Текст книги "Аврелия – патрицианка Рима"

Глава 6. Как отец продал в рабство свою дочь

Уже наступила ночь, когда Цецилий вернулся к себе. Где только не перебывал он за этот день! Он блуждал по городу, подавленный своим несчастьем, ища и нигде не находя утешения, которое было ему так необходимо.

Цецилия поджидала отца, сидя за пяльцами недалеко от печки, где готовился для него ужин. Девушка очень беспокоилась, что было видно по ее лицу, отражавшему внутреннее волнение. Вчерашние события, продолжительное отсутствие отца, не явившегося в привычный час к ужину, суд претора, письмо префекта и обвинения жреческого совета – все эти обстоятельства не предвещали ничего хорошего. Вот уже несколько дней Цецилия, подчиняясь требованию отца, не выходила из дому и не виделась с дорогими ее сердцу Петрониллой, Флавией Домициллой, Евтихией и особенно Олинфом. На руке она носила кольцо жениха как залог счастья, о котором мечтала. Оно служило ей наилучшим утешением в те минуты, когда даже молитва не облегчала ее душевных страданий.

Цецилия с тревогой прислушивалась к звукам за окном и при малейшем шорохе вздрагивала и бледнела, будто предчувствуя приближение беды.

Едва Цецилий ступил на порог, она по мрачному выражению его лица догадалась: произошло что-то ужасное. В то же время она почувствовала, что ей придется собраться с силами и приготовиться к новым, более жестоким испытаниям. Она устремила глаза к небу, как бы ища поддержки у Бога.

– Отец, – сказала она, заметив, что Цецилий безмолвствует, – не хочешь поужинать? Я все приготовила, как ты любишь.

Не говоря ни слова, он сел за стол и жадно принялся утолять голод. Казалось, он ни на что не обращал внимания и ничего не видел перед собой: страдания туманили его взор. Затем, отодвинув в сторону посуду, он взглянул на дочь, и горькие слезы полились из его глаз.

Безмолвная скорбь отца произвела на Цецилию потрясающее впечатление – гораздо большее, чем недавняя брань и упреки. Она бросилась перед ним на колени и, обнимая его ноги, называла его самыми ласковыми именами. Но он оттолкнул ее от себя с каким-то странным видом. Цецилии показалось, что его глаза загорелись, а черты лица приняли зловещий оттенок.

– Цецилия, – нарушил он тягостное молчание. – Ты предала своего отца и погубила его. Ты подумала о том, какую участь ты мне готовишь? – Не дожидаясь ответа, он продолжал: – Дочь! Ты обязана отречься от этих презренных евреев, от их позорной религии и возвратиться к нашим богам.

– Отец! – воскликнула девушка. – Ты опять о том же! Ты меня не понимаешь!

– Неужели это так трудно сделать? Значит, остается одно: меня продадут в рабство. Тебя тоже. Мы оба станем жертвами жрецов и Парменона.

– Кто тебе такое сказал, отец?

– Известный законовед, с которым я сегодня разговаривал. Увы, это непреложная истина.

– Нет, не истина, особенно в отношении тебя. Что касается меня, если на то будет воля Господа, я готова пострадать.

– Ты отказываешься? У тебя нет никакого сострадания ко мне?

– Отец, не требуй от меня того, что свыше моих сил. Мое сердце обливается кровью. О, если бы милосердный Господь услышал мою молитву и отвратил от тебя несчастья! Обо мне же не беспокойся.

– Так ты думаешь, дитя, – произнес Цецилий с нежностью в голосе, – что ты мне недорога и что твои горести – не мои? Дочь моя! Я уже много выстрадал и продолжаю мучиться. Скажи одно только слово. Заклинаю тебя именем всех богов!

– Я не могу это сделать, отец. Не призывай напрасно богов, которые не существуют. Твое требование невыполнимо.

– Милая Цецилия, – заключил дочь в объятия несчастный отец, – неужели ты желаешь моей смерти? Как же я буду жить, если тебя заберут в рабство? И что станет с тобой, моя радость?!

Девушка чувствовала себя совершенно подавленной под этим наплывом нежности, ласки и слез.

– Господи! – взмолилась она. – Дай мне силу противостоять этому испытанию! Я не думала, что оно окажется так велико.

– Вспомни свою мать, – продолжал Цецилий, – которая оставила тебя сиротой еще в пору твоего детства. Если бы она находилась здесь вместе со мной и умоляла тебя о том же самом, неужели ты отказала бы и ей?

