Текст книги "Артур и Джордж"

Инспектор повторил свою просьбу.

– Позвольте узнать: для чего вам его одежда и есть ли у вас ордер на обыск?

– Неподалеку нашли шахтерского пони… – Кэмпбелл замялся, считаясь с присутствием женщин, – на лугу… покалеченного.

– И в этом деянии вы позреваете моего сына Джорджа.

Мать обняла дочку за плечи.

– Скажем так: было бы в высшей степени целесообразно по возможности исключить его из расследования. – Эта ложь уже навязла в зубах, отметил про себя Кэмпбелл, почти устыдившись.

– И все же: у вас имеется ордер?

– В данный момент у меня на руках его нет, сэр.

– Что ж, будь по-вашему. Шарлотта, покажи ему вещи Джорджа.

– Благодарю. Надеюсь, вы не станете возражать, если я прикажу своим констеблям обыскать дом и участок.

– Не стану, если это поможет исключить моего сына из вашего расследования.

Пока все идет гладко, подумал Кэмпбелл. В бирмингемских трущобах отец в подобных случаях мог броситься на него с кочергой, мать – закатить истерику, а дочь – попытаться выцарапать ему глаза. В каком-то смысле сейчас так было бы даже проще – ведь это фактически равносильно признанию вины.

Кэмпбелл приказал подчиненным искать любые ножи и бритвы, садовые или огородные инструменты, которыми можно вспороть брюхо животному, а сам вместе с Парсонсом отправился наверх. Носильные вещи солиситора, включая, согласно просьбе инспектора, сорочки и нижнее белье, разложили на одной из кроватей. С виду одежда была чистой и на ощупь сухой.

– Это вся его одежда?

Мать помедлила с ответом.

– Вся, – подтвердила она. И через пару секунд добавила: – Кроме той, что на нем.

«Само собой, – подумал Парсонс, – не нагишом же он ездит в город. Странное, однако, уточнение». А вслух небрежно сказал:

– Мне нужно его нож осмотреть.

– Его нож? – Мать в недоумении уставилась на сержанта. – Вы имеете в виду его столовый прибор?

– Нет, карманный нож. У каждого парня есть нож.

– Мой сын – солиситор, – резко бросил викарий. – В конторе он занимается делом. Ему недосуг строгать прутики.

– Я уже сбился со счета: сколько раз вы мне повторили, что ваш сын – солиситор? Это всем известно. Равно как и то, что у каждого парня есть нож.

Пошептавшись с родителями, дочь принесла откуда-то короткий, словно обрубленный, инструмент, который с вызовом передала полисмену.

– Это его садовая тяпка, – сообщила она.

Кэмпбелл сразу понял, что такой штуковиной невозможно нанести виденные им увечья. Тем не менее он изобразил живой интерес, взял тяпку, отошел с ней к окну и повертел на свету.

– Вот, сэр, нашли. – Констебль протягивал Кэмпбеллу футляр с четырьмя бритвами. Одна поблескивала влагой. На другой с обратной стороны темнели красные пятнышки.

– Это мои бритвы, – поспешно заявил викарий.

– Одна из них влажная.

– Естественно: часа не прошло, как я брился.

– А ваш сын – чем он бреется?

Повисла пауза.

– Одной из этих.

– Ага. Значит, бритвы, строго говоря, не ваши, сэр?

– Напротив. Это мой собственный набор бритв, купленный лет двадцать назад; а когда сыну пришло время бриться, я разрешил ему пользоваться моими бритвенными принадлежностями.

– И он до сих пор ими пользуется?

– Да.

– Вы не разрешаете ему обзавестись собственными бритвами?

– Собственные бритвы ему не нужны.

– Значит, по какой-то причине ему отказано в приобретении собственного комплекта бритв?

У Кэмпбелла это прозвучало как полувопрос, на который мог бы ответить любой из присутствующих. Ан нет, подумал инспектор. Вся родня темнит, а в чем тут дело – с ходу не разберешь. Вроде и противодействия не оказывают, но в то же время чувствуется в них какая-то уклончивость.

– Вчера вечером он… ваш сын… выходил из дому?

– Да.

– Как долго он отсутствовал?

– Право, затрудняюсь сказать. Около часа; возможно, дольше. Шарлотта?

И вновь его жена, как могло показаться, несуразно долго обдумывала примитивный вопрос.

