Текст книги "Измена"

В дверь постучали.

– Входи, Гамил! – Тавалиск научился распознавать своих секретарей по стуку. Нечего и говорить, что Гамил стучался противнее всех: робко и в то же время нетерпеливо.

– Добрый день, ваше преосвященство, – произнес секретарь – чуть менее смиренно, чем обычно.

– Какие новости на этот раз, Гамил? – спросил Тавалиск, даже не думая отвлекаться от сыра.

– Очень примечательные новости, ваше преосвященство. Без преувеличения.

– Гамил, твое дело – сообщать мне новости. А мое – судить, примечательны они или нет. – Тавалиск положил кусочек крошащегося сыра в рот, смакуя изысканный вкус плесени. – Ну же, Гамил, выкладывай. Не дуйся, как девица, которой нечего надеть на танцы.

– Помните рыцаря, ваше преосвященство?

– Которого? Их так много в древних сказаниях, – забавлялся Тавалиск.

– Вальдисского рыцаря, ваше преосвященство, Таула.

– Ах этого! Так бы сразу и говорил. Разумеется, помню. Пригожий молодец. Только вот кнута не любит, кажется. – Тавалиск отрезал немного сыра кошке.

– И ваше преосвященство помнит также, что мы следили за его путешествием на север?

– Я что, по-твоему, из ума уже выжил? Я ничего не забываю, – оскалил зубы архиепископ, – ничего. Запомни это хорошенько, Гамил.

– Примите мои извинения, ваше преосвященство.

– Принять приму, – смягчился Тавалиск, – но и дерзости твоей тоже не забуду. – Кошка, понюхав протянутый ей сыр, шмыгнула прочь. – Продолжай, Гамил.

– Рыцарь, как вы и подозревали, направлялся к Бевлину.

– Известно ли, к чему привела их встреча? – Тавалиск, присев, тыкал сыр забившейся под кушетку кошке.

– Известно, ваше преосвященство. Один из наших шпионов спешно прибыл в город, чтобы доложить об этом.

– Лично? Неслыханное дело. Почему он не прислал гонца? – Архиепископ ухитрился словить кошку за шею и насильно впихивал сыр ей в рот.

– Он считал эти новости настолько важными, ваше преосвященство, что не решился доверить их третьему лицу.

– А быть может, он надеялся, что его наградят?

– Если ваше преосвященство выслушает меня, – с тенью досады ответил Гамил, – то, возможно, сочтет, что этот человек и впрямь заслужил какую-то награду.

– Да ну? Что же он мог такого сообщить? Уж не поразило ли Тирена молнией? А может, Кесмонт восстал из мертвых? Или наш рыцарь оказался самим Борком во плоти?

– Нет, ваше преосвященство. Бевлин умер.

Тавалиск отпустил кошку, с трудом распрямил свое грузное тело и молча подошел к столу. Выбрав наилучшую из стоящих там крепких настоек, он налил себе бокал до краев, даже не подумав угостить Гамила, пропустил хороший глоток и лишь тогда заговорил:

– Насколько надежен сообщивший это человек?

– Он работает на нас уже десять лет, ваше преосвященство, – его преданность и опыт выше всяких похвал.

– Как умер Бевлин?

– Наш шпион в предутренние часы подобрался к самому дому и увидел в окно, что мудрец лежит мертвый на скамье, убитый ножом в сердце. Шпион затаился и стал выжидать. В комнату вошел наш рыцарь, увидел мертвеца – и, что называется, подвинулся.

– Подвинулся?

– Спятил, ваше преосвященство. Шпион говорит, что рыцарь взял мертвеца на руки и просидел так не меньше четырех часов, качая его, как младенца. Шпион уже собирался уйти, но пришел тот воришка, что странствует вместе с рыцарем. Мальчишка поднял Таула, усадил его на стул и прочее – но, когда юнец ненадолго вышел, рыцарь вскочил, сел на коня и ускакал на запад. На другой день мальчик, похоронив Бевлина и заперев дом, последовал за ним – а наш человек поспешил в Рорн.

– Кто же убил мудреца?

– Это-то и странно, ваше преосвященство. Шпион всю ночь наблюдал издали за домом – и после прибытия рыцаря с мальчиком никто не входил и не выходил.

