Текст книги "Молчание костей"

Пять

Утробный грохот колокола эхом разносился по улицам и переулкам, объявляя о начале комендантского часа. Время полнейшей тишины. Лишь иногда спокойствие нарушали шаги и несущийся им вслед крик патрульного: «Хватайте его!»

Все утро и весь день я провела в попытках задобрить старшую служанку. Она очень разозлилась: в конце концов, я накануне действительно слишком много времени провела у госпожи Кан. Поэтому сегодня я положила все силы на работу, пока каждая мышца не начала болезненно протестовать.

Наконец небо потемнело. Пора было ложиться спать, но мне предстояло еще одно дело.

Я с фонарем стояла перед воротами и ждала тамо Эджон. По изгибам крыш гуляли дымные тени от пылающих железных котлов, так похожие на полночные волны из моего детства, что то разбивались о скалы, то отступали обратно. Нередко я, стоя в дверях нашей хижины, наблюдала за их танцем. Танцем, достигшем луны.

Меня всегда очаровывала луна: она казалась такой одинокой, запечатанной внутри темноты. Когда-то давно брат поведал мне ее историю:

Чтобы спрятаться от голодного тигра, двое детей по веревке взобрались на небо. Брат стал солнцем, а сестра стала луной. «Я так боюсь ночи», – призналась сестра, и тогда брат ответил: «Тогда я буду луной вместо тебя». И так брат стал луной, а сестра – солнцем.

Я открыла глаза: пространство вокруг заливал свет. В столице редко когда стояла кромешная тьма, особенно в полицейском ведомстве, где жизнь бурлила даже ночью. Из восточного двора раздавались стоны заключенных. Слуга с горящим факелом в руках рыскал глазами по земле, словно что-то искал. Большинство кванби – полицейских слуг – возвращались на ночь домой, однако тамо были ибёк, жившими при полиции слугами, и возвращаться нам было некуда. Мы жили прямо в ведомстве.

Главный павильон освещали свисающие с карнизов фонари. Наши командующие едва успели отдохнуть, когда сообщили об убийстве.

Ханок, напротив, был разделен на три части: кабинет командора, зал собраний и гостевой зал. Бумажные двери кабинета были настежь распахнуты, и внутрь задувал легкий летний ветерок. В помещении, преклонив колени, сидели двое мужчин. Инспектор Хан занимал место подчиненного, а командор восседал на почетном месте во главе стола, перед панельной ширмой. До меня доносились их приглушенные, но разборчивые голоса, схожие с шелестом деревьев вдали.

– Я слышал, вас навещал советник Чхои, – произнес командор.

– Верно, ёнгам[32]32
  Ёнгам (кор. 영감) – исторически так обращались к государственным служащим второго низшего и третьего высшего ранга (помощнику секретаря, помощнику министра).


[Закрыть]. Его светлость напомнил мне о том, что он был дружен с… – инспектор Хан прочистил горло, – с моим отцом. И попросил помочь в честь былых времен.

– С чем помочь?

– Он опасается, что регентша начнет истреблять «южан».

– Ну конечно. Должно быть, считает, сколько ему жить осталось.

– Безусловно. Советник Чхои боится, что теперь, когда он лишился покровительства короля Чонджо, «партия старых»[33]33
  Норон (кор. 노론), также «партия старых», «старое учение» – политическая партия, появившаяся после раскола «западной партии» на «партию старых» (Норон) и «партию молодых» (Сорок).


[Закрыть] доберется до него. Он ищет защиты.

– И чем ты можешь ему помочь?

– Поимкой священника Чжоу Вэньмо.

Комнату наводнила тишина. Я практически чувствовала, как в воздухе рябью расходится напряжение. Священник Чжоу Вэньмо. Плакаты с его лицом были развешены по всей столице, по моему родному городу и, скорее всего, по всему королевству. Единственный священник в Чосоне.

Инспектор Хан продолжил:

– Если советник Чхои провозгласит, что поспособствовал поимке священника, его светлость может избежать участи остальных «южан». Однако можете быть уверены, я не собираюсь ему помогать.

Тут мне в голову пришла одна мысль, и по спине пробежал холодок. Советник Чхои боялся погибнуть, потому что его партия связана с католицизмом, а сын советника ненавидел католичку госпожу О за испытанное унижение. Я начинала прослеживать связь.

