Текст книги "Артур и Джордж"

Джордж не опускается до того, чтобы кататься на коньках или на салазках и лепить снеговиков. Он уже делает первые шаги в избранной профессии. Перебравшись после окончания ружлийской школы в Бирмингем, он теперь изучает юриспруденцию в Мейсон-колледже. Если приналечь и успешно сдать первую сессию, можно будет устроиться стажером в адвокатскую контору, что позволит учиться дальше бесплатно. Пятилетняя стажировка заканчивается выпускными экзаменами на звание частного поверенного. Джордж представляет, как в солидном костюме сидит за письменным столом, на котором красуется переплетенный свод законов, а из одного кармана в другой блестящим канатиком тянется золотая цепочка. Он уже видит, как его уважают. Он уже видит, что носит шляпу.

Двенадцатого декабря он приезжает домой затемно. На крыльце лежит какой-то предмет. Джордж наклоняется, а затем приседает на корточки, чтобы рассмотреть поближе. Перед ним огромный ключ, холодный на ощупь, тяжелый. Джордж теряется в догадках. Ключи от дома куда меньшего размера, как и ключи от воскресной школы. От церкви ключ совсем другой, да и на фермах такие вроде бы не в ходу. Но одним своим весом этот ключ заявляет, что служит серьезной цели.

Джордж относит находку отцу. Тот озадачен не меньше.

– На крыльце, говоришь? – Очередной вопрос, ответ на который известен отцу наперед.

– Да, отец.

– И ты не видел, кто его подбросил?

– Нет, не видел.

– И никого не заметил по дороге от станции к дому?

– Нет, отец.

Ключ сопровождают запиской и отправляют в Хеднесфорд, где находится полицейский участок, а через три дня, вернувшись из колледжа, Джордж застает сидящего у них на кухне сержанта Аптона. Отец задерживается в приходе; мать нервничает. Джордж решает, что его, как нашедшего ключ, ждет награда. В Ружли подобные истории передавались из уст в уста: ключом открывается сейф или кованый сундук, а дальше в руках героя оказывается измятая карта с пометкой крестиком. Джордж никогда не увлекался такими россказнями: уж очень они далеки от жизни.

Сержант Аптон – краснолицый здоровяк с торсом кузнеца; серая суконная форма ему тесновата: не оттого ли он сопит? Кивая в ответ своим мыслям, он окидывает взглядом Джорджа.

– Стало быть, это ты нашел ключ, парень?

Джордж припоминает, как играл в сыщика, когда Элизабет Фостер повадилась писать гадости на стенах. И вот новая загадка, но на сей раз в ней сошлись полисмен и будущий поверенный. Вполне логично и в то же время интригующе.

– Да. Он у порога лежал.

Не реагируя на это сообщение, сержант все так же кивает. Ему, похоже, не по себе, и Джордж пытается прийти на выручку:

– Награда за него объявлена?

Сержант удивлен.

– А тебя с какого боку интересует награда? Ты-то при чем?

Отсюда Джордж заключает, что никакой награды не объявлено. Видимо, полисмен зашел похвалить его за возврат чьей-то утерянной вещи.

– Вы установили, откуда взялся этот ключ?

И вновь сержант Аптон не дает ответа. Вместо этого он достает блокнот и карандаш.

– Имя?

– Вы же знаете, как меня зовут.

– Я сказал: имя.

По мнению Джорджа, сержант мог бы изъясняться повежливей.

– Джордж.

– Ну. Дальше.

– Эрнест.

– Дальше.

– Томпсон.

– Дальше давай.

– Фамилия моя вам известна. Такая же, как у моего отца. И матери.

– Дальше давай, кому сказано? Ишь, строптивец какой.

– Эдалджи.

– Ну и ну, – тянет сержант. – По буквам диктуй.

Артур

Брак Артура, как и сохраненный памятью ранний этап жизни, начался со смерти.