– Самого убийства он не видел?

– Увы, ваше преосвященство, – даже шпионы должны когда-нибудь спать.

Архиепископ провел пальцем по краю бокала. Запах сыра, текущий по комнате к открытому окну, вдруг показался ему неприятным, и он накрыл салфеткой пронизанный голубыми жилками круг.

– Ты хочешь сказать, Гамил, что это сделал рыцарь?

– И да, и нет, ваше преосвященство.

– То есть?

– Может, его рука и направила нож, но действовал он не по своей воле. Его горе, когда он обнаружил тело, доказывает, что он был всего лишь безгласным орудием.

– Ларн, – тихо произнес Тавалиск, скорее для себя, чем для Гамила. – Не прошло и двух месяцев, как рыцарь побывал там. У старейшин этого острова свои далекоидущие планы, и они весьма ловко претворяют эти планы в жизнь. – Архиепископ сложил свои пухлые губы в подобие улыбки. – Вот Бевлин наконец и расплатился за свое вмешательство в их дела.

– Ларн очень злопамятен, ваше преосвященство.

– И тебя это качество, конечно же, восхищает. – Тавалиск снова опустился на стул. – И все-таки... мне кажется, эту запоздалую месть раскусить не так-то просто.

– Почему, ваше преосвященство?

– Ларн знает слишком много для своего же блага, и все благодаря своим проклятым оракулам – это просто нечестно. Мне думается, старый олух Бевлин замышлял нечто такое, что было им не по вкусу.

– Если так, ваше преосвященство, то рыцарь может знать кое-что о намерениях Бевлина.

Тавалиск медленно кивнул.

– Мы все еще следим за ним?

– Да, ваше преосвященство. Через день-другой я рассчитываю узнать, куда он направляется. Наиболее вероятным местом пока представляется Брен. Если он окажется там, наши шпионы уведомят нас о его действиях.

– Прекрасно, Гамил. Можешь идти. Мне надо о многом подумать. – Архиепископ налил себе еще и окликнул секретаря у самых дверей: – Задержись ненадолго, Гамил, – я хочу попросить тебя о небольшой услуге.

– Слушаю, ваше преосвященство.

– Закрой все окна и разведи мне огонь. Я продрог, несмотря на солнце. – Тавалиск посмотрел, как секретарь складывает дрова в очаге. – Нет-нет, Гамил. Так не пойдет. Сперва обдери кору. Я знаю, это займет много времени, но, если уж ты взялся за что-то, надо делать это как следует.

* * *

Баралис поднялся на взгорье одним из последних. На подъеме склон еще кое-как защищал от ветра, но здесь задувающий с севера ураган бушевал вовсю. Баралис рассеянно растер пальцы в перчатках, держащие поводья. Путешествие продолжало причинять ему неисчислимые страдания. Мороз тишком пробирался в суставы, лишая их драгоценной гибкости. За все деяния Баралиса первыми расплачивались его руки.

И все же эта позиция на вершине холма имела свои достоинства. Отсюда ему открывался вид на всю колонну, и он сразу же отыскал глазами Мейбора. Баралис ощутил во рту вкус желчи. Плеваться было не в его обычае, и он проглотил горечь, обжегши язык. Как он ненавидел этого человека!

Баралис обозрел лежащую впереди местность. Из-под снега торчали острые верхушки скал. Спуск был более предательским, чем подъем, – тропа круто вилась среди нагромождения камней, и всадники ехали по ней с большой осторожностью.

Время выбрано верно. Мейбор еще только на середине спуска. Если он свалится с лошади там, среди скал и обрывов, ему конец. Его толстая шея переломится, как деревяшка, ударившись о мерзлую землю.

Баралис прикинул, как ехать ему самому. На какое-то время он тоже окажется в опасности. Ворожба, к которой он собирается прибегнуть, требует полной сосредоточенности, и кто-то должен в это время направлять его коня.

