Текст книги "Артур и Джордж"

Столь же скрупулезно Джордж восстановил в уме и другие разговоры, даже совершенно пустяковые. В конце концов он погрузился в дремоту, а точнее, притерпелся к скрежету створки и вторжениям констебля. Утром ему дали ведро воды, пятнистый обмылок и тряпку вместо полотенца. Разрешили свидание с отцом, который принес ему домашний завтрак. Позволили также черкнуть два кратких письма клиентам с объяснениями причин задержки в их текущих делах. Через час с лишним прибыли два констебля, чтобы препроводить его в мировой суд. В ожидании отправки эти двое смотрели на него как на пустое место и переговаривались через его голову о каком-то деле, которое явно вызывало у них куда больший интерес. Речь шла о таинственном исчезновении некой женщины-хирурга, проживавшей в Лондоне.

– Рост – под метр восемьдесят, прикинь.

– Такую разыскать – пара пустых.

– Не скажи.

Из арестантской его вели пешком сквозь плотную, в основном любопытствующую толпу. Какая-то старуха начала выкрикивать бессвязные оскорбления, но ее быстро оттеснили. В здании суда уже поджидал мистер Личфилд Мик: солиситор старой закалки, поджарый, седовласый, известный как своей учтивостью, так и непреклонностью. В отличие от Джорджа, он не надеялся на снятие всех обвинений по формальным показателям.

Вскоре появился магистрат в следующем составе: мистер Дж. Уильямсон, мистер Дж. Т. Хаттон и полковник Р. С. Уильямсон. Джорджу Эрнесту Томпсону Эдалджи предъявили обвинения в имевшем место семнадцатого августа незаконном и умышленном нанесении увечья лошади, принадлежавшей Угольной компании Грейт-Уэрли. Поскольку обвиняемый не признал себя виновным, слово для изложения полицейских доказательств предоставили инспектору Кэмпбеллу. Тот показал, что около семи утра был вызван на луг близ шахты и обнаружил там полуживую низкорослую лошадь, которую впоследствии пришлось забить. С луга он проследовал в дом подсудимого, где обнаружил полуплащ с кровавыми пятнами на обшлагах, с беловатыми пятнами слюны на рукавах и с прилипшими волосками как на рукавах, так и на груди. Пятно слюны было также обнаружено на жилете. В кармане полуплаща лежал носовой платок с вензелем Ш. Э. и буроватым, похожим на кровь пятном в одном уголке. Далее сам инспектор и сержант Парсонс направились в Бирмингем, где находится контора обвиняемого, арестовали его и отконвоировали в Кэннок для снятия показаний. Обвиняемый отрицал, что минувшей ночью надевал вышеописанный предмет одежды, но признал данный факт, когда ему сообщили, что достоверность этих сведений подтверждена его матерью. Затем обвиняемому был задан вопрос о происхождении шерстинок, обнаруженных на его верхней одежде. Вначале он отрицал их наличие, а затем высказал предположение, что они могли прилипнуть к одежде в результате его возможного прислонения к воротам.

Джордж посмотрел через зал на мистера Мика: тот накануне вечером побывал у инспектора, но беседа их определенно носила совершенно иной характер. Сейчас мистер Мик избегал встречаться взглядом со своим клиентом. Вместо этого он поднялся с места и задал Кэмпбеллу несколько вопросов – по мнению Джорджа, вполне безобидных, если не сказать дружеских.

Далее мистер Мик вызвал преподобного Шапурджи Эдалджи, которого представил как «священнослужителя». Джордж не сводил глаз с отца, когда тот описывал подробнейшим образом, но с затяжными паузами расположение спальных мест в доме викария, обычай запирать дверь спальни, трудности поворота ключа в скрипучем дверном замке, а под конец упомянул свой весьма чуткий сон и мучительные приступы люмбаго: надумай кто-нибудь отпереть дверь, он бы определенно проснулся, да и вообще после пяти утра ему давно уже не спится.