Артур пошел по медицинской линии: работал на подхвате в Шеффилде, Шропшире и Бирмингеме; потом завербовался корабельным врачом на китобойное судно «Надежда». После отбытия из Питерхеда в направлении полярных льдов судно вело промысел тюленей и любой морской живности, какую только удавалось выследить и настичь. Предусмотренные судовой ролью обязанности Артура оказались несложными, а поскольку он, как любой нормальный парень, любил выпить и в случае чего мог за себя постоять, весь экипаж вскоре проникся к нему доверием; прозвище ему дали – Великий Северный Ныряльщик, потому что он несколько раз соскальзывал за борт. Ко всему прочему, Артур, как любой здоровый британец, любил всласть поохотиться: к концу рейса на его счету было пятьдесят пять нерп.

Когда в бескрайних льдах промысловики забивали тюленей, он не испытывал ничего, кроме мужского состязательного духа. Но как-то раз им попался гренландский кит, и у Артура возникли дотоле неведомые ощущения совсем иного порядка. Допустим, вываживать лосося – это королевская забава, но добыча весом с добрую загородную виллу не поддается никакому сравнению. С расстояния вытянутой руки Артур наблюдал, как китовый глаз (что удивительно, размером не более бычьего) постепенно затуманивается смертью.

Вот загадка: с этой жертвой у Артура изменился образ мыслей. Он по-прежнему стрелял уток в снежной вышине и гордился своей меткостью; однако за этим стояло некое чувство, которое можно уловить, но нельзя сдержать. У каждой подстреленной птицы в желудке были камешки из дальних краев, не обозначенных на карте.

Потом судьба занесла его в южные моря: сухогруз «Маюмба» шел из Ливерпуля курсом на Канары и западное побережье Африки. На борту и здесь выпивали, но постоять за себя удавалось разве что за игрой в бридж или криббедж. Артур с неохотой сменил резиновые сапоги и робу китобоя на костюм добротного сукна с золотыми пуговицами – форму командного состава, но, по крайней мере, получил компенсацию в виде женского общества. Однажды дамочки перед сном шутки ради сшили мешком простыню у него на койке, а он в качестве столь же комичного акта мести засунул под ночную рубашку одной из тех шутниц летающую рыбку.

Потом он списался на берег – поближе к здравому смыслу и карьере. На дверях его кабинета в Саутси появилась бронзовая именная табличка. Примкнув к масонам, он стал магистром ложи «Феникс» номер 257. Возглавил крикетный клуб Портсмута и прослыл одним из самых надежных уикет-киперов во всей гемпширской Ассоциации. К нему направлял пациентов доктор Пайк, его знакомый по боулинг-клубу в Саутси; страховая компания «Грэшем» поручала Артуру медицинские освидетельствования.

Как-то раз доктор Пайк обратился к Артуру за дополнительной консультацией по поводу одного молодого пациента, который недавно переехал в Саутси вместе с овдовевшей матерью и старшей сестрой. Дополнительная консультация оказалась чистой формальностью: невооруженным глазом было видно, что у Джека Хокинса церебральный менингит – заболевание, против которого бессильно все медицинское сообщество, не говоря уже об Артуре. Гостиницы и пансионаты закрывали двери перед несчастным больным, и Артур предложил пустить его к себе на правах стационарного пациента. Оказалось, что Хокинс всего на месяц старше хозяина дома. Несмотря на сотни порций крахмального напитка из аррорута (не более чем полумера), болезнь стремительно прогрессировала, пациент лишился рассудка и разгромил всю комнату. Через считаные дни его не стало.

Артур вгляделся в его труп еще внимательнее, чем ребенком вглядывался в «бело-восковое нечто». Изучая медицину, он давно заметил, что на лицах покойных зачастую отражаются высокие помыслы, как будто тяжесть и напряжение жизни пересилил покой. На языке науки такое явление называлось посмертной мышечной релаксацией, но где-то в уголке сознания Артура теплилась мысль, что термин этот не вполне точен. После смерти у человека внутри тоже остаются камешки из дальних краев, не обозначенных на карте.

Когда похоронная процессия из одной кареты двигалась от дома в сторону Хайленд-роудского кладбища, в душе Артура пробудились рыцарские чувства от вида скорбящих матери и сестры, оставшихся наедине со своим горем, без мужского плеча, да еще в чужом городе. У Луизы под траурной вуалью скрывалось застенчивое круглое личико, на котором выделялись голубые глаза с зеленоватым оттенком морской волны. По истечении надлежащего срока Артуру было дозволено ее навестить.