Баралис глянул вбок. Кроп сидел скрючившись на громадном боевом коне, и низко надвинутый капюшон не столько защищал от холода, сколько прятал лицо. Баралис знал, как ненавистно его слуге это путешествие. Кроп сторонился людей – и неудивительно, если вспомнить, как они с ним обращались. Люди боялись его, лишь будучи поодиночке или в малом числе, – собравшись в кучу, они принимались его травить. В этой поездке ему тоже не давали покоя, обзывая дубиной стоеросовой и уродской мордой. Баралис охотно сжег бы этих трусов дотла – но еще не пришло время выказывать свою силу открыто.

Пользоваться ею скрытно – дело иное. Баралис поманил к себе Кропа, и тот подъехал. Повинуясь знаку Баралиса, слуга взял под уздцы хозяйского коня – молча, не задавая вопросов. Они ехали в самом хвосте, и никто не видел их, кроме вьючных лошадей.

Убедившись, что Кроп крепко держит поводья, Баралис приступил к делу. Отыскав глазами Мейбора, он перевел взгляд на его коня – великолепного жеребца в самом расцвете сил.

Баралис углубился в себя, и сила, столь знакомая, но от этого не менее дурманящая, поднялась ему навстречу. Приступ тошноты сменился чувством невозвратной потери – Баралис покинул свое тело и вошел в жеребца. В ноздри ударил острый запах лошадиного пота. Баралис наконец-то избавился от леденящего ветра и оказался в тепле.

Живое, пульсирующее тепло охватывало со всех сторон. Все дышало им – шкура, жир, мускулы, костный мозг и сами кости. Действовать следовало быстро: тот, кто надолго задерживался в животном, подвергал себя большой опасности. Баралис поспешно пересек брюшную полость со всеми ее извивами, пробираясь к центру тела. Он чувствовал мощное сокращение легких и остерегался их всасывающей силы. Сердце манило его завораживающим ровным биением: глыба мускулов, оплетенная толстыми жилами, ужасающая своей мощью.

Баралис вошел в ритм его сокращений, подчиняясь притокам и оттокам. Навстречу бил могучий поток крови. Баралис плыл через полости и каналы, пока не добрался до цели. Он нащупал створку из жильной ткани, прочной, как старая кожа, но куда более тонкой, чем шелк, – клапан. Баралис замкнул его в кольцо своей воли – и ринулся назад.

Он вылетел из коня, словно ветка, несомая бурей. Его встретили холод и бледный свет – а после тьма. Он ощутил горький осадок колдовства во рту и погрузился в небытие.

* * *

Мейбор ехал во главе полутораста, считая слуг, человек и был, без ложной скромности, полностью уверен в их преданности – всех, кроме двоих.

Во всех взорах он читал почтение, и все проявляли к нему большую предупредительность. Так и должно – ведь посольство как-никак возглавляет он. Неудивительно, что и его суждения, и его наряды встречают всеобщее восхищение. Серые дорожные одежды не для него. Он вельможа и должен выглядеть таковым во всякое время. Нельзя знать, кто может встретиться им в этой белой пустыне, – надо иметь подобающий вид.

В путешествии были, конечно, и свои неудобства. Дьявольский ветер прямо-таки срывал волосы с головы. Мейбор не раз поутру находил выпавшие волосы у себя на подушке. Мысль о том, что он может облысеть, ужасала его, и он стал надевать лохматую медвежью шапку. Поначалу ему неловко было показываться перед людьми в этом бабьем уборе, но потом он решил, что в шапке походит на легендарного завоевателя из-за Северного Кряжа и это даже прибавляет ему загадочности.

Эх, женщину бы сюда, право слово! Три недели воздержания! Кое-кто на его месте и до извращения бы дошел – но только не он. Он за неимением женщин предпочитал напиваться до бесчувствия каждую ночь. Но и за это приходилось расплачиваться. Голова с утра была словно чугунная, и ему стоило большого труда держаться в седле достойным образом.

К тому же теперь они спускались по особенно крутой и предательской тропе. Мейбор терпеть не мог спусков. Лучше, когда опасности не видно, а тут он вынужден не отрывать глаз от извивов этой головоломной дороги.

Они находились на самом опасном отрезке и ехали гуськом, когда Мейбор почувствовал, что его конь забеспокоился. Мейбор натянул поводья, чтобы унять его, – конь дрожал, шатался, мотал головой и норовил скинуть всадника. Мейбор натянул поводья что было сил – конь обезумел и пустился вскачь. Мейбор слышал под собой бешеный стук конского сердца. Жеребец несся вниз – два предыдущих всадника шарахнулись от него в сторону. Мейбор, охваченный страхом, старался удержаться в седле.

