Текст книги "Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой"

Анна Луиза Стронг проработала в АКДСО не очень долго, но ее пребывание там примечательно тем, что она попала в зону, охваченную голодом, в числе первых[200]200
  В августе Анна Хейнс побывала в пострадавшей от голода зоне с целью изучить тамошние условия и доставить туда продовольствие; через несколько недель туда прибыла Стронг. Телеграмма для Рут Фрай от Уоттса, 9 августа 1921 года, коробка 7, пакет 3, архив КБДОПЖВ. Garrison D. Mary Heaton Vorse. P. 177.


[Закрыть]. Кроме того, ее работа в комитете, а затем и деятельность уже в качестве «шефа» колонии имени Джона Рида – попытка при помощи американских долларов и американской методики превратить голодных сирот-беспризорников в трудолюбивых советских граждан – послужила трамплином для ее дальнейшей многолетней работы в России.

Стронг родилась во Френде (штат Небраска) в семье потомков первых поселенцев американских колоний Британии. Ее отец был пастором и реформатором, а мать принадлежала к первому поколению женщин, получивших образование в колледже. Читать и писать Анна научилась к четырем годам, а в шесть уже сочиняла стихи. Она и в дальнейшем добилась успехов: в двадцать три года стала самой юной студенткой, защитившей диссертацию в Чикагском университете. И в детстве, и в юности Стронг отличалась глубокой религиозностью: в Боге она искала начало, которое направляло бы ее на правильный жизненный путь. Ей необходимо было кому-то поклоняться, повиноваться, кем-то восхищаться. Она мечтала о замужестве, чтобы выплеснуть всю эту энергию в одно русло: «По-настоящему мне нужен был муж – бог, начальник, наставник, родитель, при котором я снова жила бы как в детстве»[201]201
  Strong A. L. I Change Worlds.Seattle: The Seal Press, 1979. P. 5, 13, 21 (цитаты); Strong T. B., Keyssar H. Right in Her Soul: The Life of Anna Louise Strong. New York, 1983. P. 15.


[Закрыть]. Но задолго до того, как Стронг обрела мужа, она обрела социализм, который скоро и стал для нее новой религией.

В 1911 году, когда она руководила благотворительной программой помощи детям в Канзасе, из-за сокращения финансирования ей пришлось уволить подчиненного. При этом Стронг испытала сильное замешательство и осознала, что капитализм создает такие условия, в которых человек может в одночасье лишиться средств к жизни из-за капризов рынка. Так она решила отдать все свои силы социализму – учению, отринувшему Бога для того, чтобы сотворить «сверхсознание» здесь, на земле. Хотя переход от веры в Бога к вере в социализм дался Стронг довольно легко, с идеей классовой борьбы ей никак не удавалось примириться. Поэтому ее попытка вступить в социалистическую партию в 1911 году наткнулась на отказ; позднее столь же скептически отнеслись к ее кандидатуре и коммунисты[202]202
  Strong A. L. I Change Worlds. P. 39–43.


[Закрыть].

Защитив диссертацию (и разорвав помолвку с Роджером Болдуином, борцом за гражданские права), Стронг устроилась в редакцию Seattle Daily Call – газеты рабочего движения, которая поддерживала большевиков в первые годы после Октябрьской революции. Слухи об этой революции поистине завораживали: «Мы слышали о женской свободе, о равенстве для отсталых народов, о том, что когда запасов на всех не хватает, дети получают продовольствие в первую очередь; все это укрепляло в нас энтузиазм». Стронг выискивала известия о революции где только могла. Позже она вспоминала, как

Луиза Брайант вернулась из революционной России, и в прокуренном, битком набитом помещении в порту сверкали ее роскошные янтарные бусы и сиял свет запретной границы. После митинга она сказала мне: «Не стоит считать их пацифистами из-за того, что они вышли из войны. Они – сторонники вооруженного восстания».

Стронг «внутренне поежилась», но поспешила ответить: «Конечно»[203]203
  Ibid. P. 69, 71.


[Закрыть].

Стронг организовала для Брайант имевшее феноменальный успех пропагандистское турне, в ходе которого она рассказывала «правду о России» («на одной встрече удалось переубедить больше тысячи человек», докладывала Брайант). Однако Стронг не задумывалась о том, чтобы самой поехать в Россию, пока эту мысль не внушил ей прославленный смутьян Линкольн Стеффенс – больше всего известный, наверное, своим высказыванием о революционной России: «Я видел будущее, и оно работает!». Однажды, сидя вместе со Стронг в «тускло освещенной кабине в кафе Бланка», Стеффенс предложил ей устроиться к квакерам: «Это же единственные гражданские, которым капиталистические правительства дают законное разрешение въезжать в Россию, и единственные „буржуи“, которых впускают большевики», – сказал он ей. Вскоре Стронг отправила в филадельфийское отделение АКДСО письмо, в котором сообщала, что организации мог бы очень пригодиться ее писательский талант.

