Текст книги "Не возжелай мне зла"

Возвращается Робби, он нашел подходящую гостиницу, совсем рядом. У них только что освободился номер, и нас рады взять хоть с собакой, хоть без. О’Рейли предлагает подвезти, я с благодарностью принимаю его предложение. Иду наверх в свою комнату, проверяю, цела ли моя небольшая коллекция драгоценностей. Все на месте. Переодеваюсь, собираю туалетные принадлежности. Обещаю созвониться с О’Рейли завтра, как только он сможет вручить нам новые ключи от дома и сообщить, что интересного обнаружили криминалисты.

Гостиница не такая тихая, как я ожидала. По холлу бродят какие-то люди (кажется, здесь справляют свадьбу), и Бенсон каждого вдумчиво обнюхивает. Все пьяны и веселы, рады поприветствовать песика, сказать ему что-нибудь ласковое, а также поболтать с детьми, пока я регистрируюсь у стойки. Заказываю большую комнату с двумя широкими кроватями. Конечно, Робби предпочел бы отдельный номер, но мне хочется, чтобы мы все были вместе.

– Можем предоставить поздний выезд, если хотите, – говорит администратор. – Не до двенадцати, а до двух.

– Прекрасно, – отвечаю я, кладя на стойку кредитную карту. – И если можно, поздний завтрак в номер.

– Разумеется.

Зову детей, и мы идем наверх. Зайдя в номер, сразу запираю дверь и с удовлетворением вижу, что в стенах нет дверей в соседние номера. Робби бросается на широченную кровать, а Лорен с Бенсоном инспектируют ванную комнату, суют нос в шкаф и в мини-бар.

– А здесь шикарно, скажи? – Лорен падает спиной на кровать рядом с Робби. – Зря я все-таки сняла платье.

Бенсон одним прыжком забирается Робби на грудь, тот крепко обнимает собаку, гладит, но лицо отрешенное.

– О чем задумался, сынок? – спрашиваю я.

– Да так… Просто… Ты прости меня, мама. И за ключи, и за все остальное. Я думал, подмешали раз наркотики – и этим все закончилось. Серьезно, я был уверен. Не знаю, кому вздумалось портить стену и зачем. – Губы его дрожат. – Представить не могу, кого я обидел… А тут «убийца»…

– Я уверена, что ты ни при чем, сынок. Уверена, что все это неправда. – Я кладу ему руку на плечо. – Это сделал человек, которого ввели в заблуждение, а может, вообще ненормальный. Я тоже представить не могу, что ты как-то связан с такими людьми.

– Думаешь, полиция найдет его?

– Не сомневаюсь, – отвечаю я. – Криминалисты, скорее всего, обнаружат зацепку.

– Господи, как я устала, – зевает Лорен и поворачивается на бочок. – Ни разу в жизни не ложилась так поздно.

Это сигнал для всех. Пора спать. По очереди идем в ванную, потом Робби залезает в одну постель, мы с Лорен в другую.

– Не понимаю, зачем было писать такое у нас на стене, – недоуменно бормочет Лорен, вздыхая. – Ты даже крылья мухам не отрывал, как все мальчишки. Даже долгоножек в моей комнате не убивал, а выпускал в окно. В нашей семье никто никогда никого не убивал, кроме Бенсона, конечно. Бенсон охотится на кроликов, а однажды загрыз белочку. Помнишь, мам? – (Я киваю.) – А мы ее отняли, вся шкурка была в крови.

– Это, Лорен, какой-то чокнутый, – сонно подхватывает Робби. – Хватит о нем, много чести. Глупо придумывать разумное объяснение диким выходкам.

Я не согласна с Робби, я считаю, преступник посылает нам какой-то сигнал, и чтобы все это прекратилось, надо понять, что он хочет сказать. Думаю над словами Лорен «в нашей семье никто никогда никого не убивал», и вдруг мысли мои принимают новое направление. Если этот человек посылает кому-то из нас сигнал, так, может, он посылает его мне?

Но ты ведь не убийца, говорю себе. И это чистая правда, я не убийца. Всю свою жизнь я оберегаю и защищаю жизнь, а не уничтожаю ее – такова моя профессия. Primum non nocere. Прежде всего не навреди.

