Текст книги "But. ter. fly"

Заметки на кирпичах, которые сыплются просыпающемуся на голову, как небесный благословенный дождь

Большой трудностью, с которой сталкиваются все просыпающиеся, является то, что просыпаться больно. Очень больно. Потому что спящий выстраивает свою реальность из совершенно иных принципов и запросов, нежели это сделает проснувшийся. Однако перестройка окружающего мира начнется только после пробуждения, когда будет, кем перестраивать. И вот этот момент пробуждения – других, собственно, и не бывает – ощущается как пять – это навскидку – методичных ударов под дых.

 
Один.
Шок.
Ты не вспомнил еще никого и ничего: ни Себя, ни того, где находишься и что происходит. Есть только шок неожиданности и совершенно никакой ориентации в происходящем. Ты не понял, не только, что сейчас произошло. Ты пока не понял, что есть какой-то ты. Потому что пока есть только Шок.
 
 
Два.
Боль.
Дикая боль, большая часть которой идет не столько от удара, сколько от контраста предыдущей секунды блаженного сна без сновидений и резкого Нового Ощущения.
 

Три.

Еще более дикая, уже ноющая боль от невозможности прекратить прямо сейчас разом все бесконечное количество источников резких звуков, мыслей, чувств, задач, обещаний, ощущений, претензий и всего, чего натворил биоскафандр, пока ты пребывал в приятном неведении. А тут вдруг все и разом во все органы чувств, включая шестое. Даже начиная с него. Так, что хочется скорее это прекратить, умереть, потому что сейчас ты абсолютно уверен только в одном – Такое несовместимо с жизнью.

Четыре.

Этот хук ощущается как бесконечное количество ударов протяженностью в примерно миллиард вечностей и три грузовика незаданных (и заданных) вопросов самому себе «а может нам все-таки это не надо? …Может, все-таки ну его? Мне вот бы чего попроще… окно например… или вон люстра какая у нас красивая, но лишнее украшение ей точно не повредит…» в придачу. Это нормально, учитывая бесконечность боли, которую ты, к тому же, не можешь прекратить. Но и не пережить тоже не можешь. Это происходит не в качестве наказания от Небесной Канцелярии, а как рождение любого ребенка, которому не нравится это даже побольше нашего. Нужно привыкнуть к восприятию такого уровня материи таким уровнем нежного живого Духа – это раз. И только ощущая все без анестезии, в которой находятся все спящие, ты можешь искренне и по-настоящему начать выстраивать реальность из проснувшегося живого Себя. Иначе никак.

Это как Мост – выход, который переправит тебя на другой берег, находится только с одной стороны. Тут уж без альтернатив.

И в конце концов, только пережив боль со всех сторон, мы учимся принимать решения и выбирать пути, не приводящие к боли. Таким образом, боль в жизни проснувшегося постепенно заменяется радостью и любовью.

И Пять.

Самая сильная боль из всех: ты никому не нужен. По крайней мере, ты будешь искренне в этом уверен первое время, потому что милосердие и любовь Мира многие поначалу путают с равнодушием. Всего лишь из-за того, что люди любовью часто называют все на свете, кроме настоящей любви – просто неоткуда с ней познакомиться. Ты будешь чувствовать, что Миру все равно, проснулся ты или нет. Делаешь ли усилия, чтобы прожить еще один день не в отключке, а всем Собой, или нет. Тебе даже начнет казаться, что окружающая реальность наоборот пытается сделать тебе больнее и хуже, назло, чтобы заснул. Это может быть, однако не следует путать проявления людей с проявлениями Мира. Людей раздражает все, что выбивается из безопасного порядка. Мир же любит тебя настолько, что позволяет выбрать тот путь, который ты сам посчитаешь для себя счастьем. Но когда ты определишься, он будет так поддерживать, как и не снилось. Тебе поначалу будет сложно в это поверить. В плане, поверить своим глазам, ушам и происходящему. Это тоже нормально.

