Текст книги "But. ter. fly"

Заметки вечным мгновением по циферблатам

Жизнь из духа представляет собой отсутствие стабильной логичной жизни в привычном понимании этого слова. Потому что нет никаких планов – они не работают. Нет никакого времени. Старения тоже нет. Есть лишь бесконечная Секунда, которая длится вот прямо сейчас. И есть еще балансирование в этой секунде: Какой ты? Как ты действуешь? Кем и каким местом выбираешь?

Истинно живой постоянно балансирует на этом мгновении Вечного Бытия, по левую сторону от которого – обрыв в пропасть, где ничего не существует, зато сладко дремлется, а справа – вечное сияющее Нечто, куда, если честно, иногда так и хочется прыгнуть спиной вперед, потому что там тоже сладко дремлется, но по-иному. Точнее, просто прекратить контроль, отпустить неуловимые внутренние мышцы, которые всегда напряжены и держат все физическое существование вместе с обликом тебя горемычного и всей окружающей «реальности» заодно. Просто расслабиться и лечь в тотальное Бытие.

Но такое искушение обычно возникает раз в тысячу вечных секунд и пропадает мгновенно – как только вспоминаешь, что с возвращением прекратятся все игры и весь ты, потому что в Вечности нет никакого маленького отдельного тебя, зато есть все то прекрасное, чего не описывается человеческими концепциями. По правде говоря, ровнехонько за их (человеческих концепций) пределами и лежит все поистине прекрасное и удивительное в этой вселенной. Ну, или значительная часть. Но спящим можно простить временное отсутствие этих концепций – спящие пока не дошли туда, где вся эта прелесть начинает отрастать. Да и органы для ее восприятия – тоже.

Так к чему это я?

К тому, что у бабочек не существует времени и понятий потом. Пока живешь потом, исчезает сейчас. Каждое пробужденное сознание действует из бесконечного мгновения Прямо Сейчас. И если в этом Прямо Сейчас что-то не так – действует сразу же в меру своих возможностей и сил. Но никогда не ждёт, что кто-то решит за него. Принимает на себя ответственность за происходящее и действует, чтобы менять структуру Мира через Его же Волю. Так действуют те, кто бессмертен. И кого пускают уже за пределы вселенской песочницы – к ребятам постарше. У них там игры поинтереснее. А пока сидишь в песочнице всего и удовольствия – получать малиновой пластмассовой лопаточкой по лбу да крушить чужие куличи. Или обиженно наблюдать, как крушат твои.

Я, Стебуклас

– В детстве мама пыталась сделать из меня человека, – говорю, как всегда, на бегу – по меркам всех окружающих, и на нормальном ходу – по моим собственным меркам, темпам и течениям нитей Мира. С другой стороны, с мерками у меня всегда все было плохо, как и со всеми цифрами и числами. Я просто чувствую, как надо Миру, и это редко соотносится с тем, что нужно людям (по их собственному мнению). Говорю и перехожу почти на бег, потому что наконец-то можно пройтись – все-таки метро у них тут слишком медленное. А эскалаторы совсем уж лютый трындец. Благо Стебуклас тоже быстро ходит – не будет ворчать.

Стебуклас ухмыляется, но вслух ничего не говорит, только думает. Но что думает Стебуклас неведомо никому, потому что думает он на незнакомых в этой реальности символьных языках. Или на китайском. В любом случае, я не разбираю его мыслей, только чувствую. Обычно нам этого хватает с головой.

Стебуклас – Чудо. В прямом смысле, потому что «stebukas» в переводе с литовского – чудо. А еще – во всех непрямых, человеческих и нечеловеческих смыслах. Стебуклас самое невероятное Чудо и все. Никто не знает точно, откуда он появился. Хотя сам он иногда что-то пытается утверждать про семью, все наши догадываются, что не было у него обычной семьи, а уж я-то всеми вечными сердцами чую, что не было там никаких родителей. Там была Вечность. И Вечность эта была Стебуклас, который нацепил свой строгий, а на самом деле пижонский плащ в пол и пришел к нам.

Люблю его до неба. Самый лучший в Мире. Звала его несколько лет, все никак вызвать не могла. Вместо бубна чего только ни перепробовала: и кистями по холстам, и металлическими буквами по листу, и душевными неистовыми криками по небу и смертными своими костями по внутренней Бездне. В итоге вышел. Такой хороший. И ведь ветер знает, что из всего этого сработало.