Но…

– Лучший вечер в моей жизни вдруг стал худшим вечером в моей жизни, а теперь снова немного лучше становится, – шепчет Лорен.

Я глажу ее волосы, и она засыпает. Засыпает довольно быстро, дыхание ее становится размеренным и глубоким, но и тогда я не меняю позы, не устраиваюсь поудобнее. Лежу неподвижно, а мысли бродят где-то далеко, по закоулкам сознания, высвечивая воображаемым фонарем самые темные углы, и наконец я нахожу то, что искала…

Я вздрагиваю и просыпаюсь, сжавшись в комок от страха. Сощурившись, вглядываюсь в темноту, пытаюсь увидеть, что не так со странными тенями, заполняющими незнакомый мрак, – огромными, почти неразличимы ми, незнакомыми, призрачными очертаниями, выступающими из темноты, разрастающимися и медленно подплывающими ко мне. И вдруг вспоминаю, что я не у себя в спальне, а в номере гостиницы, вместе с Робби и Лорен, и нам ничто не угрожает. Я несколько раз моргаю, чтобы определить, что это за чужие тени: ага, это комод, вон там огромное бюро с телевизором и мини-баром, буфет, кровать, в которой спит Робби.

Пульс перестает бешено биться, успокаивается. Я сажусь, прислоняюсь к спинке кровати. Шея болит, вывернутая под неестественным углом. Я осторожно шевелюсь, чтобы не разбудить крепко спящую рядом Лорен. На часах возле кровати светится цифра: 4:16. Я проспала не больше двух часов, но чувствую себя свежей и отдохнувшей. В голове роятся мысли, выстраиваются в логические цепочки. На первый взгляд кажется, что выводы мои неестественны, притянуты за уши, но это как посмотреть… С другой стороны, мои умозаключения чуть ли не идеальны. Робби еще совсем молод, повидал мало, вряд ли у него есть серьезные враги. Тем более Лорен. Фил с нами уже не живет… Значит, остаюсь я.

Перед глазами стоит абсурдное слово «убийца», написанное красной краской, и я никак не могу избавиться от этой картины. Вижу ее и с открытыми глазами, и с закрытыми, мне от нее никуда не деться – вот он знак, нелепое, неестественное обвинение, от которого просто так не отмахнешься. Вдруг вспоминаю, что всего два часа назад я на короткое время погрузилась в странное состояние – полуявь, полусон, полувоспоминание, и сейчас понимаю, что нужно снова докопаться до мыслей, посетивших меня тогда, вытащить их на свет божий. Но не здесь, когда рядом мирно посапывает Лорен.

Осторожно вылезаю из-под одеяла, на цыпочках иду к двери в коридор, проверяю, закрыта ли задвижка, потом направляюсь в ванную комнату и неслышно закрываю за собой дверь. Пускаю воду. В изголовье ванны, на полке, выставлено несколько шампуней. Беру пластиковую бутылочку с ароматной пеной для ванны, составленной из смеси успокаивающих натуральных масел, капаю немножко в поток из крана. Ванна, довольно глубокая и длинная, набирается несколько минут, и все это время я стою, тупо уставившись в белую кафельную стену. Когда ванна почти полна, закрываю кран, раздеваюсь, аккуратно укладываю одежду на крышку унитаза. Такое чувство, будто я готовлюсь к событию огромной важности, особо не тороплю, не подгоняю этот момент, но и не оттягиваю его. Опускаюсь в ванну, с наслаждением впитываю в себя тепло, вода доходит до самой шеи. Пузырьки пахнут сандаловым деревом и корицей; это зимние запахи, они успокаивают нервы в жарком июне, ведь я знаю, что воспоминания, в которые я сейчас окунусь, суровы и холодны и чрезвычайно неприятны.

