время в прошлом, возможно, позволит нам более внимательно относиться к глубоким переменам в том, что касается осознания времени, которые все еще продолжают происходить. Как мы увидим в следующей главе, идея о сверхскоростном обществе не настолько нова, как нам внушают.

Глава 2
Время и движение: машины и становление современного мира

Будучи не в состоянии постичь нашу систему времени, мы оказываемся не способны в полной мере постичь самих себя.

Ханна Гей. Часовая синхрония, распределение времени и электрический счет времени в Великобритании, 1880–1925 гг.

Мы привыкли считать сверхскоростное общество современным явлением, связанным с развитием цифровых технологий. Однако утверждения о том, что техника уничтожает время и пространство, отнюдь не новы. Ниже мы рассмотрим влияние обширных технических изменений, происходивших на протяжении примерно последних ста лет, причем некоторые из них явно были не менее масштабными, чем те, что повлек за собой интернет.

Моя цель – не оспаривать мнение о том, что современные темпоральности претерпели радикальное изменение под влиянием ИКТ, а скорее углубить наше понимание этого вопроса посредством обращения к исторической перспективе. В конце концов, аргументы об ускорении темпа жизни имеют смысл лишь на фоне якобы медленного прошлого. Далее мы увидим, что у нашей современной приверженности скорости были несомненные прецеденты. Вообще многое из того, что приписывается массовой миграции в онлайновый мир, восходит своими корнями к ранним этапам технической эволюции.

В современном мире счет времени – важнейшее и привычное занятие; мы постоянно отслеживаем и контролируем ход времени. Социальные теоретики возводят нашу одержимость измерением времени к институционализации часового времени при капитализме. Эдвард Томпсон в своей классической работе называл установление рамок часового времени дисциплинарной мерой, тесно связанной с ком-модификацией времени как денег[53]53
  Edward P. Thompson, «Time, Work-Discipline and Industrial Capitalism», Past & Present 38, no. 1 (1967): 56–97.


[Закрыть]. Тирания часов занимает ключевое место в сюжетах об ускоряющемся мире. Мы рассмотрим этот аргумент в свете исследований, из которых вытекает, что практика счета времени существовала с давних пор и не обязательно носила негативный характер.

Хотя темпоральная дисциплина, связанная с капиталистическими формами производства, играла ключевую роль в формировании современного времени, сама по себе она не в состоянии объяснить изменение культурной значимости скорости. Трудно преувеличить влияние паровой машины, железных дорог и телеграфа на то, как люди воспринимали сжатие пространства-времени. Иллюстрацией того, как изменилось ощущение темпа современной жизни, служит поездка по железной дороге в изображении Чарльза Диккенса и Марселя Пруста. Пейзаж за окном представал перед путешественником в виде множества быстро сменяющих друг друга визуальных впечатлений, не имевшего прецедентов в прошлом.

Однако сами по себе скорость и изменения стали провозглашаться общим состоянием современности лишь после стремительного перехода к городской жизни. Скорость – один из нескольких аспектов современной жизни в большом городе, которым придают культурное значение художники и мыслители, причем она остается главным объяснением парадокса нехватки времени. Предложенное Георгом Зиммелем изображение складывавшегося осознания современного времени как явления, включающего непосредственность, одновременность и презентизм, до сих пор кажется уместным. Это же относится и к проведенному им проницательному анализу вызываемых этим явлением различных реакций, свидетельствующих как о невероятных возможностях, так и об упадке нравственности. (Впоследствии Ричард Сеннетт назвал в качестве одного из уникальных последствий нового капитализма краткосрочность; см. главу 4.) Как мне кажется, Зиммеля вполне можно признать первым теоретиком ускоряющегося общества.

В XX в. символом скорости и свободы стал автомобиль. Он принес с собой возможность перемен для групп и индивидуумов, стремившихся вырваться за пределы традиционных социальных ограничений. Возможность ничем не ограниченных физических перемещений, несомненно, имела определенные политические последствия, примеры которых будут рассмотрены ниже. Однако, как и в случае прочих видов техники, влияние автомобиля было вовсе не однозначным. Та же самая автомашина, которая обещала свободу передвижений, породила пробки. И пусть скорость автомобилей все чаще воспринимается как символ движущих сил прогресса и экономического роста, эйфория непрерывного движения также стала ассоциироваться с насилием и разрушением. Эти культурные противоречия по-прежнему занимают центральное место в динамике ускорения.