Комиссар Барретт, пухлый, с аккуратной седой бородкой, прижимая фуражку к выпуклости живота, рассказал суду, что главный констебль инструктировал его не спешить с освобождением арестованного под залог. После краткого совещания магистрат назначил продолжение слушаний на ближайший понедельник – для рассмотрения доводов за освобождение под залог. Дожидаться назначенной даты Джорджу предстояло в Центральной стаффордской тюрьме. На этом заседание было закрыто. Мистер Мик пообещал прийти к Джорджу на другой день, ближе к вечеру. Джордж попросил его захватить с собой какую-нибудь бирмингемскую газету. Ему хотелось знать, какими сведениями будут располагать его коллеги. Сам он предпочитал «Газетт», но сейчас сгодилась бы и «Пост».

В стаффордской тюрьме Джорджу задали вопрос насчет его вероисповедания, а также умения читать и писать. После этого велели полностью раздеться и принять унизительную позу. Затем его препроводили к начальнику тюрьмы, капитану Синджу, который объявил, что все камеры в данный момент заняты, а потому Джордж будет содержаться в лазарете. Ему объяснили, какие послабления режима предусмотрены на время предварительного заключения: можно ходить в собственной одежде, заниматься физическими упражнениями, писать письма, получать газеты и журналы. Разрешаются также свидания с глазу на глаз со своим солиситором, но под контролем надзирателя, стоящего за стеклянной дверью. Свидания с другими лицами возможны только в присутствии надзирателя.

При аресте Джордж был в легком летнем костюме и соломенной шляпе. Он обратился за разрешением получить из дома смену белья. Это, ответили ему, запрещено правилами внутреннего распорядка. Если в камере предварительного заключения можно ходить в своей одежде, из этого еще не следует, что заключенному позволено завести себе личный гардероб.

«ГРОМКОЕ ДЕЛО В ГРЕЙТ-УЭРЛИ, – прочел Джордж на следующий день. – СУД НАД СЫНОМ ВИКАРИЯ». «Свидетельством той шумихи, которую вызвал этот арест в районе Кэннок-Чейс, стало вчера большое скопление народа на всех дорогах, ведущих в приход Грейт-Уэрли, где обвиняемый проживал в доме викария, а также перед зданиями мирового суда и полицейского участка в Кэнноке». Джордж пришел в отчаяние, когда представил, как их дом осаждают людские толпы. «Полицейским дали возможность произвести обыск без наличия ордера. На данный момент представляется возможным заключить, что в результате поисков обнаружено некоторое количество запятнанных кровью предметов одежды и набор бритв, а также пара ботинок, найденных на лугу близ места последнего бесчинства».

– «Найденных на лугу», – повторил Джордж, обращаясь к мистеру Мику. – Найденных на лугу? Кто-то вынес мою обувь на луг? «Некоторое количество запятнанных кровью предметов одежды»? Количество?

Мик выслушал все это с поразительным спокойствием. Нет, он не планирует делать запрос в полицию относительно предполагаемой находки ботинок на лугу. Нет, он не собирается просить, чтобы бирмингемская «Дейли газетт» напечатала уточнение насчет количества запятнанных кровью предметов одежды.

– С вашего позволения, могу кое-что предложить, мистер Эдалджи.

– Прошу вас.

– Ко мне, как вы, очевидно, догадываетесь, обращается немало клиентов, оказавшихся примерно в таком же положении; большинству из них подавай газетные репортажи о ходе процесса. Обвиняемый их читает – и начинает слегка горячиться. В подобных случаях я всегда советую прочесть соседнюю колонку той же рубрики. Мне кажется, зачастую это полезно.

– Соседнюю колонку той же рубрики? – Взгляд Джорджа скользнул немного левее, к заголовку «Исчезновение женщины-врача». И к подзаголовку: «Новых сведений о мисс Хикмен нет».

– Читайте вслух, – распорядился мистер Мик.

– «В деле об исчезновении мисс Софи Франсес Хикмен, работавшей хирургом в Королевской общественной больнице, до сих пор не появилось новых сведений…»

Мик заставил своего подопечного прочесть всю колонку целиком. Слушал сосредоточенно, вздыхал, качал головой и временами даже ахал.

– Но, мистер Мик, – сказал Джордж, дойдя до конца, – разве я могу этому верить, зная, какие нелепости пишут обо мне?