Пропаганда, основанная на статистике бесконечного ужаса – на рассказах о миллионах умирающих от голода людей, – уже привела к тому, что сознание читателей парализовано. Все эти факты просто перестали восприниматься или же вызывают ощущение безнадежности.

Стронг выступила с предложением: она понаблюдает за работой Друзей в России и напишет серию «коротких, эмоционально окрашенных, захватывающих очерков, от которых газеты просто не смогут отказаться»[204]204
  О том, как Стронг организовывала цикл выступлений Брайант, см. Gardner V. «Friend and Lover»: The Life of Louise Bryant. New York: Horizon Press, 1982. P. 153. Луиза Брайант – Джону Риду, «Saturday on the Train» (1919), цит. ibid., p. 155. Strong A. L. I Change Worlds. P. 89. АЛС – Уилбуру К. Томасу (далее – УКТ), датировано 7 февраля 1920 года, но помечено как полученное 14 февраля 1921 года, а «1920» обведено красным карандашом (так что 1920 – возможно, опечатка); АЛС – УКТ, 20 февраля 1921 года. Оба письма хранятся в личном деле АЛС, архив АКДСО.


[Закрыть].

Вместо того чтобы разрешить Стронг поездку в Россию на три месяца, Уилбур Томас, исполнительный секретарь АКДСО, предложил ей провести девять месяцев в Польше. Стронг чуть не отказалась, но потом поинтересовалась, не предоставят ли ей возможность заниматься агитационной работой в России, если советское правительство вдруг даст на это разрешение. Томас ответил, что она может отправиться в Германию или Австрию – быть может, на три месяца, но что, скорее всего, ей не удастся посетить Россию. Стронг дала формальное согласие на предложение Томаса, но добавила:

Если советское правительство со временем решит ослабить свои запреты и у меня появится возможность побывать и в России, то, полагаю, в эту страну я могу отправиться на тех же основаниях, что и в Германию или Австрию, или, быть может, даже на более долгий срок, поскольку жизнь там еще никем не освещается.

Стронг отправила письмо, когда Томас, как ей стало известно, находился за границей и не мог ей ответить до ее отъезда. Вернувшись, он обнаружил не только ее письмо, но и письмо от одного «обеспокоенного Друга», который предупреждал его о том, что Стронг – «одна из отъявленнейших красных на Северо-Западе», и спрашивал, не «обманулись» ли в филадельфийском отделении «относительно ее истинного характера»[205]205
  АЛС – УКТ, 30 апреля 1921 года; УКТ – АЛС, 2 мая 1921 года; АЛС – УКТ, 7 мая 1921 года; письмо от Р. И. Г. копирующее письмо от Джона Г. Робертса, датированного 1 июня 1921 года. Все – в личном деле АЛС, архив АКДСО.


[Закрыть].

В 1921 году Стронг приехала в Польшу, твердо намереваясь сделать ее перевалочным пунктом на пути в Россию. И в этом она была не одинока. Как утверждала позднее Стронг,

большинство представителей их [квакеров] миссии в Варшаве изначально просили отправить их в Россию, – ведь именно она была страной, о которой мечтали мы все, молодые левые идеалисты.

Она подружилась с советским послом в Варшаве, но когда он предложил ей визу в Россию, она ответила, что не может просто так «бросить квакеров»[206]206
  Strong A. L. I Change Worlds. P. 91–92.


[Закрыть].

Когда в Польшу проникли известия о голоде в России, Стронг поняла: пора действовать. Она обратилась к главе квакерской миссии в Варшаве Флоренс Бэрроу – «кроткой англичанке», не считавшей «большевиков… ни разрушителями мира, ни его спасителями», – и спросила, нельзя ли ей взять вынужденный отпуск, чтобы поехать в пострадавшую от голода зону. Стронг, упомянув о том, что у нее есть возможность получить визу, предложила установить контакты с агентством печати, чтобы «присылать правдивые новости о голоде в России прямо с мест событий» и по мере сил оказывать помощь голодающим. Польшу в то время как раз наводняли беженцы из пострадавших от голода областей, и Бэрроу разрешила Стронг поехать в Россию – с условием, что в Филадельфии не будут возражать. Тогда Стронг напомнила Бэрроу, что поезд в Москву – а он ходил раз в неделю – отправится уже завтра, а значит, времени на получение «добра» от Филадельфии нет. Нельзя же терять целую неделю![207]207
  Ibid. P. 91, 93, 94.