– Часа полтора; может, час и три четверти, – прошептала наконец она.

Времени более чем достаточно, чтобы дойти до луга и обратно – Кэмпбелл сам только что убедился.

– И в котором часу это было?

– Между восемью вечера и половиной десятого, – ответил викарий, хотя Парсонс адресовал вопрос его жене. – Он к сапожнику ходил.

– Нет, я имею в виду – после этого.

– После этого он не выходил.

– Вас спрашивают, выходил ли он на ночь глядя, – вы говорите, выходил.

– Нет, инспектор, вы спросили, выходил ли он вечером, а не на ночь глядя.

Кэмпбелл покивал. А он непрост, этот священнослужитель.

– Что ж, мне остается осмотреть его обувь.

– Его обувь?

– Да-да, ту, в которой он выходил. И заодно брюки покажите, которые на нем были.

Ткань оказалась сухой, но при более внимательном осмотре на обшлагах обнаружилась черная грязь. Предъявленные ботинки тоже были облеплены грязью – невысохшей.

– Я вот что еще нашел, сэр, – доложил тот же сержант, который прежде принес ботинки. – Пощупал – ткань вроде влажная. – Он передал Кэмпбеллу какой-то синий саржевый балахон.

– Где он висел? – Инспектор провел рукой по ткани. – И верно, сыроват.

– У двери черного хода, аккурат над ботинками.

– Позвольте мне. – Викарий ощупал рукав сверху донизу. – Сухой.

– Сыроват, – повторил Кэмпбелл, а про себя добавил: это говорю я, офицер полиции. – Итак, чья это вещь?

– Джорджа.

– Джорджа? Вам же было ясно сказано предъявить мне его одежду, всю без исключения.

– Так мы же… – Мать набралась храбрости. – Здесь перед вами, по моему разумению, и есть вся его одежда. А это старая домашняя куртка, сын ее не носит.

– Никогда?

– Никогда.

– А кто ее носит?

– Никто.

– Загадка, да и только. Вещь, которую никто не носит, висит у самой двери черного хода. Начнем сначала. Эта вещь принадлежит вашему сыну. Когда он в последний раз ее надевал?

Родители переглянулись. В конце концов ответила мать:

– Понятия не имею. Это же старье, в таком за порог не выйдешь, сын эту вещь не надевает. Разве что для садовых работ.

– Ну-ка, ну-ка. – Кэмпбелл подошел к свету. – Да, вот тут волосок. И… еще один. И… еще. Парсонс?

Сержант посмотрел и закивал.

– Позвольте взглянуть, инспектор. – Викарию показали куртку. – Где тут волосок? Не вижу никаких волосков.

Тут подключились мать с дочерью; как на базаре, каждая тянула к себе синюю саржу. Отстранив обеих, Кэмпбелл разложил куртку на столе.

– Да вот. – Он указал на самый заметный волосок.

– Какой же это волосок? – встряла дочь. – Это ровница. Волокно от ровницы.

– Что еще за ровница?

– Пряжа, рыхлая нескрученная пряжа. Кто рукоделием занимается, тот сразу распознает.

Кэмпбелл никогда в жизни рукоделием не занимался, но панику в девичьем голосе распознал сразу.

– Вы только посмотрите на эти пятна, сержант.

На правом рукаве было две кляксы: одна белесая, другая буроватая. Ни Кэмпбелл, ни Парсонс не высказали своего мнения вслух, но подумали об одном и том же. Белесое пятно – слюна пони, буроватое – кровь пони.

– Говорю же вам: это старая домашняя куртка. Сын бы в ней на прогулку не пошел. А к сапожнику – тем более.

– Тогда почему она влажная?

– Она не влажная.

Дочь предложила еще одно объяснение, чтобы выгородить брата.

– Быть может, она потому вам показалась влажной, что висела у самой двери.

Кэмпбелла это не убедило; он забрал куртку, ботинки, брюки и другие вещи, которые, судя по всему, надевались вчера; прихватил заодно и бритвы. Членам семьи дали указание не искать контактов с Джорджем вплоть до особого разрешения полиции. Одного подчиненного Кэмпбелл оставил у крыльца, другим приказал рассредоточиться по периметру дома. А сам в сопровождении Парсонса вернулся на луг, где мистер Льюис, завершив осмотр, получил разрешение забить животное. Протокол вскрытия он обещал прислать Кэмпбеллу на следующий день. Инспектор попросил, чтобы для него срезали лоскут кожи с крупа мертвого пони. Констеблю Куперу поручили доставить этот лоскут в Кэннок вместе с изъятой одеждой – на экспертизу доктору Баттеру.

