Текст книги "Измена"

– Я ничего не забываю, Мейбор, но не думаю, чтобы меч в руках старца мог меня напугать.

Старца?! У Мейбора уже готов был сорваться уничтожающий ответ, но тут вошел гонец. Молодой человек успел уже переодеться.

– Я рад найти здесь вас обоих, господа, – тактично сказал он.

– Да, лорд Мейбор проявил большую любезность, предоставив нам для встреч свой шатер, – откликнулся Баралис. – Могу ли я что-нибудь предложить вам?

Баралис вел себя как радушный хозяин, давая тем самым понять гонцу, что главный здесь он, лорд-советник. Мейбор решил использовать игру Баралиса против него же.

– Раз уж вы у нас за хозяйку, Баралис, налейте-ка мне вина и отрежьте оленины. – К восторгу Мейбора, Баралис вынужден был исполнить требуемое. – Какие тонкие ломтики! Вы, как я вижу, не любите дичь.

Баралис подал Мейбору тарелку. Мясо было жесткое, но выражение лица Баралиса придавало ему нежности.

– Итак, молодой человек, как вас зовут? – Мейбор не собирался снова уступать Баралису первенство в разговоре.

– Дарвил, ваша милость, – нервно ответил тот – враждебность, сгустившаяся в шатре, не прошла незамеченной.

– Расскажите мне, Дарвил, как умер король.

– Он скончался во сне, ваша милость. Дай Бог всякому такую смерть! Когда верховный банщик вошел утром в опочивальню, король уже остыл.

– Разве верховный банщик не проводит всю ночь у королевского ложа? – спросил Баралис.

– Верховный банщик спит в смежной комнате, ваша милость.

– Не было ли тут преступного умысла?

– Нет, лорд Баралис. Никто не может попасть в покои короля, минуя стоящего на часах королевского гвардейца.

– Однако верховный банщик крепко спал всю ночь?

– Да.

«Почему Баралис подозревает преступный умысел? – подумал Мейбор. – Вот уже пять лет, как король тяжело болен, – неудивительно, что он наконец умер».

– А когда это, собственно, произошло? – спросил Мейбор.

– Через неделю после вашего отъезда, ваша милость.

– Стало быть, с кончины короля прошло уже три недели?

– Да, ваша милость.

– Как приняла это несчастье королева? – спросил Баралис. Мейбора уязвило то, что советник задает более разумные вопросы.

– Королева была в большом горе. Она заперлась с покойным и целый день никого не подпускала к нему. В конце концов король приказал увести ее силой.

Король... Да, как ни странно, Кайлок теперь король.

– Что же с ней сталось потом? Ее поместили под стражу? – продолжал допытываться Баралис.

– Король никогда не поступил бы так с родной матерью, – негодующе ответил гонец – у нового короля уже появились свои преданные сторонники. – В день моего отъезда его величество изволил нежно проститься с королевой.

– Проститься?

– Да. Королева решила оставить двор и удалиться в свой северный замок.

– Не кажется ли вам странным, что женщина, уже немолодая, задумала в ущерб своему здоровью предпринять столь длительное путешествие в разгар зимы? – Мейбор должен был признать, что Баралис в чем-то прав.

– Нет, ваша милость. Кайлок заверил двор, что таково ее желание, и отрядил для ее охраны значительное число королевских гвардейцев.

– Гм-м, – недоверчиво протянул Баралис и спросил: – А что Кайлок? По-прежнему ли он желает, чтобы его помолвка с Катериной Бренской состоялась?

– Да, ваша милость. Он всей душой желает этого союза.

На лице Баралиса отразилось нескрываемое облегчение.

– Но ведь теперь, когда Кайлок стал королем, он не нуждается более в двух послах? – высказал зародившуюся у него мысль Мейбор.

– Его величество приказал мне особо оговорить, что по-прежнему желает видеть своими послами вас обоих.

– Я – посол короля, – с изрядным самодовольством заметил Мейбор, – а лорд Баралис – посол принца. Однако принца больше не существует.

– Прошу прощения, лорд Мейбор, – возразил Баралис, – но не кто иной, как я, был назначен послом Кайлока.