Нет, я не убийца, и все-таки однажды я убила человека. Эта мысль толкается изнутри, как толкается в чреве беременной беспокойный ребенок. Ее голос звучит все громче: «Ты. Ты единственный человек в семье, который убил другого человека. Ты – убийца». Снова и снова звучит голос истины, и теперь я чувствую, что остается только порыться как следует в памяти, повертеть воспоминание так и сяк, трезво и честно посмотреть на него, как бы ни было мучительно, чтобы ясно увидеть, может ли мое деяние быть причиной того, что кто-то подмешал Робби наркотики и расписал нашу стену.

Первым приходит в голову воспоминание восемнадцатилетней давности, оно прекрасно сохранилось в памяти. Возможно, оттого, что витало где-то во мраке сознания и я не прикасалась к нему. Психологи давно доказали, что точно и подробно воспроизвести в уме прошлые события чрезвычайно трудно. Мы склонны помнить не само событие, а скорее те подробности его, которые всплывали в голове, когда мы вспоминали его в последний раз. Как в игре в испорченный телефон, многие подробности теряются или искажаются. Мы крайне пристрастно относимся к собственным воспоминаниям, в нашем сознании существует инстинктивное желание изменить, преобразить их. Мы хотим, чтобы они вписывались в тот идеальный образ, который мы рисуем, когда думаем о себе. Сейчас, например, мне кажется, что я человек смелый, мужественный, значит, и тогда, в прошлом, я была такой.

Погрузившись по шею в теплую воду, ощущая пузырьки всем своим телом, я прокручиваю память назад сквозь время, извлекая из прошлого мельчайшую подробность, каждый взгляд, каждый поступок, каждый неверный шаг. Воспоминания мои безупречно чисты, нетронуты, незапятнаны временем, не искажены самообольщением. Истина предстает передо мной во всей своей ясности и строгости, она ничем не приукрашена и не будет приукрашена. Широко открытыми глазами я гляжу в прошлое.

6

Август 1993 года. Я добилась своего, стала врачом и не могу сдержать радостной улыбки. Ради этого момента я много и долго трудилась в аудиториях и лабораториях, в библиотеках и больничных палатах. Труд должен был при нести свои плоды. Я хотела стать нейрохирургом, поэтому и для учебы в аспирантуре выбрала нейрохирургическое отделение. Цель моя высока, меня очаровывает, пленяет работа центральной нервной системы, деятельность мозга с его безграничными возможностями, его удивительными, потрясающими свойствами. Все свободное время я провожу в лаборатории, препарируя мозг и позвоночный столб. Мне страшно хочется познать принципы работы проводящих нервных путей, научиться лечить недуги, поражающие ткани центральной нервной системы. Каждый день я просыпаюсь, и сердце мое радостно бьется, предвкушая новые открытия, пальцы мои дрожат от нетерпения. Я чувствую себя Христофором Колумбом, перед которым лежат неизведанные земли новой Америки. Неврология – так называются таинственные земли, что мне предстоит открыть, и я с наслаждением проживаю каждую минуту, которая приближает меня к этому.

Я организовала свою жизнь так, чтобы все в ней служило удовлетворению моей страсти. Поселилась в современной, не требующей особого внимания квартире всего в пятнадцати минутах ходьбы от больницы. К развлечениям типа ночных клубов или поездок на все каникулы на дальневосточные пляжи я равнодушна. Общение с людьми сводится к тому, что я иногда выбираюсь на импровизированные сборища коллег в местный бар, а вечера чаще всего провожу дома с Филом – смотрим какой-нибудь хороший фильм или сидим, обложившись книгами по медицине, обмениваясь друг с другом новыми знаниями и проверяя усвоенное. Мы встречаемся уже почти три года, а недавно вообще стали жить вместе. Он на два года старше меня и уже несколько месяцев с головой погружен в избранную специальность, психиатрию. Кажется, все идет просто идеально. У нас близкие, родственные интересы, но мы не конкуренты. Сферы интересов сближаются, когда мы обсуждаем некоторые проблемы. Например, может ли травма мозга привести к психическому заболеванию. Наша совместная жизнь кому-то покажется скучной, но я бы сказала, что она не скучна, но сосредоточенна. Мы полностью отдаемся избранной работе, так же относимся и друг к другу. Заботимся друг о друге, готовим друг для друга всякие вкусности, через день занимаемся любовью – часто молча, общаются только наши тела.