– Айгу, айгу. Вечно ты подслушиваешь!

Ко мне подошла Эджон с подносом, на котором стояли бутылки вина и чаши для полицейских, на ночь остававшихся в ведомстве. Эджон была на год старше меня, но на голову ниже. Собственно, я была выше большинства полицейских тамо.

– Однажды ты узнаешь то, что не следует, и это тебя убьет.

– Они никогда не узнают, – ответила я. – Я невидима.

Когда мы проходили мимо павильона, я заметила человека, на которого ранее не обратила внимания. В тенях возле колонны стоял старший полицейский Сим. Он наверняка должен был нас увидеть, но даже не оглянулся, когда мы прошли. Он неотрывно смотрел на командора Ли и инспектора Хана, и вечно суровый изгиб его бровей как-то поник. Мне показалось, что в его глазах я разглядела отчаяние.

Похоже, ведомство вытягивает радость из каждого, пока от нас не останется одна пустая оболочка.

* * *

– Соль! Держи фонарь выше!

Эджон всеми силами старалась не уронить звякающие на подносе бутылки. Мы только что прошли сквозь маленькие ворота в западный двор. Она тихо заговорила со мной:

– Полицейский Кён, кстати, тоже там. И он до сих пор не простил тебя за кражу лука.

Я как будто проглотила кипящей воды. Я и забыла уже почти о том случае, но сейчас меня снова обожгло яростью.

– Ты, может, считаешь его непритязательным полицейским, но задумайся: как полицейский Кён, который совершенно не умеет сражаться, получил такую должность? Да просто его предки были из высшего сословия, и у него до сих пор есть связи среди влиятельных семей.

– Знаю, знаю, – пробормотала я.

– А вот старший полицейский Сим… – Эджон оглянулась через плечо, словно хотела убедиться, не идет ли он по пятам, – он совсем другое дело. Его положение в обществе ниже, чем у Кёна.

– Что? Он не из знатной семьи?

– Он соджа, незаконнорожденный. Из-за нечистой крови ему даже экзамен запретили проходить.

Я озадаченно нахмурилась. Офицеров отбирали по итогам военного экзамена – мугвы, – и в них было дозволено участвовать всем мужчинам, кроме незаконнорожденных сыновей. Соджа, как и невежественным крестьянам, не дано было подняться по социальной лестнице.

– Но тогда как он стал военным офицером? – удивилась я.

– Инспектор Хан. Он сказал командору, что нельзя попусту тратить такой талант. Ты же знаешь, как близки они с командором – инспектор ему прямо как сын. Так что наш командор… Соль! Фонарь!

Я подняла обратно фонарь из рисовой бумаги, за которой ярко теплилось пламя.

– Я как-то раз подслушала разговор с полицейским Симом. Он говорил, что у его отца нет законного сына, – продолжала Эджон. – И вместо того, чтобы объявить Сима наследником, тот усыновил племянника. Ничего необычного, но… представь, какую боль испытал отвергнутый отцом сын? Неудивительно, что он такой тихий. Он даже когда с нами говорит, взгляд в землю опускает!

Я вдруг поняла, что полицейский тоже отмечен, как и я. Невидимое клеймо было выжжено у него на лбу: «Сын любовницы».

«Надо быть к нему подобрее, – подумала я. – Все же мы оба изгои».

– А полицейский Кён может проходить военный экзамен сколько душе угодно, – проворчала Эджон. – Только вот Кёну никак не хватит таланта его сдать. Ему вообще мало что хорошо дается.

– Кроме, разве что, крысятничества. Уверена, в прошлой жизни он был крысой, – пошутила я и, когда Эджон прыснула, добавила: – Жаль только, внешне не похож.

Эджон засмеялась, и я вместе с ней; пустой двор заполнило наше заговорщическое хихиканье. Но очень скоро нам пришлось утихнуть: мы оказались перед низкими ступеньками к длинному деревянному зданию, освещенному огнем от двух пылающих котлов. Мы поднялись, я оставила фонарь на террасе и открыла раздвижную дверь. Дерево задребезжало. Здесь полицейские, скрестив ноги, предавались разговорам, чтению и латанию полицейской формы. В углу небрежной стопкой было навалено хлопковое постельное белье. На деревянных гвоздях на стене за шелковые ленты были подвешены черные полицейские шляпы.