– Не изволил ли король высказаться относительно того, кому из нас отдать первенство? – Если Кайлок ничего об этом не сказал, подумал Мейбор, то все должно остаться как есть и звание верховного посла должен сохранить он, Мейбор.

– Король Кайлок выразил желание, чтобы вы полюбовно уладили это между собой. Он верит, что вы придете к разумному соглашению.

Этот ответ не слишком удовлетворил Мейбора – и Баралиса, вероятно, тоже. Но Мейбор не утратил своей уверенности – как-никак это он был послом короля. Выпив вина, он развалился среди шелковых подушек. Очередной вопрос Баралиса его удивил.

– Что прежде всего предпринял Кайлок, став королем?

– То, что и подобало ему, ваша милость. Он совершил бдение в главном зале, молясь, чтобы Бог наставил его на путь истинный.

– Я спрашиваю вас не о церемониях, подобающих в данном случае. Издал он какой-нибудь указ? Отдал какие-то распоряжения? Казнил кого-нибудь? – В голосе Баралиса улавливалось некоторое беспокойство.

– Меня послали в путь через два дня после кончины короля, – с легким укором ответил гонец. – Кайлок ничего еще не успел предпринять – он скорбел о своем почившем отце.

– Ну а война? – настаивал Баралис.

– Да, кажется, король в самом деле выразил желание, чтобы война наконец была выиграна.

Баралис, выжав из гонца то, что хотел знать, ушел в свои мысли. Мейбор не мог понять, что такого усмотрел советник в последнем известии. Разве не естественно для Кайлока заявить, что он намерен одержать победу над Халькусом? Если бы он, Мейбор, стал все-таки королевским тестем, он побуждал бы нового короля именно к скорейшему окончанию войны. Давно пора раз и навсегда загнать хальков в их грязные берлоги. Сколько яблок из-за них пропало зря!

– Позвольте мне покинуть вас, господа, – сказал гонец. – Я проделал долгий путь и очень устал.

Мейбор кивнул в знак согласия, и гонец с поклоном удалился.

Баралис встал, поправляя одежды своими скрюченными руками.

– Доброго вам дня, лорд Мейбор, – с вынужденной учтивостью молвил он. Направившись к выходу, он сунул в руку Мейбору какой-то гладкий холодный предмет. – Мне кажется, вы обронили вот это.

Он вышел, и Мейбор, разжав кулак, узнал золотую монету – ту самую, которую час назад дал эконому.

* * *

Тавалиск ел кровяной пудинг. Это блюдо, будучи крестьянским, стояло в самом конце списка его излюбленных кушаний, но порой архиепископу все же требовалось вспомнить свое детство. Слуги, разумеется, не знали, что им движет. Он говорил им, что иногда ест кровяной пудинг и рубец из сострадания к крестьянам, которые принуждены питаться этим всю жизнь. Он позаботился о том, чтобы эти его слова стали хорошо известны, и тем самым обернул себе на пользу приверженность к блюдам своей бедной юности. Народ восхищался тем, что архиепископ ест то же, что и он, и это еще более укрепляло репутацию Тавалиска как свойского человека – а в Рорне всем заправлял народ.

Тавалиск отрезал себе ломоть, любуясь его густой чернотой. Кровь, обычно выпущенная из только что зарезанного барашка, помешивается на огне, пока не свернется и не почернеет. Тогда в нее добавляются кусочки жира, приправы, все это выливается в форму и варится в кипятке. Правильно приготовленный пудинг плотен, зернист и наводит на мысли о смерти.

Тавалиск выплюнул шпик – ему нужна была только кровь. Архиепископу следовало бы почитать себя счастливым: старого дурака Бевлина, всюду совавшего свой нос, наконец-то убрали с этого света. Много лет мудрец был бельмом на глазу у Тавалиска. Но Тавалиск не испытывал счастья – грядущее тревожило его: Бевлина нет, бренские события близятся к исходу, а вальдисские рыцари – что заноза в боку. Каша, которая заваривалась долгие месяцы и даже годы, похоже, вот-вот вскипит.

Мысли Тавалиска все упорнее устремлялись на север, к Брену. Грядущая драма будет разыграна там, в самом страшном из всех городов. И если верить Мароду, ведущую роль в этих событиях сыграет он, Тавалиск. Архиепископ улыбнулся краем рта. А если Марод ошибся, тем хуже – он все равно выступит в главной роли.