Месячные у меня всегда приходили нерегулярно, и когда вдруг стало тошнить, сначала я подумала, что подхватила вирус. Совсем не было похоже на утреннюю тошноту первых недель беременности. Меня тошнило круглые сутки, и прошло целых две недели, прежде чем меня осенило провериться на беременность. Положительного результата совсем не ожидала, потому что всегда пользовалась противозачаточным колпачком, но лишний раз убедиться в том, что и так очевидно, не мешало, вреда не будет, зато проще поставить диагноз. Во время перерыва на обед я сходила в кабинет гинеколога, где работала Лейла, и сдала мочу на анализ.

– Результат положительный. – Она смотрела на меня, не зная, что делать, недоверчиво хмуриться или улыбаться.

– Что? – удивилась я и заглянула ей через плечо. – Тут, наверное, какая-то ошибка.

– Ты же знаешь, у нас ошибки случаются крайне редко.

– Но я не могла забеременеть! Давай еще раз сделаем.

– Лив, – спокойно сказала она, – а ты не забываешь вставлять колпачок?

– Еще бы! – фыркнула я.

Но тут же призадумалась, потому что все это делается машинально, и, если честно, бывали случаи, когда я так увлекалась работой, что забывала обо всем на свете.

– Черт… Вообще-то, я не совсем уверена… Несколько недель назад, во время ночных дежурств… Было столько беготни, что я едва доползала до постели… Может быть, у меня просто опухли яичники или еще что-нибудь… – Я погладила живот. – Что у нас там вырабатывает гонадотропин.

– Вряд ли. Скорее всего, ты действительно беременна.

Мы сидели в крохотном закутке, отгороженном для дежурного врача прямо в палате, Лейла смотрела в стеклянную перегородку, туда, где рядами стояли кровати с больными и выздоравливающими.

– Да и откуда у тебя опухоль, сама подумай. Не дай бог!

– Слушай, помоги! Я так устала, что ничего не соображаю.

Я шлепнулась в подвернувшееся кресло. Оно показалось мне удивительно уютным. Немедленно уснула бы в нем, если бы не стетоскоп в кармане, упершийся в живот. Да еще эта принимающая все более отчетливые очертания новость о беременности.

– Значит, ребенок, – резко выпрямилась я в кресле. – Ребенок, да, Лейла? – В другом кармане заверещал пейджер. – Это из палаты. Мне надо бежать.

– Послушай, – сказала она и положила руки на мои поникшие плечи. – Ну что ты так переживаешь? Давай-ка без паники. Не волнуйся. Надо успокоиться и переварить новость. Всегда можно повторить тест.

– А что толку? Ведь результат не изменится.

– Скорее всего.

– Вот зараза! – Я сделала несколько шагов к выходу и обернулась. – Надо все как следует обдумать. Только не говори Филу.

– Конечно. – Она ободряюще улыбнулась. – Лив, это еще не конец света.

А для меня это был настоящий конец света. Мне казалось, будто весь мир качнулся на своей оси. Меня сейчас швырнет, и я полечу совсем по другой траектории, в иное будущее, какого не планировала и ни в коем случае не хотела. Мы с Филом никогда не говорили о детях, но если бы разговор зашел, я бы сказала: «Да, конечно! Настанет день, и у нас появятся дети. Но не сейчас и не в ближайшее время… Потом когда-нибудь».

Я решила в тот же вечер все рассказать Филу, но, когда вернулась домой, он уже лег спать. Все выходные он был на дежурстве и устал как собака, так что свои тревоги я оставила при себе, молча скользнула под одеяло и тесно прижалась к нему. Он был теплый и такой уютный, все мои косточки пели от радости, когда я обнимала его и молилась неведомому богу, чтобы наутро проснуться с обычным кровотечением.

И на следующий день я ничего не сказала, прошла неделя, все было по-прежнему, если не говорить про постоянную тошноту, растущее утомление и апатию. Фил на несколько дней уехал в Глазго на какие-то курсы, а в выходные снова дежурил, так что за рвотой он поймал меня только один раз, и я ему наврала, что это, скорее всего, от жирной пищи в больничной столовой.