Привычные мысленные паттерны от человеческого мира будут сначала давить на Жизнь внутри, это неплохо, тело будет помогать Духу обустроиться здесь. Вопросы будут дурацкие, но важно отпустить каждый, чтобы отпустило тебя:

– Я схожу с ума?

– Возможно и так. Но как тебе было там, в уме? Счастливо?

– Так я в мире не выживу, если буду слушать себя.

– Но можно попробовать. Всяко лучше, чем возвращаться туда, где был. Или нет?

– Этого не может быть, потому что этого быть не может.

– Ну не может так не может. Если уверенность в этом сделает тебя счастливым, то не может…

– Зачем просыпаться?

– Много может быть ответов. А может – ни одного. Каждому по-своему. Для радости, для счастья, чтобы переживать творчество, чтобы почувствовать Себя, чтобы учиться и расти, чтобы наблюдать за Миром, чтобы ходить пить кофе на океан, чтобы писать книги, остановившись в припадке вдохновения посреди многолюдной улицы, чтобы разговаривать с городом стопами, которыми нежно и внимательно ступаешь по нему, петляя удивительными тропами, чтобы любить и дарить любовь, чтобы посмотреть, что может выйти из соединения тебя с чем-то или кем-то, что это единение породит удивительного и нового, чтобы бросить кубик, не зная, какая выпадет грань, если тебе очень интересно посмотреть. Развлечений у живых очень много: ходить по мирам, заваливаться в гости на рассвете в мае, гадать по трещинам на асфальте под ногами, гулять босыми ступнями по небу, придумывать свои миры и выкручиваться так, чтобы они правда были, уходить в новые, совершенно отличные от этого, проживать Жизнь, позволять ей случаться с тобой и с интересом и азартом наблюдать за метаморфозами.

Но жить больно. И сладко. От этого выходят сногсшибательные сияющие узоры Бытия. Если ты найдешь хоть одну причину, интерес, оправдывающий для тебя необходимость каждый день усилием воли из сладкого невесомого Бытия просыпаться в мир, где твоя бесконечность вынуждена помещать себя в ограниченное хрупкое человеческое существо, которое иногда еще и не шибко умное и чуткое, но тебя ничто из этого не смущает, как не смущает художника еще два часа назад отсиженная нога, которая, слава богу, хотя бы уже перестала ныть, а что будет потом – плевать, главное сейчас я здесь и я творю – тогда имеет смысл Быть. И Быть Живым.

Но если же жить все же слишком больно – а бывает и так – тогда ты, как семечко, не рождаешься, не прорастаешь. Но это не плохо и не страшно – ты как семечко уйдешь с проявленного плана в тот блаженный сон, где нет боли, а есть лишь Единение со Всем. Семечки – по сути сознания – до того, как проявиться в материальный мир, находятся в неразрывном единении со всем Бытием. Это как постоянная бесконечная секунда блаженства, покоя, мира и счастья. Мы все однажды там были. Мы все однажды там будем.

Поэтому нет верного или неверного пути. Если найдешь для себя оправдание для проявления в мир конечности – тогда «еще не конец», играй, умирай, воскресай, радуйся, плачь, танцуй бесконечный сияющий узор бытия, сначала порезав пятки, зато потом вырисовывая красивые ультрамариновые узоры по стенам вечности.

Но можно и без этого мельтешения. Можно просто постоянно присутствовать во Всем и Ни в Чем одновременно. Не обязательно просыпаться. Для мира проявленных ты будешь мертвым. Но для мира Вечных ты все еще Будешь. Точнее, уже не ты. Но там это не имеет значения.

В бесконечности нет страха, потому что в бесконечности ничего нет. И все есть одновременно. Это сложно понять, когда там не был. Но это уже невозможно развидеть и расчувствовать хотя бы раз испытав.

Поэтому да, ты ломаешься, как винтик, знающий, как функционировать в старой системе координат, но пока плохо представляющий, что делать в новой. Это трудно, страшно и больно.