[Закрыть]

Тем временем ARA и представители большевистского правительства договорились с Гувером об условиях отправки миссии. Хотя в соглашении не упоминалось об АКДСО, Гувер ясно дал понять, что «АКДСО должен продолжать свою деятельность в России только под эгидой и при соблюдении ограничительных мер ARA». Представители комитета и в Филадельфии, и в Лондоне выразили обеспокоенность в связи с перспективой взаимодействия с ARA. Как это скажется на самостоятельности квакеров? И на отношениях между квакерами и радикальными и либеральными группами, которые их так щедро поддерживают? Хелен Тодд, представлявшая теперь Всеамериканскую комиссию по оказанию помощи голодающим в России – коалицию рабочих организаций, – призвала АКДСО не сотрудничать с ARA, отметив, что многие люди сознательно стараются не поддерживать ее из-за антибольшевистских взглядов Гувера[208]208
  McFadden D., Gorfinkel C. Constructive Spirit. P. 64.


[Закрыть].

Как оказалось, это соглашение почти никак не сказалось на деятельности квакерской миссии (разве что предоставило ей больший доступ к средствам жертвователей и в значительной степени способствовало разъединению британских и американских сотрудников) или даже на ее самостоятельности. ARA отвела Друзьям Бузулукский район, а сама почти не вмешивалась в их работу, и АКДСО продолжал привлекать волонтеров, чья помощь России не ограничивалась только гуманитарными задачами[209]209
  Ibid. P. 69.


[Закрыть]. И все-таки приток новых волонтеров в Россию задержался на несколько месяцев из-за продолжавшихся переговоров между ARA и правительством большевиков.

Хотя Стронг и пообещала не заниматься «никакой подпольщиной», пока она будет работать под эгидой квакеров, прибыв в Москву в конце августа 1921 года, она посетила отдел печати советского народного комиссариата иностранных дел и призналась, что очень «желала бы задержаться в России бессрочно». А еще она встретилась с Дж. Карром (Л. Э. Каттерфилдом), который представлял коммунистическую партию США в Москве, и попросила его помочь ей вернуться в Москву корреспондентом различных рабочих газет, когда сроки ее сотрудничества с квакерской организацией подойдут к концу[210]210
  Strong A. L. I Change Worlds. P. 101, 127; Стронг – Карр, 6 февраля и 1, 2 и 10 марта 1922 года. Ф. 515. Оп. 1. Д. 120, катушка микрофильма 7, архив КП США, Библиотека Тамимента, Нью-Йоркский университет.


[Закрыть].

Артур Уоттс, хотя и не ждал Стронг, обрадовался ее помощи и предложил ей сопровождать несколько вагонов с продовольствием и другими необходимыми грузами в Поволжье. Продовольствие не собирались везти очень далеко, но Уоттс полагал, что будет «психологически верным доставить его в Самару: так люди поймут, что иностранная помощь уже близко»[211]211
  Strong A. L. I Change Worlds. P. 101–102.


[Закрыть].

Стронг уехала в Самару еще до того, как Уоттс получил телеграмму, сообщавшую о том, что ее вообще никто не отпускал в Россию. Стронг ночевала «в вагоне с продовольствием на самарском вокзале, и каждое утро [ее] будил гвалт пяти тысяч детей». Каждый день она обходила санитарные и воспитательные учреждения, детские дома и больницы, организуя доставку и распределение квакерской помощи, в том числе мыла, в котором здесь нуждались почти так же отчаянно, как в продуктах и лекарствах. Мыло чаще всего отвозили в «приемные пункты». Это сухое обозначение не передает всего ужаса, творившегося в различных запущенных постройках, где

принимали, оставляли на карантин и обеспечивали едой около сотни детей, которых ежедневно подбирали на улицах Самары. Туда их приносили из дальних деревень и бросали родители, неспособные прокормить их… Туда тысячами попадали истощенные дети, больные холерой, тифом, дизентерией; у них не было ни мыла, ни смены белья или одежды; они копошились на полу в собственных нечистотах[212]212
  Уоттс – Рут Фрай, 9 и 24 сентября 1921 года, коробка 7, пакет 3, папка 4, архив КБДОПЖВ; Strong A. L. I Change Worlds. P. 111–112.


[Закрыть].

Однако больше всего Стронг поразила не разруха – и даже не желание людей выжить во что бы то ни стало. Еще больше ее поразили их попытки помогать другим – особенно забота о детях. Каким-то чудом обустраивались детские дома и школы – «без матрасов, простыней, книг или одежды», – и учителя уже проводили уроки. А еще, к удивлению Стронг, почти все целеустремленные, самоотверженные люди, благодаря которым все это происходило, – «созидатели посреди хаоса» – оказывались членами коммунистической партии. Они и сделались для нее примерами для подражания, жизненным идеалом[213]213
  Strong A. L. I Change Worlds. P. 112.


[Закрыть].

Вечерами, в свободное от основных занятий время, Стронг писала газетные очерки, показывавшие ту сторону голода, о которой, на ее взгляд, до сих пор умалчивали репортеры.