– Вот и я о том же.

– Но даже если так… – Взгляд Джорджа как магнитом притягивала колонка, отведенная ему самому. – Даже если так… «Обвиняемый, как свидетельствует его фамилия, человек восточного происхождения». Меня, похоже, выставляют китайцем.

– Обещаю, мистер Эдалджи: если вас хоть раз назовут китайцем, я без лишнего шума укажу на это редактору.

В следующий понедельник Джорджа повезли из Стаффорда в Кэннок. На сей раз толпа бесновалась. Мужчины бежали рядом с двуколкой и подпрыгивали, норовя заглянуть внутрь; иные колошматили в дверь и размахивали палками. Джордж нервничал, но конвойные и бровью не вели.

В суд прибыл сам капитан Энсон; Джордж все время ощущал на себе гневный взгляд этой подтянутой, авторитетной фигуры. В связи с тяжестью совершенного преступления члены магистрата затребовали трех отдельных поручителей. Отец Джорджа усомнился, что найдет сразу троих. Поэтому магистрат перенес заседание в Пенкридж с отсрочкой ровно на одну неделю.

В Пенкридже мировые судьи уточнили условия освобождения под залог. Сумму залога распределили следующим образом: двести фунтов стерлингов от Джорджа, по сто фунтов от отца с матерью по отдельности и еще сто – из стороннего источника. Но здесь фигурировало четверо поручителей, а не трое, как было объявлено в Кэнноке. Джорджу виделся в этом какой-то фарс. Не дожидаясь мистера Мика, он попросил слова сам.

– К освобождению под залог я не стремлюсь, – объявил он мировому суду. – Мне поступило несколько предложений помощи, но я предпочитаю обойтись без залога.

Предварительное слушание назначили на четверг, третье сентября, в Кэнноке. Во вторник явившийся на свидание со своим клиентом мистер Мик принес дурную весть.

– Добавлено второе обвинение: угроза убийством из огнестрельного оружия сержанту Робинсону, проживающему в Хеднесфорде.

– На лугу рядом с моей обувью нашли еще и ружье? – Джордж не верил своим ушам. – Угроза убийством из огнестрельного оружия? Угроза сержанту Робинсону? Да я никогда в жизни не прикасался к оружию и, насколько могу судить, в глаза не видел сержанта Робинсона. Мистер Мик, они что, разом свихнулись? Как прикажете это понимать?

– Понимать это надо так, – начал мистер Мик, как будто его клиент не разразился негодующей тирадой, а просто задал обыкновенный, неторопливый вопрос. – Надо понимать, что мировой суд безусловно вынесет решение о содержании под стражей до суда. При всей слабости доказательной базы освобождение из-под стражи теперь крайне маловероятно.

Позднее Джордж вернулся на лазаретную койку. Невозможность поверить в происходящее терзала его хуже любой болезни. Как они могли так с ним поступить? Как могли хотя бы отдаленно такое заподозрить? Злоба была для него столь малознакомым чувством, что он не знал, против кого ее направить: против Кэмпбелла и Парсонса, или против Энсона, или против полицейского солиситора, или против мировых судей? Для начала сгодились бы мировые судьи. Если верить Мику, они безусловно оставят его под стражей – как полоумные, как марионетки или автоматы. Но в конце-то концов, кто такие мировые судьи? У них даже нет юридического образования. В большинстве своем это напыщенные дилетанты, облеченные кратковременной властью.

Он даже воспрял духом от этих презрительных слов, но тут же устыдился. Вот почему гнев – это грех: он ведет к неправде. В Кэнноке мировые судьи ничем не лучше и не хуже любых других; а кроме того, они не произнесли ни единого слова, которое могло бы вызвать у него справедливый протест. Чем больше он о них размышлял, тем увереннее вновь переходил на профессиональные позиции. Недоверие сменилось явным разочарованием, а потом и отстраненными практическими соображениями. Если дело направят в суд вышей инстанции, оно даже к лучшему. Чтобы свершилось правосудие, чтобы допустившие произвол не остались безнаказанными, требуются юристы другой квалификации, а также соответствующая обстановка. Обстановка в кэннокском мировом суде выглядела насмешкой. Прежде всего, сам зал заседаний был размером с классную комнату в доме викария. Даже отгороженной скамьи подсудимых там не было: для обвиняемого ставили стул посреди зала.