В дверь постучали, и вошел Гамил с кошкой Тавалиска на руках – его лицо украшала глубокая, еще кровоточащая царапина.

– Я нашел ее наконец, ваше преосвященство.

– Что так долго? Уж несколько часов, как тебя нет.

– Кошка спряталась в навозной куче на дальнем конце сада и никак не хотела вылезать, ваше преосвященство.

Тавалиск приманил кошку кусочком пудинга.

– Право же, Гамил, нехорошо с твоей стороны капать кровью на мой лучший шелковый ковер.

Гамил поспешно промокнул кровь краем одежды.

– Виноват, ваше преосвященство.

– Ничего. Ну, какие сегодня новости?

– Наши шпионы проследили рыцаря до Брена – и говорят, будто он сам на себя не похож.

– На кого же в таком случае он похож? – Снова Брен: одно это слово вызывало у архиепископа ускоренное сердцебиение. Он неохотно отставил блюдо с пудингом: лекарь сказал ему, что он стал излишне грузен и должен соблюдать умеренность в еде. Вместо еды лекарь посоветовал слушать музыку. Музыку, подумать только!

– Он ведет себя как последний негодяй, ваше преосвященство. Спит с женщинами, пьет, задирается и причинил немало хлопот.

– Что ж, он, как видно, решил повеселиться для разнообразия. По мне, ему давно уже следовало бы отпустить вожжи. Он был слишком благороден в ущерб себе самому. – Тавалиск поднес к свету пухлую руку – фарфорово-бледная плоть заколыхалась, как студень. – Как ты находишь, Гамил, я очень толст?

– О нет, ваше преосвященство. Просто у вас... – Гамил замялся в поисках нужного слова, – чрезвычайно монументальная фигура.

– Монументальная, – смакуя звучание, повторил Тавалиск. – Думается, ты прав, Гамил. Совсем я не толстый, а именно монументальный. – Он одарил секретаря улыбкой. – Однако к делу. Что там еще у тебя?

– Да почти ничего, ваше преосвященство. Мальчик по-прежнему следует за рыцарем, и мы по-прежнему не знаем, зачем Ларн подстроил убийство Бевлина.

– Право же, Гамил, порой мне кажется, что ума в тебе не больше, чем в этом вот пудинге. Мне ясно как день, зачем Ларн убрал Бевлина. Бевлин многие годы пытался положить конец тому, что творится у них на острове. Старый дурак жить не мог без того, чтобы не читать мораль другим. Ну, подумаешь, привязывают они своих оракулов к камню. Зато их исправно кормят, как я слышал.

– Ваше преосвященство известны своим человеколюбием.

– Да, Гамил, это бремя, которое я должен нести. – Тавалиск отшвырнул кошку. Если он не ест больше пудинга, то и ей незачем. – Что слышно о рыцарях?

– Говорят, Тирен рвет и мечет по поводу изгнания его собратьев по ордену. Возможно, он отнесся к этому не столь мирно, как думали мы.

– Мы? Мы, Гамил, ничего не думали. Это я думал, что они воспримут изгнание как перчатку, брошенную им в лицо, – и похоже, так оно и вышло. Они принимают мой вызов.

– Это может привести к войне, ваше преосвященство.

– Возможно. Подождем и посмотрим, как поведет себя Север. Боюсь, впрочем, – улыбнулся архиепископ, – что все это предопределено заранее.

– Что навело ваше преосвященство на эту мысль?

Тавалиск в раздумье посмотрел на Гамила, протянув руку к лежащей на столе книге. Последнее время он всегда держал Марода под рукой. Но Гамил чересчур жадно ждал ответа, и архиепископ только повел плечами.

– Да так, чутье. Не забывай, Гамил, что я архиепископ, и посему меня порой посещает божественное прозрение. – Он еще не созрел для того, чтобы поделиться своим открытием с другими. – Наблюдай неусыпно за Вальдисом и Бреном.

– Разумеется, ваше преосвященство. Позвольте откланяться, если это все.

– Маленький совет на прощание, Гамил. Займись этой царапиной. С таким лицом, как у тебя, незачем уродовать себя лишний раз.