К тому времени я уже приняла решение. Это мой организм, это моя жизнь. Я имею право делать все, что считаю нужным и необходимым для себя. В этом я нисколько не сомневалась. Пригласила Лейлу, чтобы обсудить все с ней. Было воскресное утро, и я знала, что нам никто не помешает. Лейла уже вышла замуж за Арчи. Они поженились сразу после окончания колледжа, и Арчи в тот день, как и Фил, был на дежурстве. Они с Лейлой не скрывали, что хотят много детей, что медицина в их жизни занимает второе после семьи место. Лейла собиралась стать терапевтом, с более гибким графиком, а Арчи очень хотел специализироваться на рентгенологии, в этой области всегда стандартный рабочий день с девяти до пяти. Когда она пришла, я налила ей чашку кофе, усадила в удобное кресло, покрытое огромной шалью, которую я везде таскала с собой с восемнадцати лет.

– Лейла, мне нужна твоя помощь.

– Пожалуйста, – сказала она, выпрямилась в кресле и застыла с чашкой в руке, ожидая продолжения.

– Я хочу сделать аборт.

– Что-о?

Чашка качнулась, кофе чуть не выплеснулся ей на юбку. Я взяла несчастную чашку и поставила на каминную полку.

– Но зачем? Неужели Фил недоволен?

– Я еще ничего ему не сказала.

– Ничего не сказала? – Она встала и заглянула мне в глаза. – Ради всего святого, Лив, почему?

– Прошу тебя, сядь. И выслушай меня.

Лейла разочарованно посмотрела на меня и снова села.

– Нельзя же такое от него скрывать, – пробормотала она. – На зависть дружная пара, таких, как вы, на свете не сыщешь.

Она говорила правду, мы с Филом были очень близки. Фил за последний год уже дважды предлагал пожениться, но оба раза я отказывала. Не потому, что не любила его или не чувствовала, что надо. Я хотела стать хирургом, мне надо было во что бы то ни стало устроиться на работу в хорошее место, а вся эта свадебная суета могла только помешать. А с ребенком было бы еще хуже! Ведь все наши планы на будущее, особенно мои, коту под хвост!

И вот я принялась все это растолковывать Лейле, понимая, что она станет допытываться, насколько мое решение серьезно, и приводить доводы против аборта.

– Я еще слишком молода, чтобы заводить детей, – сказала я.

– Как молода? Когда ребенок родится, тебе уже будет двадцать четыре года.

– Я еще не готова.

– Потому природа и дает тебе девять месяцев, чтобы ты подготовилась, привыкла к этой мысли.

– Я совсем не гожусь в матери, Лейла. – Я постучала кулаком в грудь. – Клянусь, у меня организм не приспособлен к материнству. Я терпеть не могу гинекологов, с ужасом думаю, что придется тратить драгоценное время на все эти анализы, часами сидеть с такими же, как я, будущими мамашами со вздутыми животами и распухшими ногами, без конца обсуждать, какие коляски лучше, какие кроватки удобней, черт бы их всех подрал! Я умом тронусь, если попаду в этот клуб.

– А ты не попадешь! – сказала она весело. – И из тебя получится потрясающая мамаша.

– Ты так думаешь? И я стану во всем подражать собственной мамаше? И закончу так, как закончила она?

– Конечно нет! Она была несчастной только потому, что не смогла проявить себя в полную силу. Как и многие женщины ее поколения. Ей приходилось все время сидеть дома, отсюда депрессия и озлобленность. А ты ведь у нас будешь хирургом.

– Каким хирургом? – горько рассмеялась я. – Ты что, думаешь, профессор Фиггис возьмет к себе, если у меня будет ребенок?

– Это гендерная дискриминация, Лив. Он не имеет права тебе отказать только потому, что у тебя ребенок.

– Но ты сама подумай, Лейла. С чего это он возьмет на работу мамашу с грудничком, если у него под рукой другой кандидат, не менее опытный и умелый? Какая здесь дискриминация? Здесь здравый смысл, больше ничего. Где найти сил, чтобы одновременно управляться с ребенком и повышать квалификацию? Представь, сколько времени надо проводить в больнице и в анатомическом театре. Прощайте все мои мечты.