Именно туда его и усадили утром третьего сентября; ощущая на себе со всех сторон чужие взгляды, Джордж не знал, с кем себя сравнить: с записным отличником или с безнадежным тупицей. Инспектор Кэмпбелл дал расширенные показания, но по большому счету не отступил от своих прежних слов. Зато от констебля Купера поступили новые сведения – о том, как через считаные часы после обнаружения искалеченного животного он нашел ботинок подсудимого с характерно стоптанным каблуком. Отпечаток подошвы он сравнил со следами, оставленными на лугу возле загубленного пони, а также со следами возле деревянных мостков близ дома викария. А как он это сделал: да просто вдавил башмак мистера Эдалджи каблуком в сырую почву и вытащил – следы полностью совпали.

Потом сержант Парсонс подтвердил, что возглавлял отряд из двадцати констеблей-добровольцев, сформированный для поимки банды изуверов. Он рассказал, как при обыске спальни в доме Эдалджи обнаружил футляр с четырьмя бритвами. На одной имелись еще не высохшие бурые пятнышки, а к лезвию прилипла пара волосков. Сержант указал на это Эдалджи-старшему, и тот принялся вытирать лезвие большим пальцем.

– Неправда! – вскричал викарий, поднимаясь с места.

– Не перебивайте, – одернул его инспектор Кэмпбелл, опередив судей.

Продолжив свои показания, сержант Парсонс дошел до того момента, когда задержанного доставили в пересыльную тюрьму Бирмингема на Ньютон-стрит. Повернувшись к нему, Эдалджи сказал: «Надо думать, это происки мистера Локстона. Я добьюсь, чтобы он сел на скамью подсудимых, прежде чем мне вынесут приговор».

Наутро бирмингемская «Дейли газетт» писала о Джордже следующее:

Он не выглядит на 28 лет. В зал суда он явился в помятом черно-белом клетчатом костюме и мало чем напоминал солиситора: лицо смуглое, темные глаза навыкате, полные губы и маленький округлый подбородок. Типично восточный человек, характерно невозмутимый: никакого проявления эмоций, кроме тонкой улыбки, не сходившей с его лица все то время, когда обвинение излагало вопиющие факты. Престарелый отец обвиняемого, индус, и седая англичанка-мать присутствовали в зале суда и с вниманием, вызывающим только жалость, следили за ходом процесса.

– Значит, я не выгляжу на двадцать восемь лет, – заметил Джордж мистеру Мику. – Наверное, потому, что мне всего двадцать семь. Моя мать не англичанка, она шотландка. Мой отец – не индус.

– А я предупреждал: нечего читать прессу.

– Но он не индус.

– Для «Газетт» разница невелика.

– А если бы я вас, мистер Мик, объявил валлийцем?

– Я не стал бы пенять вам за эту неточность: в жилах моей матери течет толика валлийской крови.

– Тогда ирландцем.

Мистер Мик не обиделся; в ответ он лишь улыбнулся и действительно стал немного похож на ирландца.

– Тогда французом.

– Вас, как я погляжу, заносит, сэр. Вы меня провоцируете.

– А сам я, значит, невозмутим, – продолжал Джордж, снова уставясь в газету. – Разве это предосудительно? Разве типичному солиситору не положено сохранять невозмутимость? Ан нет, я, дескать, не типичный солиситор. Я типично восточный человек, и понимайте как угодно. Так что, откуда ни посмотри, я типичный экземпляр, верно? Будь я вспыльчив, меня все равно объявили бы восточным человеком, вы согласны?

– Невозмутимость – положительное качество, мистер Эдалджи. Вас ведь не назвали непроницаемым. Или лукавым.

– А что это могло бы означать?

– Ну как же: бесовскую хитрость. А мы чураемся бесовского начала. И дьявольского тоже. Защите только на руку непроницаемость.

Джордж улыбнулся своему солиситору.

