Текст книги "Артур и Джордж"

Джордж составляет прошение о личной беседе: желательно не в доме викария, а в любом полицейском участке по выбору инспектора. Кэмпбеллу видится в этом некоторая странность. Он выбирает Хеднесфорд и просит сержанта Парсонса поприсутствовать.

– Благодарю, что согласились на эту беседу, инспектор. Спасибо, что выкроили время. У меня в плане три пункта. Но для начала прошу вас принять вот это.

У Кэмпбелла, которому сейчас под сорок, рыжие волосы, верблюжья голова и удлиненная спина, отчего сидя он выглядит еще более рослым, чем стоя. Протянув руку через стол, инспектор подвигает к себе подарок, томик «Железнодорожного права для „человека из поезда“», и бегло перелистывает пару страниц.

– Двести тридцать восьмой экземпляр, – сообщает Джордж. Получается более самодовольно, чем ему хотелось.

– Очень любезно с вашей стороны, сэр, но, к сожалению, устав полицейской службы запрещает принимать подарки от граждан. – Кэмпбелл щелчком отправляет книжку обратно через весь стол.

– Книга ведь не может расцениваться как подкуп, инспектор, – небрежно говорит Джордж. – Пусть она считается… новым поступлением в библиотеку, хорошо?

– В библиотеку. Есть у нас библиотека, сержант?

– Пожалуй, никогда не поздно ее завести, сэр.

– В таком случае, мистер Эйда-а-алджи, считайте, что я вам признателен.

У Джорджа закрадывается подозрение: не издеваются ли над ним эти люди?

– Моя фамилия читается «Э-э-эдл-джи». А не «Эйда-а-алджи».

– «Эйдл-джи». – Инспектор делает небрежную попытку и кривится. – Если не возражаете, я буду обращаться к вам «сэр».

Джордж прочищает горло.

– Пункт первый заключается в следующем. – Он протягивает инспектору письмо от «Поборника Справедливости». – Пять аналогичных писем доставили мне в контору.

Кэмпбелл читает, передает листок сержанту, забирает обратно, читает еще раз. Ему непонятно, что это такое: изобличение или поддержка. Или же первое, замаскированное под второе. Если это изобличение, кому придет в голову идти с ним в полицию? Если поддержка, зачем ею размахивать, покуда тебе официально не предъявлены обвинения? Мотивы Джорджа представляют для Кэмпбелла почти такой же нескрываемый интерес, как и это письмо.

– От кого оно – есть какие-нибудь соображения?

– Подпись отсутствует.

– Я заметил, сэр. Позвольте спросить: у вас есть намерение последовать совету доброжелателя? «Уезжай-ка ты в отпуск»?

– Послушайте, инспектор, мы, кажется, заходим не с того конца. Вы не считаете, что это письмо подпадает под статью одиффамации?

– Честно сказать, не знаю, сэр. Пусть ваша братия, юристы, решают, есть тут нарушение закона или нет. Как полицейский, могу предположить, что кто-то решил над вами позабавиться.

– Позабавиться? А вы не считаете, что такое письмо, будь оно предано гласности, со всеми обвинениями, которые якобы в нем отрицаются, натравит на меня местных батраков и шахтеров?

– Не знаю, сэр. Одно могу сказать: на моей памяти не было ни единого случая, чтобы подметное письмо вызвало в этих краях какие-либо нападки. А вы что скажете, Парсонс? – (Сержант мотает головой.) – А как вы трактуете вот эту фразу… где-то в середине… ага: «…ты ведь не тутошний»?

– А сами вы как ее трактуете?

– Мне, знаете ли, в свой адрес такого слышать не доводилось.

– Ну хорошо, инспектор, я «трактую» эту фразу как бесспорное указание на тот факт, что мой отец по национальности парс.

– Да, мне кажется, такое объяснение вполне вероятно. – Склонив рыжую голову над письмом, Кэмпбелл будто бы вникает в его содержание. А на самом деле он пытается сформировать у себя четкое мнение об этом человеке и его претензиях: кто он – банальный жалобщик? Или тут дело посложнее?