Мы с Эджон принялись устанавливать низенькие столики, но я нутром чувствовала присутствие полицейского Кёна, как если бы он был назойливым, невидимым глазу комаром. Я очень старалась не обращать на него внимание, склоняла голову, смотрела на бутылки и чаши, но засевший в голове вопрос упрямо поднимал мой взгляд вверх: «Он до сих пор на меня злится?»

Он наблюдал за мной с недовольной натянутой улыбкой.

Я больно закусила нижнюю губу, вспомнив, как я вырвала у него из рук лук, словно Кён был всего лишь глупым мальчишкой. Очень хотелось провалиться под землю. Для мужчин честь была дороже жизни, а я его обесчестила. Посрамила перед другими полицейскими.

– Что за дерзость! – испугал меня выкрик одного из старых полицейских. – Как ты смеешь так прямо глядеть в лицо старшему по званию?!

Я раскаянно извинилась, вновь опустила голову и продолжила разливать вино по чашам.

– Ничего страшного, – тихо произнес Кён.

– Нет, господин, нельзя позволять им относиться к вам с неуважением, – залебезил старый полицейский перед гораздо более юным Кёном. – Соль до сих пор только учится, и ее надо сразу жестко наказывать, иначе она так никогда и не станет правильно себя вести.

– Это существо настолько тупое, что вряд ли ее получится научить хоть чему-нибудь. – Кён в несколько глотков осушил чашу. – Налей мне еще.

Я аккуратно и медленно наполнила чашу вином, и тут Кён резким движением руки плеснул жидкость мне в лицо. В груди поднялась волна гнева, но я сидела смирно. Вино стекало по лбу, щекам, капало на ладони, в которых я держала бутылку.

Я покрепче сжала зубы и напомнила себе: «Служанка не должна проявлять эмоций. Спрячь их до той поры, пока не останешься одна. Кричать и плакать будешь, когда все заснут».

А полицейский Кён как ни в чем не бывало повернулся к полицейским и спокойно произнес:

– Я слышал, госпожа Ким просто в ярости.

Полицейские не ответили: они молча смотрели на мое пропитанное стыдом лицо. Наконец старый полицейский уточнил:

– Это мать той безносой жертвы?

– Она самая. Она-то думала, что ее позовут на осмотр тела, однако протокол не был соблюден. Госпожа Ким приказала привести к ней слугу инспектора Хана для наказания. – Кён почесал подбородок, словно бы задумавшись. Как будто он был на это способен. – Поговорю, пожалуй, с инспектором Ханом. Предложу ему одну служанку, которая наверняка будет рада вновь спасти ему жизнь…

Его взгляд остановился на мне, и в голове вихрем пронеслась мысль: «Инспектор Хан в жизни не навредит мне».

– Чего это ты улыбаешься? – требовательно произнес он.

– Нэ? – я смутилась. – Я не улыбаюсь, господин.

– Нет, улыбаешься.

– Не улыбаюсь!

Он на мгновение замер, а в следующую секунду уже бросился ко мне, да так быстро, что я даже дернуться не успела. Он схватил меня за воротник и потащил, натягивая ткань на шее не хуже петли; каждый раз, спотыкаясь, я начинала задыхаться. Рывок – и я, оказавшись в воздухе, рухнула на ступеньки и покатилась вниз, во двор. Рот наполнила слюна с медным привкусом. Я потеряла всякое ощущение пространства.

– Ты кем себя возомнила, инёна? – со смертельным спокойствием проговорил Кён. Он много как называл меня в прошлом, но сукой ещё никогда. В свете горящего в котле пламени мне было видно его бледное лицо, перекошенное от убийственной ярости. – Думаешь, раз ты один раз инспектора впечатлила, то уже перестала быть рабыней?

Он двинулся ко мне, и с каждым его шагом, с каждым треском грязи под ногами я чувствовала, как у меня съеживается желудок. Внутри все сжалось в ожидании удара. Вместо этого Кён присел и вытянул шею, заглядывая мне в глаза.

