Текст книги "Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой"

Тем временем Брешковская, которой удавалось избегать поимки в течение почти двух лет после возвращения на родину, в 1907 году была схвачена и немедленно заключена в тюрьму, что вызвало бурные протесты в международном сообществе. Царю отправили петицию, подписанную пятьюдесятью ньюйоркцами, но все было напрасно. Изабель Бэрроуз, у которой «болела душа при мысли о плененной орлице», дважды ездила в Петербург и подавала прошение русскому премьер-министру. Бэрроуз неискренне уверяла, будто ничего не знает о призывах Брешковской к насилию, и убеждала премьер-министра в том, что явилась к нему «как одна старая женщина просить за другую»[136]136
  Бэрроуз – Лиллиан Уолд, 28 февраля 1909 года, коробка 1, катушки микрофильма 1, архив Лиллиан Уолд, Специальные коллекции Колумбийского университета; Barrows I. The Island Palace // The Outlook. 1909. № 14. P. 888–889.


[Закрыть]. Премьер-министр отверг все ее доводы.

В суде дело Брешковской рассматривалось в связи с делом Николая Чайковского. Отчасти это объяснялось тем, что их арестовали почти одновременно, хотя так совпало, что Брешковскую называли «бабушкой», а Чайковского – «дедушкой» русской революции[137]137
  Чайковский много лет жил изгнанником за границей, но вскоре после возвращения в Россию в 1907 году его схватили. О Чайковском и революции см., например, Americans Active for Tchaykovsky, 500 Prominent Men Petition Stolypin for a Fair Trial for Him and Mme. Breshkovsky // New York Times. 1909. Dec. 2. Р. 6.


[Закрыть]. Суд над Брешковской, состоявшийся в марте 1910 года, длился всего два дня. Когда Брешковской задали вопрос о ее профессии, она объявила себя революционеркой. Ее приговорили к пожизненной ссылке в Сибирь, и большинство ее сторонников сочли эту меру довольно мягкой. Но все равно и суд, и приговор вызвали новую волну открытой поддержки и Брешковской, и революции вообще.

Поэтесса Эльза Баркер опубликовала в The New York Times посвященное Брешковской стихотворение, которое потом часто перепечатывалось. Начиналось оно со сравнения Брешковской с праздными и беззаботными дамами в США:

 
Сколь узким показался дамский круг,
Сколь мелкими – все дамские дела,
Когда Она сюда явилась, к нам,
Седая, величавая душа!
 

А заканчивалось словами о том, что тяготы, вынесенные Брешковской, служат для тех же самых женщин источником надежды и вдохновения:

 
Для жалости ты слишком велика.
Тебе не стоны – песни шлем, и впредь
Отважней станем, зная, что ты есть![138]138
  Barker E. Breshkovskaya // New York Times. 1910. Mar. 13. Р. 10.


[Закрыть]
 

Лиллиан Уолд, побывавшая в России в 1910 году (во время кругосветного путешествия), надеялась повидать Брешковскую, но вскоре пришла к выводу, что ее старания окажутся тщетны. «В России только что подавили великое движение, – рассказывала Уолд репортеру, – и положение сейчас выглядит безнадежным». Уолд выяснила, что

рассказы о героизме [Брешковской], хотя правительство и не позволяет писать о нем в газетах, все-таки просочились, и хотя она находится в заключении, эти рассказы служат революционным фактором и вдохновляют других.

Направившись из России в Англию, Уолд решила непременно встретиться с революционерами-изгнанниками – Чайковским (добившимся освобождения), Кропоткиным «и некоторыми „товарищами“, которые отдали борьбе все и охотно отдали бы еще больше»[139]139
  Sociological Conditions in the Far East: Miss Lillian Wald, the Famous Settlement Worker of New York, Tells Her Impressions during Extended Trip around the World // New York Times. 1910. July 10.


[Закрыть].

Вернувшись в Нью-Йорк, Струнская использовала шумиху вокруг суда над Брешковской и вынесенного ей приговора как повод напечатать несколько материалов, написанных о тех революционных деятелях, с которыми она лично познакомилась. Ее вышедшая в августе 1910 года статья «Сибирь и русские женщины» начинается с Брешковской, однако о ее приговоре говорится в связи с отвагой других женщин и их деятельностью во имя революции. Уподобляя молодых революционерок, встреченных в тюрьме, «прекрасным нимфам и дриадам», Роза описывала их с восхищением, почти с влюбленностью: «Они стройные и гибкие, и под тугими корсетами и юбками чувствуется физическая сила. А какая кротость в прикосновении их рук, какая нежность в их глазах и губах!» В тюрьме очарование этих женщин достигало вершины:

На улице русская революционерка – явно в чуждой стихии. Она куда-то торопится в своей узкой черной саржевой юбке (с карманами, неизбежно набитыми литературой), в коротком черном жакете и меховой шапочке; без корсета, сгорбленная, с волосами, вначале заплетенными, а потом приколотыми к затылку; с сосредоточенным видом, словно она очень волнуется, как бы не пропустить проезд царя и метнуть в него бомбу. Чтобы раскрыть все свои качества, ей нужно попасть в тюрьму[140]140
  Strunsky R. Siberia and the Russian Woman. P. 139.


[Закрыть].

Описания Струнской намекают на то, что русские революционные идеалы служили не только образцом романтической любви, но в некоторых случаях и ее заменой.

Сама Брешковская, хотя ее почти всегда представляли как «бабушку», в молодости испытала обычную любовь, но оставила мужа, а потом и ребенка, чтобы всецело отдаться революции. Таким образом, ее вскользь брошенное замечание в адрес Хелены Дадли, Элис Стоун Блэкуэлл и Эллен Гейтс Старр – «вы, три девственницы, которые целиком посвятили себя миру и ничего не попросили взамен», – наводит на мысль, что любовные желания некоторых женщин сублимировались в страсть к революции. Однако у всех перечисленных женщин были длительные романы с другими женщинами. Нетрадиционные любовные отношения – от гетеросексуальных союзов, вписывавшихся в рамки представлений о «свободной любви», до однополых связей – часто сопутствовали приверженности общественным преобразованиям и – шире – сочувствию русской революции[141]141
  Екатерина Брешковская – Эллен Гейтс Старр, 26 сентября 1913 года, цитируется в: Blackwell A. S. Little Grandmother of the Russian Revolution. P. 207. Об отношениях Дадли с Видой Скаддер см. Sklar K. K. Florence Kelley and the Nation’s Work. P. 373n48. Об отношениях Стоун Блэкуэлл с Китти Барри см. Faderman L. To Believe in Women: What Lesbians Have Done for America – a History. Boston, 1999. P. 37–39. Об отношениях Старр с Джейн Аддамс см. ibid. P. 118. Виктория Бисселл Браун отмечает отсутствие явных свидетельств того, что между ними существовала эротическая связь. Brown V. B. The Education of Jane Addams. Philadelphia, 2004. P. 361. На рубеже веков христианский социалист и гомосексуал Эдвард Карпентер высказывался о «существовании сексуального меньшинства – третьего пола, – который характеризуется не только предпочтением половых партнеров своего же пола, но и повышенным интересом к социальной справедливости и к союзам, заключаемым во имя социальной справедливости, невзирая на прочие различия». Hackett R. предисловие к: Allen J. M. Passionate Commitments: The Lives of Anna Rochester and Grace Hutchins. Albany, 2013. P. xi – xii.


[Закрыть].

Пока Брешковская жила в ссылке в Киренском уезде Иркутской губернии, ее поддерживала – и материально, и морально – доброта и щедрая помощь ее американских друзей. Изабель Бэрроуз возложила на себя задачу: ежемесячно собирать и пересылать средства в объеме, разрешаемом властями. Но после кончины одной из жертвовательниц Бэрроуз, уже немолодая, с тревогой задумалась о том, что если умрет она сама, то помогать Брешковской будет уже некому. И она написала Мэри Хиллиард, директору Вестовера – элитной школы для девочек в Коннектикуте. Она поведала ей историю жизни Брешковской и спросила, не пожелают ли девочки помогать ссыльной революционерке. Так ученицы Вестоверской школы взяли «шефство» над террористкой, известной как «бабушка русской революции». Благодарность Бэрроуз не знала границ. Она написала Хиллиард:

Их безотчетное влияние будет простираться от Вестовера в далекие русские просторы, в ледяную Сибирь, и будет нести свет, тепло и радость не только Бабушке, но и всем ссыльным, которые с ней знакомы. Они раскрывают блокноты – и вот они уже соприкасаются с международными интересами[142]142
  Изабель Бэрроуз – Мэри Хиллиард, декабрь 1912 года, архив Вестоверской школы, Миддлбери, Коннектикут.


[Закрыть].