По донесению Маркью, на перроне стряпчий категорически отказался повременить. Тогда Кэмпбелл и Парсонс сели на ближайший поезд до Бирмингема отправлением в 9:53.

– Странная семейка, – сказал инспектор на мосту через канал между Блоксвичем и Уолсоллом.

– Более чем странная. – Сержант пожевал губу. – Но на вид они, с вашего позволения, сэр, люди вроде честные.

– Я вас понимаю. Преступный элемент мог бы у них поучиться.

– Чему поучиться, сэр?

– Лгать ровно столько, сколько требуется.

– Такому до второго пришествия не научишься! – хмыкнул Парсонс. – И все же этим людям в чем-то посочувствовать можно. Не повезло им. В семье не без урода, вы уж извините за выражение.

– Охотно извиняю.

Вскоре после одиннадцати двое полицейских уже явились в дом пятьдесят четыре по Ньюхолл-стрит. Контора занимала два тесных помещения; дверь в кабинет поверенного охраняла секретарша. Джордж Эдалджи безучастно сидел за письменным столом.

Кэмпбелл, готовый к любому резкому движению этого человека, сказал:

– Чтобы нам не пришлось обыскивать вас прямо здесь, сдайте пистолет.

Эдалджи поднял на него недоуменный взгляд:

– У меня нет пистолета.

– А это что же? – Инспектор указал на продолговатый металлический предмет, лежащий на столе.

С неизбывной усталостью в голосе поверенный ответил:

– Это, инспектор, ключ от двери железнодорожного вагона.

– Шутка, – успокоил его Кэмпбелл.

А сам подумал: ключи. Много лет назад – ключ от Уолсоллской гимназии, а теперь еще и вот этот. Подозрительный, однако, субъект.

– Я пользуюсь им вместо пресс-папье, – объяснил солиситор. – У вас, вероятно, есть повод вспомнить, что я специалист по железнодорожному праву.

Кэмпбелл кивнул. А затем, сделав официальное предупреждение, арестовал хозяина кабинета. В кэбе, по дороге в пересыльную тюрьму на Ньютон-стрит, Эдалджи сказал полисменам:

– Я ничуть не удивлен. В последнее время этого следовало ожидать с минуты на минуту.

Кэмпбелл покосился на Парсонса; тот мгновенно зафиксировал в своем блокноте слова арестованного.

Джордж

На Ньютон-стрит у него изъяли деньги, часы и маленький перочинный ножик. Хотели изъять даже носовой платок, чтобы арестованный не попытался себя задушить. Джордж заявил, что в качестве удавки носовой платок бесполезен, и получил разрешение оставить его при себе.

В течение часа он находился в светлой, чистой камере, а потом на поезде в двенадцать сорок был перевезен с Ньютон-стрит в Кэннок. Прибытие в Уолсолл – 13:08, твердил про себя Джордж. Бёрчхиллз – 13:12. Блоксвич – 13:16. Уэрли-Чёрчбридж – 13:24. Кэннок – 13:29. Полицейские обещали транспортировать его без наручников, за что он был им благодарен. И все равно, когда поезд остановился в Уэрли, Джордж опустил голову и заслонился ладонью от мистера Мерримена и носильщика – те наверняка стали бы распускать сплетни, что его, дескать, вел под конвоем сержант в форме. В Кэнноке Джорджа посадили в полицейскую двуколку и доставили в участок. Там измерили его рост и зафиксировали другие показатели. Осмотрели одежду на предмет пятен крови. Незнакомый офицер приказал ему вынуть запонки и внимательно изучил манжеты, а потом спросил:

– Минувшей ночью вы пришли на луг именно в этой сорочке? Похоже, сменили вчерашнюю на свежую. Крови-то не видно.

Джордж не ответил. Просто не видел в этом смысла. Скажи он «нет», офицер тут же припер бы его к стенке: «Стало быть, вы признаете, что минувшей ночью приходили на луг. Где сорочка, в которой вы были вчера?» До этого момента Джордж по собственному ощущению проявлял полную готовность к сотрудничеству, а впредь решил давать ответы лишь по существу дела, игнорируя наводящие вопросы.