– Прошу прощения, мистер Мик. И спасибо за ваше здравомыслие. Мне, боюсь, его недостает.

На другой день слушаний показания давал четырнадцатилетний Уильям Грейторекс, гимназист из Уолсолла. Суду зачитали многочисленные письма, под которыми стояло его имя. Свою подпись он не признал, отверг всякую причастность к этим посланиям и даже смог доказать, что во время отправки двух писем находился на острове Мэн. Подросток объяснил, что по утрам садится в Хеднесфорде на утренний поезд и едет в Уолсолл, к месту своей учебы. С ним обычно едут Уэствуд Стэнли, сын известного посредника по найму шахтеров; Куибелл, сын викария хеднесфордского прихода; Пейдж, Харрисон и Ферридей. Все эти имена фигурировали в письмах, которые только что были оглашены в суде.

Грейторекс показал, что года три-четыре знает мистера Эдалджи в лицо.

– Он, бывает, ездит в том же купе, что и мы с ребятами. Раз десять-двенадцать такое было.

Гимназиста спросили, когда обвиняемый в последний раз оказался в одном с ним купе.

– Наутро после убийства двух лошадей мистера Блуитта. Кажется, тридцатого июня. Мы как раз проезжали мимо луга и сами видели из окна этих лошадей – они лежали на земле.

Тогда юного свидетеля спросили, заговаривал ли с ним мистер Эдалджи в то утро.

– Да, он спросил, не Блуитта ли это лошади. А потом стал смотреть в окно.

Следующий вопрос: а до того случая заходил ли у него разговор с подсудимым об изуверских нападениях на животных?

– Нет, ни разу, – ответил подросток.

Затем слово предоставили Томасу Генри Гаррину; он подтвердил, что является графологом с большим стажем. Ему была поручена экспертиза писем, зачитанных в суде. В измененном почерке он выявил ряд четко выраженных особенностей. Те же самые особенности были выявлены и в письмах мистера Эдалджи, переданных графологу для сопоставления.

Доктор Баттер, судебно-медицинский эксперт, изучивший пятна на одежде Эдалджи, заявил, что проведенный им анализ показал наличие следов крови млекопитающего. На плаще и жилете он обнаружил двадцать девять коротких волосков каштанового цвета. Их он сравнил с волосяным покровом лоскута кожи, срезанного с трупа шахтерского пони и присланного в лабораторию вечером того дня, когда и было совершено нападение на животного, то есть накануне ареста мистера Эдалджи. Микроскопическое исследование выявило схожесть волосков.

Мистер Гриптон, у которого в тот вечер было свидание с девушкой близ Коппис-лейн в Грейт-Уэрли, показал, что в районе девяти часов мимоходом повстречал мистера Эдалджи. Где именно это произошло, мистер Гриптон запамятовал.

– Ну ничего, – сказал полицейский солиситор, – тогда назовите нам ближайшую к месту встречи пивную.

– Бывший полицейский участок, – с радостью выпалил мистер Гриптон.

Приставы с каменными лицами пресекли хохот в зале суда.

Мисс Биддл, которая подчеркнула, что они с мистером Гриптоном помолвлены, тоже видела мистера Эдалджи; аналогичные показания дали и другие лица.

Суд огласил подробности вивисекции: рана, нанесенная шахтерскому пони, оказалась пятнадцати дюймов в длину.

Свидетелем выступил и отец подсудимого, индус, викарий прихода Грейт-Уэрли.

Сам подсудимый заявил:

– Я не признаю себя виновным ни по одному из пунктов обвинения и сохраняю за собой право на защиту.

В пятницу 4 сентября Джордж Эдалджи, обвиненный по двум пунктам, был передан в Стаффордский уголовный суд, заседавший раз в квартал. На следующее утро бирмингемская «Дейли газетт» написала:

Эдалджи сохранял свежий, жизнерадостный вид; сидя на стуле в центре зала суда, он коротко переговаривался со своим солиситором на предмет свидетельских показаний и обнаруживал при этом компетентность, обусловленную его серьезной юридической подготовкой. Однако большую часть времени он невозмутимо наблюдал за свидетелями, сложив руки на груди и закинув ногу на ногу; при этом он выставлял напоказ характерно стоптанный каблук – одно из самых серьезных доказательств в цепи косвенных улик.