* * *

Дверь открылась, и в Мелли чем-то бросили. На миг она испугалась, подумав, что это нож или дубинка, – но предмет, пролетевший мимо, оказался краюхой хлеба. Ее тюремщики проявляли большую щедрость – Мелли кормили уже третий раз за день. Она начинала чувствовать себя гусыней, которую откармливают к празднику. Скоро, глядишь, ей станут подавать пахту и свиной жир, чтобы кожа лоснилась.

Мелли сидела в тесном и темном погребе, куда ее поместили вчера и где стоял жестокий холод. Пленивший ее отряд въехал в большой форт, и капитан посадил Мелли в погреб под главным строением, строго наказав часовым хорошо ее кормить и не подходить к ней близко. Часовые соблюдали приказ на совесть и являлись только на порог, откуда бросали ей всякую еду.

Мелли провела холодную ночь, свернувшись для тепла клубочком. Единственным утешением ей служило то, что Джек остался на свободе. Она видела, как нелегко ему было высидеть те несколько дней в курятнике, – здесь бы он совсем пропал.

А вот она уже начинала привыкать к заточению. Если рассудить, она пробыла в заточении всю свою жизнь.

Мелли знала, что ей повезло, – она сумела отвертеться от участи госпожи Вареллы. Что бы ни случилось с ней дальше, можно утешаться тем, что все ее десять пальцев останутся при ней. Мелли разломила краюху и принялась жевать вязкий кислый мякиш. Впервые ей пришло в голову, что в кончине госпожи Вареллы Королевства повинны ничуть не менее Халькуса. Если бы муж принял Вареллу с любовью, а не как никчемную калеку, она не совершила бы самоубийства. В Королевствах женщин ценят только за красоту, а обезображенная Варелла со своими двумя пальцами даже и прясть не могла, чтобы как-то оправдать свое существование. Поэтому она поступила так, как от нее и ожидалось: избавила от тяжкого бремени своего мужа и всю семью.

В погребе шуршали тараканы. В детстве Мелли боялась их. А благородной девице просто полагалось ужасаться, увидев насекомое. Некоторые даже особо оговаривали, вида каких насекомых не могут выносить. Чем мельче и безобиднее была букашка, тем утонченнее считалась дама. Мелли раздавила ближайшего таракана ногой.

Дверь снова отворилась. «Что там еще? – подумала Мелли. – Уж не обед ли из пяти блюд?» На пороге появился человек, и по скрипу кожи Мелли поняла, что это капитан.

– Надеюсь, с тобой хорошо обращались, – сказал он.

– Не хуже, чем крестьянин с племенной телкой.

Капитан рассмеялся и вошел.

– Борк, ну и холодина! Разве тебе не дали одеял?

– Я о них не просила.

– А ты гордячка, клянусь моей отставкой! Стойко встречаешь удары судьбы, так?

– Если вы пришли меня обличать, я отвечу вам тем же: вы грешите надменностью.

Капитан опять рассмеялся и подкрутил блестящие усы, призванные, как начинала подозревать Мелли, отвлекать внимание от не слишком хороших зубов. Ей не терпелось узнать, что ее ждет, но она не желала выдавать своего беспокойства и сказала только:

– Надеюсь, вы меня недолго здесь продержите: в темноте я теряю аппетит и могу подурнеть. Тощая безобразная кляча вам ни к чему, не так ли?

– Вы на себя наговариваете, госпожа моя. Осмелюсь сказать, что в темноте вы становитесь только лучше, словно вино в темном погребе.

– Некоторые вина обращаются в уксус, если хранить их слишком долго.

– Вам это не грозит. Завтра вы отправитесь в дорогу.

– Куда это?

– На восток, как водится, – пожал плечами капитан. – А впрочем, это не ваше дело.

– То есть как не мое? – вспылила Мелли.

– Ты мой трофей, милочка, и я поступлю с тобой как мне заблагорассудится. – Капитан отвесил Мелли издевательский поклон и направился к выходу. – Допустим, что мне заблагорассудилось получить хорошую прибыль. – Он вышел и запер за собой дверь.