– Пыталась пристрастить меня к книгам, – продолжаю я. – И даже водила в музыкальную школу. Такой лютый кошмар, – весело гляжу ему в глаза, – ты и представить не сможешь, – говорю и смотрю по сторонам, вспоминая дорогу: здесь перейти или дальше? Хм, кажется, от Ватерло нужно было повернуть, перейти после большого кругового разъезда, а потом – по прямой.

– Ладно школа – там ясно все. А книги-то что? – спрашивает Чудо в черном пальто до пят с огромными карманами. Такими же огромными, как он сам. И таким же черным капюшоном толстовки, который он натянул по самую вечность – или что там у него вместо носа? С капюшоном – это он молодец, хорошо придумал, а я, ладно уж, помокну. Авось, не растворюсь от такой осенней небесной пыли, которая решила притвориться дождем. Только волосы вот совсем белым дымом, ой, то есть дыбом встанут. Ну и дымом, может быть, тоже. Лондону пойдет – полное попадание в местные оттенки достойного, сдержанного мокрого асфальта.

– А книги – вслух. Представляешь какой мрак кромешный? – отвечаю и таращусь на него. – Я же, дай небо, только треть слов правильно читала, а все остальное придумывала, причем такие абсурдные сочетания получались, ты бы слышал, – мечтательно смотрю в пасмурное небо. – А я и не замечала, что читаю не то, поэтому не понимала, чего это всем все не так? – говорю и улыбаюсь, вспоминая нас с мамой в то время. Как будто из прошлой жизни. Или даже позапрошлой, в прошлой я, по идее, по смышленее должна была быть.

Стебуклас замечает мой внутренний занимательный диалог, через букву отражающийся на лице и вопросительно смотрит. Это он молодец, вежливый. Знаю же, что мог бы спокойно подслушать, но нет, ждёт, что сама расскажу. Так его люблю – до восемнадцатого неба и обратно.

Раскидываю улыбку во всю улицу и говорю:

– Я про маму думаю. Точнее, вспоминаю, какой она была когда-то. Забавно очень. Она же то ли лингвистом, то ли филологом была, и получалось у нее очень даже неплохо. В смысле – играть в человеческую жизнь, – добавляю, стараясь сделать эффектный выпад. Но Стебуклас ко всем моим эффектным выпадам привык. Точнее, однажды он просто привык ко Мне и после этого, как говорится здесь, постиг дзен, а как считаю я – просто заранее смирился вообще со всем. Впрочем, если это не просветление, то что тогда оно?

– У нее так хорошо получалось играть в человека, будто и не бессмертное сияющее существо вовсе. Хотя и обычная женщина из нее все-таки выходила не обычная, а удивительная, прекрасная, с лепестками огня цвета фуксии за шиворотом и яркими всполохами, словно текущий огонь на ее тени. Этого, казалось, не замечал никто, кроме меня. Для всех остальных она была просто стройная, красивая, с вытянутым лицом, длинными черными волосами, собранными в узел на затылке, и с таким смехом, сияющим в глазах, что те, кто не понимали его – боялись до отлива сознания в пятки, а понимающие смеялись вместе с ней до слез всегда и везде. И все влюблялись, – добавляю я, – у кого было открыто сердце. А кто не вмещал столько любви… ну, тем было с ней тяжело – скажем так. Но таким обычно вообще со всеми непросто, – говорю и смотрю себе под ноги.

– Потом, когда чуть подросла, я тоже перестала замечать её лиловую переливающуюся тень. Это же печальный, ужасный подростковый возраст, когда ни Тебя нет, ни Мира нет, и только все вокруг состоит из переживаний. И еще – все болит. В смысле ты болишь, и все, кого любишь – тоже болят в твоем отрастающем нежном свежем сердце.

Я вздыхаю и перепрыгиваю через лужу, краем сознания все равно отслеживая путь – это всем только кажется, что меня Мироздание сюда послало, чтобы будить спящих. Но мы-то с ним, с Мирозданием в смысле, знаем правду – что послана я сюда была, чтобы мониторить всегда и везде – в каком бы городе ни находилась – направления, правильно ли мы сейчас идем? Тьфу. Вот, как всегда – хочешь пошутить, а вместо этого нечаянно формулируешь новое выражение невыразимой правды о Себе.

Стебуклас аккуратно и спокойно перешагивает лужу.