Еще миг – и конь рухнул. Сила разбега выбросила Мейбора из седла, он пролетел по воздуху и покатился со склона, ударяясь о камни. Боль прошла в ногу и спину. Внизу его ждал крутой обрыв.

Мейбор понял, что это означает, и забормотал молитву, летя к своему концу. Но валун, о который он ударился, отшвырнул его в сторону, и Мейбор вместо обрыва попал в гущу колючих кустов.

Голова у него шла кругом, а ногу терзала боль. Колючки впились в тело в опасной близости от детородных органов. Солдаты засуетились вокруг него.

– Лорд Мейбор, как вы себя чувствуете? – спрашивал какой-то тощий юнец.

– Как я, по-твоему, могу себя чувствовать, скатившись с этой горы, болван? Осторожнее, недоумки, – рявкнул он двум другим, пытавшимся его поднять, – я вам не куриная дужка, чтобы раздирать меня надвое!

– У вас что-нибудь сломано, наша милость? – спросил капитан.

– Откуда мне знать? Давайте сюда лекаря.

Капитан замялся:

– Лекарь ждет, когда мы доставим вашу милость в более надежное место.

– А сам он боится спуститься сюда? – Мейбор стукнул человека, пытавшегося освободить его ногу из куста. – Так скажите ему, что, если он сей же миг не появится, я произведу над ним единственную операцию, которой владею сам, а именно охолощу его. – Мейбор позаботился о том, чтобы его последние слова прокатились по всей горе.

Его извлекли из кустов и уложили на носилки. Двое солдат понесли его обратно вверх. Отряд остановился там и уже разбивал шатры. Первой поставили лекарскую палатку, куда и внесли Мейбора.

– Ну, говори, лекарь, – есть переломы или нет? – Мейбор испытывал сильную боль, но никому этого не показывал.

– В этом не так-то просто разобраться, ваша милость...

– Все вы, проклятые, одинаковы. Все бы вам темнить – никакого толку от вас не добьешься! А-а! – Последний крик сопутствовал извлечению большого шипа из вельможного зада. Мейбор обернулся как раз вовремя, чтобы поймать ухмылку на лице лекаря. – Ну что, теперь все вынул?

– Да, ваша милость.

– Ты уверен, что не хотел бы созвать консилиум? Твой ответ подозрительно прям.

Лекарь остался нечувствителен к его ехидству.

– Не попытаться ли вам встать, ваша милость? – Мейбор с его помощью поднялся на ноги и, к изумлению своему, обнаружил, что может ходить. – Так я и думал – переломов нет, – сказал лекарь. Мейбор хотел было заметить ему, что никаких таких мыслей тот не высказывал, но лекарь уже совал ему чашу с дурно пахнущей жидкостью. – Выпейте это, прошу вас.

Мейбор залпом выпил лекарство. Точно сбитень, который готовила его первая жена: отдает рыбой и нет никаких пряностей. Лорд зевнул.

– Что это за зелье?

– Снотворное. Сейчас вы почувствуете его действие.

Веки Мейбора отяжелели. Он доковылял до носилок и лег.

– Неужто я так плох, что меня надо усыплять, точно старика на смертном одре? – Глаза Мейбора закрывались помимо его воли, и уже на грани теплого, темного забытья ему почудился ответ:

– О нет, вы будете жить. Это мне нужен покой.

II

Брен, город-крепость, скала Севера, воздвигнутый между горами и Большим озером, был отлично защищен. С запада и юга его окружали горы, с севера – озеро. Лишь с восточной равнины можно было подойти к городу, но свет еще не видывал сооружения, подобного бренской восточной стене. Она и строилась так, чтобы вселять страх в каждого, кто к ней приближался. Ее гранитные башни уходили главами в облака, бросая молчаливый вызов Богу в небесах, а горы позади словно поддерживали этот вызов.