Для начала молодой доктор объяснил, что остров (видите ли, Саутси, вопреки первому впечатлению, – это остров) можно уподобить игровому набору китайских колец: в центре открытое пространство, затем среднее кольцо – сам город, а далее внешнее кольцо – море. Он поведал своей собеседнице, что подобное расположение имеет своим следствием крупнопесчанистую почву и хороший дренаж; что сэр Фредерик Брамуэлл эффективно усовершенствовал здешнюю канализационную систему и что город славится целительным климатом. Последняя деталь почему-то вызвала у Луизы нешуточную горечь, которую она замаскировала расспросами про Брамуэлла – и выслушала подробную лекцию про этого видного инженера.

Иными словами, лед тронулся; настало время как следует познакомиться с городом. Они посетили оба пирса, где, похоже, днями напролет играли военные духовые оркестры. Засвидетельствовали вынос знамени на Губернаторском лугу и показательный бой в городском парке; разглядели в бинокль военные корабли на рейде Спитхеда. Во время прогулки по Эспланаде Кларенса Артур подробно объяснил важность каждого выставленного там трофея и памятника воинской славы. Вот русская винтовка, там – японская пушка и мортира, повсюду мемориальные доски и стелы в память моряков и пехотинцев, которые пали в разных концах Империи от разных причин: кто подхватил желтую лихорадку, кто утонул при кораблекрушении, кто погиб от руки вероломных мятежников-индусов. Луиза уже стала думать, что доктор малость не в себе, но сочла за лучшее до поры до времени полагать, что такая неуемная дотошность сродни его физической выносливости. Он довез ее на конке до Продовольственной базы снабжения флота, чтобы показать весь процесс изготовления морских галет, от мешка муки до теста, отправки его в горячую печь и превращения в сувениры, которые посетители уносили с собой в зубах.

Мисс Луиза Хокинс даже не подозревала, что ухаживание – если это было ухаживание – способно изматывать сильнее, чем пешие походы. Далее они обратили свой взор в южную сторону – на остров Уайт. С эспланады Артур указал на изумрудные холмы, которыми славится, как он выразился, Vectis insula; это именование острова прозвучало для Луизы высокой поэзией. Издалека они рассмотрели Осборн-Хаус, и Артур объяснил, как по интенсивности движения морского транспорта можно судить о присутствии королевы в здешней резиденции. На пароходике они пересекли пролив Солент и обогнули весь остров: Луиза послушно разглядывала меловые «Иглы», бухту Алум, замок Кэрисбрук, оползень, глинистый сланец, но в конце концов взмолилась, чтобы ей принесли шезлонг и плед.

Однажды вечером, когда они смотрели на море с Южного Парадного пирса, Артур взялся описывать свои подвиги в Африке и в Арктике; но при упоминании той цели, которая стояла перед командой во льдах, у Луизы навернулись такие слезы, что он не решился хвалиться своей добычей. Луизу, как он убедился, не обошла врожденная жалостливость, какую Артур считал типичной – при ближайшем рассмотрении – для всех женщин. Луиза всегда с готовностью улыбалась, но не выносила шуток, в которых смаковались жестокости или выпячивалось превосходство рассказчика. Ее отличали от многих открытый, великодушный нрав, прелестная кудрявая головка и небольшой личный доход.

Прежде в отношениях с женщинами Артур изображал из себя пример благородства. Теперь, по мере того, как они прогуливались по этому концентрическому курорту и она училась опираться на его руку, по мере того, как ее имя, Луиза, менялось на Туи, а он, стоило ей только отвернуться, исподтишка обшаривал глазами ее бедра, Артур стал понимать, что желает чего-то большего, нежели флирт. Понял он также и то, что она возвысит его как мужчину; а ведь в этом по большому счету и состоит одно из главных предназначений брака.