В тесной камере света было мало, а воздуха и того меньше; в нос шибал запах отхожего места. Даже воды для умывания не предусматривалось. Часы у него изъяли, но, судя по всему, сейчас было около половины третьего. Две недели назад, размышлял он, каких-то две недели назад мы с Мод подкрепились в «Белль-вью» жареной курицей и яблочным пирогом, а после отправились по намывному променаду к замку, где я позволил себе легкомысленное замечание насчет Закона о продаже товаров и услуг, а какой-то прохожий безуспешно указывал нам на Сноудон.

Присев на низкую тюремную койку, Джордж старался дышать неглубоко и часто, а сам ждал, что будет дальше. Через пару часов его отвели на допрос к Кэмпбеллу и Парсонсу.

– Итак, мистер Эда-алджи, вам известно, для чего мы здесь.

– Да, мне известно, для чего вы здесь. Правильно говорить не «Эда-алджи», а «Эдл-джи».

Кэмпбелл не отреагировал. А про себя сказал: отныне, господин солиситор, я буду сам решать, как мне к вам обращаться.

– Вы осведомлены о своих законных правах?

– Думаю, да, инспектор. Нормы полицейской процедуры и доказательного права мне известны. Равно как и право обвиняемого хранить молчание. Я знаю, какие положены компенсации в случае необоснованного ареста и неправомерного лишения свободы. Знаю, к слову сказать, и Закон о диффамации. Помимо всего прочего, я знаю, в какой момент вы обязаны предъявить мне обвинение и в какой срок после этого предать меня суду.

Кэмпбелл заранее приготовился встретить сопротивление, хотя и не такое, к которому привык, зачастую требующее вмешательства сержанта и нескольких констеблей.

– Что ж, это облегчает нашу задачу. Случись нам преступить закон, вы, безусловно, нас тут же проинформируете. Итак, вам известно, почему вы здесь.

– Я здесь потому, что вы меня арестовали.

– Мистер Эда-а-алджи, не надо умничать. Мне попадались куда более крепкие орешки, чем вы. Ну, отвечайте, почему вы здесь.

– Инспектор, я не намерен отвечать на утвердительные высказывания, которыми вы, по всей видимости, сбиваете с толку непосвященных. Я также не намерен реагировать на уловки, которые отвергаются нашей судебной системой как подтасовка компрометирующих сведений. Но на любые ваши конкретные вопросы, имеющие отношение к делу, отвечу со всей возможной правдивостью.

– Очень любезно с вашей стороны. Тогда рассказывайте про Капитана.

– Про какого Капитана?

– Здесь вопросы задаю я.

– Среди известных мне людей нет человека по прозванию Капитан. Уж не капитана ли Энсона вы имеете в виду?

– Вы дерзите, Джордж. Мы знаем, что вы посещаете Капитана в Нортфилде.

– Не припоминаю, чтобы мне доводилось бывать в Нортфилде. В какие же даты я, по-вашему, туда наведывался?

– Расскажите, что представляет собой грейт-уэрлийская банда.

– Грейт-уэрлийская банда? Теперь вы сами заговорили, как в бульварном детективе, инспектор. О такой банде я даже не слышал.

– Когда вы встречались с Шиптоном?

– Мне незнаком человек по фамилии Шиптон.

– Когда вы встречались с носильщиком Ли?

– С носильщиком? Вы имеете в виду вокзального носильщика?

– Если вы так настаиваете, будем называть его вокзальным носильщиком.

– Никакого носильщика Ли я не знаю. Впрочем, я мог кивать носильщикам, не зная, как их зовут, и один из них вполне мог носить фамилию Ли. На станции Уэрли-Чёрчбридж служит носильщик по фамилии Джейнс.

– Когда вы встречались с Уильямом Грейторексом?

– Мне незнаком… Грейторекс? Мальчик в поезде? Гимназист из Уолсолла? Он-то тут при чем?

– Здесь вопросы задаю я.

Молчание.

– Итак, Шиптон и Ли состоят в грейт-уэрлийской банде?

– Инспектор, мой ответ на этот вопрос вытекает из всех моих предыдущих ответов. Сделайте одолжение, не оскорбляйте мои умственные способности.