Зато у тебя отрастает самый что ни на есть Смысл. Мы поздравляем тебя с ним, потому что сами там были вот только что. Ссадины затянутся, а прыжок в сияющую бесконечность будет не отменить. Мы рады за тебя. И продолжаем прыгать. Вместе.

Ливия

Ливия, мягко говоря, была поражена, когда увидела картины. Потому что Ливия, конечно, не ожидала ничего Такого. Причем, если бы ее спросили, чего «такого», она затруднилась бы с ответом. Визуально картины были просто красивыми, нестандартными, но ничего особенного, что вызывало бы шокированный восторг при первом взгляде. Подобного яркого, абстрактного сейчас было пруд пруди, начиная от супрематистов и заканчивая… да, пожалуй, вообще не заканчивая – они только начинались и начинались, но все никак не заканчивались.

Дело было в том, что находилось на изнанке картины что ли? Или как-то внутри неё самой? Как будто просто каждый яркий всполох лежал на своем месте. Как будто места лучше и быть не могло. И это давало очень необычный эффект – переживание какого-то невероятного умиротворения и ощущенная, что все правильно, как никогда. Дело было, с одной стороны, совсем не в картинах, а с другой – в чем же еще, если не в них?

В общем, Ливия как во сне занималась развеской выставки, причем одна – друзья, позвавшие ее помогать, не смогли прилететь, застряли где-то на пересадке по дороге в Англию из-за погодных условий.

Ливия справилась сама, правда, как будто не она это была вовсе, а кто – то другой – какая-то более спокойная, сильная версия её самой, которую было нечем напугать, удивить, выбить из колеи. Ее и в обычном состоянии мало что могло выбить из себя, но это было скорее потому, что она мало о чем задумывалась, а лишь много чувствовала. Но то состояние, в котором она вешала картины… там она была – само кристальное сознание, которое Понимало Все. Очень непривычное состояние – как будто всю жизни проходила со слегка прикрытыми веками, а тут полностью их подняла и стала видеть четко и ясно. Или, может, так себя чувствуют люди, которые только надели очки, проходив всю жизнь с минус шестью? Неясно было, как объяснять себе эти переживания, но Ливии скорее нравилось, что с ней произошло, чем нет. Она никогда не была настолько качественно не собой. И та, более ясная и сильная, четкая, интенсивная версия Ливии нравилась все больше и больше, пока она вспоминала ощущения, сидя в своем любимом маленьком кафе на окраине Лондона, где часто проводились музыкальные концерты, медитации, да и просто собирались такие приятные люди, каких трудно встретить на улице в большом количестве. А в это уютное местечко как будто стягивались все легкие, спокойные, с живыми глазами и приятной внутренней наполненностью внутри.

Подумав про приятных людей, Ливия вспомнила художницу и то, как той понравилось до искр в глазах, как Ливия обустроила всю выставку и выбрала расположение картин. Художница была чем-то очень похожа на всех этих людей, которые приходят в любимое кафе Ливии, от которых ей комфортно и спокойно. Но и что-то неуловимо другое в ней тоже было. Как и в картинах – не принципиально иное на поверхности, то есть не поведение или внешность. Внешность у нее вообще даже не «художественная» какая-то была – невысокий рост, большой бомбер цвета болота, из-под него очень узкие, какие-то угловатые, длинные ноги в самых обычных графитового цвета джинсах и огромные берцы. И короткие белые волосы в разные стороны. Одета скорее, как будто забрала гардероб у скинхеда, чем как художник. Ливия пожала плечами в ответ на мысли – у всех свои странности.

Но важно не это. Самое важное было между слов, между жестов и мимо взглядов – вот как чувствовала Ливия. Но все это, находящееся между, ей скорее нравилось – она чувствовала, что в этом, хоть и странном, пугающем облике, находится не пустота и не что-то привычно-понятное, а нечто крайне незнакомое, но очень правильное что ли. Хотя и пугающее, словно дышащее льдом в затылок, от чего все время хотелось поежиться. Ливия не могла сказать, что сама она была неправильная