Но первым делом юной претендентке требовалось получить одобрение его матушки: та приехала в Гемпшир, где и были устроены смотрины. Она сочла, что Луиза скромна, уступчива и происходит из приличной, хотя и не аристократической семьи. Матушкиному любимцу не грозило связать свою жизнь с вульгарной девицей сомнительных моральных качеств, способной его опозорить. К тому же материнский глаз не усмотрел в этой девушке никаких признаков зарождающегося тщеславия, которое могло бы со временем подавить авторитет Артура. Будущая сватья, миссис Хокинс, оказалась уважительной, приятной в общении. Давая свое благословение, матушка даже позволила себе поразмышлять о том, что в Луизе, пожалуй, сквозит некоторое сходство – если посмотреть вот так, против света, – с нею самой в молодости. О чем еще мечтать матери, в конце-то концов?

Джордж

После начала занятий в Мейсон-колледже у Джорджа входит в привычку по возвращении из Бирмингема совершать вечерний моцион. Даже не ради физической нагрузки – этого ему хватило в Ружли, – а просто чтобы проветрить мозги перед тем, как вновь засесть за учебники. Чаще всего толку все равно нет: он чувствует, что увяз в тонкостях контрактного права. В этот морозный январский вечер, когда в небе сияет месяц, а покатые крыши поблескивают вчерашним ночным инеем, Джордж бормочет себе под нос аргументы для завтрашних учебных прений (дело о заражении муки в зернохранилище), и вдруг на него из-за дерева выскакивает какая-то фигура.

– В Уолсолл, что ли, намылился? – Сержант Аптон багровеет и отдувается.

– Прошу прощения?

– Ты меня услышал. – Аптон стоит едва ли не вплотную, сверля Джорджа взглядом, который внушает тревогу. Сержант, по мнению Джорджа, немного чокнутый; а следовательно, лучше ему поддакивать.

– Вы спросили: в Уолсолл я, что ли, намылился?

– Ага, стало быть, не оглох покуда. – Он хрипит, словно жеребец, или боров, или неведомо кто.

– Просто я не понял, чем вызван такой вопрос, поскольку дорога эта в Уолсолл не ведет. Как мы оба знаем.

– Как мы оба знаем. Как мы оба знаем. – Делая шаг вперед, Аптон хватает Джорджа за плечо. – Мы вот что знаем, вот что мы знаем: тебе известна дорога в Уолсолл, и мне известна дорога в Уолсолл, и в Уолсолле ты обстряпываешь свои делишки, верно?

Нынче сержант определенно не в себе, да к тому же плечо стиснул так, что хоть кричи от боли. Джордж не видит смысла объяснять, что в Уолсолл его в последний раз заносило два года назад – за рождественскими подарками для Хораса и Мод.

– Ты наведался в Уолсолл, выкрал ключ от гимназии, притащил домой и оставил на крыльце, так?

– Вы делаете мне больно, – говорит Джордж.

– Нет, ошибаешься. Это не называется больно. Если захочешь, чтоб сержант Аптон сделал тебе больно, – только скажи.

Точно такое же ощущение возникало у Джорджа давным-давно, когда он с задней парты смотрел на классную доску и не мог дать правильный ответ. Точно такое же ощущение возникало у него и перед тем, как замарать штаны. Ни к селу ни к городу он выпаливает:

– Я учусь на адвоката-солиситора.

Ослабив хватку, сержант делает шаг назад и гогочет ему в лицо. А потом сплевывает в сторону ботинка Джорджа.

– Ты так считаешь? На адвоката-со-ли-си-то-ра? Не слишком ли длинно для такого недомерка? Думаешь, тебе дадут диплом адвоката-со-ли-си-то-ра, если сержант Аптон скажет, что этому не бывать?

У Джорджа вертится на языке, что решение будут принимать Мейсон-колледж, экзаменаторы и Объединенная коллегия адвокатов – только они вправе определять, достоин он быть солиситором или нет. Но сейчас ему не терпится прибежать домой и поделиться с отцом.

– Позволь спросить. – Аптон, судя по его тону, смягчился, а потому Джордж решает, что напоследок можно будет еще раз ему поддакнуть. – Что это у тебя на руках?

Джордж, подняв перед собой руки в печатках, машинально растопыривает пальцы.

– Вот это? – уточняет он. Сержант явно не в себе.

– Да-да.

– Перчатки.