– Вероятно? Вероятно? Разве это может означать что-нибудь иное?

– Ну, это может означать, что вы не вписываетесь.

– То есть что я не играю в крикет за Грейт-Уэрли?

– А вы не играете, сэр?

Джордж начинает закипать от досады.

– И пива, между прочим, не пью.

– Не пьете, сэр?

– Если уж на то пошло, я и табак не курю.

– Не курите, сэр? Что ж, давайте запасемся терпением и выясним у отправителя, что он имел в виду. Когда… если… поймаем. Вы сказали, у вас есть еще вопросы?

Пункт второй у Джорджа в повестке дня – подать жалобу на сержанта Аптона в связи с его манерой обращения и инсинуациями. Вот только сейчас, когда эти инсинуации повторяет инспектор, они почему-то рассыпаются в прах. В устах Кэмпбелла они звучат как вымученные ремарки не слишком умного стража правопорядка, адресованные напыщенному и не в меру обидчивому жалобщику.

Джордж приходит в некоторое смятение. Он ожидал благодарности за справочник, возмущения по поводу письма, неравнодушия к сложившейся ситуации. Инспектор держится корректно, только соображает медленно; его подчеркнутая вежливость, по мнению Джорджа, мало чем отличается от грубости. Что ж, делать нечего, нужно переходить к третьему пункту.

– У меня есть предложение. Полезное для вашего расследования. – Джордж выдерживает точно рассчитанную паузу, чтобы завладеть безраздельным вниманием слушателей. – Ищейки.

– Что-что?

– Ищейки. У них, как вам наверняка известно, прекрасный нюх. Если вы обзаведетесь парой натасканных ищеек, они, сомнений нет, приведут вас от места следующего покушения непосредственно к преступнику. У ищеек поразительная способность брать след, а в наших краях, где нет ни широких ручьев, ни рек, преступнику трудно будет их обмануть.

Констебль не привык получать практические советы от рядовых граждан.

– Ищейки, – повторяет Кэмпбелл. – Причем сразу две. Напоминает бульварный детектив. «Мистер Холмс, это были отпечатки лап огромной собаки!» Тут Парсонс начинает давиться смехом, а Кэмпбелл и не думает его одернуть.

Вся встреча пошла насмарку, особенно третья часть, которую Джордж добавил от себя, даже не посоветовавшись с отцом. Как в воду опущенный, он уходит. Полисмены, стоя на крыльце, сверлят глазами его спину. До него доносится зычный голос сержанта:

– Ищеек, пожалуй, в библиотеку сдадим.

Эти слова преследуют Джорджа до самого дома, где он излагает родителям урезанную версию беседы. И принимает решение: даже если полицейские отвергнут его идею, он все равно не откажется с ними сотрудничать. В «Личфилд меркьюри» и в других газетах Джордж размещает объявление, где описывает новую волну подметных писем и обещает награду в двадцать пять фунтов стерлингов тому, чья информация поможет привлечь виновных к суду. Памятуя о том, что отцовское объявление многолетней давности только подлило масла в огонь, он все же надеется, что посулы денежного вознаграждения сделают свое дело. В объявлении указано, что сам он – адвокат-солиситор.

Кэмпбелл

Пять дней спустя инспектора повторно вызвали в Грин-Холл. На этот раз он осмотрелся почти без смущения. Отметил про себя напольные часы, показывающие фазы Луны, эстамп на какой-то библейский сюжет, вытертый османский ковер и камин с поленьями, запасенными в преддверии осени. В хозяйском кабинете, уже почти не содрогаясь под стеклянным взглядом лося, Кэмпбелл рассмотрел переплетенные в кожу подшивки журналов «Филд» и «Панч». На комоде красовались три винных графина в замкнутой на ключ подставке и чучело большой рыбины в стеклянном футляре.

Капитан Энсон жестом предложил Кэмпбеллу кресло, а сам остался стоять; инспектор прекрасно знал, что к такой уловке зачастую прибегают коротышки в присутствии более статных собеседников. Но обдумать эту военную хитрость он не успел. На сей раз его начальник пребывал в скверном расположении духа.