Снаружи стена была гладкой, словно клинок, – отдельные камни почти не различались в ней. Стена просто излучала высокомерие, словно говоря всем подходящим: «Взберись на меня, если сможешь». В ее искусно выложенных нишах лежала утренняя тень. Острый глаз мог их разглядеть, но даже самый острый ум мог лишь догадываться об их назначении.

Из них, наверно, льют кипящее масло и смолу, решил Хват, а может, там сидят лучники. Он даже присвистнул от восхищения: в Рорне он таких чудес не видал.

Хват шел в череде путников, входящих в город. Свой плащ он вывернул алой подкладкой внутрь. Ему требовалось поправить денежные дела, а при этом лучше не бросаться в глаза.

Он наскоро оглядел людей, ожидающих допуска в город, – у них поживиться было явно нечем – крестьяне и нищие, если не хуже. Ни единого дородного благополучного торговца. Ему, как всегда, не везет – он, видно, выбрал не те ворота.

– Эй ты, орясина, – окликнул он долговязого стража на своей стороне ворот.

– Как ты смеешь обращаться так к герцогскому стражнику?

– Прости, друг, я не хотел тебя обидеть. В наших краях «орясина» – самое лестное слово. – Хват, широко улыбаясь часовому, стал ждать неизбежного вопроса.

– Это в каких же таких краях?

– В Рорне, красивейшем городе востока. Там такие вот длинные и худощавые мужчины пользуются самым большим успехом у женщин.

Лицо часового отразило интерес и недоверие в равной мере. Он тяжко вздохнул.

– Ну и чего тебе надо?

– Я хотел бы узнать кое-что, любезный друг.

– Ты не шпион ли, часом?

– Еще какой! Меня послал сам архиепископ Рорнский.

– Ладно, хватит вздор нести, не то я не пущу тебя в город.

Хват улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.

– А в каком месте входят в город купцы?

– Тебе-то что за дело?

– Я потерял своего патрона, – мигом нашелся Хват. – Он меховщик. Вот я и смекаю, где мне его искать.

– Купцы входят через северо-восточные ворота. Через два двора к югу за ними находится рынок – там его и ищи.

– Я твой должник, друг. Но не уделишь ли ты мне еще толику своих обширных познаний о городе?

– Спрашивай, – молвил польщенный страж.

– Занимая столь важный пост, ты, должно быть, видишь множество людей, входящих в город?

– Ясное дело.

– Так вот – не видал ли ты моего знакомого, который, сдается мне, прошел как раз в эти ворота?

Лицо стража окаменело.

– Я таких сведений чужеземцам не даю. Кто прошел в эти ворота, касается только Брена, но никак не тебя.

– Ну а если этот человек обчистил моего патрона? Ты не хуже меня знаешь, что нет купцов богаче и щедрее, чем меховщики. – Хват на время умолк, предоставив стражу сделать собственные выводы, и тот не замедлил их сделать.

– Что, награда будет?

– Ш-ш, мой друг, ты же не хочешь, чтоб нас услышало полгорода.

– А велика ли награда-то?

– Я не хочу называть никаких цифр – ты ведь понимаешь. – Хват дождался кивка часового и продолжил: – Скажу одно: тебе будет с чем уйти на покой. Ты даже в Рорн мог бы отправиться. Зачем такому красавцу пропадать здесь понапрасну?

– Откуда мне знать, правду ты говоришь или нет?

– Я что, по-твоему, такой умный, что способен тебя одурачить?

Часовому ничего не оставалось, как ответить:

– Нет.

– То-то и оно. Человек, которого я ищу, повыше тебя, но не так строен. Он широк в плечах и мускулист. У него светлые волосы, голубые глаза – многие считают его красивым. А плащ на нем такой же, как на мне.

– Почему такой же? – подозрительно спросил часовой.

– Да потому что он украл плащ у моего хозяина. Натроп всегда одевает меня, как себя самого, – говорит, что это полезно для дела. – Хват мысленно вознес благодарность вымышленному меховщику, оказавшемуся столь полезным.

Часовой отступил на шаг, поскреб подбородок, взглянул на Хвата, посмотрел себе под ноги, устремил взор к востоку и наконец изрек:

– Был тут один человек, похожий на этого. Он въехал в город верхом дней пять назад. Высокий, белокурый и вида самого негодяйского. Теперь я вспоминаю, что и плащ на нем был точно как твой – с ярко-красной подкладкой.