– Почему прощайте? До скорого свидания. – Она стала убеждать меня взглянуть на дело пошире. – Реальная жизнь не бывает без сучка без задоринки, – говорила она. – А ты что, хотела, чтобы все у тебя всегда шло как по маслу? Всякое случается, и радость и горе, судьба может подсунуть и не такое.

– Да, но ребенок! Надо будет все бросить и заниматься только им.

– Так уж и все? И это совершенно не значит, что надо от него отказываться. Можно все прекрасно организовать, нанять хорошую няньку, в конце концов. Ты здорова. У тебя есть мужчина, который тебя любит. Фил, конечно, сначала слегка обалдеет, но мы-то с тобой знаем, потом он будет только рад. – Она встала и крепко меня обняла. О да, она из кожи вон лезла, лишь бы переубедить меня. – Подумай, это же будет твой ребенок, Лив. В мире появится новое существо, новый человечек! Ведь это удивительно, это просто чудо!

Но я в эти романтические бредни не верила. Более того, мне не давала покоя мысль, что скажет Фил, как сложатся наши с ним отношения, ведь мы оба считали, что на первом месте должна быть карьера. А Лейла выкладывала все новые аргументы, ей во что бы то ни стало надо было заставить меня переменить решение. Она напомнила, что, в конце концов, я католичка. Но я отпарировала, что в Бога я, конечно, верю, но ни к какой церкви больше не принадлежу.

– Уж если кто родился католиком, останется им на всю жизнь, – сказала она.

– Неправда. Я совсем не чувствую себя католичкой.

Тогда она принялась рассказывать про аборты, которые ей довелось видеть: процедура сама по себе ужасная, да еще грозит осложнениями. А недавно она наблюдала, как недоношенный плод даже пытался дышать.

– У меня от силы недель восемь, – защищалась я. – Как тут можно говорить о человеке, зародыш какой-то.

Она попыталась надавить на чувство вины: почему, мол, не сказала Филу. Неизвестно, как мое решение отразится на нашем с ним будущем.

– А мы еще не женаты, – отбивалась я. – Мой организм, что хочу, то и делаю.

– Ну, ты прямо железная леди, на все у тебя есть ответ, – заявила она. – А самой, небось, подсознательно хочется ребенка!

– Нет, Лейла, ошибаешься, не хочется, и хватит об этом! – чуть ли не прокричала я, она даже отпрянула. – Когда полно работы, я поесть забываю, и я не сунула вовремя колпачок, куда надо, вовсе не потому, что втайне хотела забеременеть, а потому, что дура круглая.

Тут она сдалась, взяла свою чашку кофе с каминной полки, снова уселась в кресло и залпом выпила. В черных ее глазах стояли слезы.

– Лейла, ты моя лучшая подруга, – сказала я, опускаясь перед ней на колени. – Я понимаю, ты со мной не согласна, но, прошу тебя, помоги.

– Да, не согласна, – сказала она. – И не хочу, чтобы ты совершила роковую ошибку.

Я ждала. Видно было, что в груди ее идет борьба, она пытается заглушить голос совести. У нее три брата, все старшие, восемь племянников и племянниц, она росла в атмосфере, где каждый ребенок считался Божьим даром. Я чувствовала себя полной мерзавкой, склоняя ее к соучастию в преступлении, но что мне оставалось делать, без ее поддержки было не обойтись, не говорить же Филу. Тут рисковать нельзя, вдруг он не согласится, тогда от аборта придется отказаться. А если так, что со мной будет?

Следующие пару дней все свои действия я совершала втайне. Удалось выдержать, потому что решение я приняла твердо и самостоятельно и менять его не собиралась. Сходила к терапевту, записалась на операцию в клинике в другом конце города, где меня никто не знал. Пробуду там совсем недолго, говорила я себе, Фил ничего не заподозрит.