Мелли ощупала свой плотный корсаж и чуть выше талии нашарила то, что искала, – нож. Он был на месте, тесно прижатый к ребрам, теплый, как тело, и гладкий. Это ее единственное утешение: как бы ни обернулись события, безоружной они ее не застанут.

IV

– Тухлая баранина! Тухлая свинина! Тащите сюда свое протухшее мясо!

Заинтересованный Хват протолкался к кричащему.

– Послушай, а зачем тебе тухлое мясо? – спросил он, всегда готовый узнать новый способ заработка.

– А у тебя оно есть, что ли?

– Нету.

– Ну так не путайся под ногами.

– Могу достать, если надо, – только что я за это выручу?

– Ты что, дурак? За тухлое мясо ничего не платят. Его отдают из милости, для прокаженных.

– Вы кормите своих прокаженных тухлым мясом? – восхитился Хват. – Ну и молодцы же вы тут, в Брене, – в Рорне им ничего не дают.

– Герцог славится своими добрыми делами. – Сборщик мяса улыбнулся с видом нравственного превосходства и велел Хвату убираться.

Брен начинал нравиться Хвату. Сперва город казался ему вялым как рыба па сравнению с его любимым Рорном, но постепенно начал расти в его глазах. Пробыв в Брене несколько дней, Хват понял, что заблуждался относительно отсутствия здесь запахов. В Брене слегка попахивало гнильцой. Учуяв это своими юными ноздрями, Хват стал чувствовать себя вольготнее. Он начал даже подумывать, что оба города не так уж и отличаются друг от друга. Брен просто более умело скрывал свои пороки.

Вот только холод... Хват определенно не был рожден для суровых зим. Как бы ни был хорош твой плащ, он все равно не спасает. Благодаря одному богатому, но рассеянному торговцу солью Хват разжился парой довольно приличных перчаток из свиной кожи. Они, правда, были ему великоваты и болтались на руках, словно два пустых коровьих вымени. Поэтому Хват не носил их, довольствуясь тем, что они у него есть: Скорый мог бы гордиться им.

У Хвата снова начала скапливаться кругленькая сумма. Брен был богатый город, с хорошим рынком. Были тут, конечно, и свои карманники, но им, по мнению Хвата, недоставало мастерства. Цап да хап – ну что это такое? Если бы Скорый умер – что вполне возможно, учитывая его опасное ремесло, – он перевернулся бы в гробу.

Гуляя по улицам, Хват из-за своего малого роста и большого скопления народа часто не видел, куда идет, и не раз больно ушибался о каменный парапет фонтана.

– Борк праведный! – бурчал он тогда, потирая ногу. – И на кой им столько фонтанов?

И правда, редко на каком углу не имелось фонтана или искусственного пруда – только эти сооружения с их темным, загаженным птицами камнем не слишком-то украшали улицу, скорей даже портили ее. Строитель города либо отличался необычайной любовью к воде, либо из зловредности постарался причинить побольше неудобства прохожим – что ему и удалось.

Хват злился из-за очередного ушиба и из-за того, что ему никак не удавалось найти Таула.

Вся беда в том, что высокие золотоволосые мужчины были здесь не такой редкостью, как в Рорне. В ответ на его расспросы Хвата уже не раз направляли в самые разные концы города, где он обнаруживал пастуха из Несса, гадальщика из Ланхольта и сводника из Скалистой Гавани. Сводник, впрочем, оказался весьма доброжелательным и даже предложил помочь Хвату в его поисках – но он, как повелось издавна, ожидал услуги за услугу, а Хвату не хотелось делать то, о чем сводник мог попросить.

Короче, Хват оказался в тупике – а вернее сказать, у очередного уродливого фонтана.

Было раннее утро, довольно хмурое, с резким ветром. В Брене поднимались рано, и на улицах уже кишел народ, спешащий по делам. Торговля – вот что скрепляло город невидимыми, но крепкими узами. Хват, направляясь на рынок, чувствовал его тягу, его ласку.

Залог успеха карманника – в легкости его пальцев. Обокраденному должно показаться, будто его случайно толкнули в толпе. Прикосновение может быть разным: от легкого касания до грубого тычка, главное – как-то отвлечь жертву. Хват мог, хлопнув человека по плечу, тут же залезть ему за пазуху, а оттопыренная рука помогала сохранить равновесие во время поисков кошелька. Искусство карманника сродни мастерству мага: ловкость рук решает все. Магу нужны гибкие запястья, карманнику – гибкие пальцы.