Мой рассказ будет шире: я расскажу о… дисциплинированном сознании, заставляющем людей сеять те семена, урожай от которых им точно не доведется собирать. Я должна рассказать о жизни, которая продолжалась, хотя погибли миллионы: о босоногом парнишке в Минске, собиравшем милостыню не для себя, а для других; о вагоне с продовольствием, где артельные без ботинок и тулупов трудились в зимнюю вьюгу, чтобы накормить пять тысяч детей[214]214
  Ibid. P. 109.


[Закрыть].

Хотя Стронг отсылала свои очерки по телеграфу прямо в новостное бюро Херста, она отправляла их и в филадельфийскую и лондонскую конторы Друзей. Лишь после того, как несколько очерков Стронг вышли в американских газетах, Уоттс получил от Уилбура Томаса сообщение о том, что все агитационные материалы Стронг должны проходить через филадельфийскую контору[215]215
  Уоттс – Рут Фрай, 24 сентября 1921 года, коробка 7, пакет 3, папка 4, архив КБДОПЖВ.


[Закрыть].

Под давлением со стороны Филадельфии Уоттс велел Стронг возвращаться в Москву. Однако Стронг поехала в Бузулук вместе с несколькими другими сотрудниками гуманитарных организаций, пообещав задержаться там совсем ненадолго. Несмотря на это неподчинение Стронг, Уоттс отослал несколько ее новых очерков в Лондон, сопроводив их объяснением, что она «отменила свое соглашение с агентством печати Херста» и «намеревается в скором времени поехать в Лондон, чтобы выступить там от имени квакеров». В Лондоне эти планы сочли весьма желательными, так как они старались донести до всех неравнодушных мысль о срочной необходимости в помощи голодающим[216]216
  Ibid. Телеграмма Рут Фрай от Уоттса, 12 августа 1921 года: «ПРИШЛИТЕ ДЕЛЕГАЦИЮ ВЫЗВАТЬ СОСТРАДАНИЕ АНГЛИЙСКОЙ ПУБЛИКИ СОЧНЫМИ ОБРАЗАМИ ТРЕБУЕТСЯ ОДИН КВАКЕР СМОЖЕТЕ ДЕЙСТВОВАТЬ ИЛИ НАМ ПРИСЛАТЬ КВАКЕРА ОТСЮДА ОТВЕТЬТЕ СРОЧНО». Коробка 7, пакет 3, папка 4, архив КБДОПЖВ.


[Закрыть].

Стронг настроила против себя и квакерское руководство, и правительство США, потому что в своих ежедневных телеграммах в агентство Херста она

ясно давала понять, что Друзья оказывали помощь в Москве задолго до Гувера и что продовольствие, которое [она] лично доставила в Поволжье, прибыло в Самару за две недели до прибытия грузов от Гувера. [Она] столь же ясно дала понять, что сами советские люди, проявляя героическое самопожертвование, оказывают голодающим гораздо больший объем помощи, чем получают из-за границы. [Она] показывала не анархию, где наводили порядок американцы, а упорядоченный мир, где имелись управления здравоохранения, учебные заведения, где местные органы власти боролись со стихийным бедствием.

Позднее Стронг без утайки рассказывала и о том, что «использовала организацию Друзей для достижения цели, по сути, чуждой их намерениям». Спустя некоторое время Уоттс признавал, что Стронг отлично справилась с распределением продовольственной помощи в Самаре, успешно выполнив операцию, «позволившую немедленно накормить тысячи детей, многие из которых наверняка умерли бы с голоду в ожидании поездов с помощью от Гувера»[217]217
  Strong A. L. I Change Worlds. P. 95, 90; Уоттс – Рут Фрай, 7 октября 1921 года, коробка 7, пакет 3, папка 4, архив КБДОПЖВ.


[Закрыть].

Однако нежелание Стронг подчиняться указаниям начальства вызывало недовольство даже самых стойких ее сторонников и имело прискорбные последствия не только для ее собственного здоровья, но и для здоровья другого волонтера. Прежде чем вернуться в Москву, Стронг снова заехала в Самару и вызвалась раздавать помощь от ARA. Позднее она вспоминала, как однажды организовала встречу между голодающим представителем сельского совета и представителем ARA. Встреча состоялась в богато обставленном гостиничном номере «аровца». Стронг договаривалась о распределении продовольствия, которого хватило бы, чтобы накормить лишь часть деревенской общины, а между тем «аровец» обедал за троих, а вокруг стояли корзины с импортными продуктами и даже бутылки с вином. Вскоре после той встречи Стронг слегла с жестоким тифом, а выхаживавшая ее сестра милосердия, тоже из числа волонтеров, работавших на квакеров, заразилась от Стронг и скончалась[218]218
  Уоттс – Рут Фрай, 14 октября 1921 года, коробка 7, пакет 3, папка 4, архив КБДОПЖВ. Он объяснял, что она сама вызвалась временно поработать на ARA – «не посоветовавшись с нами» (ibid.). Strong A. L. I Change Worlds. P. 115. Scott R. Quakers in Russia. P. 251.