– Что ж, коль скоро ты обезьянка смышленая, да еще и метишь в со-ли-си-то-ры, да будет тебе известно, что перчатки выдают Преступный Умысел, понятно?

С этими словами он еще раз сплевывает и топает дальше по переулку. Джордж не в силах сдержать слезы.

Подходя к дому, он сгорает от стыда. В шестнадцать лет плакать не дозволяется. Хорас, например, с восьми лет не плачет. Зато Мод плачет все время, но ведь она девочка, да еще слаба здоровьем.

Выслушав его рассказ, отец заявляет, что будет писать главному констеблю – начальнику полиции графства Стаффордшир. Это форменное безобразие: на дороге общественного пользования какой-то сержант распускает руки и объявляет юношу вором. Такому служителю порядка не место в полицейском корпусе.

– По-моему, он чокнутый, отец. Он два раза в меня плюнул.

– Он в тебя плюнул?

Джордж задумывается. Его все еще трясет от страха, но это, понятно, не дает ему права отступать от истины.

– Точно сказать не берусь, отец. Он стоял в шаге от меня и дважды плюнул совсем рядом с моей ногой. Возможно, он просто отхаркивался, как делают невоспитанные люди. Но при этом было видно, что он на меня сердит.

– Ты считаешь, это веское доказательство злонамеренности?

Джордж доволен: с ним беседуют как с будущим адвокатом-солиситором.

– Вероятно, нет, отец.

– Согласен. Хорошо. Я воздержусь от упоминания плевков.

Через три дня на имя преподобного Шапурджи Эдалджи приходит датированный двадцать третьим января тысяча восемьсот девяносто третьего года ответ от капитана, достопочтенного Джорджа А. Энсона, начальника полиции графства Стаффордшир. Ответ не содержит ожидаемых извинений и обещаний принять меры. Энсон пишет:

Будьте любезны спросить у вашего сына Джорджа, от кого был получен ключ, лежавший у вас на крыльце 12 дек. Вышеуказанный ключ был похищен, но если будет доказано, что здесь имела место бездумная проделка или скверная шутка, я не буду настаивать на открытии дела. Если же лица, причастные к хищению ключа, откажутся дать надлежащие разъяснения, мне неизбежно придется заняться этой историей вплотную и квалифицировать ее как кражу.

Сразу заявляю, что не стану изображать доверие, если ваш сын вздумает отговариваться неведением. Я располагаю информацией, полученной из источника, не связанного с полицией.

Викарий уверен в своем сыне: это порядочный, достойный юноша. Ему бы только закалить нервную систему, унаследованную, похоже, от матери, но он старается и уже близок к достижению цели. Настало время обращаться с ним как со взрослым. Отец показывает Джорджу полученный ответ и просит высказать свое мнение.

Дважды перечитав письмо, Джордж берет паузу, чтобы собраться с мыслями.

– На дороге, – медленно начинает он, – сержант Аптон обвинил меня в том, что я, оказавшись в Уолсолле, похитил ключ от школы. В свою очередь, главный констебль обвиняет меня в сговоре с другим лицом или с несколькими лицами. Один из сообщников якобы выкрал ключ, а затем я принял у него похищенный предмет, с тем чтобы подбросить его нам на крыльцо. По всей вероятности, полицейские выяснили, что в Уолсолле я не бывал уже два года. Во всяком случае, свою версию они изменили.

– Да. Хорошо. Согласен. Что еще приходит тебе на ум?

– Мне приходит на ум, что оба они наверняка чокнутые.

– Это детское словечко, Джордж. Но так или иначе, наш христианский долг – пожалеть и возлюбить слабых рассудком.

– Прошу меня простить, отец. Тогда мне приходит на ум только вот что: они… они явно меня подозревают, но в чем – непонятно.

– А как по-твоему, на что он намекает, когда пишет: «Я располагаю информацией, полученной из источника, не связанного с полицией».

– Должно быть, он намекает, что ему прислали порочащее меня письмо. А впрочем… впрочем, нельзя исключать, что он искажает истину. Притворяется, будто знает то, о чем в действительности не имеет представления. Возможно, это попросту блеф.