– Для вас так много значат ваши умственные способности, мистер Эда-а-алджи?

Молчание.

– Хотите быть умнее всех, да?

Молчание.

– И выказывать свое интеллектуальное превосходство?

Молчание.

– Капитан – это вы?

Молчание.

– Расскажите подробно, где вы были вчера.

– Вчера. Утром, как обычно, поехал на работу. Весь день провел у себя в конторе на Ньюхолл-стрит, только вышел на Сент-Филипс-Плейс, чтобы там съесть взятые из дома бутерброды. Вернулся с работы, как обычно, около половины седьмого. Завершил кое-какие операции…

– Какого рода операции?

– Юридические, которые не успел закончить в течение рабочего дня. Связанные с оформлением прав на небольшой земельный участок.

– А потом?

– Потом вышел из дома и направился к сапожнику, мистеру Хэндсу.

– С какой целью?

– На примерку ботинок.

– Мистер Хэндс – ваш соучастник?

Молчание.

– Ну и?..

– И во время примерки с ним побеседовал. Потом немного прогулялся. А к половине десятого вернулся домой, чтобы успеть к ужину.

– Где вы прогуливались?

– Неподалеку. По улицам. Я ежевечерне выхожу пройтись. И никогда не продумываю маршрут загодя.

– Значит, вы направились в сторону шахты?

– Нет, вряд ли.

– Да ладно, Джордж, не глупите. Вы сами сказали, что ходите разными маршрутами, но не задумываетесь, какими именно. Одна дорога ведет из Уэрли в сторону шахты. Почему бы вам было не пойти в том направлении?

– Дайте сообразить. – Джордж сжал пальцами лоб. – Вот, вспомнил. Я шел по дороге на Чёрчбридж. Затем свернул на Уотлинг-Стрит-роуд, оттуда – на Уок-Милл и дальше – по дороге, до фермы Грина.

Кэмпбеллу подумалось, что для человека, который идет куда глаза глядят, это весьма подробные воспоминания.

– И с кем вы встречались на ферме Грина?

– Ни с кем. Я туда не заходил. С хозяевами я незнаком.

– А с кем вы встречались во время прогулки?

– С мистером Хэндсом.

– Нет. С мистером Хэндсом вы встретились еще до прогулки.

– Мне сейчас уже не припомнить. Разве вы не посылали специального констебля за мной шпионить? Если вам нужен полный отчет о моих перемещениях, спросите своего человека.

– Да, непременно, будьте уверены. И не только его одного. Значит, после прогулки вы сели ужинать. А потом опять вышли из дому.

– Нет. После ужина я лег спать.

– А ночью встали и вышли на улицу?

– Нет, я же назвал вам время, когда выходил.

– Во что вы были одеты?

– Во что был одет? В ботинки, брюки, пиджак, плащ.

– Как выглядит плащ?

– Короткий, саржевый, синего цвета.

– Тот, что висит у кухонной двери, где вы оставляете башмаки?

Джордж нахмурился:

– Нет, там висит старая домашняя куртка. А уличную одежду я вешаю на стойку в прихожей.

– Тогда почему ваша куртка, висевшая у кухонной двери, оказалась влажной?

– Понятия не имею. Я не прикасался к ней много недель, а то и месяцев.

– Вы надевали ее не далее как вчера. Мы можем это доказать.

– Тогда это вопрос уже судебной юрисдикции.

– На одежде, в которой вы разгуливали вчера ночью, обнаружены волоски животного происхождения.

– Исключено.

– Значит, вы называете свою мать лгуньей?

Молчание.

– Мы попросили вашу мать предъявить нам одежду, в которой вы уходили из дому вчера вечером. Она так и сделала. На отдельных предметах вашего гардероба обнаружены волоски животного происхождения. Как вы это объясните?

– Ну, я ведь живу в деревне. За свои грехи.

– При чем тут грехи? Вы не доите коров, не подковываете лошадей, правда?

– Это самоочевидно. Я мог облокотиться на калитку какого-нибудь выпаса.

– Минувшей ночью шел дождь, и утром ваши ботинки еще были сырыми.

Молчание.

– Я задал вам вопрос, мистер Эда-а-алджи.

– Нет, инспектор, это не вопрос, а тенденциозное утверждение. Вы осмотрели мои ботинки: стоит ли удивляться, что я промочил ноги? На улицах в это время года слякоть.