– Но все быстро вернулось, когда я поняла, что пахнет чем-то не тем и отчаянно начала искать Смыслы. И дверь отсюда – на случай, если Смыслы так и не обнаружатся, – говорю я, вспоминая свой период отчаянного свечения всему вопреки и назло, когда казалось, что это только слабоумие и отвага. В принципе, правильно казалось. Но, как выяснилось позже, было не только ими.

– Дверь отсюда нашлась быстро, за ней пришли Смыслы. Конечно, с дверью-то за спиной взгляд на мир сильно меняется, происходит, так сказать, переоценка вообще всего, – смотрю на него и улыбаюсь. – А за Смыслами начали приходить люди – такие же, кому нужны двери и Смыслы. Смыслы – в первую очередь, но если их совсем-совсем нет, то гони свою дверь отсюда. А потом в какой-то момент оказалось, что я сама по себе, непонятно когда, стала одним большим Смыслом, и ко мне тянутся, – ну, ты сам знаешь, как у наших это бывает. И все, что было потом – тоже знаешь.

Стебуклас идет рядом, высокий, сияющий звездами других миров. Из-за шиворота пальто и рукавов течет Вечность, а этого опять никто не замечает. Как грустно, должно быть, жить, когда не видишь этого всего – я погружаюсь в думы и сочувствие местной осознанной жизни, как они ее себе здесь представляют.

– Так, а что с книгами и превращением тебя в человека? – спрашивает он и косится на меня веселым взором. – У Лолы в итоге вышло? – и слегка, едва заметно, улыбается.

– Конечно у мамы все вышло! – загораюсь я. – Ты погляди, какая вечная, сияющая, нечеловеческая я вышла! И маму утащила за собой – поиграла и хватит с нее. Ерундой всякой заниматься! Человеческая жизнь – забавное приключение, если недолго. И очень неприятное, когда затягивается – там унылые песни по второму кругу ставят. А некоторые умудряются их с десяток раз переслушать. Зато как все прекрасно сейчас! – восторженно и счастливо замолкаю.

Понимаю, что разговор идет хорошо, а мы почти подошли, поэтому, не сворачивая к Тейту, продолжаю идти прямо – порисуем петли пятками по лицу Лондона – почти что аквагрим в форме бабочки получится, мне такой в детстве на праздники делали. Не повредит – ни ему, ни нам.

– А как ты начала читать? Ты же любишь книги сейчас, а в истории явно что-то упустила, – Чудо почти что в перьях смотрит на меня и ехидно подмигивает. Такой хороший – то ли обнять хочется, то ли в глаз дать. Улыбаюсь я своим мыслям. Люблю его до неба.

– Ладно, – говорю и останавливаюсь от накатившего вдохновения, – будет тебе история. Так внемли мне! – произношу громогласным басом и внушительно размахиваю руками. Мой слушатель и зритель вместо того, чтобы трепетать до кончиков ушей, начинает дико заливисто ржать. Тьфу ты. Я обижено кошусь на него, но продолжаю: – Началось все с книги, которая называлась, вроде, «Девочка-Свеча» или как-то так. Ее почему-то многие путали, когда я принималась рассказывать, что читаю уже сама, за «Девочку со спичками» Андерсена, где несчастная девочка потеряла родителей и, кажется, замерзла насмерть. Моя же тоже была сиротой с десятой, кажется, страницы (ну или с третьей, в детстве три страницы – это уже ого-го), однако, она не замерзала и вовсе не была несчастной. По крайней мере память, удалившая почти все фрагменты истории, оставила мне отпечаток общего ощущения, что книга была про внутренний огонь Жизни, бесстрашие Духа, не боящегося трудностей, про приключение и самостоятельное взросление, когда твоя Вечная Суть ведет твое маленькое, пока еще плохо понимающее правила игры тело, – ораторствую я, затем кошусь на Стебукласа и замираю на месте. Опять он ржет. Только глазами. Но я-то вижу.

– Ну что опять не так? – спрашиваю, мысленно уже прикидывая, как это ощущается – поколотить Чудо? Он же, все-таки подслушав мысли или просто прочитав мои грандиозные планы по выражению лица, милосердно успокаивается и говорит:

– Неужели ты в девять лет обо всем этом так же возвышенно думала, когда читала?