Венцом же всего дела у ревнителей своего ремесла – а Хват, будучи воспитан мастером, причислял себя к таковым – считалось искусство изъятия. Если человек носит за пазухой увесистый кошелек, он почувствует его пропажу не хуже, чем пропажу вырванного зуба, поэтому кошелек надо изымать умеючи. Карманник должен сочетать быстроту с осторожностью. Нельзя выхватывать рывком – тяжесть должна уменьшаться постепенно, чтобы жертва не заметила перемены.

Лучше, конечно, выбирать человека, который чем-то занят: увлечен беседой, торопится по делам или на что-то глазеет. Предпочтительно на фигуристую красотку, идущую мимо, – тогда ему ни до чего другого дела нет.

Жертва может лишиться не только кошелька: есть способы похитить кольцо с пальца, браслет с руки, нож из чехла и мех с воротника.

Больше всего Хват любил свое ремесло за его безвредность. Оно не угрожает ни жизни, ни здоровью. Оно не лишает человека всего, чем он владеет, как было бы, если б у него ограбили дом. Он теряет только частицу денег или безделушек – а Хват считал делом чести выбирать таких клиентов, которые с легкостью могли восполнить подобную потерю.

К исходу утра камзол Хвата оттопыривался во многих местах, и по нежному перезвону он чувствовал, что в его добыче есть и золото. У золота свой особый звук – он словно музыка.

Нырнув в переулок и убедившись, что чутье его не обмануло, Хват решил закатить себе роскошный завтрак. Приятно посидеть в приличном заведении около яркого огня. Он приметил компанию состоятельных торговцев, один из которых неизбежно должен был вскоре хватиться своей пропажи, и решил пойти следом за ними. Толстяки всегда знают, где лучше всего кормят.

Купцы привели Хвата в уютную гостиницу под названием «Закуток Кобба». Навстречу им вышел розовощекий хозяин. Излучая радушие, он забегал с теплыми одеялами и стаканами горячего пунша, отдавая попутно приказания раздуть огонь и накрыть на стол. Ошибки быть не могло: это был сам Кобб.

Усадив наконец купцов, хозяин обратил внимание и на Хвата.

– Слуги входят в черную дверь, мальчик.

– Боюсь, что вы заблуждаетесь, сударь. Я не слуга, но охотно уйду в другое место – хотя я не раз слышал из сытых уст слова «Закуток Кобба» и надеялся отведать нашего знаменитого блюда. – Насчет знаменитого блюда можно было не опасаться. Не было такой гостиницы или харчевни в Обитаемых Землях, где бы не было своего особого блюда.

– Покажи сперва свои деньги, молодой человек. – Хват выудил золотой, и трактирщик кивнул. – Как тебе подать наше блюдо – вареным или жареным?

– Мне говорили, что жареное вкуснее.

Хват уселся на мягком стуле как можно ближе к теплу – очаг плотно обсели купцы, – налил себе горького пенистого эля и погрузился в блаженство.

Кроме дара карманника, Хват обладал еще одним талантом. У него, как это называется в Рорне, были «большие уши», то есть острый, как у лисы, слух. Работая сторожем у домушника, Хват еще более отточил это свое дарование. Всем известно, что для сторожа слух еще важнее, чем зрение. На ночных улицах Рорна человека слышишь задолго до того, как его можно увидеть.

Хват никогда не упускал случая воспользоваться этим своим талантом и присутствовал при множестве бесед в бесчисленных тавернах неведомо для собеседников. Кто знает – а вдруг услышишь что-нибудь полезное. Впрочем, соображение о выгоде не всегда руководило Хватом, хотя и служило ему оправданием, – просто он был донельзя любопытен.

Развалившись на своем удобном стуле, он вслушался в разговор купцов. Речь шла о предстоящем замужестве герцогской дочери.

– Говорю вам, Фенготт, – говорил самый толстый, – мне это не очень-то по вкусу. Зачем нам нужен принц из Четырех Королевств, который будет править нашим городом? Брен и без него прекрасно обходится.