– Моя мама поняла бы меня и не стала бы требовать нарушения тех клятв, которые я дала в своем сердце.

– Цецилия! В своем сердце ты можешь верить в того Бога, в какого хочешь, но перед жрецами придется держать ответ. Заяви им, что ты нехристианка.

– Ни за что на свете! Наш Господь требует, чтобы мы не только чтили Его сердцем, но и исповедовали устами.

– Великие боги! – вскричал Цецилий. – Я умоляю свое дитя ради него же самого, а оно меня не слушает. Я прошу дочь даровать мне жизнь – и не получаю ответа.

– Ты неправ, отец. Я готова пожертвовать своей жизнью для тебя.

– Выслушай меня, – простер к ней руки Цецилий. – Ты еще не знаешь, что такое рабство, которое тебя ожидает. Но я-то его хорошо знаю. Когда ты появилась на свет, твой отец уже в течение сорока лет тянул лямку невольника. За это время я перенес столько страданий, что мое тело сделалось нечувствительно к ним. Мой господин, чтобы причинить мне боль, не находил другого средства, кроме как раскаленное железо.

– Ужас! – вырвалось у Цецилии.

– Подожди, золото мое, это еще не все! – Он обнажил перед ней свои ноги и руки и показал на них глубокие язвы – следы прежних жестокостей. – Тогда я выжил, потому что впереди светила надежда на освобождение. Изо дня в день я продавал половину полагавшейся мне порции хлеба, чтобы на эти сбережения купить себе свободу. Я изнемогал от голода, но жаждал свободы, и она пришла. Да! Она наконец-то наступила, – твердил несчастный, все более разгорячаясь. – Я уплатил своему господину восемь тысяч сестерциев, сэкономленных по мелочам в течение сорока лет. Но теперь у меня не осталось стольких дней жизни, чтобы вновь накопить себе на свободу, если я потеряю ее. А умереть рабом… – Он на секунду замер, чтобы перевести дух, и выкрикнул: – Нет, только не это! Ты пока не испытала тех мук, какие причиняет бичевание розгами и плетью – иногда с металлическим наконечником, раскаленным на огне. Неужели ты хочешь навлечь на себя такой кошмар?

– Отец! – твердо заявила Цецилия. – Я – христианка и готова перенести мучения во славу Божью… и за тебя также, – добавила она, обращая к отцу глаза, полные нежности. – Чего ты еще требуешь от меня?

– Но я-то не хочу страдать! – завопил Цецилий, вновь приходя в ярость. – Я не желаю опять становиться рабом и не буду им!

Мытарь в исступлении заметался по комнате. Он дрожал всем телом и дергал конечностями, словно какое-то привидение пыталось вновь надеть на него цепи рабства, а он отбивался.

– Нет, дорогой отец, ты не будешь больше рабом, тебя никто не продаст, – с трепетом повторяла Цецилия. – Я не понимаю причину твоих страхов. Кто тебя так напугал?

– Стой и отвечай мне! Хочешь ты нашей погибели? – грозно вопрошал старик; при этом его тело по-прежнему сотрясала крупная дрожь.

Бедная Цецилия не знала, как поступить. Ей приходилось выбирать между требованиями отца и заповедями Господа.

– Нет, отец, – с воодушевлением промолвила она, – я и в мыслях не допускаю, чтобы кто-нибудь из нас погиб. Я люблю жизнь и свободу. Если Богу будет угодно, я сохраню и то и другое. Я хочу также, чтобы ты был жив, здоров и свободен.

– Так откажись от проклятых евреев и их Бога! – завопил он.

– Нет, не откажусь, невзирая на любые мучения, – спокойно возразила девушка, не отводя глаз.

Старик вперил в ее лицо расширенные от ужаса и гнева зрачки и прошипел, как змея, которая готовится ужалить:

– Я теперь ничего не значу для нее. Она хочет меня убить. В таком случае пускай приходит Парменон – у меня есть кое-что для него.

– Я здесь, – произнес чей-то голос.

Цецилий оглянулся и увидел работорговца – агента Марка Регула, целый день поджидавшего возвращения своего должника. Едва тот вошел в дом, Парменон проскользнул за ним в переднюю и, оставаясь незамеченным в полумраке, подсмотрел и подслушал все, что происходило между отцом и дочерью.