– Помни свое место, – Кён ударил меня по затылку, и перед глазами заплясали белые точки. – Ты должна разносить чай. – Еще один удар. Похоже, он решил забить мне этот урок прямо в голову. – А не раскрывать преступления. – Удар. – Айгу, айгу. Только взгляни на себя. Какая гордость, какое высокомерие! – Удар. – Кем ты себя возомнила, девочка?

Я стояла на четвереньках, прерывисто дышала, и от каждого удара меня качало из стороны в сторону. Затылок горел унижением, а глаза застилали слезы, которых я прежде не знала – слезы ненависти. Будь здесь мой брат или хотя бы инспектор, они бы поставили Кёна на место. Но вокруг были только полицейские, вышедшие наружу посмотреть и позлорадствовать. Кроме меня, у меня никого больше не было.

Полицейский Кён занес руку для нового удара, но я увернулась и, пошатываясь, поднялась на ноги.

– Кем я себя возомнила? – повторила я. Мой голос был подобен стали, пусть колени и дрожали. – Девочкой, которая в состоянии удержать в руках лук. Не надо винить меня за то, что ты из него стрелять не умеешь.

Он вскочил и вылупился на меня, не веря своим глазам.

– А ну-ка повтори, инёна! – зарычал он, брызжа слюной.

– Инспектор Хан пообещал, что за спасение его жизни сделает для меня все. Может, попросить его выслать тебя из ведомства?

– Ха! – Нечто близкое к безумию промелькнуло в его глазах, огромных, как два рта, что вот-вот целиком меня заглотят. – И ты думаешь, он променяет меня на тебя?

– Тогда делай со мной что хочешь, раз ты мне не веришь. Унижай меня. Бей. Избивай. – Я залезла рукой за пазуху, достала оттуда норигэ и подняла повыше, чтобы его было видно в свете факелов. Янтарная черепаха сверкнула, голубые нити кисточки развевались в воздухе. – Это мне дал инспектор Хан, а он всегда верен своему слову. Это всем известно. И хочет он того или нет – клянусь, если ты еще хоть пальцем меня тронешь, я тебя раздавлю.

Полицейский Кён сделал назад шаг, другой.

– Есть такая старая поговорка: «Ирсан пурён ихо» – «Двум тиграм на одной горе не ужиться», – под напором распиравшей мужчину ярости слова, сорвавшиеся с его дрожащих губ, превратились в шепот. – Из нас с тобой, Соль, один должен уйти. И это буду не я.

Его взгляд метнулся к зрителям, со стыдом взиравшим на происходящее. Они прекрасно понимали, что служанка ни за что не будет бросаться подобными угрозами, не будь они правдой. Когда Кён повернулся обратно ко мне, в его взгляде что-то изменилось.

– Я хотел было об этом умолчать ради инспектора Хана. Но теперь, думаю, моей верности он не заслуживает, – Кён улыбнулся, и в его глазах сверкнула новая искра. – Я искал свидетелей и нашел в гостинице одного пьянчужку, который все видел.

Я продолжала стоять, сжимая в руках норигэ – единственное, что меня сейчас защищало. Я в безопасности, уверяла я себя. Инспектор Хан бы меня поддержал…

– Инспектор Хан был тем самым мужчиной в синих одеждах, которого встретила служанка Сои. Тебе не кажется странным, что он решил не упоминать об этой встрече? Разве ему есть что прятать?

Сердце похолодело, от исступления закружилась голова.

– Т-ты сам не знаешь, о чем говоришь.

– А ты как будто что-то знаешь, – прошипел он. – Все, что ты там себе надумала, – всего лишь твои фантазии. И я разобью их вдребезги. Это пойдет тебе на пользу.

На землю тяжело приземлилась капля воды, и Кён тут же уполз в поисках укрытия, решив, по всей видимости, что ради меня он под дождем мокнуть не будет. В тот же момент ко мне подбежала Эджон, осторожно дотронулась до моего локтя и прошептала:

– Соль-а, пойдем.

Но я не двинулась с места. Несколько капель упало мне на шею, и почти сразу струи дождя порывами пролились на землю. Факелы зашипели, и мир погрузился во тьму.

Шесть

На небе притаились серые облака, а улицы после вчерашнего ливня превратились в сплошную грязь. От жары и влажности я так вспотела, что к коже липло буквально все – грязь, волосы, одежда, еще грязь. И от беспокойства, охватившего мою душу, лучше мне не становилось. Все утро я только и делала, что оглядывалась через плечо. Дружки Кёна постоянно сверлили меня глазами, их взгляды покалывали мне плечи, поднимали волосы на затылке.