– Этот субъект опять нам досаждает. Носит и носит письма от Грейторекса. Сколько их у нас накопилось?

– Пять, сэр.

– А вот это получил вчера вечером мистер Роули из Бриджтаунского участка. – Водрузив на переносицу очки, Энсон принялся читать вслух:

Сэр,

имярек, чьи инициалы вы легко угадаете, в среду вечером сядет в поезд, идущий из Уолсолла, и повезет домой новый крюк, спрятанный во внутреннем потайном кармане, и если вам или вашим ребятам удастся слегка раздернуть на нем пальто, вы сразу заметите эту штуковину, поскольку она на полтора дюйма длиннее прежней, которую он забросил подальше на косогоре, обнаружив сегодня утром за собой слежку. За выброшенной вещицей он придет часов после пяти-шести, а если не появится дома завтра, то уж в четверг точно, а вы опрометчиво отозвали своих людей в штатском. Рано вы их отправили восвояси. Подумать только: он избавился от улики вблизи того места, где несколько дней тому назад двое ваших лежали в засаде. Но, сэр, у него соколиный глаз, слух острый как бритва, ноги проворные, а поступь бесшумная, как у лисы, и ему ничего не стоит на четвереньках подкрасться к несчастным животным, по-быстрому приласкать, а потом ловко полоснуть крюком поперек брюха – бедняги даже взвыть не успевают, как у них кишки вываливаются на землю. Чтобы застукать его на месте преступления, вам понадобится 1000 сыщиков, потому что летает он мухой и знает все углы и норы. Вам известно, кто он такой, и я могу это доказать, но пока за привлечение его к суду не назначат награду в сотню фунтов, я больше стучать вам не буду.

Выжидая, Энсон смотрел на Кэмпбелла.

– Мои люди не видели, чтобы кто-либо выбрасывал хоть какой-нибудь предмет, сэр. И не находили ничего похожего на крюк. Может, этот имярек и вправду калечит животных таким вот способом, а может, и другим, но, как мы убедились, кишки у них на землю не вываливаются. Прикажете взять под наблюдение уолсоллские поезда?

– Неужели после этого письма здесь в разгар лета появится какой-нибудь тип в долгополом пальто, будто специально напрашиваясь на обыск?

– Непохоже, сэр. Как по-вашему, означенная сумма в сто фунтов стерлингов – это умышленный отклик на предложенное заявителем денежное вознаграждение?

– Весьма вероятно. Наглость неимоверная. – Помолчав, Энсон взял со стола еще один листок. – Но второе послание – сержанту Робинсону из Хеднесфорда – и того хуже. Вот, судите сами. – Энсон передал письмо подчиненному.

Придет ноябрь – и настанут в Уэрли веселые деньки: на очереди маленькие девочки, потому как до наступления весны в округе почикают, что тех лошадей, ровно два десятка малолеток. Не надейтесь поймать тех, кто режет скотину; они не поднимают шума и будут часами хорониться в логове, пока вы не снимете посты… Мистер Эдалджи, которого, по слухам, на ночь запирают, в воскресенье вечером поедет в Бир-м и там близ Нортфилда встретится с Капитаном, чтобы обсудить, как дальше обстряпывать делишки под носом у толпы сыщиков, и сдается мне, вскорости будут прирезаны коровы, причем не ночью, а средь бела дня… А потом, чую, и в наших краях до скотины доберутся, и первыми на очереди станут фермы Кросс-Киз и Уэст-Кэннок… А коли ты, жирный гад, встанешь мне поперек дороги или надумаешь подбираться к моим дружкам, прострелю тебе тупую башку из ружья твоего родного папаши.

– Это плохо, сэр. Очень плохо. Такое письмо не стоит предавать огласке. Паника начнется в каждой деревне. «Два десятка малолеток…» Из-за домашнего скота люди и то всполошились.

– У вас есть дети, Кэмпбелл?

– Парень. И девочка, маленькая еще.

– Н-да. Единственное в этом письме обнадеживает: что некто грозится застрелить сержанта Робинсона.

– Это обнадеживает, сэр?