Шапурджи улыбается сыну:

– С твоим зрением, Джордж, сыщиком не стать. Но с такими мозгами ты станешь отличным адвокатом.

Артур

Артур с Луизой не стали венчаться в Саутси. Не стали они венчаться и в графстве Глостершир, а именно в Минстеруорте, родном приходе невесты. Не стали венчаться и в том городе, где появился на свет Артур.

Уехав из Эдинбурга новоиспеченным медиком, Артур покинул матушку, брата Иннеса и трех младших сестер: Конни, Иду и крошку Джулию. При них остался еще один домочадец – доктор Брайан Уоллер, предполагаемый поэт, бессменный квартирант, субъект, чертовски легко ладивший со всем миром. Хотя Артур был признателен Уоллеру за репетиторство, душу ему до сих пор точил какой-то червячок. Жилец, как подозревал Артур, помогал ему не вполне бескорыстно; а в чем именно заключалась корысть, дознаться так и не удалось.

После отъезда Артур представлял, как Уоллер, недолго думая, откроет в Эдинбурге частную практику, женится, заработает себе репутацию местного масштаба и превратится в туманное воспоминание. Однако все обернулось иначе. Ринувшись в необъятный мир, чтобы прокормить свою беззащитную родню, Артур очень скоро узнал, что его семью уже взял под покровительство Уоллер – сунулся, черт бы его побрал, куда не просят. Освоился, точно кукушонок в чужом гнезде (в письмах к матушке Артур старательно избегал этого образа). Приезжая навестить родных, Артур доверчиво ждал, что фамильная сага, приостановленная после его прошлого визита, возобновится ровно с того места, где прервалась. И всякий раз убеждался, что эта семейная история – его любимая история – благополучно продолжалась в обход его. Он выхватывал то какое-нибудь словцо, то неожиданный взгляд или намек, то забавный эпизод, в котором сам уже не фигурировал. В его отсутствие здесь текла какая-то иная жизнь, воодушевляемая, судя по всему, фигурой квартиранта.

Частную практику Брайан Уоллер не открыл, да и стишки пописывал сугубо дилетантски. Получив в наследство усадьбу в Инглтоне, что в западной части Йоркшира, он стал вести праздную жизнь английского сквайра. В распоряжении кукушонка оказалось двадцать четыре акра лесистой местности, окружавшей серое каменное гнездо под названием Мейсонгилл-хаус. Что ж, оно бы и к лучшему, да только Артур, едва свыкнувшись с этой доброй вестью, получил от матушки письмо, где говорилось, что они с Идой и Додо тоже прощаются с Эдинбургом – и тоже перебираются в усадьбу Мейсонгилл, где для них уже почти готов отдельный домик. Матушка даже не пыталась приводить доводы – хотя бы такие, как здоровый воздух и болезненное дитя, – а просто поставила сына перед фактом. Точнее, перед свершившимся фактом. Впрочем, нет, одно оправдание все же нашлось: баснословно низкая арендная плата.

Устроив этот переезд, Уоллер, по мнению Артура, совершил похищение вкупе с предательством. Истинно благородный рыцарь представил бы дело так, будто это таинственное наследство свалилось непосредственно на матушку и ее дочерей, а сам уехал бы куда подальше в поисках долгих и желательно рискованных приключений. Помимо всего прочего, истинно благородный рыцарь не обольстил бы ни Лотти, ни Конни – уж одна-то из них наверняка пала его жертвой. Доказательствами Артур не располагал, – возможно, дело не зашло дальше флирта, внушившего бедняжкам напрасные надежды, но что-то здесь было нечисто, если определенные намеки и женские умолчания могли считаться подтверждением его догадок.