Откликаясь на щедрость друзей (и незнакомцев), Брешковская присылала длинные, вдумчивые письма, полные советов о том, как прожить осмысленную, насыщенную жизнь. Своим «юным друзьям и товарищам» из Вестовера она писала:

Всю свою жизнь я стремилась служить другим людям, потому что понимала, что нет в нашем мире ничего более возвышенного, более прекрасного, чем человеческая душа. Ее можно исковеркать, она может пойти по ложному пути, свернуть в дурную сторону, проходя через жизненные трудности, но если верно подойти к ней, но если опекать ее с раннего детства, то можно вывести ее к самой цели: наш ум и наши чувства способны воспарить к самым высям божественного духа[143]143
  Брешковская – Блэкуэлл, 27 мая – 9 июня 1911 года, в: Blackwell A. S. Little Grandmother of the Russian Revolution. P. 180; Брешковская – Блэкуэлл и Хелене Дадли, 13 октября 1910 года, коробка 5, катушка микрофильма 4, архив Национальной американской женской суфражистской ассоциации, Библиотека Конгресса; Брешковская – в Вестоверскую школу, для Мэри Люси Пратт, апрель 1916 года, архив Вестоверской школы, Миддлбери, Коннектикут.


[Закрыть].

В декабре 1913 года, используя средства, полученные от американских друзей, Брешковская предприняла попытку побега, которая почти увенчалась успехом. Поменявшись одеждой с одним политзаключенным, Брешковская пять дней ехала через тундру. Но в нескольких километрах от границы ее поймали, перевезли в еще более глухое место и установили над ней очень строгий надзор.

Американцы продолжали проводить встречи для оказания помощи Брешковской и осаждать царских чиновников прошениями о смягчении ее участи. Их сочувствие и всепрощение распространялись и на других русских изгнанников и революционеров. Бывшую бомбистку Марию Суклову очень тепло принимали в Халл-хаусе и в сеттльменте на Генри-стрит. Грейс Эбботт, основоположница борьбы за права детей, позднее вспоминала:

После одного из наших долгих споров за обеденным столом в Халл-хаусе сибирячка [Суклова] рассмеялась и сказала: «Я давно не попадала в такую душевную обстановку – с тех пор, как впервые оказалась в кругу террористов».

В конце концов Мейбл Бэрроуз Масси, дочь Изабель Бэрроуз, нашла для Сукловой уютное пристанище в Кротоне-на-Гудзоне, и она жила там до тех пор, пока большевистская революция не завлекла ее обратно в Россию[144]144
  Мейбл Хей Бэрроуз Масси – Георгию Лазареву, 6 апреля 1914 года. ГАРФ. Ф. 5824. Оп. 1. Д. 258; Abbott G., Sorensen J., Sealander J. The Grace Abbott Reader. Lincoln, 2008. P. 5–6; Мейбл Хей Бэрроуз Масси – Георгию Лазареву, 26 июня 1915 года. ГАРФ. Ф. 5824. Оп. 1. Д. 256. О Сукловой см. Sukloff M. The Life Story of a Russian Exile. New York, 1914. См. также The Making of a Russian Terrorist // Century. 1915. № 89. P. 93–105.


[Закрыть].

В 1915 году пропагандистское турне по США совершила русская феминистка Александра Коллонтай: она хотела поддержать Ленина и большевиков и убедить американцев не встревать в войну, которая к тому времени охватила многие страны Европы. «Победа воюющих государств не принесет ровным счетом ничего простому народу страны-победительницы», – утверждала она. Как и Брешковская, Коллонтай родилась в русской дворянской семье, но связала свою судьбу с революционерами. Она представляла другую политическую группировку; впрочем, у обеих женщин имелось много общих поклонников. Коллонтай объехала 81 американский город и выступала на немецком, французском и русском языках. Организацией встреч чаще всего занималась социалистическая партия. Коллонтай не только агитировала против войны – она затрагивала и феминистские темы. В речи, отрывки из которой перепечатали многие газеты – от Daily Ardmoreite в Ардморе (штат Оклахома) до Bismarck Tribune (Северная Дакота), – она назвала материнство «не только частной привилегий, но и общественным долгом, выполнение которого должно подстраховывать государство». Как и Грейс Эбботт, Джулия Латроп и другие реформаторы, выступавшие за охрану прав детей, Коллонтай выступала за выплату пособий матерям, за учреждение яслей, за законодательный запрет детского труда и другие усовершенствования в сфере охраны материнства и детства. Положительные отзывы о деятельности Коллонтай со стороны Детского бюро впоследствии были использованы против американского движения за права детей[145]145
  Golden Valley Chronicle (Billings, MT). 1915. Nov. 12; Seattle Star. 1915. Nov. 4; Washington Herald (Washington, D. C.). 1916. Jan. 18; Costin L. B. Two Sisters for Social Justice: A Biography of Grace and Edith Abbott, 1st pbk. ed. Urbana, 2003. P. 144–145. В газете правого толка Woman Patriot можно найти десятки упоминаний о Коллонтай, причем в большинстве случаев делаются попытки увязать ее деятельность с американским феминизмом и сферой социального обеспечения. См. напр. Kollontay and Our Children’s // Bureau, Woman Patriot. 1925. № 9. P. 66. Nielsen K. E. Un-American Womanhood: Antiradicalism, Antifeminism, and the First Red Scare. Columbus, 2001. P. 107.