– Ну, быть может, самого сержанта Робинсона – не слишком. Но отсюда следует, что наш подопечный зарвался. Он угрожает убийством офицеру полиции. Внести это в обвинительное заключение – и мы обеспечим ему пожизненную каторгу.

Если сумеем найти этого писаку, подумал Кэмпбелл.

– Нортфилд, Хеднесфорд, Уолсолл – он пытается гонять нас из стороны в сторону.

– Несомненно. С вашего позволения, инспектор, я подведу итоги, а вы меня поправите, если найдете слабое звено в моих рассуждениях.

– Слушаюсь, сэр.

– У вас хорошие профессиональные задатки… нет, не спешите меня поправлять. – Из своего арсенала Энсон выбрал самую незаметную улыбку. – Профессиональные задатки у вас очень хорошие. Однако этому расследованию уже три с половиной месяца, из которых в течение трех недель вам подчинялся отряд специального назначения в составе двадцати констеблей-добровольцев. Но обвинения до сих пор не предъявлены, арестованных нет, даже подозреваемых, по существу, нет, и никаких проверок не проводилось. А между тем резня идет полным ходом. Пока все верно?

– Все верно, сэр.

– Контакты с местным населением, которые, как я понимаю, даются вам куда тяжелее, чем в великом городе Бирмингеме, улучшились. Наконец-то люди начали сотрудничать с полицией. Но все наши сколько-нибудь серьезные зацепки до сих пор основываются на подметных письмах. Вот, например, что это за таинственный Капитан, у которого чрезвычайно неудобное место жительства – на другом конце Бирмингема? Должны ли мы заняться им вплотную? Думаю, нет. Какая корысть этому Капитану резать животных, чьи владельцы-провинциалы ему совершенно незнакомы? Но не наведаться в Нортфилд было, видимо, упущением со стороны следствия.

– Все верно.

– Значит, подозреваемых – или единственного подозреваемого – надо искать среди местных жителей, как мы и предполагали с самого начала. Я склоняюсь к тому, что их окажется больше одного. Вероятно, трое-четверо. Это логично. Мне видится, что один пишет письма, другой, курьер, развозит их по городам и весям, третий ловко управляется со скотиной, а четвертый планирует и руководит. Иными словами, банда. Ее участники на дух не переносят полицию. Более того, им нравится водить нас за нос. Нравится выпячивать себя. Они сыплют именами, чтобы сбить нас с толку. Ничего удивительного. Но все равно: есть имя, которое возникает снова и снова. Эдалджи. Эдалджи должен встретиться с Капитаном. Эдалджи, которого, по их выражению, запирают на ночь. Эдалджи – стряпчий и член банды. У меня давно возникали подозрения, но до поры до времени я держал их при себе. Я поручил вам поднять старые дела. Здесь уже была кампания подметных писем, направленных главным образом против отца семейства. Были розыгрыши, фальшивки, мелкие кражи. Мы почти что прижали сына. В конце концов я со всей серьезностью предупредил викария, что нам известно, кто за этим стоит, и вскоре безобразия прекратились. Что и требовалось доказать. Но, как ни печально, для заключения под стражу этого недостаточно. Хотя признания вины мы не получили, я все же поставил в этом деле точку. На… сколько же… лет семь-восемь… А теперь все началось заново и в том же самом месте. И опять всплывает фамилия Эдалджи. В первом письме Грейторекса упомянуты три фамилии, но единственный, кого лично знает автор письма, – это Эдалджи. Следовательно, Эдалджи знает Грейторекса. А сам Эдалджи поступил, как и в первый раз: направил обличения против самого себя. Но теперь он заматерел, ему уже недостаточно ловить дроздов и сворачивать им шеи. Он в буквальном смысле слова замахнулся на большее. На коров, на лошадей. Не отличаясь могучим телосложением, он вербует себе в помощь других. А теперь начал поднимать ставки и грозится убить два десятка малолетних. Два десятка, Кэмпбелл.

– Понимаю, сэр. Вы разрешите задать вам пару вопросов?

– Разрешаю.

– Для начала: зачем ему себя обличать?

– Чтобы сбить нас со следа. Он намеренно включает свою фамилию в списки людей, которые, как нами установлено, не могут иметь никакого касательства к покалеченному скоту.