– А вот герцог, кажется, все уже решил, хотя не думаю, чтобы он собирался уступить свое место принцу Кайлоку. По-моему, он намерен превратить Четыре Королевства в свою житницу, выкачав оттуда побольше зерна и леса.

– Точно, – сказал третий. – Этот брак ему выгоден, вот и все.

– Насколько я слышал, принцу достанется недурное сокровище. – Толстяк оглянулся по сторонам и понизил голос. – Говорят, будто Катерина уже не может похвалиться невинностью.

– Я не стал бы говорить этого при герцоге, Пулрод, – заметил человек по имени Фенготт. – За такие разговоры и на виселицу недолго угодить.

– А до этого еще и пытать будут, – вставил третий.

Тут Хват упустил нить, поскольку трактирщик поставил перед ним огромную дымящуюся миску жареных гусиных лап. Гусиные лапы! У Хвата аж к горлу подкатило. Не зря в Рорне говорят, что все северяне – варвары.

– Ешь, – сказал предполагаемый Кобб. – А захочешь добавки – милости просим.

Хват вообще-то не отличался разборчивостью в еде, но никогда не ел языков, свиных ножек и птичьих лап. Хозяин торчал над ним, желая посмотреть, как гостю понравится блюдо. Хват всхлипнул и закрыл лицо руками.

– Что с тобой, мой мальчик? – взволновался хозяин.

– Это все гусиные лапы, – выговорил Хват, плечи которого содрогались от рыданий. – Я думал, что столько времени спустя смогу смотреть на них спокойно, но вот увидел их и сразу вспомнил свою покойную матушку.

– У нее что, перепонки были на ногах?

– Нет, – еще пуще залился Хват, – но она всегда готовила мне это блюдо, мое любимое. Потому-то я и не могу смотреть на него без слез.

Хозяин приказал убрать миску и положил руку на плечо Хвату.

– Понимаю тебя, мой мальчик. Я велю приготовить что-нибудь еще и лишних денег с тебя не возьму.

– От всей души благодарю вас, добрый господин. Быть может, вы велите подать свинину или барашка?

Гусиные лапы! Хороши заведения, рекомендующие их в качестве фирменного блюда! Хват глотнул эля и в ожидании замены снова навострил уши.

– В ямах нынче затишье, – говорил Фенготт. – Даже поставить не на кого. Целый месяц не видел ни одной приличной драки.

– Ваша правда. Уже полгода, как у герцогского бойца не было достойных противников. Те, которые есть, дерутся как кумушки, боящиеся измять свои платья.

– А вот я видел одного, который обещает многое, – сказал толстяк.

– Когда?

– Вчера вечером. Здоровенный парень с золотыми волосами, по всему видно – нездешний. Дрался как сумасшедший – оторвал противнику руку у меня на глазах.

– Как его звать?

– Никто не знает. Поговаривают, будто он рыцарь. Рука у него завязана как раз в том месте, где у рыцарей выжжены кольца.

– Не может он быть рыцарем. Им не разрешается драться за деньги, – сказал третий, и двое других согласились с ним.

– В каком месте он дрался? – спросил Фенготт. – Я бы тоже не прочь взглянуть на него.

– Я его видел в Часовенном переулке, но мне сдается, он сам себе господин и может драться, где ему угодно.

– Что ж, надо будет его отыскать. Люблю поставить на хорошего бойца.

– А видели вы строящуюся дорогу?

Хват перестал вслушиваться и притих, даже не глядя на поставленного перед ним барашка со специями. Он был уверен, что этот боец – Таул. И вместо радости его охватило отчаяние. Что сталось с его другом? Тот Таул, которого он знал, никогда не стал бы драться в яме, как последний наемник. Настало, как видно, время взглянуть правде в лицо. Это Таул убил Бевлина. Хват схоронил эту истину в самой глубине души и надеялся со временем забыть о ней. Но истины, особенно неприглядные, так и норовят вылезти наружу, точно черви.

И все-таки Таул – его друг, а дружба священна. Каким-то тайным местом своего все еще юного сердца Хват не мог поверить, что Таул действовал сознательно.