[Закрыть].

Между тем в декабре 1921 года в Россию приехала первая группа волонтеров АКДСО для оказания помощи голодающим. Они стали свидетелями невообразимо ужасных сцен. Мирьям Уэст увидела на улице собаку, державшую в пасти мертвого ребенка. Беула Хёрли, ранним утром идя пешком к квакерскому складу, наткнулась на четыре трупа: за ночь от голода умерла целая семья. Смерть была настолько повсеместной, что сотрудники миссии стали ловить себя на чувстве облегчения при виде умерших: хоть кто-то отмучился[219]219
  Weisbord M. R. Famine on the Steppe // Some Form of Peace: True Stories of the American Friends Service Committee at Home and Abroad / Ed. Weisbord M. R. New York, 1968. P. 68–69.


[Закрыть].

Эвелин Шарп, встречавшая сотрудников гуманитарной миссии в охваченной голодом зоне после их короткого пребывания в Москве, услышала о кладбищах, где в ожидании погребения грудами лежали замерзшие трупы, и о мальчике, который от голода съел собственную руку. В детской больнице она обнаружила несколько кроватей, но там не было ни постельного белья, ни мыла, ни лекарств. В каждой кровати лежало

по два или по три истощенных ребенка, скорчившихся под каким-нибудь старым одеялом, а иногда они лежали прямо на полу… Одни кричали и стонали, другие лежали неподвижно и мучились тихо, словно уже перешагнув порог жизни и смерти; но большинство с жутким детским терпением не жаловались, а отзывались на любой приветливый знак от каждого из нас[220]220
  Дневник Эвелин Шарп, 16 января 1922 года.


[Закрыть].

Стронг же, как только ей немного полегчало после болезни, начала прямо в постели печатать новые очерки, полные ярких подробностей, и отсылать их в Филадельфию и Лондон. Если Лондону очень нравились ее материалы, то в Филадельфии даже читать их не желали. Пожалуй, еще досаднее для Стронг оказалось то, что АКДСО в конце концов взял в штат постоянного рекламщика – но не ее. «Наверное, они испугались моей тяги к радикалам и моей независимости», – решила журналистка. Впрочем, Уилбур Томас понимал, что связи с рабочим движением и с левыми были полезны, так как способствовали привлечению средств, да и сам он в некоторой степени сочувствовал радикальным идеям[221]221
  АЛС – Сидни Стронгу, 31 декабря 1921 года, коробка 3, папка 12, архив АЛС (цитаты); Рут Фрай – Уоттсу, 16 сентября 1921 года, коробка 7, пакет 4, папка 1, архив КБДОПЖВ. В письме волонтеру Роберту Данну, социалисту, Томас заметил, что его самого привлекает «работа в радикальном движении», и признался, что, скорее всего, «примкнул бы к такой работе», если бы не «обязательства перед семьей». УКТ – Данну, 15 января 1919 года, личное дело Роберта Данна, архив АКДСО.


[Закрыть]. Собственно, человек, на которого пал выбор Томаса, Роберт Данн, нисколько не скрывал своей симпатии к социалистам – как и подруга Данна Джессика Смит, в итоге занявшая должность начальника отдела агитации в России.

Хотя Стронг попала в Россию быстрее Смит – пусть Смит и подавала заявку раньше, – сотрудничество Смит с АКДСО оказалось более продолжительным и более успешным, а ее отношения с Советским Союзом и коммунизмом – более однозначными. Кроме того, ей гораздо больше повезло в отношениях с человеком, с которым обеих женщин свела судьба в Советской России и в котором обе увидели подходящего кандидата в мужья[222]222
  Этим человеком был Гарольд Уэр, эксперт по сельскому хозяйству и один из основателей американской коммунистической партии. О симпатии Стронг к Гарольду Уэру см.: Strong T. B., Keyssar H. Right in Her Soul. P. 93.


[Закрыть]. И хотя Смит оставила работу в миссии АКДСО еще до того, как истек условленный двухлетний срок, она сохранила хорошие отношения с руководством квакерской организации в Филадельфии, и там продолжали печатать агитационные материалы.

Отъезд Смит в Россию зимой 1922 года задержался: ей не выдали паспорт. До нее и раньше доходили слухи, что всем женщинам, желавшим поехать в Россию, отказывали в паспортах, но потом она заподозрила, что причина в другом, а именно – в ее политических взглядах. Смит с негодованием заявила Уилбуру Томасу, что она «абсолютно надежный человек». Не отрицая того, что «в целом солидарна с социалистическими идеями», она уверяла, что «точно не принадлежит к коммунистам и даже не состоит в социалистической партии». Смит указывала на то, что Межвузовское социалистическое общество, которое она ранее возглавляла, является «исключительно образовательной» организацией, «не требующей от своих членов принадлежности к политической партии». Аналогично и Чрезвычайный комитет американских женщин, в котором она состояла казначеем, был «учрежден с единственной целью: отправлять молоко и медикаменты голодающим русским». Кроме того, ее «не интересовала „пропагандистская“ работа», она не собиралась «становиться под чьи-либо знамена» и свято верила в чистоту намерений Друзей, старавшихся выковать узы братства между разными народами[223]223
  Смит – УКТ, 20 и 24 января 1922 года; Смит – УКТ, без даты, штамп о получении – 21 января 1922 года. Все три письма хранятся в личном деле Смит.