[Закрыть].

В феврале 1917 года, когда революция в России наконец свершилась, американцы и американки, годами восхищавшиеся разными революционерами и поддерживавшие их, возликовали. Лиллиан Уолд написала Элис Стоун Блэкуэлл:

Радуюсь вместе с вами новости столь чудесной, что не верится в ее правдивость. Из Нью-Йорка только что получено известие о том, что Дума распорядилась создать комитет для сопровождения Бабушки в Петроград[146]146
  Уолд – АСБ, март 1917 года, катушка микрофильма 2, архив Лиллиан Уолд, Специальные коллекции Колумбийского университета.


[Закрыть].

Пока Брешковская ехала на санях из Минусинска (в Енисейской губернии) до ближайшей станции Транссибирской железной дороги и позже, уже в поезде, ее неоднократно просили выступить. Когда она приехала в Петроград, ее спецвагон ломился от букетов, подаренных поклонниками. На вокзале ее встретили оглушительными рукоплесканиями и представили собравшейся толпе как «вдохновительницу русской революции». Брешковскую поселили в Зимнем дворце и дали ей должность во Временном совете Российской республики. Она с радостью праздновала победу революции и заявляла: «Если мы все стремимся к свободе и равенству, то какие между нами могут быть разногласия? О чем нам спорить?»[147]147
  Sack A. J. Back from Siberia: Our Dear Grandmother // New York Sun. 1917. Aug. 6. P 6; Blackwell A. S. Little Grandmother of the Russian Revolution. P. 314.


[Закрыть] Как вскоре выяснится, и разногласий, и споров возникло множество.

Сборник «Бабушка русской революции: воспоминания и письма Екатерины Брешковской», составленный и выпущенный Элис Стоун Блэкуэлл в ноябре 1917 года, заканчивался словами, которые Брешковская адресовала однажды американскому другу:

Мы должны возвышать души людей, действуя на них собственным примером, и давать им представление о более чистой жизни, знакомя их с образцами высокой нравственности и высокими идеалами; взывать к их лучшим чувствам и стойким принципам. Мы должны говорить правду, не боясь огорчить наших слушателей, и должны быть всегда готовыми подтвердить свои слова делами[148]148
  Blackwell A. S. Little Grandmother of the Russian Revolution. P. 330.


[Закрыть].

Время выхода книги, составленной Стоун Блэкуэлл, намекало на связи Брешковской с совершившейся в итоге русской революцией, но на самом деле она относилась с откровенной враждебностью к большевикам, чей авторитаризм и репрессивные методы отталкивали склонных к демократии (хотя тоже не брезгавших насилием) эсеров. Вскоре после того, как большевики свергли умеренное Временное правительство, Брешковская залегла на дно, а в конце концов и вовсе уехала в Чехословакию. В 1918 году в американской печати появилось сообщение, будто ее расстреляли большевики. Однако многие американские союзники Брешковской, хотя и сочувствовали ей и понимали, почему она осуждает диктаторские замашки большевиков, все же воздерживались от критики в адрес нового российского режима[149]149
  Mme. Breshkovsky’s Last Days Vividly Pictured in Letter: Alice S. Blackwell Produces Epistle Written Shortly before Revolutionist’s Death; Her Demise Is Confirmed // Women’s Press. 1918. Nov. 23. Vol. 2. № 12. P. 3a; Blackwell A. S. When Babushka Came // Woman Citizen. 1919. № 37. P. 759.


[Закрыть].

В 1919 году Брешковская запланировала повторное американское турне, чтобы поддержать эсеров в их попытках свергнуть новое правительство и – что имело больше практического смысла – собрать средства на помощь огромному количеству детей, осиротевших из-за воцарившегося в России хаоса. Впервые побывав в Вестоверской школе, Бабушка с большой радостью познакомилась с некоторыми из тех идеалисток, которые поддерживали ее в годы сибирской ссылки. Одна из учениц вспоминала потом:

Брешковская сразу заметила одну из наших темнокожих девочек… [и] принялась быстро перебегать от одной к другой, обнимать их всех по очереди, целовать в обе щеки, приговаривая на ломаном английском: «Милые дети, только освободились от рабства – и вот уже здесь, такие счастливые, такие свободные».