«Инспектор Хан был тем самым мужчиной в синих одеждах. – Крутились у меня в голове слова Кёна. – Именно его встретила служанка Сои».

«Один пьянчужка в гостинице все видел».

– Гостиница… – прошептала я.

Даже моя новая подруга Урим советовала зайти в гостиницу на перекрестке, если понадобится информация. Должно быть, служанка Сои забежала к госпоже Сон спросить, видела ли она или ее посетители госпожу О.

– Вечно витаешь в облаках и не работаешь, – голос старшей служанки вернул меня к действительности. – На еще одно наказание напрашиваешься? А ну-ка, ступай! Тебя все тамо ищут. Надо накрыть чай командору Ли и его гостю.

В груди тяжелым шаром перекатывались противоречивые чувства: очень уж мне не хотелось этим заниматься. Однако несколько мгновений спустя я тихо, как тень, шагала вслед за другими тамо по двору. Каждая из нас держала в руках по подносу. На моем были аккуратные тарелочки с закусками: тонко нарезанная маринованная свинина, мелко порезанные фрукты, мягкая спелая хурма, жареные овощи в специях. Я нетерпеливо стучала пальцем по краю подноса, и тарелки дрожали. Я знала, что где-то можно найти ответы, доказывающие вранье Кёна, доказывающие, что инспектор Хан не имеет никакого отношения к мужчине в синих одеждах, которого видела служанка Сои. Но все, что я могла сейчас делать, это, как мне и должно, разносить чай.

И когда мы вошли в гостевой зал, заполненный низким рокотом мужских голосов, мои шаги были все столь же тихими.

Командор Ли, скрестив ноги, сидел перед раскладной ширмой. У него была длинная жидкая черная борода; брови будто рассекали его лицо и вспыхивали по краям. Даже без бордового шрама он выглядел бы пугающе.

Гостя командора нельзя было назвать красивым, но внешность у него была запоминающаяся. Тонкие брови, похожие на листья ивы, остроугольное лицо с хитрыми глазами. Он походил на какого-нибудь поэта. Судя по одежде, жизнь его была полна роскоши: на нем была легкая нефритового цвета накидка без рукавов, под ней белый халат из рами, а на поясе повязана тонкая синяя бечевка.

Мы вместе с остальными тамо накрыли стол перед мужчиной, а потом, склонив головы, отошли к стене и сели на колени. Мы были невидимы. Обычно мы все слышали, но сегодня разговор прошел мимо меня, скатился, как дождь по крыше.

Я запомнила только две вещи.

Во-первых, нашем гостем был ученый Ан. Он прожил двадцать одну зиму, и он учил младшего брата госпожи О.

Во-вторых, Ан задал тысячу вопросов, и вся эта тысяча была об убийстве госпожи О. Он был другом семьи и, естественно, очень интересовался ходом расследования.

Нас отпустили, и мы на некоторое время задержались на террасе снаружи – на случай, если гостю или командору что-нибудь понадобится. Старшая служанка всегда учила нас становиться вне зоны слышимости, стоять неподвижно, как стол или стул, опускать головы, словно бы говоря: «Мы не смеем быть замеченными».

Но мой разум совсем не хотел оставаться неподвижным. Я уже вовсю раздумывала, как добраться до гостиницы.

* * *

Я никогда особо не представляла, к кому взываю, но в момент нужды у меня на губах сама собой зародилась молитва: «Пожалуйста, пускай я найду здесь ответы».

Я, сцепив ладони, стояла перед гостиницей с соломенной крышей, к которой вела низенькая калитка из хвороста. Во дворе на помосте сидели люди, обмахивались веерами, курили трубки. Это место было одновременно и гостиницей, и трактиром. По обычаю здесь платили только за еду и напитки, а комнаты и конюшни были бесплатны.

– Чумо! Чумо! – прокричал один из мужчин внутрь гостиницы, потряхивая пустой бутылкой. Когда хозяйка не ответила, он нараспев произнес: – Госпожа Со-о-он!