– Но на лугах слякоти еще больше, да к тому же минувшей ночью шел дождь.

Молчание.

– Значит, вы отрицаете, что выходили из дома от половины десятого вечера до рассвета?

– До более позднего часа. Я выхожу из дома в семь двадцать.

– Но доказать этого, очевидно, не можете.

– Напротив. Мы с отцом спим в одной комнате. Каждый вечер он запирает дверь.

У инспектора отвисла челюсть. Он посмотрел через стол на Парсонса, который вел протокол и сейчас дописывал последнюю фразу. Кэмпбелл по опыту знал, что алиби бывает весьма шатким, но такое…

– Не могли бы вы повторить, что сейчас сказали.

– Мы с отцом спим в одной комнате. Каждый вечер он запирает дверь.

– И когда же у вас был заведен такой… порядок?

– Когда мне исполнилось десять лет.

– А нынче вам сколько?

– Двадцать семь.

– Понятно. – На самом-то деле, Кэмпбеллу было непонятно. – И ваш отец… заперев дверь… вам известно, куда он убирает ключ?

– Никуда не убирает. Ключ остается в замочной скважине.

– Значит, вам не составляет труда выбраться из комнаты?

– Мне ни к чему выбираться из комнаты.

– А по естественной надобности?

– Под кроватью стоит ночная ваза. Но я ею не пользуюсь.

– Никогда?

– Никогда.

– Так-так. Ключ всегда остается в замке. Значит, вам даже не приходится его разыскивать?

– Отец спит весьма чутко, да к тому же в последнее время его мучает люмбаго. Он легко просыпается. А ключ в замке проворачивается со скрежетом.

Кэмпбелл едва сдержался, чтобы не рассмеяться в лицо арестованному. За кого он их принимает?

– Уж извините, сэр, но такое положение дел, судя по всему, вас вполне устраивает. Вам никогда не приходило в голову смазать замок?

Молчание.

– Сколько у вас в распоряжении бритв?

– Сколько бритв? У меня в распоряжении – ни одной.

– Но вы, я полагаю, бреетесь?

– Отцовской бритвой.

– А почему вам не разрешают обзавестись собственной?

Молчание.

– Сколько вам лет, мистер Эда-а-алджи?

– Сегодня я уже три раза отвечал на этот вопрос. Проверьте по своим записям.

– Двадцатисемилетний мужчина, до сих пор не получивший разрешения обзавестись собственной бритвой, проводит каждую ночь под замком – дверь запирает отец, у которого чуткий сон. Вам никогда не приходило в голову, какой вы редкий экземпляр?

Молчание.

– Я бы сказал, настоящий уникум. А теперь… расскажите-ка мне о животных.

– Это не вопрос, а подтасовка компрометирующих сведений. – Поняв несообразность своего ответа, Джордж не удержался от улыбки.

– Приношу свои извинения. – Инспектор все больше закипал. До сих пор он щадил арестованного. Что ж, превратить самодовольного адвокатишку в слезливого школяра не составляет труда. – Хорошо, я задам вопрос. Что вы думаете о животных? Вы их любите?

– Что я думаю о животных? Люблю ли их? Нет, в общем и целом не люблю.

– Я так и думал.

– Нет, позвольте уточнить, инспектор. – Джордж почувствовал, как у Кэмпбелла нарастает ожесточенность, и решил из тактических соображений смягчить свои ответы. – Когда мне было четыре года, меня повели смотреть корову. А она развела пачкотню. Это, пожалуй, мое самое раннее воспоминание.

– Что корова развела пачкотню?

– Именно так. Думаю, тогда у меня и зародилось недоверие к животным.

– Недоверие?

– Да. От них всякого можно ждать. Они непредсказуемы.

– Понятно. Говорите, это самое раннее воспоминание?

– Да.

– И с тех пор вы не доверяете животным. Всем без исключения.

– Ну, не считая нашей кошки. И тетушкиной собаки. Этих я очень даже люблю.

– В отличие от коров.

– Да.

– И от лошадей?

– Лошади тоже непредсказуемы, да.

– А овцы?

– Овцы просто глупы.

– А дрозды? – вклинился до сих пор молчавший сержант Парсонс.

– Дрозды не животные.

– А обезьяны?