Приехала в клинику в восемь утра (Фил думал, что я, как всегда, отправилась на работу), а Лейла на вторую половину дня отпросилась, чтобы забрать меня. Пока ждала своей очереди, наблюдала за стайкой студентов-первокурсников. Они бродили по коридору в белоснежных, немного мятых халатах. Несколько лет назад я сама была такой, лица светлые, горят энтузиазмом и желанием учиться. Я бросила мать, уехала из Ирландии, чтобы пойти по стопам великих людей. Свято верила в то, что благородней профессии врача нет ничего на свете, что врачом стать под силу не каждому, что это профессия избранных, что врач – это воин, объявивший священную войну на стороне здоровья против болезни, на стороне жизни против смерти. Хотя я была уже далеко не религиозна, сильное ощущение присутствия Духа Святого в каждом из нас не покидало меня.

И вдруг меня поразила мысль. Став дипломированным врачом, я приняла клятву Гиппократа, а один из основных принципов ее – «Прежде всего не навреди». Я торжественно обещала, что все мои действия будут направлены не во вред человеку, а только во благо, ради его здоровья. Исполняя свои служебные обязанности, была ли я только врачом? Я разделяла эти идеалы, я служила им (в сущности, они определяли всю мою жизнь), и вот я здесь, сознательно, намеренно встала на пути другой жизни, решила погубить ее. Я все думала, думала об этом, и решимость моя постепенно таяла, прежняя ясность сменялась сомнением. Зачем я пришла сюда? Как зачем? Я пришла, чтобы убить живое существо, да не просто живое существо, а собственного ребенка, нашего с Филом.

Но ведь не прошло и десяти недель, уговаривала я себя. У него и сердце еще не бьется. Его почти не видно, он меньше двух сантиметров. Он, в конце концов, почти неживой!

Да, возражал мне чей-то голос, почти. Но он оживет.

Минут десять я мучилась, пыталась перебороть себя, но к приходу врача уже собрала манатки и готова была бежать без оглядки.

– Я не могу сделать аборт, – призналась я. – Простите, что отняла у вас время.

Говорю, а сама боюсь: сейчас заявит, что уже поздно менять решение, уложит меня на каталку и повезет на операцию.

Но она нисколько не рассердилась, наоборот, широко заулыбалась:

– Вот и хорошо, милая, для вас же лучше.

Я взяла такси, вернулась на работу, разыскала Лейлу. Она сидела в столовой, задумчиво ковыряя ложечкой йогурт. Я сообщила, что передумала, и она чуть с ума не сошла от радости, прыгала, смеялась, хлопала в ладоши.

– Я тоже возьму и забеременею, и мы с тобой вместе будем ждать, вместе пройдем через это! И сиськи у нас будут болеть, и плакать будем от каждого пустяка, и учить ся ухаживать за маленьким. Ты и я, вместе! И нам совсем будет не страшно! – Она взяла меня под руку. – И наши дети, когда подрастут, будут дружить. Представляешь, как здорово?

Но меня все это мало радовало. Ребенка я, как и прежде, не хотела и прекрасно понимала: если не вмешается сама судьба и не случится выкидыш, прощайте все мои мечты. Касательно ребенка, который сидел во мне, я все сделала правильно, но самой от этого легче не стало, мысль о том, что отныне я сама себе не принадлежу, повергала меня в уныние.

Как я и ожидала, узнав о моем положении, Фил сначала раскрыл рот, а потом дико обрадовался. Сказал, что медицину я бросать ни в коем случае не должна, но в глубине души я понимала, что теперь это не для меня, и распрощалась со всеми своими амбициями.

Прошло два с лишним месяца, появились первые признаки. Ложась на спину и ощупывая низ живота, я чувствовала, что над лобковой костью уже выступает часть матки. Она казалась твердой, как грейпфрут. Я ведь как-никак врач, я понимала, что там внутри происходит и с точки зрения анатомии, и с точки зрения биохимических процессов, но самого ребенка никак не могла представить. Хуже того, к собственному ужасу, я осознала, что уродилась неспособной любить маленького, что возьму его в руки и не почувствую ничего, кроме тяж кого груза ответственности, мельничным жерновом висящего на шее. Я боялась повторить судьбу моей матери, слишком много вложившей в детей надежд, но не внимательной к их нуждам, она слишком много страдала по своим утраченным иллюзиям.