– Выходит, он сам назначил вознаграждение за свою поимку?

– Чтобы деньги на сторону не ушли. – Энсон сдержанно хохотнул, но Кэмпбелл, похоже, не уловил юмора. – А кроме того, он в очередной раз подставляет под удар полицию. Дескать, полюбуйтесь, как стражи закона совершают оплошность за оплошностью, тогда как честный, но бедный гражданин отдает последнее, чтобы покончить с преступностью. Если вдуматься, его объявление можно расценить как клевету на органы правопорядка.

– Но… прошу меня простить, сэр… зачем бирмингемскому стряпчему сколачивать из местного хулиганья банду, которая увечит животных?

– Вы же с ним встречались, Кэмпбелл. Какое он произвел на вас впечатление?

Инспектор суммирует свои впечатления.

– Умный. Нервный. Вначале угодлив. Потом несколько обидчив. Давал советы, но мы как-то не спешили им следовать. Предложил нам привлечь к работе ищеек.

– Ищеек? Вы хотите сказать, охотников-следопытов?

– Нет, сэр, именно ищеек. Как ни странно, вслушиваясь в его голос – с интонациями образованного человека, адвоката, – я в какой-то момент поймал себя на мысли, что с закрытыми глазами вполне мог бы принять его за англичанина.

– Тогда как с открытыми глазами вы вряд ли приняли бы его за королевского гвардейца?

– Исключено, сэр.

– Да. Выходит, основным вашим впечатлением – хоть с открытым глазами, хоть с закрытыми – стала его заносчивость. Как бы поточнее выразиться? Не производит ли он впечатления человека, причисляющего себя к высшей касте?

– Возможно. Но зачем такому человеку резать скотину? Можно же как-то иначе доказывать свое умственное развитие и превосходство: например, сорить деньгами?

– То есть он даже в этом не преуспел? Откровенно говоря, Кэмпбелл, меня куда больше интересует не «зачем», а «как», «когда» и «что».

– Да, сэр. Но если вы поручаете мне арестовать этого парня, то полезно было бы узнать: каковы его мотивы?

Энсону не понравился этот вопрос, который, по его мнению, в последнее время слишком часто возникал в полицейской среде. Что за страсть – копаться в мозгу преступника? Твое дело – поймать злодея, арестовать, выдвинуть обвинения – и пусть сидит за решеткой, чем дольше, тем лучше. А какой интерес дознаваться, что происходит у него в извилинах, когда он спускает курок или разбивает твое окно? Главный констебль уже собирался высказать это вслух, но Кэмпбелл сам пришел ему на помощь.

– По крайней мере, мотив наживы исключается. Другое дело – если бы он уничтожал свою частную собственность ради получения страховки.

– Тот, кто поджигает соседскую скирду, делает это не ради наживы. Он делает это по злобе. Он делает это ради удовольствия видеть языки пламени, взмывающие к небу, или человеческие лица, искаженные страхом. Над Эдалджи, возможно, довлеет нутряная ненависть к животным. Вам, конечно, предстоит это уточнить. А если выяснится, что время нападений подчиняется определенной закономерности, если совершаются они преимущественно в начале месяца, то стоит поискать здесь сакральный смысл. Быть может, таинственное, пока еще не найденное орудие преступления – это какой-нибудь ритуальный индийский нож. Кукри или что-то в этом духе. Насколько мне известно, отец Эдалджи по происхождению парс. Парсы ведь огнепоклонники, правильно я понимаю?

Сознавая, что профессиональные методы пока ни к чему не привели, Кэмпбелл все же не торопился подменять их досужими спекуляциями. Допустим, парсы – огнепоклонники; разве не логичнее тогда предположить, что Эдалджи замышляет поджог?

– К слову сказать, я не поручаю вам арестовывать нашего стряпчего.

– Не поручаете, сэр?