– Конечно нет, – смотрю на него исподлобья. – Однако, кому как не тебе знать, что думать совсем не всегда нужно, чтобы чувствовать и делать? Поэтому мама, – вздыхаю, – видимо, вообще не представляла, насколько была права. Она тогда решила, что с той книги у меня все пойдет нормально. И с нее действительно все пошло. Сильно и по-настоящему. Хотя, как и в любой момент Перехода, ты в моменте ничего не замечаешь, а осознаешь уже спустя время. Как раз тогда, когда обнаруживается, что на твоем месте давно живет кто-то другой.

Закончив свое выступление, не оцененное на мой скромный взгляд по достоинству, вдруг понимаю, что важное сказано. И что вот теперь можно и в Тейт.

Кручу головой, чтобы внутренний компас там внутри побыстрее настроился и привел самым быстрым путем. Все-таки нас пока не начали, но уже вот-вот начнут ждать.

Алекс

Чертова голова – думает Алекс, выходя из кабинета администрации.

Чертова администрация – думает, заворачивая за угол и вставая на эскалатор.

Еще и три проекта заканчивать, а я нихрена не сделал. Хрена тоже не сделал, впрочем. Вообще ничего не начинал даже. Твою мать – думает, кривясь от пульсирующих конвульсий, которые, судя по всему, всерьез решили прокатиться по его мозгу бензовозом. Или еще чего-возом. Он не может придумать – у него раскалывается голова.

Думает: Дьявол. Зачем я на второй эскалатор поперся, выход же на предыдущем этаже.

Алекс вообще много чего думает, но мало с кем разговаривает. Обычно случается так, что пока он пытается сформулировать мысль – не только тема разговора уходит. Уходят все, кто разговаривал. Спать уходят. По домам, потому что давно решили, что тот вопрос Алекс осознанно оставил без ответа. А он лишь пытался понять, что ответить.

Алексу с трудом дается хождение по тонкому, хрупкому, едва уловимому и все время выскальзывающему, как рыба из рук, мостику, на одном конце которого находится он сам, а на другом – то, что называется чувствами. Не теми, которые скорее эмоции. А теми, которые подлинные ощущения и отношения к ситуации. Этот мостик настолько тонок, что скорее напоминает Алексу канат – не визуально, конечно, а чисто на уровне ощущений. Но ты до этого уровня поди сначала доберись и вот потом поговорим, что, где и на что похоже. Короче… короче.

Алекс собирается уже повернуть на эскалатор, ведущий обратно вниз, к выходу, как вдруг замечает, что открыли новую выставку – когда это успели? Я же недавно тут был. Он хмурится и недовольно идет в сторону арки, ведущей в первый зал. Так настороженно, словно не в комнату с картинами и высокими потолками заходит, а в пасть настолько ужасного чудовища, что орган, отвечающий за восприятие ужаса, атрофируется от его избытка, и на поверхность проступает слегка брезгливая заинтересованность.

Но это любой человек на месте Алекса все так бы почувствовал (с небольшой скидкой на разницу в интерпретации). Алекс же ничего не чувствует. У него Только. Болит. Голова. Вот и все. На самом же деле он чувствует настолько большое «Чего», что сознание даже не заикается с предложением посмотреть в сторону, где в поле зрение даже краешком, даже теоретически могла бы попасть абсурдная мысль начать Это обрабатывать.

Короче… короче. Голова болит. А выставка просто новая – точно не больше дня ей. И мы не будем думать о том, что за день такие грандиозные выставки не меняют. И не открывают. Не будем. Точка. Никакое это не чудо – отвечает он заикнувшемуся мозгу. Проглядел просто. Устал. У меня болит голова. Отстань.

Он пересекает границу, отделяющую весь Тейт от первого зала. И только тогда понимает, что уже какое-то время его уши воспринимают звон. Нет, не звон. Смех. Он все это время слышал смех.

Пересекает, и его скромные надежды разлетаются в хлам. Потому что он надеялся всего лишь зайти и посмотреть вокруг – ничего грандиозного в таких надеждах, вроде, нет? Или есть? Но вместо этого, первое, что ему удается сделать – это выплюнуть сдавленный выдох. Как выплевывают зубы после драки. В этот раз у Алекса необычный противник – Шок. Причем такой силы, что он пробивается из мира за канатом-мостом и бьет со всей силы, которую набрал во время полета, Алекса под дых. Даже головная боль в нерешительности отшатывается и неуверенно думает – может, ну его?..

Алекс сдавленно выдыхает и пытается собрать свою картину мира обратно. По кусочкам. Какая разница, что пыль кусочками не считается? У меня считается. Я художник, в конце концов, я так вижу. В такой ситуации и архитектор – тоже своего рода художник – отбивается он от шока и от мыслей, которыми целится по нему мозг. Отстань. Вот точно не сейчас.