Бедный мытарь нисколько не удивился Парменону, хотя и не догадывался о его присутствии в доме. Несчастный старик до такой степени был измотан своими бедами, что, казалось, все его чувства, кроме ужаса и гнева, атрофировались и перестали ему служить. Когда Парменон вышел из тени, Цецилий сказал ему с леденящим кровь спокойствием:

– Ты пришел почти вовремя. Но обожди еще минуту. – Затем он накинулся на дочь с яростью, доходящей до бешенства: – Цецилия! Ты понимаешь, что я продам тебя этому человеку, если ты сейчас же не выполнишь мое требование?

– Отец, я все понимаю. Обо мне больше не может быть и речи, я тебя спасу. Поступай, как знаешь.

Одновременно она произнесла в сердце своем: «Господи! Если бы отец даже убил меня, и тогда он был бы менее виновен».

– Ты свидетель, Парменон, – сказал Цецилий. – Она – христианка и не желает возвращаться к прежним богам. Отдаю ее тебе. Бери.

– Погоди, – перебил его Парменон, получивший от Регула четкие инструкции. – Ты передаешь мне все свои права на нее?

– Я ей внушал, – ответил Цецилий, – что она предала своего отца и своих богов. Я на коленях умолял ее образумиться, но она не вняла моим мольбам. Поэтому она мне больше не дочь. Ты понял, Парменон?

– Входите! – махнул рукой агент Регула, оборачиваясь к двери.

Семь человек, присутствие которых требовалось для придания сделке законной силы, были собраны заранее и ожидали во дворе, поэтому они вошли в дом, как только услышали приказ Парменона.

– Повтори перед свидетелями, что уступаешь мне свою дочь, – велел Цецилию Парменон.

Наступил роковой момент. Отец затрясся, как в лихорадке, покосился на Цецелию и сказал:

– Дитя мое! Еще не поздно. Одно твое слово: «Отрекаюсь» – и все рассеется, как кошмарный сон.

– Отец! Я не отрекусь от Господа. Оставайся свободен, а я за тебя пострадаю…

Воцарилось торжественное молчание: слышались только горькие вздохи и всхлипывания отца и невольная дрожь дочери. Наконец Цецилий, указывая на нее рукой, произнес:

– Парменон, я отдаю тебе эту девушку, которая была моей дочерью.

– А я, – ответил Парменон, хватая Цецилию, – беру ее, потому что отныне она принадлежит мне по квиритскому праву.

После того как были исполнены все требуемые формальности, Цецилия стала рабыней Парменона.

– Вот тебе! – крикнул работорговец Цецилию, швырнув перед ним на стол разорванную долговую расписку. – Больше ты мне ничего не должен.

Цецилий бессильно опустился на скамейку в углу. Он ничего не видел и не понимал.

– Что встала? Пойдем! – приказал Парменон.

Цецилия хотела в последний раз обнять отца, но тот с проклятием отшатнулся от нее. Парменон и его люди покинули дом, уводя с собой Цецилию.

Отойдя шагов на двадцать от порога, девушка услышала душераздирающий крик, обернулась и увидела в темноте две протянутые к ней конвульсивно вздрагивающие руки. Она метнулась было назад…

– Ого! – возмутился Парменон. – Уже и в бегство обращаться! Не выйдет, красавица! Марш вперед! – добавил он и подтолкнул несчастную девушку.

Цецилию привели в таверну Парменона, сковали ей руки и ноги и заперли в помещении, где уже находилось тридцать рабов.

Глава 7. Ловкий торговец

Все случившееся в доме Цецилия явилось следствием ночного разговора Гургеса с Евтрапелом. Но люди, любившие Цецилию и привыкшие часто видеться с ней: Флавия Домицилла, Петронилла, Евтихия и другие обитатели квартала у Капенских ворот, – ничего не знали о происшедшем и беспокоились об отсутствии девушки. Олинф недоумевал, почему она больше не появляется на собраниях верующих, которые ее так радушно принимали. У него возникло опасение, не разочаровалась ли Цецилия в новой религии. В таком случае он терял невесту навсегда: избрать себе в супруги ту, которая отказалась от веры в истинного Господа и возвратилась к прежним ложным богам, он, конечно, не мог.

Олинф тревожился и по другой причине. Цецилий, как и его дочь, целую неделю не появлялся у Капенских ворот. Конечно, плательщиков податей это нисколько не огорчало, но данное обстоятельство порождало дурные предчувствия, которые обуревали святую колонию. Ведь не мог же мытарь-бедняк бросить службу?