И все же скорость как таковая по-прежнему обладает большой привлекательностью. Об этом со всей очевидностью свидетельствует социологический поворот к мобильности, текучести и передвижениям как ключевым определяющим чертам нашего современного образа жизни. Предполагается, что наше существование наполнено стремлением к скорости и вечному движению, реализуемым лишь благодаря более быстрым, более эффективным машинам. Заявления такого рода связаны с линейным изложением той роли, которую играют технические инновации при формировании современности. В реальности технологии эволюционируют в ходе их практического использования и потому начинают означать совершенно разные вещи для разных людей. Более того, способность одних людей быстро и часто передвигаться сама по себе может быть причиной неподвижности других людей. Как таковое техническое ускорение всегда сопровождается различными видами замедления. И потому неудивительно, что для нашей реакции на ускорение всегда была характерна глубокая неоднозначность.

Пунктуальность и прогресс

Необходимость координировать свои поступки сохраняла для людей значение на протяжении всей их истории, но она никогда не была более важной, чем в наши дни. Мы принимаем за данность, что нашу жизнь формирует течение времени, отмеряемое стрелками часов. С самого детства нас приучают ценить пунктуальность, необходимость все делать вовремя и не тратить время попусту. Валоризация скорости занимала центральное место при становлении индустриального образа жизни. Как отмечает Джереми Рифкин, «для ценностей современной эпохи, связанных со временем, характерны эффективность и скорость… Идея экономии и сжатия времени вдалбливалась сперва в психику западной цивилизации, а затем и большей части мира»[54]54
  Jeremy Rifkin, Time Wars (New York: Henry Holt, 1987), 3–4.


[Закрыть].

Однако то, что кажется нам естественным и нормальным, является итогом столетий технических инноваций и распространения идей о времени. Хронология стандартной истории техники отводит часам почетное место. И именно благодаря статье Томпсона «Время, трудовая дисциплина и промышленный капитализм» социологи рассматривают современное время главным образом с экономической точки зрения, видя в нем рыночное время.

Согласно Томпсону, до индустриализации люди подчинялись «естественным ритмам», ориентированным на различные задачи, связанные с аграрной экономикой. На смену этим представлениям пришло новое время промышленников, товар, измеряемый в деньгах и имеющий статус ценности. Томпсон видит в этом результат как достижений в области счета времени, так и пуританской этики, помогавшей людям усвоить идею о том, что время не следует растрачивать попусту. По словам Томпсона, к XIX в. идея бережного обращения со временем прочно вошла в культуру. Традиционные ритмы отныне казались вялыми и даже первобытными. На многих производственных площадках стало нормой разделение и синхронизация труда, и в ходе столетия время промышленников стало считаться естественным.

Время превратилось в деньги. И как предвидел еще Диккенс в романе «Тяжелые времена», хотя часовое время обеспечило стандартизацию времени, время разных людей имеет различную ценность. Как выразился деловой человек мистер Баундерби, обращаясь к свободолюбивым циркачам, «мы знаем цену времени, а вы не знаете». На что циркач мистер Чилдерс отвечает: «Если вы хотите сказать, что ваше время приносит вам больше денег, чем мое время – мне, то, по всей видимости, вы правы»[55]55
  Charles Dickens, Hard Times (1854; London: Penguin, 2003): 35; Чарльз Диккенс, «Тяжелые времена», в: Чарльз Диккенс, Собрание сочинений в 30 т., т. 19 (Москва: Государственное издательство художественной литературы, 1960), 38.


[Закрыть].

И Барбара Адам, и Хельга Новотны во всех своих многочисленных публикациях прослеживают исторический поворот в представлениях людей о времени в сторону сложившейся в нашу эпоху культуры часов. Они подчеркивают, что индустриальное время с его ориентацией на эффективность дало начало стремлению к дисциплинированному и бережливому использованию времени. Время было превращено в товар, сжато, колонизировано и подчинено[56]56
  Barbara Adam, «Reflexive Modernization Temporalized», Theory, Culture & Society 20, no. 2 (2003): 63. См. также: Barbara Adam, Time (Cambridge: Polity, 2004), chapter 6.


[Закрыть]. А после того, как была создана линейная система времени,

могло начаться и ускорение в виде движения, придающего всему динамизм и, по видимости, неспособного ни перед чем остановиться. В ходе tourbillon social, сопровождавшего промышленную революцию и вырывавшего людей из их бесчисленных «малых миров»… ускорение стало восприниматься как ощущение модернизации, затмевающее и формирующее все прочее. Темп стал важнее цели: всякий, кто прочно стоит на ногах, стоит на месте; все, и прежде всего время, обратилось в неистовое движение: скорость стала новым мифом[57]57
  Helga Nowotny, Time: The Modern and Postmodern Experience (Cambridge: Polity, 1994), 84.