Брешковская послушала, как девочки поют, а потом сама стала петь им русские народные песни и даже плясать (а ей было в ту пору семьдесят шесть лет). Она выступала перед ученицами с речью, переходя с английского то на французский, то на русский, рассказывала о положении в России и о своих надеждах на будущее. «В ней всегда ощущалась детская простота, большая наивность и большая мудрость, открытость всему миру, богатство нажитого опыта». Для этой девушки встреча с революционеркой оказалась одним из самых незабываемых моментов за все время учебы в школе. «Общаясь с нами, [Брешковская] создавала удивительную атмосферу героизма и вечной надежды», – вспоминала она позже[150]150
  Some Memories of Mme. Breshkovsky’s Visit to Westover (машинопись), архив Вестоверской школы, Миддлбери, Коннектикут.


[Закрыть].

Однако во время этого турне Брешковской от нее отдалились некоторые старые друзья. Они опасались, что, рассказывая о злодеяниях большевиков (и даже выступая перед Конгрессом), Бабушка будет только лить воду на мельницу реакционных сил и в России, и в США. Консерваторы жадно слушали Брешковскую и затем пересказывали ее свидетельства о вероломстве большевиков. «Везде, куда бы она ни приезжала, ее привечали и чествовали все враги социализма, тогда как рабочий народ по большей части смотрел на нее с печалью и горечью», – вспоминала Стоун Блэкуэлл. Она понимала, что у Бабушки слишком наивные, идеализированные представления о Соединенных Штатах:

Она не верила нам, когда мы рассказывали, что наше правительство – такой же эгоист, как правительства Британии и Франции; что крупные финансовые воротилы, которые во многом контролируют нашу внешнюю политику, скорее одобрят реставрацию монархии в России, чем порадуются успехам любого социалистического правительства, если оно там утвердится.

В узком кругу Стоун Блэкуэлл признавалась, что и сама скорее желала бы видеть у власти не большевиков, а Временное правительство, но сравнивала ситуацию в России с Французской революцией: «худшие крайности» революционеров были предпочтительнее, чем «реставрация монархии и реакция». Уолд тоже отказывалась публично осуждать большевиков и заявляла, что новому правительству нужно дать шанс – пусть оно преуспеет или провалится самостоятельно[151]151
  Блэкуэлл – Георгию Лазареву, 22 февраля 1920 года и 28 мая 1922 года ГАРФ. Ф. 5824. Оп. 1. Д. 190; Уолд – Екатерине Брешковской, 27 февраля 1919 года, коробка 93, папка 1.1, архив Лиллиан Уолд, Специальные коллекции Колумбийского университета.


[Закрыть].

Журналистка Луиза Брайант, встречавшаяся с Брешковской в России после Февральской революции, размышляла о том, почему Бабушка категорически отказывалась поддерживать новое правительство:

Нет ничего странного в том, что Бабушка не принимала участия в октябрьской революции. История почти неизменно доказывает, что те, кто в юности целиком отдает себя служению какой-то великой идее, на склоне лет не в состоянии понять тот самый революционный дух, которому они сами когда-то положили начало; они не только не сочувствуют, но и, как правило, деятельно противостоят ему. Так вот и Бабушка, чье имя так долго служило синонимом политической революции, заартачилась при мысли о следующем логическом шаге – то есть о классовой борьбе. Все дело в возрасте[152]152
  Bryant L. Six Red Months in Russia. New York, 1918. P. 111.


[Закрыть].

В 1919 году, как только Брешковская появилась в Нью-Йорке, ее немедленно навестила Струнская. К тому времени брак Струнской уже распался из-за идейных разногласий супругов: Уильям поддерживал вступление США в Первую мировую войну, а Анна – нет; на него большевики нагоняли ужас и отвращение, а Анна считала, что они заслуживают шанса проявить себя с хорошей стороны. Струнская спросила Брешковскую, «почему она нападает на большевиков, которые, как и она, пропагандируют социалистические принципы и которые, если вспомнить долгую историю революции, тоже шли за свои идеи и в Сибирь, и на эшафот». Бабушка ответила, что для Ленина и его сторонников принципы важнее людей, они бесчеловечно считают, что цель оправдывает средства, и отдали все «массам», не обращая внимания на «воров и грабителей», которые «воспользовались их пропагандой». Струнскую эти доводы не убедили. Она подумала, что Брешковская, пожалуй, сделалась элитисткой: «Когда идею подхватывают многие, она теряет часть своей отвлеченной чистоты и славы». Струнская предполагала, что Брешковская, в сущности, скорее националистка, нежели интернационалистка:

Она вернулась, чтобы собственными глазами узреть чудо – свободную Россию, и чтобы явить себя русскому народу, как и остальному миру, живым символом трагедии и триумфа, а также борьбы за свободу, но увидела собственное поражение в тот самый миг, когда, казалось бы, достигла вершины счастья. Большевистская Россия не могла получить ни ее одобрения, ни поддержки. Если большевики и были, в каком-то смысле, ее детьми, она никак не могла последовать за ними[153]153
  Boylan J. R. Revolutionary Lives. P. 265; Strunsky A. Catherine Breshkovsky.


[Закрыть].

Среди тех, кто в 1919 году упрекал старого друга за критику в адрес большевиков, была Эмма Гольдман. Однако уже через несколько лет Гольдман, находясь в изгнании, сменила тон и заговорила о разочаровании, которое неизбежно ждет в будущем многих из тех, кто поддерживал советскую власть. Гольдман депортировали из США в Советскую Россию по закону о нежелательных иностранцах, она своими глазами увидела, как большевики расправляются со всеми несогласными, и пришла в ужас. Чувствуя потребность поступать по совести, Гольдман стала писать о том, что ей было известно. Расстояние, разделявшее ее и ее бывших товарищей в США, становилось уже не просто географическим. Она предрекала, что взгляды на Советский Союз со временем не только разведут еще дальше левых и правых в Америке, но и вызовут раскол среди самих левых[154]154
  См. Goldman E. My Disillusionment in Russia. New York, 1923.


[Закрыть].

Бешеная популярность среди женщин с самыми разными взглядами Екатерины Брешковской – героини своего времени, ныне забытой (подобно многим другим деятелям, фигурирующим в до сих пор не опубликованной работе Струнской «Биографии революционеров»), – служит ярким напоминанием о том, что изначально привлекало в русской революционной борьбе идеалистично настроенных, независимых и раскрепощенных американок. В первые годы, последовавшие за большевистской революцией, некоторые из этих самых реформаторш и смутьянок поддерживали (иногда не только деньгами, а даже личным участием) программы помощи, призванные спасти русских детей от разрушительных последствий войны, массового голода и болезней, которые угрожали погубить новую Россию еще до того, как она сможет выполнить свои обещания – в том числе и обещание полностью изменить жизнь женщин.

ГЛАВА 2
Спасители детей и дети-спасители

В неопубликованном рассказе Луизы Брайант американка, которая работает на агентство, оказывающее помощь детям в большевистской России, всей душой привязывается к мальчику Сереже, живущему в Петрограде в приюте для детей-беженцев[155]155
  Bryant L. Serge (неопубликованная рукопись), 1918, коробка 12, папка 52, архив Луизы Брайант, Йельский университет.


[Закрыть]. В начале рассказа Сережа – жизнерадостный и сытый семилетний мальчик – описывается так: «В глазах у него сияло солнце юга, а в голосе слышался перезвон серебряных колокольчиков. Он излучал радость, покой, умиротворение». Во время Первой мировой войны его семья бежала от немцев, и Сережа потерялся. Родители его были довольно зажиточными крестьянами. Он ненадолго прибился к крестьянской чете, ехавшей в Петроград, но в городской толчее снова отстал от взрослых и оказался в одиночестве. Усталый и голодный, он бросился наземь и заплакал.

Остановился один прохожий, потом еще два, потом женщина. Скоро собралась целая толпа. Люди совали ему монетки, он не брал. Ему было одиноко, он требовал любви. Русская толпа – это нечто особенное. Люди любопытны, как дети, их легко растрогать. Они могут нарочно идти куда-нибудь, чтобы подать нищим на перекрестке. Но, хотя русские сами охотно плачут, смотреть на чужие слезы спокойно они не умеют.

«Дама из Калифорнии», оказавшаяся в толпе, «будучи настоящей женщиной», прониклась жалостью к Сереже и «сразу же полюбила его». Она привела мальчика в приют для детей, где сама работала на добровольных началах. Она хлопотала о нем, строила планы – отвезти в деревню, – а втайне надеялась усыновить его.

Каждому, даже невнимательному человеку, было ясно, что у дамы из Калифорнии все мысли теперь вертятся вокруг Сережи. Она учила его английскому – и сама все время грустно повторяла, что хорошо было бы вернуться на родину.