Из здания вышла немолодая женщина с целым подносом винных бутылок. Волосы у нее были заплетены в пучок и закреплены шпилькой со сверкающим красным стеклом. Пока она обслуживала гостей, я постаралась как можно внимательнее рассмотреть ее. Я уже встречала госпожу Сон, когда бродила по улицам и показывала прохожим портрет брата, и сейчас наверняка должна была ее узнать. Но прежде чем я успела разглядеть ее лицо, женщина исчезла на кухне. Я села на помост и покрутила головой из стороны в сторону. Я надеялась, что она скоро вернется.

– Ты из полицейского ведомства? – вдруг услышала я голос.

Я обернулась и поняла, что все местные пьяницы и транжиры смотрят прямо на меня – единственную девушку на террасе, забитой низенькими столиками, бутылками рисового вина и мисками с горячим рисом и тушеным мясом. Мне помахал пожилой мужчина в грязно-белой накидке, с завязанными в высокий пучок волосами и длинной бородой серо-желтоватого цвета. Он, скрестив ноги, сидел за столиком слева от меня.

– Налей мне выпить, и я поведаю тебе все, что ты хочешь знать. Может быть, ты меня даже прежде видела: когда-то я был шутом и рассказывал всякие истории. Но, к сожалению, – он драматично вздохнул, и меня обдало запахом алкоголя, – меня выкинули из моей странствующей труппы.

«Потому что пил слишком много?» – подумала я, усаживаясь за стол. Теперь я сидела совсем близко к нему, и, пока я подливала ему вина из бутылки, пришлось задержать дыхание.

– Я пришла, потому что, как мне известно, госпожа Сон знает обо всем, что происходит в столице.

– О, она очень много всего знает. Все, кроме пути к одному мужскому сердцу, – он подернул губами, словно они у него так и чесались посплетничать.

– Вы о советнике Чхои? – посмотрела я на него.

– Так ты слышала, о чем толкуют!

– Не совсем.

– Что ж, что ж! Давай расскажу тебе одну историю о страсти и предательстве…

– Спасибо, но мне и быстрый пересказ сойдет, – я оглядела двор в надежде увидеть госпожу Сон. – У меня мало времени, господин.

Он отмахнулся от моей просьбы, как от назойливой мухи.

– Так вот, это история о любви между чиновником и кисэн, которая никогда не улыбалась. Советник Чхои был человеком азартным, и, когда он узнал, что ни один мужчина так и не смог вызвать улыбку у госпожи Сон, он ринулся в бой подобно генералу, который вот-вот захватит королевство. Месяц за месяцем он проявлял к ней всевозможные знаки внимания и не заметил, как со временем сам в нее влюбился. Одним днем, не желая больше держать эти чувства в себе, он признался ей в любви.

– И тогда она улыбнулась? – попробовала угадать я.

– Нет, она так и не улыбнулась. Вместо этого она пролила столько слез, что хватило бы на целое море. Они до сих пор любят друг друга, хотя прошло целых двадцать лет. Советник периодически заезжает, спрашивает о ее здоровье, о том, как прошел ее день. В его глазах столько страсти! Тем не менее она отказала ему, отказала и вышла замуж за хозяина гостиницы, – мужчина фыркнул. – Только подумай: сколько, должно быть, хорошего в этом месте, а?

– Получается, хозяина гостиницы она любила больше, чем советника, – отметила я.

– Айгу, она никого не любила больше, чем советника Чхои. В какой-то момент ей пришлось покинуть Дом ярких цветов, потому что для него она стала слишком стара, но упрямство не позволяло ей просить советника о помощи. Ей было просто некуда идти.

– А семья?

– Семья еще в детстве продала ее в школу кисэн.

– Ох…

Я слышала о школах кисэн, где восьмилетних девочек учили петь, танцевать, играть на музыкальных инструментах, читать и писать. Они росли без матерей и отцов, а их слезы утирали обещаниями об огромных поместьях со слугами – но только если они покорят сердце богатого мужчины.

– Я не понимаю, – призналась я. – Если госпожа Сон и советник любили друг друга, то почему же она стала хозяйкой гостиницы?

– Она была слишком красива, и ей это только вредило, – задумчиво проговорил мужчина, словно не услышав моего вопроса. Интересно, подумалось мне, я говорю с ним или все-таки с десятком разбросанных вокруг пустых бутылок? – Повезло тебе, что ты некрасивая.