[Закрыть]. Нет никаких оснований сомневаться в искренности Смит, однако ясно и то, что поездка в Советскую Россию стала поворотным моментом в ее жизни: она целиком обратилась в коммунистическую веру и погрузилась в деятельность, которую вполне справедливо было бы назвать «пропагандистской работой» в США. Смит почти полвека проработала в редакциях коммунистической прессы, в том числе в журналах Soviet Russia Today и New World Review.

Благодаря вмешательству филадельфийского отделения АКДСО заявка Смит на получение паспорта была в итоге одобрена – при условии, что она обязуется не участвовать ни в какой политической деятельности. Смит сочла это требование «совершенно нелепым и неоправданным», но заключила, что, раз она и так «не намеревается и не желает принимать участие в какой-либо политической деятельности», можно уж и дать такое обещание. Смит также переписала свое заявление в АКДСО, уточнив, что хотя раньше она и симпатизировала большевикам, теперь ее отношение изменилось из-за того, что они применяют насилие. Но при этом она по-прежнему считала, что нужно дать русским «решать свою судьбу самостоятельно, без постороннего вмешательства» и необходимо оказать им помощь для преодоления последствий голода[224]224
  Смит – УКТ, 4 февраля 1922 года; Джессика Смит, дополнение к заявлению, 23 января 1922 года. Оба документа хранятся в личном деле Смит.


[Закрыть].

Приехав в Россию в марте 1922 года, Смит отправилась в качестве районного инспектора программы по распределению продовольствия в село Сорочинское[225]225
  С 1932 г. – Сорочинск. – Примеч. пер.


[Закрыть] в Оренбуржье (к востоку от Бузулука). Там она пробыла семь месяцев, после чего перебазировалась в Гамалеевку, небольшое село километрах в тридцати к юго-востоку от Сорочинского. Весь урожай проса погубила засуха, заодно с большей частью урожая пшеницы, ячменя и ржи. В ту зиму ходили слухи о случаях каннибализма, и Смит слышала, что без существенной помощи извне следующую зиму не переживет ни одно из здешних сел[226]226
  Замечания Джессики Смит приводит Роберт Данн в: Need for Famine Relief Continues // Soviet Russia Pictorial. 1922. Sept. 15. P. 162–163.


[Закрыть].

На фоне смерти и страданий сотрудницы миссии быстро сдружились и очень дорожили своим маленьким сообществом. В один досужий майский день Смит, Мирьям Уэст и Корнелия Янг «гуляли по холмам и долам и собирали полевые цветы. Наградой за их старания стали большие букеты с желтыми и пурпурными головками». Кроме прекрасных видов, открывавшихся с вершин холмов, женщины увидели «сусликов, бабочек, ящерицу, пчел и птиц. Казалось, птицы тоже чтили день воскресный, распевая хором»[227]227
  Sorochinskoya Nightingale, 2 мая 1922 года, коробка 6, папка 40, архив Labor Research Association, Библиотека Тамимента, Нью-Йоркский университет.


[Закрыть].

Смит явно полюбили и коллеги, и местные. По словам Роберта Данна, она стала здешней «королевой бала», и все «придумывали ей ласковые прозвища». Один русский крестьянин, прилежно изучавший английский при помощи потрепанного словаря, который подарили ему квакеры, выразил особую благодарность «госпоже Джессике Смит», выделив ее среди «бесценских и незабвенских Благоделов, Господ Квакиров»[228]228
  Данн – родным, четверг, 28 июля 1922 года, коробка 6, папка 40, архив Labor Research Association, Библиотека Тамимента, Нью-Йоркский университет; Jessica Smith, Efim’s Vocabulary Increases, Feb. 1923, рекламные материалы, архив АКДСО (в России).


[Закрыть].

В январе 1923 года Смит с удовольствием сменила Данна на посту директора отдела рекламы в России; претендуя на эту должность, она упоминала о своем писательском мастерстве, об успехах в овладении русским языком и о том, что эта работа подходит ей гораздо больше, чем организаторские обязанности[229]229
  Смит – УКТ, 26 декабря 1922 года, личное дело Смит.