Иногда мне становилось неловко, когда я наблюдала за ними и сознавала, как крепко она привязалась к Сереже, – замечает рассказчица. – Он то и дело приставал к ней с вопросом: увидит ли он когда-нибудь мамашку и папашку? А она всякий раз торопливо отвечала, что, конечно же, увидит. Но в такие минуты складки вокруг рта у нее делались резче, а взгляд почти суровел. Что ж, она была одинокая женщина, так что мы прощали ей любые тайные замыслы.

Планам дамы не суждено было осуществиться: родители Сережи каким-то чудесным образом все-таки разыскали сына в петроградском приюте. Глядя на Сережу, сидевшего рядом с отцом на школьной скамейке и радостно вспоминавшего с ним прошлое,

дама из Калифорнии чувствовала себя старой и ненужной. Она ждала пять минут, десять, пятнадцать… а они ее не замечали. Она подвинулась чуть ближе и кашлянула. «Сережа, – сказала она высоким, надломленным голосом, – так мы с тобой поедем в деревню?»

В основу рассказа о Сереже легла подлинная история мальчика Вани, ставшая ядром одной из глав книги Брайант о русских детях – «Шесть красных месяцев в России» (1918). Ваня попал в приют, где работали американцы. Его нашел отец, который до этого дважды в неделю, проходя большое расстояние пешком, проверял списки беженцев в разных лагерях. Если в подлинной истории больше всего поражал сам факт, что в конце концов отец нашел-таки сына, то в беллетризованном рассказе это счастливое воссоединение родных несколько омрачается явной горечью утраты, которую переживает «дама из Калифорнии». Поневоле задумываешься: быть может, реальный прототип был не только у Сережи, но и у американки?

Описание героини у Брайант наводит на мысли о разнообразных причинах, по которым в первые годы после революции многие западные женщины стекались в Россию для работы в комитетах помощи голодным и несчастным. Однако этот образ американки, спасающей обездоленное русское дитя – и, в свой черед, спасаемой этим русским ребенком-спасителем, – осложняется тем, что довольно многие женщины из буржуазной прослойки поступали на работу в российские гуманитарные организации не только из человеколюбия как такового, но еще и затем, чтобы попасть в революционную Россию в те годы, когда все другие способы въезда в эту страну были для них закрыты. В той или иной степени они видели в сотрудничестве с различными комитетами помощи средство, позволявшее им своими глазами увидеть плоды русской революции и лично поддержать ее.

В рассказе Брайант кажущийся контраст между чопорной старой девой – сотрудницей приюта – и рассказчицей – журналисткой и радикальной феминисткой – тоже вводит в некоторое заблуждение. Рассказчица признается, что иногда ей «становилось неловко», когда она видела, как сильно дама из Калифорнии привязалась к Сереже. Но и рассказчица, и «дама» не только хотели помочь Сереже, но и сами, каждая на свой лад, нуждались в нем и через него ощущали свою связь с Россией. Сережа (как и его прототип Ваня) указывает на важнейшую роль, которую играли русские дети: они служили объектом сострадания, источником надежды, существенным стимулом, заставлявшим американок приезжать в большевистскую Россию.

Благотворительность не сводится к оказанию помощи нуждающимся – она всегда связана с конкретными потребностями и желаниями самих благотворителей. Лев Троцкий будто бы заметил в сентябре 1921 года, когда при известии о массовом голоде ускорилось поступление в Советскую Россию гуманитарной помощи:

Конечно, помощь голодающим – это стихийная филантропия, но настоящих филантропов мало, даже среди американских квакеров. Филантропия связана с дельцами, с предприятиями, с чьими-то интересами – если не сегодняшними, то завтрашними[156]156
  Barnett M. Empire of Humanity: A History of Humanitarianism. Ithaca, 2011. P. 6. Троцкий цитируется в: Weissman B. M. Herbert Hoover and Famine Relief to Soviet Russia, 1921–1923. Stanford, 1974. P. 15.


[Закрыть].