Я постаралась не подать вида, что меня это задело.

– Так вы ответите или нет? Почему госпожа Сон и советник не вместе, аджосси?[34]34
  Аджосси (кор. 아저씨) – уважительное обращение к мужчине старшего возраста.


[Закрыть]

– Аджосси? – он коротко хохотнул. – Я уже давным-давно вышел из того возраста, чтобы ко мне так обращались. Да я тебе в дедушки гожусь!

– Аджосси! – я начинала злиться.

Наконец он ответил:

– Появилась другая женщина… Чумо! – завопил он и потряс пустой бутылкой, пытаясь привлечь внимание хозяйки.

Мне хотелось протянуть руку и вырвать из него конец истории, но в этот момент к нам вышла госпожа Сон. У нее был широкий лоб и острый подбородок, полные губы и томные мечтательные глаза. Глаза, которые следили за мной. Я поджала губы, будто надеясь скрыть блестевшие на них следы сплетен.

Госпожа Сон поставила новую бутылку на стол мужчины, а затем, посмотрев на мою щеку, натянула тонкие брови-ниточки.

– Что ты натворила? – спросила она меня.

Я удивленно моргнула.

– Прошу прощения?

Она постучала себе по щеке. Только сейчас я поняла, что чувствую прикосновения жаркого летнего воздуха на шраме. Я высвободила несколько прядок из косы и спрятала за ними уродливую отметину.

– Я искала брата. А когда не смогла найти даже его могилу, попыталась сбежать домой, – пробормотала я. – Меня поймали. Вот и все.

– Домой… – ее голос не дрогнул, но в темных глазах пронесся целый вихрь эмоций. – Значит, я не ошиблась: мы уже встречались. Ты та девчушка с рисунком. Так ты нашла могилу брата?

– Еще нет, госпожа.

– Покажи нам рисунок, если он до сих пор у тебя, – подал голос пьяница. – Может, я его видел.

– Да, – согласилась госпожа Сон, – покажи еще раз.

– Моего брата?

– Ты же поэтому пришла, нет?

– Поэтому, госпожа.

Я нащупала под одеждой рисунок и подумала, что, может, это неплохой повод для разговора с госпожой Сон. Вряд ли она обрадуется, если узнает, что я пришла лишь расспросить ее об убийстве. Я передала ей рисунок. Женщина принялась изучать лицо моего брата. Внутри все напряглось.

– Какой хрупкий юноша, – отметила она, присаживаясь на край помоста. Я придвинулась к ней поближе, а секунду спустя через наши плечи заглянул и пьянчужка. – Говоришь, он один в столицу направился… Нет, я никогда его не видела.

– Я тоже, – вклинился пьяница и вернулся к своему алкоголю, наконец-то оставив нас наедине.

– Я бы такое лицо запомнила. А других характерных черт у него не было?

Я часто вспоминала голос брата, его слова, и истории эхом отдавались у меня в ушах, но его внешний облик совсем размылся. Я взглянула через плечо госпожи Сон на чистое небо, пытаясь припомнить, когда мы с братом виделись в последний раз. На лодке, окруженной мутной водой. В моей памяти мелькнули его карие глаза, яркие как янтарь. Поднимающийся и опускающийся на каждом слове кадык, который очень меня забавлял. Оглядывая его образ у себя в голове, я вдруг нахмурилась: об одной детали я за прошедшие годы напрочь забыла. У него на правом предплечье была большая рана – красный, обожженный до мяса лоскут.

– У него на руке был ожог, – проговорила я, все еще витая в воспоминаниях двенадцатилетней давности. – Очень сильный ожог.

Госпожа Сон кивнула.

– От такого ожога должен был остаться шрам. Ты не знаешь, есть ли у тебя родственники в Ханяне?

– Нет, госпожа.

Я очень немногое знала о своем прошлом. Это старший брат с сестрой постарались: они всегда говорили о наших родителях и родственниках шепотом, чтобы я не слышала. Как будто история моей семьи была какой-то жуткой тайной.

– Твой брат был умен?

– Нэ, – кивнула я.

– Тогда он наверняка приехал в столицу, зная, что кто-то тут его ждет, – ответила она. – Несколько месяцев назад, когда мы с тобой впервые встретились, ты сказала, что твой брат мертв. Однако вполне возможно, что он живет и здравствует.