– Обезьяны в Стаффордшире не водятся.

– И откуда у нас такая уверенность?

Джордж закипает гневом. И намеренно затягивает паузу.

– Позвольте заметить, инспектор, ваш сержант выбрал ошибочную тактику.

– Ну, мне думается, тактика здесь ни при чем, мистер Эда-а-алджи. Сержант Парсонс – добрый приятель сержанта Робинсона, который служит в Хеднесфорде. А сержанта Робинсона некто грозит убить выстрелом в голову.

Молчание.

– Помимо этого, некто угрожает располосовать два десятка малолетних девочек в той самой деревне, где вы проживаете.

Молчание.

– Как видно, его не поражает ни одно из этих двух сообщений, сержант. Значит, они для него не внове.

Молчание. Джордж говорит себе: «Нужно было придержать язык. И давать только прямые ответы на прямые вопросы. Так что помалкивай».

Инспектор сверился с лежащим на столе блокнотом.

– При аресте вы сказали: «Я ничуть не удивлен. В последнее время этого следовало ожидать с минуты на минуту». Что вы имели в виду?

– Я имел в виду то, что сказал.

– Тогда позвольте мне озвучить то, что я понял из ваших слов; то, что понял из ваших слов сержант; то, что понял бы из ваших слов человек с улицы. А именно: вас наконец-то поймали, и вы вздохнули с облегчением оттого, что вас поймали.

Молчание.

– Так как по-вашему: почему вы здесь?

Молчание.

– Видимо, причина, по вашему мнению, заключается в том, что ваш отец – индус.

– На самом деле мой отец – парс.

– Ваши ботинки облеплены грязью.

Молчание.

– На вашей бритве обнаружена кровь.

Молчание.

– На вашей куртке обнаружены покровные конские волоски.

Молчание.

– Арест вас не удивил.

Молчание.

– Надо думать, это никоим образом не связано с тем, что ваш отец индус, или парс, или готтентот.

Молчание.

– Ну что ж, сержант, похоже, арестованный исчерпал все возможности. Видимо, приберегает свое красноречие для мирового суда в Кэнноке.

Джорджа отвели в камеру, где его ожидала миска холодной похлебки. Через каждые двадцать минут он слышал, как над смотровым отверстием поднимают скрипучий щиток; каждый час – по его расчетам – отпиралась дверь и дежурный констебль заходил в камеру с проверкой.

Во время второго захода полисмен, явно по чужой указке, заговорил:

– Сочувствую, мистер Эдалджи, что вы здесь оказались, но как вам удалось проскользнуть мимо наших парней? В котором часу вы порезали лошадь?

Констебль был не из местных, а потому его сочувственная фраза не возымела действия и не удостоилась ответа.

Через час тот же полисмен сказал:

– Сэр, мой вам искренний совет: развяжите язык. Не то об этом непременно позаботятся другие.

Во время четвертого захода Джордж спросил, будут ли эти проверки длиться всю ночь напролет.

– Приказ есть приказ.

– Приказ требует не давать мне спать?

– Нет, что вы, сэр. Приказ требует охранять вашу жизнь. Мне головы не сносить, если вы что-нибудь этакое над собой сотворите.

Джордж понял, что против ежечасных вторжений он бессилен. Констебль продолжал:

– Что и говорить, всем, в том числе и вам, было бы проще, кабы вы сами себя определили, куда следует.

– Чтобы я сам себя определил? Куда же?

Констебль потоптался на месте.

– В безопасное местечко.

– А, понятно, – отозвался Джордж, вновь разозлившись. – Вы советуете мне выставить себя чокнутым. – Он не случайно выбрал это слово, памятуя, что отцу оно не по нраву.

– Так-то и для семьи было бы легче. Сами рассудите, сэр. Подумайте, каково придется вашим родителям. Они у вас, сдается мне, люди пожилые.

Дверь камеры затворилась. Джордж лег на койку, слишком изможденный и злой, чтобы уснуть. Мыслями он перенесся домой, представил, как в дверь ломятся полицейские, как наводняют все комнаты. А ведь там отец, мать, Мод. Вспомнил он и свою опустевшую, запертую контору на Ньюхолл-стрит, вспомнил секретаршу, оставшуюся не у дел. Представил, как Хорас откроет утреннюю газету. Как для обмена новостями начнут перезваниваться бирмингемские поверенные.