Увы, на этом подозрения Артура не заканчивались. При всей своей тяге к ясности и определенности молодой человек попал туда, где ясности недоставало, а кое-какие определенности оказались попросту неприемлемы. Что Уоллер стал более чем жильцом, было ясно как день. Из разговоров следовало, что он друг дома, а то и член семьи. Разумеется, сам Артур такого не говорил: ему не требовался старший брат, свалившийся как снег на голову, а тем более матушкин любимчик, которому предназначалась совершенно особая улыбка. Шестью годами старше Артура, Уоллер был моложе матушки на пятнадцать лет. Чтобы защитить материнскую честь, Артур сжег бы себе руку; его принципы, семейные ценности, чувство долга перед родными – всем этим он был обязан матери. И все же порой его посещала мысль: а как на такое положение вещей посмотрели бы в суде? Какие можно было бы дать показания, какие предположения возникли бы у присяжных? Да вот хотя бы по такому поводу: его отец, горький пьяница, не вылезал из лечебниц, а последнего ребенка мать родила в ту пору, когда Брайан Уоллер уже внедрился к ним в семью, и малютка-дочь получила четыре христианских имени. Последние три – Мэри-Джулия-Жозефина; в быту ее называли уменьшительно: Додо. Но первое имя новорожденной было Брайан. Не говоря уже об очевидном, Артур не мог согласиться, что Брайан – это женское имя.

Пока Артур ухаживал за Луизой, отец его в стенах лечебницы исхитрился раздобыть спиртное и, пытаясь сбежать, выбил окно, после чего был переведен в дом хроников «Монтроуз ройал». Шестого августа тысяча восемьсот восемьдесят пятого года Артур и Туи обвенчались в церкви Святого Освальда, в йоркширском городке Торнтон-ин-Лонсдейл. Жениху было двадцать шесть лет, невесте двадцать восемь. Свидетель со стороны жениха не принадлежал ни к боулинг-клубу города Саутси, ни к Портсмутскому научно-литературному обществу, ни к масонской ложе «Феникс» номер 257. Всеми приготовлениями ведала матушка, а потому шафером Артура стал Брайан Уоллер, который, похоже, успел взять на себя миссию поставщика бархатных платьев, очков в золотой оправе и удобных кресел у камина.

Джордж

Отдергивая шторы, Джордж видит посреди лужайки большой молочный бидон и подзывает отца. Они одеваются и выходят посмотреть. Крышки у бидона нет; Джордж заглядывает внутрь – на дне лежит мертвая птица. Они поспешно хоронят ее за компостной кучей. Джордж согласен, что матери следует рассказать только про бидон, который уже вынесен в переулок, но не про его содержимое.

На другой день Джордж получает открытку с видом гробницы в церкви поселка Бруд и портретом мужчины с двумя женами. На обороте сказано: «Может, тряхнешь стариной и продолжишь писать гадости на стенах?»

На имя отца приходит письмо, нацарапанное тем же самым неряшливым почерком: «С каждым днем, с каждым часом крепнет моя ненависть к Джорджу Эдалджи. И к твоей жене, будь она проклята. И к вашей мерзкой девчонке. Неужели ты, фарисей, возомнил, что тебе, как пастору, Господь простит все прегрешения?» Это письмо Джорджу не показывают.

Отцу с сыном приходит послание, адресованное обоим:

Ха-ха-ха!

Аптону – ура! Добрый старый Аптон!

Благословенный Аптон.

Добрый старый Аптон!

Хвала тебе!

Милый старый Аптон!

Встанем за Аптона,

Все горой за Аптона.

Вы, рыцари Креста,

Несите выше королевский стяг.

Чтоб он не пострадал.

Викарий с женой принимают решение отныне собственноручно вскрывать всю корреспонденцию, поступающую к ним в дом. Нужно любой ценой оградить Джорджа от возможных помех в учебе. Поэтому он остается в неведении относительно письма, которое начинается так: «Богом клянусь я кой с кем поквитаюсь ибо в этом мире мне нужна только месть, месть, слаткая месть, а потом вазрадуюсь в аду». Не видел он и другого письма, где сказано: «Не пройдет и года, как твой щенок будет либо похоронен, либо навек опозорен». Зато Джорджа знакомят с первыми строками другого послания: «Ты фарисей и ложный пророк ты оклеветал и выжил Элизабет Фостер все ты со своей проклятой бабой».