– Нет. Я вам поручаю… приказываю… сосредоточить на нем все свое внимание. В дневное время организуйте скрытное наблюдение за домом викария, не спускайте глаз со стряпчего, когда тот пойдет на станцию, направьте кого-нибудь из подчиненных в Бирмингем – вдруг Эдалджи соберется отобедать с загадочным Капитаном… А после наступления темноты возьмите дом в кольцо. Позаботьтесь, чтобы стряпчий не ускользнул через заднюю дверь, чтобы он плюнуть не мог, не попав в специального констебля. Где-нибудь он проколется. Я уверен: где-нибудь да проколется.

Джордж

Джордж пытается вести обычную жизнь – в сущности, пользуется правами свободнорожденного англичанина. Но это не так-то просто, когда ты постоянно чувствуешь за собой слежку, когда у дома по ночам шныряют темные фигуры, когда многое приходится скрывать от Мод, а кое-что и от матери. Отец молится усердно, как никогда; ему столь же истово вторит женская половина семейства. Джордж теперь не слишком полагается на заступничество Господа. Единственное время суток, когда к нему приходит ощущение безопасности, отмечается поворотом отцовского ключа в двери спальни.

Временами его охватывает желание отдернуть шторы, распахнуть окно и выкрикнуть какую-нибудь колкость в адрес соглядатаев, чье присутствие ощущается постоянно. Какое нелепое разбазаривание казны, думает он. К своему удивлению, он замечает, что научился владеть собой. К еще большему удивлению, от этого он чувствует себя зрелым человеком. Как-то вечером он совершает свой обычный моцион, а сзади, на проезжей части, держится как приклеенный констебль в штатском. Резко развернувшись, Джордж заговаривает со своим преследователем: это лисьего вида мужичок в твидовом костюме – ни дать ни взять завсегдатай дешевой пивной.

– Может, подсказать вам дорогу? – с трудом сохраняя вежливость, предлагает Джордж.

– Спасибо, обойдусь.

– Вы не местный?

– Из Уолсолла, если вам так любопытно.

– Уолсолл в другой стороне. С какой целью вы в такое время суток расхаживаете по улицам Грейт-Уэрли?

– Я вас могу о том же спросить.

Каков наглец, думает Джордж.

– Вы следите за мной по заданию инспектора Кэмпбелла. Это ясно как день. Вы что, меня за идиота держите? Здесь возникает один интересный вопрос: что именно поручил вам Кэмпбелл? Если он приказал вам действовать в открытую, то вы нарушаете правила дорожного движения, а если потребовал скрытности, то такому констеблю, как вы, грош цена.

Мужичок только ухмыляется.

– Это наше с ним дело, согласны?

– Я согласен с тем, господин хороший, – гнев теперь жжет, как грех, – что такие, как вы, только транжирят казенные деньги. Слоняетесь по деревне неделю за неделей, а результатов как не было, так и нет.

Констебль с ухмылкой говорит:

– Тихо, тихо.

За ужином викарий предлагает, чтобы Джордж на один день свозил Мод в Аберистуит – развеяться. Свое пожелание он высказывает непререкаемым тоном, но Джордж наотрез отказывается: сейчас много работы, да и отдыхать нет никакого желания. Он стоит на своем, но Мод начинает упрашивать, и брат с неохотой сдается. Во вторник они выезжают на рассвете, чтобы вернуться уже затемно. В небе светит солнце, поездка по железной дороге, все сто двадцать четыре мили – одно удовольствие, никаких сбоев. Брат с сестрой наслаждаются непривычным ощущением свободы. Они гуляют по набережной, разглядывают фасад университетского колледжа, проходят от начала до конца весь пирс (входная плата два пенса). Погожий августовский день обвевает их нежным ветерком, и они единодушно заявляют, что не имеют ни малейшего желания брать напрокат лодку, чтобы обойти залив на веслах. Отдыхающие, согнувшись в три погибели, ищут на пляже красивые камешки, но брат с сестрой проходят мимо. Они садятся в вагончик фуникулера, который везет их от северной оконечности набережной до Скалистого сада, что на Конституционном холме. Во время подъема и последующего спуска они любуются панорамой города и Кардиганского залива. С кем ни заговоришь в этом курортном месте, все отвечают учтиво, даже патрульный полицейский, который рекомендует им перекусить в отеле «Белль-вью», а если без спиртного, то можно и в «Ватерлоо». Заказав жареную курицу и яблочный пирог, они беседуют на нейтральные темы: обсуждают Хораса, двоюродную бабушку Стоунхэм и людей за соседними столиками. А после обеда поднимаются по склону к замку, который Джордж добродушно называет преступлением против Закона о продаже товаров и услуг, так как экскурсантам показывают только пару-другую разрушенных башен и всякие обломки. Кто-то из прохожих указывает на пик Сноудон – вон там, чуть левее Конституционного холма. Мод просто в восторге, а Джорджу так и не удается ничего разглядеть. Сестра обещает когда-нибудь купить ему бинокль. На обратном пути Мод спрашивает, распространяется ли железнодорожное право на фуникулер, и уговаривает брата дать ей новую задачку на какой-нибудь интересный случай, как было заведено у них в прежние времена. Он старается вовсю, потому что любит сестренку, которая сегодня в кои-то веки почти не куксится; но сердце у него не на месте.