Олинф решил, что настало время активных действий и на рассвете вышел из дому с твердым намерением не возвращаться без каких-либо определенных вестей о своей нареченной невесте.

Было утро того дня, накануне которого девушку продали в рабство Парменону. Пройдя несколько переулков, Олинф увидел на перекрестке толпу народа. Подобное явление в Риме с его трехмиллионным населением, жадным до всевозможных зрелищ, никого не удивляло, а Олинф не отличался любопытством. Тем не менее он поинтересовался у прохожего, в чем дело.

– Там дерутся двое, – коротко ответил тот.

Олинф, рассудив, что его это не касается, хотел продолжить путь, как вдруг до него донеслись слова, заставившие его замереть. Кричал Цецилий – Олинф узнал его голос:

– Будь ты проклят, могильщик! Это из-за тебя я потерял дочь! Получай, злодей!

Последовало несколько глухих ударов, сопровождаемых дикими воплями. Голос действительно принадлежал Цецилию, а его жертвой был гробовщик Гургес.

Олинф ринулся в гущу толпы и, разметав ее, расчистил себе дорогу. Добравшись до первых рядов, он увидел жуткую картину: Гургес, скрючившись, лежал на земле, а Цецилий наносил ему ногами удар за ударом.

Как же это случилось?

После того как дочь увел из дому работорговец, Цецилий упал в обморок прямо на пороге; его подняли и привели в чувство соседи – свидетели ужасной сцены. Едва известие о продаже Цецилии дошло до Гургеса, он отправился к отцу несчастной девушки, чтобы упрекнуть его в столь бесчеловечном поступке. Незадачливый могильщик не знал, что он и есть главная причина трагедии Цецилия.

Как только тот увидел Гургеса, в нем с необычайной силой закипела злоба. Схватив в руки кочергу, которой обычно ворошили золу в печи, он замахнулся, чтобы ударить могильщика, но тот увернулся и бросился бежать. Цецилий кинулся за ним и, настигнув свою жертву, стал вымещать на ней свое безутешное горе. Бедный могильщик еле дышал и решительно не в состоянии был высвободиться из цепких рук озверевшего Цецилия, силы которого, казалось, удесятерились. Их немедленно окружила толпа зевак. Повалив гробовщика на землю, мытарь продолжил экзекуцию, как вдруг чья-то сильная рука остановила его. Это был Олинф.

– За что ты его дубасишь? Твоя дочь погибла? – спросил он, еле дыша от волнения.

– Она жива, но из-за этого проклятого злодея она для меня умерла! – завопил Цецилий, хотя вид человека в форме центуриона произвел на мытаря впечатление и заставил немного поутихнуть.

– Я ничего не понимаю, говори толком, – нахмурился юноша.

– Она продана в рабство.

– Цецилия – рабыня?! – отшатнулся Олинф.

– Я сам ее продал, – подавленно пробормотал старик. – Мне пришлось так поступить, чтобы уплатить долг этому негодяю, – кивнул он на могильщика.

Видя, что молодой центурион его не слушает, Цецилий незаметно поднял с земли кочергу и приготовился ударить Гургеса, но тот уже вскочил на ноги.

– Уймись, скотина! – закричал могильщик, сотрясая воздух страшными ругательствами. – Старый дурак! Вот кто виноват в гибели твоей дочери! – ткнул он пальцем в Олинфа.

– Не лги, негодяй! – возмутился Цецилий. – Чтоб тебя покарали боги!

– Да послушай меня, тупая свинья! Я всегда считал, что ты – кретин, но чтоб до такой степени… Так ты даже не знаешь, кто перед тобой? Это же Олинф – еврей-христианин, который хотел жениться на твоей Цецилии!

– Олинф… – опешил мытарь и выронил кочергу в дорожную пыль.

Постояв с минуту в полном оцепенении, он вдруг схватил юношу за руку и впился в нее ногтями с такой силой, что у того на коже выступила кровь. Но мускулистому Олинфу хватило одного движения, чтобы высвободиться.

– Прекрати! – встряхнул он мытаря и, заметив враждебность окружающей толпы, которая, узнав, что он еврей, стала надвигаться на него, – хладнокровно вынул короткий меч, поднял его над головой и потребовал: – Пропустите!

Толпа послушно расступилась.

– За мной, старик! – скомандовал Олинф.

Несчастный безвольно повиновался. Гургес последовал за ним. Едва они выбрались из толпы, центурион обратился к отцу Цецилии с расспросами, как именно все это произошло и где теперь девушка.