Хват оставил на столе золотой – более чем достаточная плата за гусиные лапы и барашка в придачу – и вышел. Спросив у прохожего дорогу в Часовенный переулок, он направился прямиком туда.

* * *

Джек сидел в одиночестве на соломенном тюфяке, служившем ему постелью. Его поселили в отдельной комнате, где в обычное время, судя по обстановке, была женская спальня. Он не знал, что нужно от него хозяевам дома. Похоже, он просто угодил в какую-то халькусскую междоусобицу. Да и какая разница? Ведь Мелли больше нет.

«Она умерла», – сказала та девушка холодно и без всякого сострадания – точно так же, как сказали ему эти самые слова когда-то.

Его мать умерла, когда ему исполнилось девять зим. Опухоль, зародившаяся у нее в груди, перекинулась потом на легкие. Целый год перед смертью она кашляла кровью и прятала от Джека свои окровавленные платки, засовывая их в корзинку для рукоделия, пока он спал. Только он не спал. Не мог он уснуть, не увидев эти тряпки и не убедившись, что крови на них не больше, чем всегда. Но зачастую крови было куда больше обычного – тогда он потихоньку стирал эти лоскуты, тер их о камень при свете свечи. А утром поднимался спозаранку и снимал сохнущие тряпки с решетки очага. Потерев их в руках, чтобы сделались мягче, он клал их обратно в корзинку. Пробуждаясь, мать находила чистые платки – и оба делали вид, будто никакой крови и не было.

Под конец ей стало так худо, что тряпок уже не хватало, и Джек рвал для нее свои рубашки. Перед самой ее кончиной его перестали пускать к ней, прогоняя шепотом от двери. Джек утешался только тем, что снизу из-под двери пробивается свет, – если он виден, значит, свечи горят, а если они горят, значит, мать еще жива.

Последним, кто видел мать живой, был Кроп. Джек как сейчас видел этого великана на пороге, с полными слез глазами и рукой, сжимающей что-то за пазухой. Как Джек ненавидел Кропа за то, что того допустили к матери, а его, сына, так никто и не позвал!

Три дня Джека держали за дверью – а потом свет внизу погас. Пришла жена ключника и сказала: «Она умерла. Слезами горю не поможешь. Ступай-ка скрести горшки – нечего даром хлеб есть».

И он весь тот день скреб горшки, а на следующий драил полы. Некоторым образом это помогало – усталому и измученному, с пальцами, в кровь изодранными жесткими щетками, ему не хватало времени, чтобы думать о матери. Полгода спустя он уже не мог вспомнить, как она выглядела до болезни. Он отскреб дочиста память о ней заодно с горшками и сковородками.

Джек стукнул кулаком по краю своей койки, и дерево треснуло. Мелли больше нет – но ее-то он не забудет так предательски скоро. В ее смерти повинен он. Не надо было уходить от нее и возиться с мертвецом – а прежде всего не следовало убивать человека.

В комнату вошла девушка – ее звали Тарисса.

– Что тут такое?

Джек ответил ей холодным взглядом. Она заметила расколотую кровать.

– Это ты сделал? – спросила она голосом, бесцветным вдвойне – бесстрастным и лишенным каких-либо особенностей. Ни материнской певучести, ни халькусского выговора Роваса. – Ты знаешь, мне очень жаль твою девушку.

– Да ну? – обозлился Джек. – Может, жалость – это одна из твоих уловок? – Он все еще чувствовал у себя на руке последнее прикосновение Мелли. Память об их расставании была слишком свежей и жгучей. Джек вогнал костяшки пальцев в расщепленное дерево.

– Уловок?

Джек снова грохнул кулаком по кровати, и девушка в испуге отступила.

– Так я и поверю, что вы с Ровасом оказались у замерзшего пруда ради приятной прогулки. – Он разбил руку в кровь. Почему они спасли его, а не Мелли? Его жизнь никому не нужна. Никто не стал бы плакать о нем – а Мелли могла бы стать королевой. Она была прекрасна и горда, а в тот день, когда он разделался с наемниками, обрушив на них свой подкрепленный чарами гнев, она спасла ему жизнь. Она вела его, ослабевшего разумом и телом, много лиг по лесу, пока не нашла приюта.