[Закрыть]. В этом качестве она опубликовала десятки очерков и в дальнейшем продолжала писать в том же духе для массовой печати, причем благодаря ее связи с респектабельными квакерами читатели относились к ней с доверием. Она прямо писала о том, что положение чудовищное: дети измучены болезнями и голодом, многие осиротели и остались бездомными, другим грозит смерть. Словом, они нуждаются в помощи американцев. Но еще она утверждала, что эти выжившие дети – одаренные, дружные и неунывающие – служат живым свидетельством достижений нового режима в сфере воспитания.

Обе эти крайности весьма наглядно иллюстрируют два агитационных материала Стронг – «В Шарском монастыре» и «В городе детей» (оба написаны в феврале 1923 года)[230]230
  Smith J. In the Monastery at Shar, Feb. 18, 1923, Sorochinskoye, Jessica Smith reports, Hoover Library; Smith J. In the Children’s City, Feb. 1923, Gamaleyevka, Russia, рекламные материалы, архив АКДСО (в России).


[Закрыть]. Очерк «В Шарском монастыре», посвященный дому для голодающих детей-сирот, рассказывает о поездке «через долгую череду разоренных сел»: Смит с коллегой ехали «по длинному пологому холму навстречу закату, который превращал все небо и степь в одну обширную картину, переливавшуюся яркими красками». Их конные сани оставляли в снегу узкие колеи, и под косыми лучами солнца туда падали синеватые тени. А наверху, «в небесах, разливалось оранжево-розовое чудо». Когда сани поднялись на последний холм перед тем, как съехать в долину, к селу, Смит залюбовалась открывшимся ее глазам зрелищем. Деревушка «расстилалась внизу, словно кусочек какой-то эльфийской страны, вся окутанная розоватым свечением. В чаше долины уютно устроились домики, окруженные перистыми купами деревьев, а на склоне дальнего холма торчала, будто сказочный дворец, церковь, а перед ней грозно вырисовывались внушительные монастырские ворота». Смит и ее спутница воскликнули, что эта деревня – «райское место для детей!» и сказали друг другу: «Здесь они наверняка счастливы!»

Из-за этого идиллического фона реальная картина, которая открылась им на территории монастыря, превращенного в детский дом, оказалась еще более страшной. В темной комнате, где стояло «зловоние», в «чадном свете» лампы они увидели «суровое, неприятное лицо» директора детдома. Но еще больше их потрясли лица детей:

Из темноты проступают бледные детские лица. Такие лица, к каким мы привыкли в жуткие ранние дни прошлой зимы [когда голод особенно свирепствовал], но каких мы уже давно не видели. Лица, искаженные и застывшие в гримасах боли. С широко распахнутыми глазами, темными от голода.

Перейдя в кабинет директора, Смит и ее коллега узнали, что дети уже начали умирать в больших количествах, как уже бывало в худшие дни голода. Раньше в колонии жило двести пятьдесят детей, теперь их осталось только сто.

В соседней комнате в «два прямых, ровных ряда» выстроились «хмурые, одетые в черное малыши с монгольскими личиками, большинство – больные, покрытые струпьями». Словно репетируя для какой-то искаженной версии того плохо продуманного фильма о голоде, что хотела снять Айседора Дункан, дети «запели сухими, хриплыми голосами, безутешно раскачиваясь из стороны в сторону, будто под действием злых колдовских чар». Смит пришла в ужас: «Никогда в жизни не слышала ничего более жуткого, чем эта странная башкирская песня. Она наполняла темную комнату под низким потолком такой горькой детской тоской, что сердце разрывалось». Учитель хотел попросить детей еще и станцевать, но посетительницы поспешили отговорить его: «Невыносимо было бы смотреть, как задергались бы эти истерзанные маленькие тельца, силясь изобразить радость». В другой комнате, почти без мебели, были изолированы четверо детей, больных дизентерией; двое лежали вместе на скамье, цепляясь за одеяло, а еще двое – на полу. «Через несколько дней все они умрут», – предсказала Смит. В этом детдоме не было денег, чтобы нанять директора получше, а накормить всех детей или позаботиться о них было просто невозможно.

В очерке Смит «В городе детей» изображена противоположная картина. Дела в «городе детей» объективно обстоят ненамного лучше, чем в бывшем монастыре, но там и директор, и работники энергичны, деловиты и оптимистично настроены. Когда белоконные сани помчали Смит вместе с русским товарищем туда, «за Барабановку» (деревушку в Восточной Сибири), градусник показывал минус 34 градусов.

Еще раннее утро, и над всеми избушками клубятся столбики дыма: это крестьянки растапливают печи – кто охапками соломы, кто хворостом, кто дровами, кто кизяком – и ставят горшки с кашей для завтрака… Небо ясное, нежно-голубое, и заснеженные низкие холмы за Гамалеевкой переливаются радужными искорками под утренним солнцем.