[Закрыть].

Пробным камнем для работ такого рода остается произведенный Марксом анализ коммодификации времени[58]58
  См., например: Anthony Giddens, A Contemporary Critique of Historical Materialism (London: Macmillan, 1981); David Harvey, The Condition of Postmodernity (Oxford: Blackwell, 1990).


[Закрыть]. Согласно ключевому аргументу Маркса, пустое, абстрактное, квантифицируемое время, применимое всегда и везде, служило предпосылкой для его использования в качестве абстрактного критерия обмена, с одной стороны, и для ком-модификации труда и природы – с другой. Только на основе такого нейтрального критерия время могло сыграть столь ключевую роль во всем экономическом обмене. Поскольку «атомы времени суть элементы прибыли», именно власть над рабочим временем других лиц дает капиталистам изначальную возможность присвоения прибыли[59]59
  Karl Marx, Capital, vol. 1 (New York: International Publishers, 1967), 233; Карл Маркс, «Капитал», в: Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Собрание сочинений, т. 23 (Москва: Государственное издательство политической литературы, 1960), 254; Harvey, The Condition of Postmodernity, 230.


[Закрыть].

Борьба между собственниками труда и капитала за использование времени и интенсивность работы стала повсеместной. Как подчеркивает Томпсон, понадобилось несколько поколений для того, чтобы насадить новые трудовые привычки и новую темпоральную дисциплину – «знакомый пейзаж дисциплинированного промышленного капитализма с его учетом рабочего времени, табельщиками, осведомителями и штрафами». Временная дисциплина основывалась на подчинении часам и на их использовании при назначении заданий, включая, например, установление времени начала работы. В следующем известном отрывке Томпсон цитирует показания двух фабричных рабочих ^XIX в. о том, что им не разрешалось иметь при себе свои часы на территории фирмы:

На самом деле строго установленных часов работы не существовало: мастера и управляющие помыкали нами, как хотели. Часы на заводах нередко переводили вперед по утрам и назад по вечерам, и вместо инструментов для измерения времени они становились прикрытием для обмана и угнетения. Хотя рабочие это знали, все они боялись подать голос, а трудящийся человек в те дни боялся носить часы, так как обычным делом было увольнять тех, кто, как считалось, слишком хорошо разбирался в часовом деле[60]60
  Thompson, «Time, Work-Discipline and Industrial Capitalism», 82–86.


[Закрыть].

Более того, если людей еще смолоду приучали к новой темпоральной дисциплине, они оказывались лучше подготовлены к возраставшим требованиям синхронизации на рабочем месте. В результате и в Англии, и в США школы делали все больший упор на пунктуальность. Такая практика продолжилась и в XX в. Как отмечает Аллен Блюдорн, в 1903 г. его американская бабка со стороны матери в 13-летнем возрасте получила школьный табель с показательной фразой: «В конце месяца не пропускала уроков и не опаздывала»[61]61
  Allen Bluedorn, The Human Organization of Time: Temporal Realities and Experience (Stanford, CA: Stanford University Press, 2002): 92. См. также: Michel Foucault, Discipline and Punish: The Birth of the Prison (London: Penguin, 1985).


[Закрыть]. По сей день выполнение требований по части посещаемости – необходимый критерий для получения диплома в Лондонской школе экономики.

Последние годы были отмечены оживленной дискуссией о том, насколько точны господствующие представления о часовом времени с исторической точки зрения. Пол Гленни и Найджел Трифт в своей книге «Формирование дня: история счета времени в Англии и Уэльсе, 1300–1800 гг». критикуют основанную на технологическом детерминизме точку зрения, которая исходит из существования непосредственных взаимосвязей между техническими достижениями в часовом деле и гегемонией часового времени[62]62
  Paul Glennie and Nigel Thrift, Shaping the Day: A History of Timekeeping in England and Wales 1300–1800 (Oxford: Oxford University Press, 2011).


[Закрыть]. Кроме того, они считают, что Томпсон проводит слишком прямую связь между экономическими изменениями и гегемонией часового времени. Эти авторы, вторя моей точке зрения, указывают, что, хотя к механическим устройствам следует относиться серьезно, важно воспринимать часовое время как повседневную практику, которой было свойственно (и свойственно по сей день) поразительное разнообразие.