Хват должен был призвать на помощь все свое недюжинное самообладание, чтобы воздержаться от глубокого вздоха облегчения. В ушах его прозвучал голос Скорого: «Держись как ни в чем не бывало, мальчик, и ни к чему не проявляй интереса. Пусть тебя лучше считают дураком, чем пройдохой». Хват пожал плечами:

– Может, это и наш. Ты не видел, случайно, в какую часть города он направился?

Стража слегка разочаровало безразличие Хвата.

– Откуда же мне знать? В таком большом городе, как Брен, человек может скрываться хоть всю жизнь.

– Пять дней назад, говоришь? Куда бы все-таки мог податься в городе человек сильный и искусно владеющий оружием?

– По моему опыту, такой, как он, может оказаться только в двух местах: либо в борделе, либо в бойцовой яме.

– И где же можно найти эти заведения?

– На любом углу в западной части города.

Хват ощутил зуд в пятках.

– Теперь назови мне свое имя, мой друг, чтобы я мог рекомендовать тебя своему патрону.

– Длинножаб.

– О-о! Я вижу, имя у тебя не менее красивое, чем ты сам. Будь уверен, Длинножаб, я уж замолвлю за тебя словечко.

Хват наспех откланялся и хотел удрать, но страж больно ухватил его за плечо:

– Не так скоро, дьяволенок. Скажи мне, как звать твоего меховщика, да и тебя тоже.

– Осторожнее с плащом, Длинножаб, он стоит целое состояние. Моего хозяина зовут Боброхвост, а меня – Лохматка. Спроси любого меховщика: Боброхвост славится своим товаром во всех Обитаемых Землях.

– Боброхвост, – повторил страж, отпустив мальчугана. – Сроду не слыхивал такого имени. Попомни мои слова, парень: если окажется, что ты обвел меня вокруг пальца, я тебя из-под земли достану. А теперь катись.

Хват махнул часовому рукой и юркнул в толпу. Пройдя в восточные ворота, он вступил в город Брен и первым делом понюхал воздух. Ничего. Где же запах этого города? В Рорне пахло отбросами и морем – а в Брене чем же? Хват снова втянул в себя воздух с видом знатока. Нет, ничем не пахнет. Тоже, город называется! Хват бывал в Тулее, Нессе, Дождевом – и все они имели свой особый запах. Запах – это отметина города: он дает понятие о месте и о людях, которые тут живут.

Навстречу Хвату шел человек, бормоча себе под нос проклятия. Человек был высок и темен, а его камзол туго обтягивал мускулистую грудь. Хват не устоял. Его рука скользнула под камзол незнакомца и появилась оттуда с кошельком. Хват нырнул в толпу. Назад он не оглядывался. Скорый не раз внушал ему, как опасно оглядываться. Хват даже шагу не прибавил, руководствуясь советом Скорого: «Будь мастером своего дела во всем. Бросившись бежать, ты все равно что признаешь себя виновным».

Хват прошел с толпой сколько счел нужным, а потом свернул в подвернувшийся переулок. Пусть у Брена нет запаха, зато тут имеются темные и зловещие закоулки. Хвату сразу полегчало, когда он углубился в один из них: здесь все казалось ему знакомым.

Он ступал по следам куда более отчаянных, чем он сам, парней и укрывался в тени, дававшей укрытие тем, кто был не чета какому-то карманному воришке из Рорна. Хват почувствовал себя дома. Встречным он кивал, если у них был дружелюбный вид, и отводил взгляд, если они казались опасными.

Найдя укромную нишу, он присел и достал из котомки украденный кошелек. Нет лучше этого первого мига, когда еще не знаешь, что окажется внутри. Опытной рукой Хват развязал тесемки – и встретил холодный блеск серебра. Это разочаровало его – он предпочел бы теплое свечение золота. Ну что ж, деньги – это деньги. Он ошибся целью – а ведь, судя по виду, тот человек должен был иметь при себе золото. Он, наверно, привязывает его к ляжке, поближе к сокровенным местам – немногие карманники отваживаются лезть туда.