Их никто не ждет. Зовут директора школы и «политкома» (представителя государства). Первый радостно встречает гостей, делится с ними своими мечтами о будущем детской колонии и с гордостью описывает работу политкома, который заведует «политическим воспитанием». А еще он «поднимает дух заведения». Смит узнала, что это один из смельчаков, сражавшихся на Гражданской войне за красных: «Он вставал в полный рост, когда вокруг свистели пули, пока мы все лежали плашмя на земле», – рассказывали ей. «И вот теперь, – размышляла она, – этот бесстрашный воин живет среди детей, играет с ними, берет на руки малышей, учит их всемирному братству и миру».

Смит замечает на улице нескольких «дюжих ребят» – «крепких», «полнощеких, румяных», но ей говорят, что эти дети – исключение: они работают на свежем воздухе, у них есть теплая одежда, их сытно кормят. Зайдя внутрь, Смит видит, что «в комнате полно детей помладше, все сидят на своих кроватях – в тонких платьицах и рубашках, у половины нет ни башмаков, ни чулок». Как и в Шарском монастыре, здешние дети тоже выступают перед гостями, но их представление не вызывает острую жалость, а внушает надежду:

По команде бодрого учителя отряд босоногих малышей вскакивает, и комната наполняется движением и музыкой. Они играют, поют и танцуют перед нами. Глядя на их бледные личики, и не подумаешь, что они способны выделывать премилые фигуры народных танцев так живо и искрометно.

Потом Смит замечает «детский совет» в действии: группка детей распекает сверстников за то, что они оставили мусор рядом с дверью одного из домов. Она видит «на удивление умело выполненные рисунки» – теми самыми цветными карандашами, которые она сама им привезла в прошлый раз. Из «города детей» она уезжала со светлыми мыслями о будущем этой колонии, несмотря на все нынешние трудности: «наспех сложенные» печи разваливались, дров недоставало, санитарные условия были плохие, и на всех детей не хватало школьных принадлежностей, одежды и обуви. Но по сравнению с прошлым приездом Смит условия все-таки заметно улучшились.

Здесь мы увидели то же самое, что бросается в глаза по всей России, даже в самых запущенных селах пораженных голодом областей… [Это] «та созидательная воля, которая каким-то чудом, благодаря жизнерадостности и оптимизму, заставляет людей строить и творить посреди голода и наготы»[231]231
  Цитата в замечании Смит – из Brailsford H. N. The Russian Workers’ Republic. London, 1921. P. 17.


[Закрыть]. Мы видели это на примере учителей, которые учат детей без книжек, и политкома, у которого огонь разгорался чуть ли не без дров. Об этом же свидетельствовали и упорные души и тела самих детей, творившие жизнь из смерти и разрушения.

В своих очерках Смит хотела не только показать, что Россия по-прежнему нуждается в помощи, но и продемонстрировать, что квакеры действительно помогают исправить положение. Еще, конечно же, Смит старалась показать, что большевистское правительство по-настоящему заботится о советских гражданах. Свой материал о Башкирской республике она завершала так:

Если квакеры помогут им продержаться до следующего урожая, то к тому времени правительство сможет оказать им помощь, которая снова поставит их на ноги. Тогда вновь проявятся яркость и красота, которые издавна присущи башкирскому характеру благодаря долгому слиянию с ширью и волей равнин, – уже в более оседлой, но не менее вольной и прекрасной коммунистической жизни[232]232
  Smith J. Why They Suffered So, Feb. 15, 1923, Sorochinskoye, Russia, рекламные материалы, архив АКДСО (в России).


[Закрыть].

В начале сентября 1923 года Смит сообщила Томасу о своем желании посвятить некоторое время занятиям, которые интересны ей самой: ей хотелось пожить и поучиться в Москве и написать кое-что просто для себя. Она искренне радела о жертвах голода, но ей явно захотелось окунуться в более космополитическую атмосферу московской жизни. А еще она влюбилась в Гарольда «Хэла» Уэра, одного из создателей Рабочей партии Америки, который, действуя под эгидой «Друзей Советской России», вначале приехал в Россию в мае 1922 года для организации образцово-показательной фермы. С собой он привез девятерых фермеров из Северной Дакоты, двадцать два трактора и две тонны продовольствия, а также свою тогдашнюю жену (его мать, Элла Рив Блур, видная деятельница в молодой партии, тоже находилась в Москве: она делила комнату с Анной Луизой Стронг). Стронг тоже увлеклась Уэром, но покорить его сердце было суждено Смит; они поженились уже в США, причем церемонию бракосочетания провел Норман Томас, лидер социалистической партии[233]233
  Жена Гарольда Уэра Кларисса заболела во время поездки. Вскоре после возвращения на родину она легла в больницу, так как нуждалась в хирургической операции, и скончалась на операционном столе. Harris L. Harold M. Ware (1890–1935): Agricultural Pioneer, USA and USSR // Occasional Paper 30. New York, 1978. P. 19, 16–17. Bloor E. R. We Are Many: An Autobiography by Ella Reeve Bloor. New York, 1940. P. 187, 268–272.


[Закрыть].