Начиная с XV в., когда до массового распространения личных часов, не говоря уже о появлении заводов, оставалось еще очень долго, у нас возникает все больше свидетельств о широком использовании часов в многочисленных практиках счета времени. Например, в дневниках и письмах жителей Англии раннего Нового времени имеются указания на то, что школы уже тогда насаждали темпоральную дисциплину. «Пять утра, светит луна, а я должен идти к книге, забыв про сон и праздность», – гласит запись, датируемая примерно 1500 г. и приписываемая 12-летнему мальчику[63]63
  Ibid., 231.


[Закрыть]. Успел ли он к началу занятий, нам неизвестно. Тем не менее в то время существовал график занятий, подлежащий соблюдению, о чем было известно молодежи, и это подтверждает «высокую плотность темпоральной инфраструктуры» той эпохи.

Нам не обязательно отвлекаться на вопрос периодизации, но с точки зрения моей аргументации Гленни и Трифт говорят важные вещи. Они избегают линейного представления о том, что часовое время полностью вытеснило ранние разновидности счета времени. Вместо этого они подчеркивают, что в прошлом сосуществовали самые разные регистры и аспекты накладывавшихся друг на друга часовых времен, воплощавшиеся в сложном наборе практик, свойственных различным темпоральным сообществам. К лучшему или к худшему, но индустриализация не сопровождалась резким разрывом с прошлым. Люди могли и по-прежнему живут по самым разным часам – астрономическим, биологическим, частным, публичным и т. д.

Соответственно, мы не можем согласиться с влиятельными заявлениями о преобладании и триумфе часового времени. Авторы не подписываются ни под мнением о господстве техники, установившимся в конце XVIII в. и возвестившим о наступлении славной современной эпохи, ни под сетованиями о внедрении жестких графиков и утрате доиндустриальной свободы.

Более того, они решительно отвергают все более популярную точку зрения о том, что вину за все мировое зло следует возлагать на процедуры и практики агрегирования, известные как «часовое время», которое «сыграло роль не только угнетающей, но и освобождающей силы. Оно не только дисциплинировало, но и многое позволяло. Оно дало людям новые вещи, возможности и ощущения, которых ранее не существовало, и потому нет оснований считать его сугубо отрицательным явлением»[64]64
  Ibid., 13.


[Закрыть]. Через все современные описания ускоряющегося мира красной нитью проходит страх перед всемогуществом часового времени, который отражает лежащий в его основе трагический телеологический сюжет о модернизации.

Тема роли, которую продолжает играть часовое время в производительности труда, будет раскрыта в главе 4. Многие факты однозначно указывают на то, что использование часов для повышения темпа работы было еще более характерно для первых лет XX в., отмеченных такими достижениями, как научная организация труда и тейлоризм[65]65
  О том, что Томпсон преувеличивает причинно-следственную роль часов при внедрении фабрично-заводской дисциплины, поскольку точные и обязывающие часы получили распространение лишь к концу XIX в., см. в: Hannah Gay, «Clock Synchrony, Time Distribution and Electrical Timekeeping in Britain 1880–1925», Past & Present 181, no. 1 (2003): 107–140.


[Закрыть]. Впоследствии эти процессы были увековечены в фильме Чарли Чаплина 1936 г. «Новые времена», где изображается отчужденный заводской рабочий, в буквальном смысле сражающийся с часами, чтобы замедлить производственный процесс.

Бесспорно, что к началу XX в. зарождалось новое чувство темпоральной обязательности. Люди, жившие в ту эпоху, не могли не осознавать того, как меняется темп труда и социальной жизни, а также становления культуры, в которой нормой стали точный счет времени, эффективность и пунктуальность.

Но чтобы понять, какое место занимает скорость в современном культурном воображении, нам нужно перестать уделять такое внимание часам как артефактам, играющим роль талисманов. Судя по всему, такие коммуникационные системы, как железные дороги, телеграф, телефон и беспроводная связь, были не менее важны в качестве более точных устройств для отсчета времени, которые определяли как его восприятие, так и организацию жизни людей. Как мы увидим, этот новый материальный мир парадоксальным образом принес с собой одновременно оптимистическое чувство защищенности и подконтрольности событий и чувство незащищенности, ощущение того, что мир ускоряется и выходит из-под контроля. Как отмечает Ханна Гей, «в начале XX века два эти чувства существовали параллельно, находясь в состоянии взаимного конфликта»[66]66
  Ibid., 140.


[Закрыть].