Я опустила глаза, прячась от взгляда госпожи Сон. Она ошибалась. Глупо было даже помышлять о такой нелепице. Мой брат наверняка мертв; где-то глубоко внутри я чувствовала, что это правда, чувствовала порванные узы между нами.

– Аджумма![35]35
  Аджумма (кор. 아줌마) – обращение к, как правило, замужним женщинам и женщинам среднего возраста.


[Закрыть]

Мои мысли вдребезги разбил выклик служанки. Аджуммами называли грубых, неотесанных женщин в возрасте, а не величественных дам наподобие госпожи Сон.

– Аджумма, вам письмо!

Женщина поднялась, чтобы уйти, и в этот момент я вспомнила, зачем пришла – чтобы провести расследование. Я окликнула женщину:

– Госпожа, последний вопрос! Вы не замечали ничего странного четыре ночи назад?

– Ты о той ночи, когда убили юную госпожу.

– Да.

Госпожа Сон цокнула языком.

– Один полицейский тут уже всех донимал расспросами о той ночи. Он и меня попытался допросить, но я его выпроводила.

– Что за полицейский?

– Красивый такой, – ответила она, а когда я непонимающе вылупилась на нее, добавила: – Очень несносный и заносчивый.

– Полицейский Кён, – прошептала я. – А вы все-таки видели что-нибудь той ночью, госпожа? Он заявил, что один из ваших гостей кое-что заметил.

– Хм. Помню девочку-служанку. Она забежала в гостиницу, спрашивала постояльцев, видел ли кто-нибудь ее хозяйку. Ей ответили, что не видели. Тогда она подбежала ко мне. Бледная такая, кровь от лица отлила, губы почти синие.

– И что вы ответили, госпожа?

– Я ответила то же самое. Ночью в Красном фонаре люднее всего; я и голод-то едва замечаю за всей этой беготней с гостями.

– А после этого?

– А после она ушла, и я лишь видела, что она задержалась рядом с пьяным всадником. Он качался взад-вперед на коне, чуть ли не валился. Я даже заволновалась, как бы пьяница не задавил девочку.

Крики и шум вокруг затихли, как будто бы нас с госпожой Сон накрыли миской. Было так тихо, что я слышала шум крови в ушах и долгое задумчивое мычание, зародившееся у женщины между губ.

– Было слишком темно, я его не разглядела, – отметила госпожа Сон. – На нем была шляпа, под которой не было видно лица.

– Во что он был одет?

– Он проходил под фонарем… – женщина сузила глаза, вспоминая. – Я видела цвет. Синий. И какую-то серебряную эмблему. С тигром, наверное.

«Форма инспектора Хана», – подумала я. Слова полицейского Кёна совпадали с показаниями госпожи Сон, только я узнала кое-что еще. Кое-что важное, что Кён упустил или о чем решил умолчать. Инспектор не помнил служанку Сои, потому что был слишком пьян, чтобы вообще что-либо запомнить. Вот поэтому он и молчал. Не потому, что скрывал их встречу. Не потому, что у него была какая-то тайна.

Меня пробрало от облегчения, всякое внутреннее напряжение спало, и мне захотелось лечь прямо тут, на помосте. Даже когда госпожа Сон ушла, я раз за разом прокручивала в голове ее слова. Инспектор Хан не имел никакого отношения к убийству. Я чувствовала себя дурой, что допустила даже тень сомнения. Уверена, полицейский Кён специально все это подстроил и, скорее всего, посмеется надо мной, если узнает, что я ходила в гостиницу проверить правдивость его слов.

Но тогда, получается, убийца все еще на свободе. Когда томившееся у меня в груди раздражение стихло, я задумалась, и блестящая нить совпадений вновь привела меня к советнику Чхои.

Я обернулась в поисках пьяницы. Тот наливал себе очередную чашу рисового вина.

– Аджосси, вы сказали, что их отношения кончились из-за другой женщины. Откуда вы это знаете?

– Это все знают, – обронил мужчина. Алкоголь наконец развязал ему язык, лицо и глаза налились красным. – Она ушла от советника из-за ожерелья, которое ему подарила другая женщина.

– Обычного ожерелья?

Он пригубил вино, вытер губы рукавом и сухо рассмеялся.