Когда пыль из останков его мира преисполняется сочувствия и кое-как собирается со всего зала обратно в его глаза цвета темного забвения и летней сицилийской черешни, Алекс начинает различать краски. Много ярких, просто невозможно ярких красок вокруг. Таких не бывает в мире. Он не помнит, чтобы когда-нибудь видел такие в окружающей реальности. Даже в художественных магазинах такие невозможные цвета закатанными в банки, вроде, не стоят. Или стоят? Ай, нет, конечно. Из чего бы их делали, интересно? Из галлюцинаций несчастных любителей путешествий по радужным химическим преисподним? Черпали бы их половниками и заливали в банки с акрилом? Так, что ли?

Эти краски, пораздумав, собираются в огромные картины. На них изображено… а вот что это, интересно? Люди? Горы? Ну да, наверное. Ну текут, как светящиеся реки, как будто фосфорные. Ну, с кем не бывает? С картинами, как раз, такое, вроде, и бывает – неуверенно думает Алекс.

Удивительно только, что для наблюдателя, который никогда ничего не пробовал, они совершенно точно покажутся плодами увлекательных прогулок под кислотой. Но я-то знаю, что кислота выглядит не так.

Алекс водит шокированными глазами по всему залу, перескакивая с одного светящегося, непередаваемого словами непонятно чего, на другое и все не может понять, почему ему стало так плохо от каких-то картин. Он, вроде бы, никогда не отличался излишней восприимчивостью и чувствительностью к искусству. Он в этой сфере уже столько лет, столько галерей, художников и картин по всему миру перевидал. А ведь еще на Истории Искусств скольких проходили. В недостатке насмотренности его уж точно упрекнуть не получится. Этой насмотренности скопилось выше крыши, причем не его, которая так предательски сейчас скрипит, намекая владельцу на скорый возможный переезд, а той, которая у Тейта – надежной, высокой. Она вон там, наверху, на пятом, что ли этаже? Короче… короче. Алексу становится тошно еще и от того, что его пробили какие-то невнятные картины с невнятной, невозможной, за один день из ниоткуда взявшейся выставки. Он раздражённо передергивает плечами.

Из-за отвратительного шока нокаутированный Алекс не сразу замечает, что ноги у него предательски подкашиваются – и вы туда же? – возмущается он. И голова кругом. Да и все тело начинает скулить, мол, может пойдем отсюда? А для весомости аргумента добавляет противное нытье в животе. И тошноты еще, да побольше.

Алекс уже, играя желваками, думает плюнуть и прислушаться к организму и даже начинает пятиться из зала, где буквально все вызывает в нем раздражение и выводящую из себя боль, режет красками, течет линиями, неприятно светится, как лютое пустынное солнце, как вдруг снова слышит смех. Точнее, его организм начинает понемногу справляться с шоком и возвращаться в состояние, в котором хотя бы теоретически возможно воспринимать что-то еще. И вот он слышит. А потом Видит.

И сердце ухает куда-то непонятно куда. В желудок может? Или это печень? Алекс в этом плане новичок, профан, можно сказать даже – топографический кретин. Потому что совершенно не разбирается в передвижениях сердца. С другой стороны, о том, что у него вообще есть какое-то сердце, он узнал вот буквально три с половиной секунды назад. Как раз в момент падения. Узнал и пожалел. Потому, что в его организме появился еще один кусок мяса, который тоже теперь болит. Отвратительно. Черт. Со стабильной, не особо впечатлительной тишиной на том месте жилось прекрасно – вот буквально пять секунд назад. И все те много – много лет, которые предшествовали этим секундам. Не то, что бы четко думает, но вполне ощутимо чувствует Алекс. И даже не удивляется, что в его картине мира отросли новые концепции в виде чувственного восприятия. Не сейчас. Точно не сейчас – сил никаких нет переваривать еще и это.

Смех. Смех. Как солнце ведь, этот смех-то – думает растерянно, даже злость утрачивая на пару мгновений. А потом пытается наконец обнаружить его источник. Потому что вдруг вспоминает, что у всего в этом мире есть источник. Смутно – очень смутно вспоминает. Но сейчас не время придираться к собственным способностям – и так тошно. Как может – так и вспоминает.