Письма приходят все чаще. Написанные на дешевой линованной бумаге, вырванной из тетрадки, отправлены они из Кэннока, Уолсолла, Ружли, Вулвергемптона, а то и прямо из Уэрли. Что с ними делать, викарий не знает. Учитывая, как повел себя Аптон, а следом и главный констебль, жаловаться в полицию бесполезно. По мере того как стопка писем растет, викарий берет на карандаш основные темы: выгораживание Элизабет Фостер, неуемные восхваления сержанта Аптона и всего полицейского корпуса, жгучая ненависть к семье Эдалджи, а между строк – явный или притворный религиозный фанатизм. Рука всякий раз немного иная: так бывает, когда нужно изменить свой почерк.

Шапурджи молится о просветлении. Молится о терпении, о своей семье и – с некоторой неохотой, просто из чувства долга – об отправителе этих писем.

Джордж уезжает в Мейсон-колледж еще до утренней доставки почты, но по возвращении домой, как правило, безошибочно определяет, поступило ли в этот день анонимное письмо. Мать держится с напускным оживлением и перескакивает с одной темы на другую, как будто молчание, подобно силе тяготения, способно вдавить их всех в землю, в грязь и мерзость. Отец, хуже владеющий светским притворством, с отрешенным видом сидит во главе стола, как гранитный памятник самому себе. Такая реакция каждого из родителей действует на нервы другому; Джордж, пытаясь придерживаться золотой середины, говорит больше, чем отец, но меньше, чем мать. Что же до Хораса и Мод – эти, никем не одергиваемые, болтают напропалую; лавина писем им только на руку, но это до поры до времени.

Вслед за ключом и бидоном вокруг дома викария появляются и другие предметы. На приоконном выступе – оловянный половник, на газоне – пригвожденная садовыми вилами кроличья тушка, на ступеньках парадного входа – три разбитых яйца. Каждое утро Джордж с отцом обыскивают весь участок; только после этого матери и обоим младшим детям разрешают выйти за порог. Однажды на газоне обнаруживаются лежащие через равные промежутки двадцать мелких монет; викарий принимает решение считать их пожертвованием на нужды церкви. Время от времени появляются мертвые, в основном задушенные птицы, а однажды на самом видном месте вырастает кучка экскрементов. Изредка Джордж ощущает не то чтобы присутствие неведомого наблюдателя, а скорее близкое отсутствие, чье-то стремительное исчезновение. Но выследить, а тем более задержать никого не удается.

Далее в ход идут фальшивки. После воскресной службы мистер Бекуорт с фермы «Хэнговер», пожав руку викарию, подмигивает и говорит:

– Вы, как я погляжу, прибыльное дельце затеяли.

Видя недоумение Шапурджи, Бекуорт протягивает ему вырезку из «Кэннокского скорохода». Это рекламное объявление в затейливой рамочке:

Достойные, благовоспитанные барышни

из хороших семей готовы сочетаться узами брака

с обеспеченными, порядочными джентльменами.

Желающие познакомиться могут обращаться

к преподобному Ш. Эдалджи, приход Грейт-Уэрли.

Оплата по таксе.

Викарий отправляется в редакцию газеты и узнает, что некто оплатил еще три публикации этого объявления. Рекламодателя никто в глаза не видел: текст прислали в почтовом конверте вместе с квитанцией о денежном переводе. Заведующий коммерческим отделом выражает свое сочувствие и предлагает, естественно, приостановить размещение этой рекламы. Пусть только злоумышленник попробует скандалить или требовать назад свои деньги – редколлегия, поверьте, тут же вызовет полицию. Нет-нет, на редакционной полосе, надо думать, этот казус освещаться не будет. При всем уважении к духовенству газета дорожит своей репутацией, но если раструбить на весь свет, что здесь напечатана фальшивка, это подорвет доверие ко всем другим материалам. Шапурджи возвращается домой; на крыльце, с трудом сдерживая праведный гнев, его ждет прибывший из Норфолка молодой рыжеволосый помощник приходского священника. Ему не терпится выяснить, как мог собрат во Христе призвать его в другое графство по какому-то важному духовному делу, связанному, видимо, с необходимостью изгнания бесов, даже не поставив в известность свою благоверную. Да вот же оно, ваше письмо, вот ваша подпись. Шапурджи объясняет, что к чему, и приносит свои извинения. Молодой священнослужитель просит возместить ему дорожные расходы.