Утром следующего дня в контору на Ньюхолл-стрит приходит почтовая открытка. На Джорджа выливается ушат грязи за порочную связь с некой жительницей Кэннока: «Сэр, вы считаете, что мужчине вашего положения приличествует еженощно ложиться в постель с сестрой N, притом что она собирается замуж за Фрэнка Смита, социалиста?» Излишне говорить, что упомянутые имена ему незнакомы. Джордж смотрит на почтовый штемпель: «12:30, Вулвергемптон, 04 авг. 1903». Мерзостный поклеп сочинялся как раз в то время, когда они с Мод садились за столик в ресторане отеля «Белль-вью». Эта открытка внушает ему зависть к Хорасу, который протирает брюки в налоговом ведомстве Манчестера и в ус не дует. Похоже, скользит себе по накатанной колее без единой царапины, живет сегодняшним днем, помышляя разве что о неспешном подъеме на следующую ступеньку, и утешается женским обществом, как следует из его недвусмысленных намеков. Но самое главное – Хорас унес ноги из Грейт-Уэрли. Сильнее, чем прежде, Джорджа угнетает проклятье первородства и тяжкое бремя родительских надежд; довлеет на ним и другое проклятье: превосходить своего брата умом и уступать ему в самомнении. У Хораса есть масса причин страдать от неуверенности в себе, однако же он ничуть не страдает, тогда как Джордж, при всех своих академических успехах и высокой квалификации, болезненно застенчив. Когда, сидя за конторским столом, он объясняет клиенту закон, у него это получается четко, а то и жестко. Но вести непринужденную беседу он не умеет; не знает, как помочь собеседнику раскрепоститься; отдает себе отчет, что кое-кому его внешность кажется странной.

В понедельник семнадцатого августа тысяча девятьсот третьего года Джордж, как обычно, садится на поезд 7:39 до Нью-стрит и возвращается, как обычно, поездом 17:25; домой приходит за несколько минут до половины седьмого. Некоторое время поработав за письменным столом, надевает короткий плащ и отправляется к сапожнику, мистеру Джону Хэндсу. До половины десятого успевает вернуться домой и после ужина ретируется в их с отцом общую спальню. Все входные двери дома викария запираются на ключ и на засов, дверь спальни – только на ключ, и Джордж погружается в беспокойный сон, как и в течение предшествующих недель. Наутро просыпается в шесть, дверь спальни отпирается в шесть сорок, и Джордж отправляется на поезд 7:39 до Нью-стрит.

Он еще не ведает, что это последние человеческие сутки в его жизни.

Кэмпбелл

В ночь на семнадцатое начался сильный ливень, сопровождаемый порывами ветра. Но к рассвету погода прояснилась, и когда к шахте Грейт-Уэрли потянулись горняки утренней смены, в воздухе просто веяло свежестью, как бывает после летнего дождя. Шагавший лугом молодой угольщик Генри Гарретт заметил, что один из пони, которых использовали в шахте как тягловую силу, нетвердо держится на ногах. Подойдя ближе, парень увидел, что животное истекает кровью и вот-вот упадет.