С Запада, в том числе из-за океана, приезжало немало женщин, желавших спасти русских детей. Некоторые из них считали, что тем самым они приближают зарю нового мира. Русские дети – представители первого поколения, которому предстояло расти в новой, революционной атмосфере, – вышли на первый план в фантазиях американских левых, мечтавших об обновлении общества. В 1918 году радикальный журнал Liberator публиковал рассказы о жизни в большевистской России побывавших там авторов (например, Луизы Брайант, Джона Рида и Альберта Риса Уильямса), а еще там печатался по частям трактат Флойда Делла о «новом воспитании» под названием «Вы когда-нибудь были ребенком?», где проводились связи между политической революцией в России и революционными методами воспитания детей. Критики американской культуры ухватились за эти новые подходы, увидев в них надежду на появление поколения, которое отвергнет основанную на конкуренции деловую этику капитализма и создаст «общество более гуманное, чем все прежние, более созидательное, радостное и вдохновляющее». Айседора Дункан, объявив в 1921 году о намерении приехать в Россию и основать там свою школу танца, сказала: «Мне не терпится узнать, есть ли хоть одна страна в мире, где умственное и физическое воспитание детей одержало верх над духом наживы»[157]157
  Dell F. Were You Ever a Child? // The Liberator. 1918. № 6. P. 5–9; The New Generation: The Intimate Problems of Modern Parents and Children / Ed. Calverton V. F., Schmalhausen S. D. New York, 1930. P. 10; Duncan I. I Will Go to Russia // Isadora Speaks. San Francisco, 1981. P. 63.


[Закрыть].

Но к надежде примешивался и ужас: летом 1921 года обширные области России охватил голод, и в самых юных жителях Страны Советов с большим трудом можно было узнать детей. В январе 1922 года в Россию приехала британская суфражистка и писательница (автор книг для подростков) Эвелин Шарп, чтобы освещать деятельность квакеров, помогавших голодающим. После жутких картин, которые она увидела в пострадавших от голода регионах, ее поразил цветущий вид детей в Москве. «Дети здесь – сама прелесть, они очень веселые и готовы надерзить, когда чуть ли не наезжаешь на них санками, потому что они не желают уступать дорогу», – записала она в один из первых дней пребывания в Москве и добавила: «Здесь почти не увидишь худых детей – все пухлые». Лесная школа под Москвой показалась ей «каким-то сказочным краем: во все стороны разбегаются еловые аллеи, по снегу протоптаны дорожки, мальчишки и девчонки бегают на лыжах, все выглядят восхитительно здоровыми и веселыми». А неделю спустя, когда Шарп приехала в Самару и в разговоре с сотрудницей квакерской миссии Вайолет Тиллард сказала, что находит русских детей очень милыми, та сурово одернула ее. «Я не вижу ничего „милого“ в русских детях, которые умирают от голода», – заявила ей Тиллард, которая и сама вскоре умерла от тифа[158]158
  Дневник Эвелин Шарп, 7, 8 и 16 января 1922 года, mss. Eng. misc. e. 632-3, архив Эвелин Шарп, Бодлианская библиотека, Оксфордский университет.


[Закрыть].

Вид страдающих русских детей воспринимался как двойная бессмыслица – ведь советское детство было особенно драгоценным. Хелен Келлер заявила, когда ее спросили, можно ли большевикам назвать в ее честь интернат для слепых детей:

Я испытываю к обездоленным детям России нечто большее, чем просто «сочувствие». Я люблю их, потому что вокруг них витает святость идеалов и устремлений, невероятная отвага и жертвенность народа, с которым воспрянула надежда на человечность… Нестерпимо думать о том, что они страдают на той земле, где люди страстно желают «зажечь свет радости в глазах всех детей»[159]159
  Keller H. Helen Keller for Soviet Russia // Krupskaya N. Smith J., Kruse W. F. Children at Work and Play in School Communes (брошюра). New York, 1923. P. 7.


[Закрыть].

Перед добровольцами из комитетов помощи стояла главная задача: вернуть русским детям детство. Когда эта цель будет достигнута – только тогда сможет по-настоящему развернуться объявленная большевиками программа: создание новых людей, новых мужчин и новых женщин.

Единственной гуманитарной организацией США, которая в годы голода в России допускала к своей работе женщин, был Американский комитет Друзей на службе обществу (АКДСО). Он также отказывался отбирать сотрудников по принципу политической благонадежности (и не требовал от волонтеров, чтобы они сами непременно были квакерами). АКДСО, сыгравший важнейшую роль в помощи голодающим в России, стал главным инструментом, позволившим таким женщинам, как Джессика Смит, Анна Луиза Стронг и Анна Хейнс, попасть в Советскую Россию и затем основать долгосрочные миссии, призванные служить не только русским детям, но и большевистскому будущему. Эти женщины, придерживавшиеся весьма разных политических взглядов, добились в своей работе успеха разных масштабов. Пожалуй, поучительнее всего оказались попытки Анны Луизы Стронг помочь русским детям – и ее же ошеломительные неудачи на этом поприще.