– Я уже сказал, что продал ее, поскольку задолжал Гургесу десять тысяч сестерциев, – ответил Цецилий, – а у меня нет денег, чтобы уплатить. Однако я скорее продал бы самого себя, – заявил он, в упор глядя на Олинфа, – если бы моя дочь отреклась от презренных евреев, к которым, похоже, принадлежишь и ты.

Олинф мысленно возблагодарил Господа за то, что Цецилия осталась тверда в своей вере.

– Гургес прав, с умственными способностями у тебя неладно, – упрекнул он Цецилия. – А ты не подумал о том, что эти «презренные» евреи могли бы спасти твою дочь, погасив долг?

– Жрецы требовали еще двадцать тысяч сестерциев за оскорбление богов… и мне грозила опасность потерять должность.

Олинф помолчал с минуту, после чего произнес:

– Или мне так кажется, или ты действительно стал жертвой какого-то ловкого злодея. Но двадцать тысяч сестерциев жрецам тоже могли быть уплачены. Что касается твоей должности, то я вообще ничего не понимаю. Значит, ты всерьез думаешь, что Флавия Домицилла, родственница императора, оставила бы без средств к существованию отца Цецилии, которую она так нежно любит? О бедняга! – скорбно покачал головой Олинф. – Какое ужасное зло ты сотворил только потому, что своевременно не обратился к «презренным» и «ненавистным» евреям!

Цецилий, мучимый угрызениями совести, подавленный постыдностью своего поступка и теми простыми, ясными словами, которые только что прозвучали, поник головой, не найдя аргументов в свое оправдание.

Гургес – невольный свидетель безграничной скорби отца девушки и ее жениха – попал в крайне затруднительное положение. Могильщик, ставший пусть и косвенным виновником продажи в рабство Цецилии, отлично понимал: теперь для него все потеряно. Он чувствовал, что его презирают и Цецилий и Олинф. Но Гургес от природы был добряком, к тому же в душе его сохранилось нежное чувство к бедной девушке, поэтому он намеревался приложить все усилия, чтобы спасти ее.

Как только Олинф воскликнул:

– Еще рано оплакивать Цецилию! Я вырву ее из рук мучителей! – Гургес набрался храбрости и произнес:

– Позволь, я помогу тебе. Всем, что имею, я готов пожертвовать, чтобы выкупить Цецилию и возвратить ее отцу.

– Благодарю, – ответил центурион, тронутый его участием. – Ты, как видно, честный человек, и я принимаю твое предложение. Идем со мной к Парменону и потребуем вернуть Цецилию.

Они удалились, оставив несчастного мытаря, который воздел руки к небу, напутствуя молодых людей благими пожеланиями.

Олинф и Гургес не усматривали ни малейших затруднений в достижении намеченной цели. Им казалось несомненным, что Парменон возвратит Цецилию за те десять тысяч сестерциев, которые ему предложит Гургес, – если понадобится, даже с процентом. Им в голову не приходило, что возникнут какие-либо трудности.

– Да, я обязан ее спасти, – проговорил Гургес. – Конечно, этим прежде всего воспользуешься ты, но для меня достаточно, если она будет считать меня другом.

– Послушай, Гургес, когда Цецилия станет моей женой, мы оба с благодарностью будем вспоминать о твоем содействии, – пообещал Олинф.

Как только Олинф упомянул о браке с Цецилией, могильщик расстроился, хотя понимал, что его мрачная кладбищенская хламида не идет ни в какое сравнение с блестящим обмундированием центуриона. Неудивительно, что Цецилия отдала предпочтение Олинфу, а не ему, гробокопателю. «Клянусь Венерой, – подумал он, – что на ее месте я поступил бы так же».

В приподнятом настроении, чувствуя себя почти друзьями, молодые люди подошли к таверне Парменона. Момент был удачный: работорговец прохаживался перед домом. Увидев его, Гургес изобразил на лице улыбку и обратился к хозяину:

– Дорогой Парменон, я пришел отдать тебе десять тысяч сестерциев.

– Кто это? Могильщик? Что тебе нужно? – удивился Парменон, на мгновение остановившись и окинув Гургеса презрительным взглядом, после чего повернулся и продолжал прогуливаться с явным намерением продемонстрировать свою беззаботность и пренебрежение к незваным гостям.

– Я – Гургес; мы пришли с центурионом потребовать от тебя возвращения девушки по имени Цецилия.