Источник оказывается где-то в районе компании из трех человек, стоящей в правом углу у окна, через которое обычно видно Темзу. Алексу не хватает оперативной памяти обработать, что сейчас происходит еще и за окном – и он предпочитает пока туда не смотреть… мало ли что – не хватало еще увидеть за ним единорогов или конец вселенной – ехидно думает он. Но от окна все же отворачивается. Он помнит эту галерею, как свои пять пальцев. И помнит, что за этим окном – Темза. Всегда Темза. Вот пусть и остается Темза. Точка.

Наконец собрав фокус на компании, он различает в ней двух девушек и высокого мужчину. Такого высокого, как …Алекс не находит, с чем его можно сравнить. Ну и черт с ним. А вот одна из девушек – точно художница – это Алекс может сказать без сомнений, чему несказанно радуется и даже слегка расслабляется. Ну хоть где-то столько лет, проведенные в сфере художников, дизайнеров и архитекторов всех мастей, аукнулись. Хоть что-то нормальное и привычное. И на том спасибо. Компания о чем-то увлеченно разговаривает. Алекс пытается разглядеть еще одну девушку – не художницу – с белыми-белыми волосами, похожими на назойливый сигаретный дым, которую до этого загораживал высокий, а теперь сделал шаг и освободил обзор. Она как раз согнулась, снова засмеявшись, и Алекс понял, что именно этот смех он все это время слышал. И что он правда похож на звон. И почему-то на лучшее лето в его жизни. Он и забыл, что такое было. Какое еще лето? – холодно и презрительно осек он сам себя и нервно передернул плечами. Его снова накрыла волна отвращения и тошноты ко всему происходящему, начиная с этого самого дребезжащего назойливого смеха. Он снова начал пятиться из зала, как смех вдруг резко прекратился. Алекс невольно снова повернулся посмотреть на девушку, а она, резко выпрямившись, посмотрела ему прямо в глаза.

Алекс это четко понял – именно ему, а не просто в сторону выхода, на пороге которого он так неуверенно сейчас стоял с подкашивающимися ногами, хотя от девушки находился он на расстоянии длиной в два с половиной бензовоза. Или все же три? – задумчиво и растерянно прикинул он.

А больше он ничего не видел и не прикидывал про бензовозы, потому что его поглотила такая приятная теплая тьма, что хоть от счастья и облегчения плачь. Но Алекс не помнил, как плакать – когда-то давно еще разучился, а с тех пор не было повода вспоминать. Да и зачем плакать, когда разом прошла вся боль, все чувства – все вот это вот вопиюще непонятное, вдруг так сильно лишившее его всего привычного и надежного, начиная от земли под ногами и заканчивая ей же – и вдруг стало так понятно и хорошо?

Уже позже он очень расстроится, обнаружив, что счастье спокойствия и уютной тьмы было так близко, но осталось так далеко, когда увидит перед собой мутное лицо охранника и еще каких-то людей, сбежавшихся на глухой звук падения, вежливо и обеспокоенно спрашивающих, не нужно ли вызвать скорую, как он себя чувствует и были ли у него прежде обмороки – может принести воды или горячего сладкого чая? Конечно, с молоком. Это же Англия, детка.

Он брезгливо поморщится от нелепых людей и их разговоров про чай, и в этом тумане увидит вдалеке три мелькнувшие обеспокоенные лица то ли не такого цвета, то ли не такого… чего-то еще. Короче, не похожие на эти, которые его обступили. Три туманных лица невозможного цвета – таких в этом мире не бывает – смешаются вдруг и превратятся в затылки, удаляющиеся из зала. И один – белый-белый, такой странно белый, что аж опять замутит – Алекс будет откуда-то помнить – с другой стороны имеет два глаза цвета солнечной стремительной реки, на которой невыразимо отвратно укачивает. В этот момент окончательно подаст в отставку его тонкий мост-канат. Потому что сам теперь виси над бездной и связывай два берега противоречий. А начать это невыполнимое задание можешь, к примеру, с решения головоломки – почему укачивающая река, от которой твое тело сейчас вывернет наизнанку вплоть до нового обморока, ближе тебе и родней всех предыдущих мест, которые ты по невероятной глупости почему-то прежде называл домом?

Алекс же, верно рассудив, что все в этой реальности вконец ахренели со своими несуществующими цветами, чаями с молоком и головоломками, предпочтет вот это вот все теплым и нежным объятиям вновь сомкнувшейся над ним тьмы.

Там хотя бы не болит голова.