Хват с сожалением вздохнул и стал рыться в кошельке. Можно многое сказать о человеке, посмотрев, что он носит при себе. Этот, например, собирался пообедать куском холодного – и, как убедился Хват, невкусного – пирога с дичиной. Однако в нем чувствовалась и привычка к хорошим вещам, ибо его кошель был подбит шелком. Ограбленный также надеялся на благосклонность некой дамы, ибо под пирогом лежал овечий пузырь, промасленный и готовый к употреблению. Владелец кошелька либо крайне не желал стать отцом, либо опасался дурной болезни.

Хват задумчиво помял пузырь, решая, можно ли извлечь из него пользу. Перепродать его вряд ли удалось бы – но Хват терпеть не мог что-то выбрасывать и потому сунул пузырь себе в котомку. Можно будет отдать эту штуку Таулу, когда тот найдется. За таким красавцем женщины всегда хвостом бегают. К несчастью, самые охочие из них и есть самые опасные – с такими чехол будет в самый раз.

Хват уже хотел выкинуть кошелек, когда там на дне блеснуло что-то голубое. Хват углядел засунутую в самый угол миниатюру, поднес ее к свету и восхищенно свистнул. Это был портрет прекрасной девушки – золотоволосой, голубоглазой и с губами нежными, точно свежеподвешенный рубец. У того чернявого крепыша хороший вкус – если не в еде, то в любви. На обратной стороне портрета имелась какая-то надпись. Хват, не будучи грамотным, не мог ее прочесть, но не хуже кого другого понимал, что крестики на конце обозначают поцелуи. Пожав плечами, он сунул портрет в карман и занялся пирогом.

Прикончив его, Хват стал думать, что делать дальше. Ему нужно было еще денег, ибо его неприкосновенный запас прискорбно сократился после пребывания в Дождевом. Пагубная страсть к игре в кости, а также привычка заказывать изысканные блюда в еще более изысканных гостиницах оставили Хвата без гроша. Ему даже пришлось продать пони. Это, положим, было не столь уж большой жертвой – никто еще не расставался при таком обоюдном согласии, как Хват со своим скакуном.

Итак, Хват нуждался в деньгах – несколько истертых серебряных монет никак не могли удовлетворить мальчика со столь изысканными вкусами. А кроме того, ему нужно было найти рыцаря.

Хват был почти уверен, что Таул где-то в городе. Страж у ворот только подтвердил эти подозрения. Вот уже три недели Хват шел по следу рыцаря – через все селения, в которые тот заезжал, по всем пройденным им дорогам. Хват спрашивал о Тауле многих и многих – и все, кто видел того, вспоминали человека с золотыми волосами и устрашающе пустым взором.

Хват знал, что нужен Таулу. Он не привык задавать лишние вопросы и потому не вдавался в причины – он просто знал, что рыцарь в беде и его надо спасать. А кому же это под силу, как не Хвату?

Хват знал, что Таул странствует с какой-то героической целью, как это заведено у рыцарей, и боялся, как бы его друг не отказался от своей цели. Хват почитал своим долгом вернуть рыцаря на путь истинный. Он сам – иное дело, Хват не желал быть никем иным, кроме как карманником – предпочтительно богатым. Но Таул – человек благородный, и нельзя позволять ему сбиться с пути. Кто знает, быть может, помогая другу, Хват поможет и себе. В дороге, как известно, деньги идут в руки особенно легко.

Хват взглянул на темные дома над головой. Дело к вечеру – пора брать ноги в руки. Он знал по опыту, что как раз в этот час у купцов карманы всего полнее – всю первую половину дня они торговали, а спустить свою выручку в тавернах еще не успели. Хват двинулся к северо-восточным воротам, где, если он верно запомнил, помещался рынок. Не в обычаях мальчишки было пренебрегать представляющимся случаем.

* * *

– Я только на минуту – поразмять ноги. – Джек знал, что Мелли будет спорить.

– Да ведь вьюга еще бушует вовсю. Тебя заметет. Неужто нельзя подождать, когда хоть немного прояснится?

Она беспокоилась за него – Джек видел это по ее мягким губам, сомкнувшимся в твердую линию. Ну что ж, пусть побеспокоится немного. Четыре дня в тесном курятнике доконали его. Ему просто необходимо выйти на простор из четырех стен, побыть хоть немного одному. Но он не хотел обижать Мелли, а потому сказал:

– Зов природы, ничего не поделаешь.