Джордж все же порадовался, что его объявили невозмутимым, и прикинул, будет ли у него возможность сменить обувь перед заседанием Стаффордского суда квартальных сессий. Он также отметил, что Уильям Грейторекс описан в газете как «пышущий здоровьем юный англичанин с открытым загорелым лицом и приятными манерами».

Мистер Личфилд Мик не сомневался, что окончательный вердикт будет оправдательным.

Женщину-хирурга, мисс Софи Франсес Хикмен, пока не нашли.

Джордж

Полтора месяца, отделяющие предварительные слушания от квартальной сессии Стаффордского суда, Джордж провел в лазарете стаффордской тюрьмы. Он ни в чем не раскаивался: отказ от освобождения под залог представлялся ему верным решением. Под грузом таких обвинений он так или иначе не смог бы вести дела в конторе; да, он скучал по родным, но для них, с его точки зрения, было только лучше, что его содержат под стражей. Его встревожили сообщения о толпах, осаждающих дом викария; к тому же он слишком хорошо помнил, как по дороге в мировой суд Кэннока в дверь полицейской кареты стучали тяжелые кулаки. Надумай какие-нибудь горячие головы подкараулить его на улицах Грейт-Уэрли, он не поручился бы за свою безопасность.

Но была и другая причина не спешить с освобождением. Все знали, где он находится, в любое время суток за ним велось наблюдение, о чем делались соответствующие записи. Случись сейчас новое злодеяние, всем стало бы ясно, что цепь этих событий не имеет к нему ни малейшего отношения. А если первый пункт обвинения рассыплется, то и второй пункт – нелепое утверждение, будто он грозился застрелить человека, которого в глаза не видел, – придется снять. Странное было ощущение: ловить себя на том, что он, адвокат-солиситор, надеется на очередную резню домашнего скота, однако следующее преступление такого рода обещало ему кратчайший путь к свободе.

Но если дело все же дойдет до уголовного суда, то, по крайней мере, сомнений относительно вердикта не останется. К Джорджу вернулись и самообладание, и оптимизм; он мог больше не притворяться ни с мистером Миком, ни с родителями. Ему уже виделись газетные заголовки. «ЖИТЕЛЬ ГРЕЙТ-УЭРЛИ ОПРАВДАН». «ПОЗОРНАЯ ТРАВЛЯ МЕСТНОГО СОЛИСИТОРА». «СВИДЕТЕЛЬСТВА ПОЛИЦЕЙСКИХ ПРИЗНАНЫ НЕДОБРОСОВЕСТНЫМИ». А то и: «ГЛАВНЫЙ КОНСТЕБЛЬ УХОДИТ В ОТСТАВКУ».

Мистер Мик не без труда убедил Джорджа не обращать внимания на то, каким изображают его в прессе. А двадцать первого сентября газетные домыслы вообще утратили важность, поскольку в этот день на ферме мистера Грина было вспорото брюхо и выпущены кишки еще одной лошади. Джордж воспринял эту весть с осторожным ликованием. Он уже слышал скрежет отпираемых замков, представлял, как втягивает в себя утренний воздух и обнимает пахнущую пудрой мать.

– Наконец-то получено доказательство моей невиновности, мистер Мик.

– Это не совсем так, мистер Эдалджи. Думаю, не стоит опережать события.

– Но я сижу за решеткой…

– …что в глазах суда доказывает только лишь вашу непричастность к истязанию лошади мистера Грина.

– Нет, это истязание доказывает определенную закономерность, которая наблюдалась и до, и после нападения на шахтерского пони, а потому, как теперь стало ясно, никоим образом не связана со мной.

– Я-то с этим не спорю, мистер Эдалджи. – Солиситор оперся подбородком на кулак.

– Но?

– Но в такие моменты, с моей точки зрения, полезно просчитать возможные доводы обвинения.

– И что же может заявить обвинение?

– Ну, например: вечером семнадцатого августа ответчик, возвращаясь от сапожника, дошел до фермы мистера Грина.

– Да, именно так.

– Мистер Грин является соседом ответчика.