Но под изнеможением, гневом и страхом Джордж обнаружил у себя и другое чувство: облегчение. Если уж этому суждено было случиться, значит так тому и быть. Он оказался бессилен против мистификаторов, клеветников и подлых бумагомарателей; мало что мог он противопоставить и полицейским, которые не признавали очевидного и с презрением отмахивались от его здравых советов. Теперь эти мучители и недоумки засадили его в безопасное место, где властвуют законы Англии – здесь он в своей стихии. Здесь ему понятно, что к чему. Хотя по роду своей деятельности Джордж нечасто бывал в суде, сейчас его все же занесло на знакомую территорию. Посещая судебные процессы, он насмотрелся на рядовых граждан, которые пересохшими от ужаса губами едва лепетали свои показания перед лицом сурового и великого правосудия. Насмотрелся он и на полицейских, которые вначале, не зная сомнений, победно сверкали медными пуговицами, но усилиями ловкого адвоката на глазах превращались в лживых идиотов. Наконец, он наблюдал – нет, не просто наблюдал, а чувствовал, почти осязал – те незримые, неразрывные нити, коими связаны все служители закона. Судьи и адвокаты всех рангов, солиситоры, делопроизводители, приставы – здесь простирались их владения, здесь они общались на особом языке, малопонятном простому смертному.

Его дело, разумеется не дойдет до уголовного суда – до вотчины судей и адвокатов. У полиции нет против него ни единой улики, тогда как у него есть самое веское из всех возможных доказательство невиновности. Священнослужитель Англиканской церкви поклянется на Библии, что сын его крепко спал взаперти, когда совершались истязания животных. После чего мировые судьи только переглянутся и даже не станут удаляться на совещание. Инспектору Кэмпбеллу объявят строгое взыскание – и точка. Естественно, перед рассмотрением дела нужно заручиться услугами толкового полицейского солиситора, такого, например, как мистер Личфилд Мик – вполне подходящая кандидатура. Дело закроют, назначат выплату судебных издержек – и можно будет выйти на свободу с незапятнанной репутацией, а потом прочесть в газетах суровую критику в адрес полиции.

Нет, это чересчур легкомысленно. Не стоит уподобляться наивным обывателям и забегать слишком далеко вперед. Рассуждать нужно так, как положено человеку его профессии. Нужно просчитать возможные домыслы полицейских, сообщить все необходимые подробности нанятому солиситору, предусмотреть допущения следственного суда. Нужно с абсолютной точностью вспомнить перемещения, поступки, слова – как свои, так и чужие – за весь период вменяемой ему преступной деятельности.

Джордж методично перебрал в памяти последние двое суток, готовясь доказать, вне всяких обоснованных сомнений, наипростейшее и наименее противоречивое из всех событий. Он составил в уме список нужных свидетелей: его секретарша, сапожник мистер Хэндс, начальник станции мистер Мерримен. Любой, кто видел его за каким-либо занятием. Да тот же Маркью. Он вполне сгодится, если мистер Мерримен не сможет подтвердить, что Джордж сел на поезд в 7:39 до Бирмингема. Джозеф Маркью догнал его на перроне и просил пропустить ближайший поезд, чтобы дождаться инспектора Кэмпбелла. Сам бывший полицейский, Маркью теперь заделался трактирщиком; вполне возможно, что он записался в ряды специальных констеблей, хотя напрямую об этом не говорил. Джордж спросил, что от него нужно Кэмпбеллу, но Маркью изобразил неведение. Пока Джордж обдумывал, как быть дальше, и гадал, что думают об этой беседе его попутчики, Маркью вдруг взял развязный тон и сказал что-то вроде… нет, не что-то вроде, а слово в слово: «Да ладно вам, мистер Эдалджи, неужели так сложно в кои-то веки устроить себе выходной?» Джордж еще подумал: если хотите знать, сударь, я устроил себе выходной ровно две недели назад, чтобы свозить сестру в Аберистуит, но если уж на то пошло, я сам решу, когда мне устраивать выходной, или же посоветуюсь с отцом, но никак не со стаффордширским полицейским управлением, которое в последнее время ведет себя не слишком учтиво. А вслух он только объяснил, что на Ньюхолл-стрит его ждут неотложные дела, и сел в подошедший поезд 7:39, оставив Маркью стоять на перроне.