Я думала, что тошнота пройдет где-то к четырнадцатой неделе, но, увы, мне не повезло: с завидной регулярностью каждые четыре часа меня выворачивало наизнанку. Я постоянно ощущала страшную усталость, казалось, все косточки болят непонятно от какой работы. По ночам мучила бессонница, спала я не больше пяти часов, остальное время только и мечтала лежать в кровати и никогда не вставать. В голове был сплошной туман, спина болела, стоило провести несколько часов на ногах – распухали лодыжки. Мне казалось, что я скоро превращусь в зомби, и мешал этому только страшный дискомфорт, который я постоянно испытывала. Я представляла себе беременных женщин прежних эпох. Ведь им приходилось работать в поле, нередко в поле они и рожали, впрочем, и сейчас в развивающихся странах беременные находятся в тех же условиях. Мне казалось, что я просто тряпка, хилое, слабовольное существо, нытик, желаю невозможного, думаю только о себе и не способна оценить счастье, дарованное мне судьбой.

И вдруг однажды прозвенел тревожный звоночек. Это было воскресным вечером, заканчивалась очередная долгая, суровая и изнурительная рабочая неделя. У нас умерло двое пациентов, которым не было еще и сорока, оба от церебральной аневризмы. Мы все, и врачи и сестры, были свидетелями их угасания и горя родственников, и это не могло не сказаться, нам было очень тяжело. Другие больные, хотя не знали подробностей, тоже переживали общую скорбь. Несколько послеоперационных больных сидели в креслах с забинтованными головами и грустно смотрели в окно на непрерывный дождь, а рядом с ними, как часовые, стояли капельницы.

Где-то часов в пять мне позвонили и сказали, что из другой больницы к нам переводят женщину. Врач сообщила немного, только то, что ее зовут Сэнди Стюарт, что у нее повысилось внутричерепное давление, двигательные реакции нарушены, мучают страшные головные боли и постоянная рвота.

– Да, чуть не забыла, она беременна. Тридцать две недели.

Я позвонила дежурному ординатору. Оказалось, он ушел домой с сильной простудой. Позвонила ему домой.

– Зарегистрируй ее, – попросил он, немилосердно хрипя в трубку. – Завтра на обходе ее осмотрят.

Значит, принимать больную выпало мне, самой молодой из всего врачебного персонала. Я пошла к лифту, встала у двери и прислушалась. Где-то внизу лязгнула дверь, лифт со скрипом поехал вверх, на наш этаж. Сэнди Стюарт лежала на каталке, с одной стороны стоял врач «скорой», а с другой – ее муж. Она была совсем маленькая, я бы подумала, что передо мной девочка, если бы не огромный, выдающийся под простыней живот. От постоянного недосыпания под глазами у нее были черные круги. Волосы белокурые, немытые, судя по всему, их давно не касалась расческа. Видно было, что в последние несколько недель у нее не хватало ни времени, ни сил заниматься собой, но она улыбалась.

– Меня зовут доктор Нотон, – сказала я и протянула руку, и она обеими руками вцепилась в меня. – А вас, наверное, Сэнди.

Мы с сестрой уложили ее в кровать в отдельной палате.

– Я так рада, что наконец есть диагноз, – щебетала она. – Меня непрерывно рвет, а все кругом говорят, ничего страшного, это обычная утренняя тошнота. Но я-то знаю: тут что-то не так, мой ребенок не мог со мной такого сделать. – Она погладила свой живот. – А еще страшно болит голова.

Мне стало стыдно за все свои жалобы. Я всего лишь беременна. А у этой Сэнди Стюарт в черепе опухоль размером с теннисный мячик, она давит на мозг, искажает его строение, мешает его работе. Прогноз малоутешительный. Опухоль быстро растет, пространство, которое она занимает, уже огромно, процесс достиг критической точки. В понедельник профессор Фиггис просмотрел снимки и сказал, что осталось два варианта: оставить опухоль в покое либо немедленно оперировать. В любом случае долго она не проживет, но операция может дать ей лишних полгода или даже год.