– Верно.

– В таком случае что может быть выгоднее для ответчика в его нынешнем положении, чем покалеченная лошадь в непосредственной близости от дома викария – ближе, чем в любом из предыдущих эпизодов?

Личфилд Мик наблюдал за реакцией Джорджа.

– Вы хотите сказать, что я подстроил свой арест отправкой анонимных писем, приписав себе злодеяния, которых не совершал, а затем, чтобы отвести от себя подозрения, вынудил кого-то изувечить лошадь?

– В общих чертах да, мистер Эдалджи.

– Но это курам на смех. А с Грином я даже незнаком.

– Я всего лишь показываю вам, как сторона обвинения может посмотреть на данные обстоятельства. При желании. А такое желание безусловно возникнет. Полиция ведь обязана изловить преступника, верно?

– Газеты в открытую намекают, что последний эпизод делает все обвинения беспочвенными. Если преступника найдут и он признает свою вину, значит я выйду на свободу?

– Если все так и произойдет, то да, мистер Эдалджи, вас освободят, согласен.

– Понимаю.

– Есть и кое-что еще. Вам знакома фамилия Дарби? Капитан Дарби?

– Дарби. Дарби. Нет, не припоминаю. Инспектор Кэмпбелл задавал мне вопросы про какого-то Капитана. Быть может, это он и есть. А что?

– Опять началась рассылка писем. Буквально всем и каждому. Даже министру внутренних дел. И все как одно за подписью «Дарби, капитан Уэрлийской банды». В них говорится, что изуверства будут продолжены. – От мистера Мика не укрылось выражение глаз Джорджа. – Нет-нет, мистер Эдалджи, просто теперь обвинение волей-неволей признает, что эти послания почти наверняка писали не вы.

– Похоже, нынче утром вы задались целью лишить меня всякой уверенности, мистер Мик.

– У меня нет такого намерения. Но вы должны готовиться к тому, что суда нам не избежать. И ввиду этого мы заручились услугами мистера Вачелла.

– О, это добрая весть.

– Думаю, он не подведет. Помогать ему будет мистер Гауди.

– А кто будет представлять обвинение?

– К сожалению, мистер Дистэрнал. И мистер Харрисон.

– Дистэрнал – это для нас плохо?

– Если честно, я бы предпочел кого-нибудь другого.

– Мистер Мик, теперь мой черед вас приободрить. Судебный обвинитель, даже самый жесткий, не слепит кирпичей без соломы.

Личфилд Мик обратил к Джорджу искушенную улыбку.

– За те годы, что я подвизаюсь в судах, мистер Эдалджи, у меня перед носом кирпичи лепились из самых разных материалов. О некоторых вы даже не подозреваете. Для мистера Дистэрнала не станет препятствием отсутствие соломы.

Даже перед лицом этой надвигающейся угрозы Джордж, вынужденный коротать оставшиеся до суда недели в Стаффордской тюрьме, пребывал в спокойном расположении духа. Обращались с ним уважительно, дни подчинялись определенному распорядку. Джорджу доставляли газеты и корреспонденцию; вместе с мистером Миком он готовился к процессу; ожидал развития событий в деле Грина и пользовался своим правом получать книги. Отец принес ему Библию, мать – однотомник Шекспира и однотомник Теннисона. Прочтя оба последних издания, он от нечего делать взялся за бульварные детективы, подсунутые ему надзирателем. Этот же надзиратель дал ему потрепанную книжку под названием «Собака Баскервилей»; эту повесть Джордж нашел превосходной.

Теперь он без содрогания листал утреннюю прессу, так как его фамилия на время сошла с газетных полос. Джордж с интересом узнал, что в кабинете министров произошли перестановки, что на Бирмингемском музыкальном фестивале исполнялась новая оратория Эдуарда Элгара, что в Англии гастролирует Буффало Билл со своим шоу.

За неделю до суда к Джорджу пришел жизнерадостный толстяк мистер Вачелл, судебный адвокат высшего ранга, имеющий двадцатилетний опыт выступлений в мидлендских судах.

– Как вы расцениваете мои шансы, мистер Вачелл?