На крики парня прибежали, увязая в грязи, другие шахтеры, которые и рассмотрели длинный поперечный надрез на брюхе пони, а под копытами – земляное месиво с красными пятнами.

Через час прибыл Кэмпбелл с шестеркой специальных констеблей; вызвали ветеринара, мистера Льюиса. Кэмпбелл спросил, кто патрулировал этот сектор. Констебль Купер ответил, что проходил через луг около двадцати трех часов – животное с виду было живо-здорово. Однако ночь выдалась темная, и подходить к лошадке вплотную он не стал.

За минувшие полгода это был уже восьмой эпизод; всего покалечили шестнадцать животных. Кэмпбелл ненадолго задумался об этом пони и о добром отношении к таким трудягам со стороны даже самых грубых шахтеров; он ненадолго задумался о капитане Энсоне, который печется о чести Стаффордшира; но от одного взгляда на кровавое месиво и обессилевшего пони в голову лезло письмо, которое показал ему шеф полиции. «Придет ноябрь – и настанет в Уэрли веселое времечко», – припомнил Кэмпбелл. И дальше: «До наступления весны в округе почикают, что тех лошадей, ровно два десятка малолеток». Но главное – два слова: «маленькие девочки».

Кэмпбелл, по словам Энсона, обладал хорошими профессиональными задатками; он отличался исполнительностью и самообладанием. У него не было предубеждений относительно какого-либо криминального типа, равно как не было и склонности к поспешным теоретическим построениям или к переоценке собственной интуиции. И все же: луг, на котором произошло это бесчинство, лежал ровно на полпути между шахтой и Уэрли. Если провести прямую линию от луга до деревни, то первым делом она приведет к дому викария. Простой логический расчет требовал, точь-в-точь как главный констебль, безотлагательных действий.

– Есть здесь кто-нибудь из следивших ночью за домом викария?

Откликнулся констебль Джадд, который разразился многословными сетованиями на адскую непогоду и на дождь, заливавший глаза; невольно думалось, что полночи он укрывался где-то под деревом. Кэмпбелл не заблуждался насчет полисменов: им не чужды людские слабости. Но так или иначе, Джадд не заметил никаких передвижений; свет в доме погас, как всегда, в двадцать два тридцать. И все же ночка выдалась та еще, инспектор…

Кэмпбелл посмотрел на часы: семь пятнадцать. На станцию он отправил Маркью: зная солиситора в лицо, тот должен был остановить его на перроне. Купер и Джадд получили приказ дожидаться ветеринара и отгонять зевак; после этого Кэмпбелл в сопровождении Парсонса и остальных специальных констеблей поспешил кратчайшей дорогой к дому викария. Пару раз им пришлось продираться сквозь живые изгороди, потом спускаться в подземный переход, чтобы преодолеть железнодорожное полотно, однако без малого через четверть часа они уже были на месте. До восьми утра Кэмпбелл успел расставить посты на углах дома, а сам, взяв с собой Парсонса, поднялся на крыльцо и стал что есть мочи бить в дверь колотушкой. Над ним довлела не только фраза о двадцати малолетках, но еще и угроза прострелить голову Робинсону из чьего-то ружья.

Горничная провела обоих полисменов на кухню, где завтракали жена и дочь викария. На взгляд Парсонса, у матери вид был испуганный, а у полукровки-дочери – какой-то болезненный.

– Мне нужно поговорить с вашим сыном Джорджем.

Жена викария, почти полностью седая, отличалась худобой и тщедушностью. Разговаривала тихо, с заметным шотландским акцентом.

– Он на службу уехал. Поездом в семь тридцать девять. В Бирмингем – сын у нас солиситор.

– Я знаю, мадам. Тогда попрошу вас предъявить мне его одежду. Всю без исключения.

– Мод, сбегай позови отца.

Легким поворотом головы Парсонс предложил, что последует за девушкой, но Кэмпбелл дал ему знак остаться. Через минуту-другую появился викарий: невысокий, плотный, светлокожий человек, не отмеченный никакими странными чертами, присущими его сыну. Седой как лунь, однако для индуса вполне благообразен, заключил Кэмпбелл.