Мелли зарделась, но даже при упоминании о столь деликатном предмете не могла не предостеречь:

– Смотри не отходи далеко.

Джек не сдержал улыбки – ну как не любить такую женщину?

– Не волнуйся, я ненадолго. – Их глаза встретились, и Джек, точно отозвавшись на что-то во взгляде Мелли, протянул ей руку. Ее рука, чуть помедлив, протянулась навстречу. Ее пальцы были холодными и пожатие легким – но Джеку, мало что понимавшему в таких вещах, и этого было довольно. Ему хотелось стиснуть и прижать к себе ее руку – но он опасался быть отвергнутым и потому поспешно и с заметной ему самому неловкостью разжал пальцы.

Они много месяцев пробыли вместе – но, хотя общая опасность сблизила их, какое-то расстояние между ними все-таки оставалось. Она благородная дама, а он ученик пекаря – они могли бы всю жизнь пройти рука об руку и все же остаться далекими, как небо и земля.

Много ночей они проспали рядом, разделенные лишь тонким одеялом. Джек знал, как от нее пахнет по утрам, знал, как она смеется и как сердится, только плачущей он не видел ее ни разу. Он знал о ней достаточно, чтобы понимать, что никогда она не будет принадлежать ему. У них нет будущего: любовь между ними возможна, но и ему, и ей этого мало. Ему нужна подруга, чтобы обниматься, целоваться и драться с нею, – смелая, как Мелли, но такая, рядом с которой он не чувствовал бы себя неуклюжим деревенщиной.

Джек налег на дверь, стараясь открыть ее вопреки ветру. Клубы снега ворвались в курятник. Джек оглянулся на Мелли, прежде чем выйти в метель. Она стояла без улыбки, с развеваемыми ветром темными волосами – слишком прекрасная для него.

Вихрь захлопнул дверь сразу, как только Джек выпустил ее из рук. Джека обжег холод и ослепил крутящийся снег.

Сделав несколько шагов, он споткнулся обо что-то твердое, присел и ощупал этот предмет. Это был труп человека, убитого Джеком четыре дня назад, и его следовало убрать – ради Мелли. Нельзя допустить, чтобы она, выйдя после бури наружу, наткнулась на мертвеца.

Посиневшими от холода руками Джек нашарил ворот убитого халька. Труп завалило снегом, и Джеку пришлось приложить все силы, чтобы его освободить. С мрачной решимостью Джек поволок мертвеца по двухфутовой глубины сугробу, бороздя им снег, словно плугом.

Еще один труп. Скольким же еще суждено пасть от его руки? Этот хотя бы погиб честной смертью, без какой-либо примеси колдовства. Его дни оборвала благородная сталь. А может, это самообман? Какая разница хальку, от чего он умер? От колдовства ли, от ножа – все равно он мертв, и виной тому Джек.

У Джека разболелись руки, а спина, казалось, вот-вот переломится. Пальцы совсем занемели – этак и обморозиться недолго. Волоча труп по снегу, Джек искупал свою вину. Мастер Фраллит не раз говорил ему, что за ошибки надо расплачиваться. Если Джек клал в тесто слишком много масла и у него получался скорее кекс, чем булка, мастер неделю только этим кексом его и кормил. Раньше суровость Фраллита возмущала Джека, но теперь раскаяние заставило его ухватиться за мысль об искуплении.

Он ученик пекаря, а не убийца. Как его теперешняя жизнь отличается от той, к которой он привык! Он словно бы уже не властен над событиями. С того самого утра, как он сжег хлебы, он совершает несвойственные ему поступки. Он убил человека, чтобы добыть себе пристанище. Какое право он имел ставить свои нужды выше нужд другого? Не следует, конечно, забывать о Мелли: он убил бы хоть сотню человек, чтобы дать ей приют. Но, если быть честным, дело не только в Мелли. Четыре дня назад, когда он взломал дверь курятника и увидел внутри двух мужчин с ножами, в нем вдруг возникло нечто твердое и безжалостное: воля к жизни.