– Я расцениваю их положительно, мистер Эйдлджи, вполне положительно. Могу сказать, что развернутая против вас кампания – верх позора и некомпетентности. Конечно, на процессе я прямо так высказаться не смогу. А вместо этого сосредоточусь на тех пунктах, где наши позиции видятся мне наиболее сильными.

– И каковы, по-вашему, эти пункты?

– Я бы выразился так, мистер Эйдлджи. – На губах адвоката появилась улыбка, граничащая с усмешкой. – Никаких улик, изобличающих вас в совершении данного преступления, нет. Никакого мотива к совершению данного преступления у вас не было. И потенциальных возможностей для совершения данного преступления тоже не было. Перед судьей и присяжными я слегка блесну красноречием. Но защита будет строиться именно на этих тезисах.

– Одно плохо, – вставил свое слово мистер Мик, – что наше дело направлено в суд «Б».

Его тон остудил недолгую радость Джорджа.

– Что в этом плохого?

– В суде «А» председательствует лорд Хэзертон. У него хотя бы есть юридическое образование.

– Вы хотите сказать, что меня будет судить какой-то профан?

Тут вмешался мистер Вачелл:

– Не пугайте его, мистер Мик. Мне доводилось выступать в обоих судах. Кто у нас председательствует в суде «Б»?

– Сэр Реджинальд Харди.

На лице мистера Вачелла не дрогнул ни один мускул.

– Вот и отлично. Я считаю, нам даже на руку, что не придется стоять навытяжку перед каким-то педантом, который метит в Верховный суд. Сможем позволить себе чуть больше обычного, не боясь, что нас будут постоянно одергивать, дабы похвалиться знаниями судебной процедуры. По большому счету, как я уже сказал, защите это на руку.

Джордж чувствовал, что мистер Мик не согласен; и все же судебный адвокат выглядел чрезвычайно авторитетным, хотя искренность его оставалась под вопросом.

– У меня будет к вам одна просьба, джентльмены. – Мистер Мик и мистер Вачелл мимолетно переглянулись. – Касательно моей фамилии. Она произносится «Э-э-эдл-джи». У мистера Мика получается более или менее правильно, а вас, мистер Вачелл, следовало предупредить с самого начала. Полицейские, сдается мне, нарочно игнорируют любые поправки. Я предлагаю, чтобы в самом начале заседания мистер Вачелл сделал объявление насчет ударения в моей фамилии. Нужно довести до сведения суда, что правильно говорить не «Эда-а-ал-джи», а «Э-э-эдл-джи».

Судебный адвокат наставительно кивнул солиситору, и мистер Мик ответил:

– Джордж, как бы поточнее выразиться? Конечно, фамилия – вопрос сугубо личный, и мы с мистером Вачеллом, разумеется, постараемся выговаривать ее, как вы скажете. Но исключительно наедине с вами. А в зале суда… в зале суда… Аргумент, видимо, таков: там – чужой монастырь. Мы не поладим с сэром Реджинальдом Харди, если выступим с подобным заявлением. И ничего не добьемся, решив преподать местным полицейским урок произношения. Что же касается мистера Дистэрнала, он, подозреваю, только позлорадствует от этой путаницы.

Джордж перевел взгляд с одного собеседника на другого:

– Не вполне понимаю.

– Я вот о чем толкую, Джордж: пусть суд оставит за собой право решать, как произносить фамилию подсудимого. Этот вопрос нигде не прописан и обычно не ставится во главу угла. А ошибочное, с вашей точки зрения, произношение звучит, я считаю, более… по-английски.

У Джорджа перехватило дыхание.

– И менее по-восточному?

– Да, Джордж, менее по-восточному.

– В таком случае попрошу вас обоих коверкать мою фамилию, чтобы я привык.

Суд назначили на двадцатое октября. Девятнадцатого числа четверо мальчишек, игравших близ Сидмутской рощи в Ричмонд-парке, нашли сильно разложившийся труп. Экспертиза установила, что это тело мисс Софи Франсес Хикмен, работавшей хирургом в Королевской общественной больнице. Примерно сверстницы Джорджа. И, подумал он, его соседки по газетной полосе.