– Вот как? Очень хорошо, – усмехнулся Парменон, вновь останавливаясь, – только ваше требование, пожалуй, слишком смелое.

– Разве существуют какие-то затруднения? – недоумевал Гургес.

– Только одно: я не желаю ее вам продавать, – парировал Парменон.

– Но ведь речь не о продаже, – вмешался Олинф. – Девушка была уступлена за долг, который Гургес сейчас намерен выплатить. Поэтому нет повода задерживать Цецилию – она служила лишь залогом.

– Центурион, – заносчиво перебил работорговец, – ты знаешь латинскую пословицу «Ne sutor ultra crepidam»? «Пусть сапожник не судит выше сапога», ясно? Ты, возможно, хороший солдат, но в подобных делах ничего не смыслишь.

– Нельзя ли без дерзостей?! – обиделся Олинф. – Если хочешь получить барыш, так назначай сумму.

– Я – человек благородный и не нуждаюсь ни в каких барышах, – заявил Парменон.

– В таком случае почему ты не возвращаешь девушку ее отцу, который послал нас к тебе за ней?

– Я не возвращаю ее потому, что ее родитель продал ее мне, и так как в настоящее время я являюсь ее полноправным господином, то я могу оставить ее себе по собственному усмотрению, не отдавая в том отчета никому постороннему. Разве это не ясно как день, центурион? У меня имеется документ, согласно которому девица мне уступлена. Взгляните и убедитесь, что все требуемые законом формальности соблюдены.

Он показал папирус, и Олинф с Гургесом убедились, что этот злополучный документ – непреодолимое препятствие для них. Оба настолько расстроились, поскольку не предвидели столь сокрушительное поражение, что не сразу сообразили, что предпринять.

– Я готов удвоить сумму! – нашелся наконец Гургес.

– Нет, приятель, это ни к чему не приведет.

– Я утрою сумму! – воскликнул Олинф.

– Нет, центурион.

– Сто тысяч сестерциев!

– Нет и нет, сто тысяч раз нет! – твердил Парменон.

Не оставалось ничего другого, как броситься на колени перед этим подлецом. Но Олинф понял: ничто не в состоянии сломить упрямства Парменона – и счел бесполезным унижаться. Он отошел, сопровождаемый Гургесом, который, погрозив кулаком работорговцу, поклялся освободить Цецилию.

Возвратившись к матери и своим единоверцам, Олинф принес им ужасную весть о том, что Цецилия продана в рабство своим отцом. Все христиане единодушно выразили сострадание к бедной девушке и вознесли благодарственные молитвы Господу за то, что Он дал ей силы перенести такое испытание. Все бедняки приносили и складывали к ногам Олинфа свои скудные пожитки, умоляя его принять их для выкупа дорогой сестры из рук того, кто, став господином над ее телом, мог однажды сделаться и господином ее души. Бедные матери и их дети доставляли из своих жилищ убогую мебель и одежду, чтобы увеличить сумму для выкупа. Мужчины предлагали Олинфу пойти вместе с ним, разметать таверну Парменона и освободить Цецилию.

– Благодарю вас, мои дорогие! – говорил Олинф всем, кто давал ему деньги и вещи для выкупа. – Я рассчитывал на вашу помощь, когда сулил Парменону за Цецилию сто тысяч сестерциев.

– И что же? – спросили его тысячи голосов.

– Он отказал, – мрачно ответил Олинф. – Но я полагаюсь на вас, друзья, – обратился он к мужчинам, – и надеюсь, что, объединив силы, мы исторгнем из рук злодея его жертву и возвратим Цецилию ее отцу и Богу.

– Идем! Идем к таверне! – закричали единоверцы Олинфа.

– Да, вперед! – подхватил он. – Наше дело святое, и Бог нам поможет!

– Вы поступаете безрассудно, и Бог вам не поможет, – произнес чей-то голос.

Все стихло. Это говорил священник, тоже пришедший узнать печальную новость о Цецилии.

– Дети мои! – воззвал он. – С каких это пор насилие сделалось дозволенным для учеников Христа? Центурион! Это оружие император доверил тебе для нарушения законов или для их охраны?

Воцарилась глубокая тишина. Возбужденные люди мгновенно утихли и с благоговением стали прислушиваться к словам почитаемого пастыря.

– Отец, – начал Олинф, – разве не постыден закон, который дозволяет похищать дочь у ее отца? Разве можно спокойно наблюдать, как погибает в неволе наша сестра? Разве Христос признает власть господ над рабами?

– Сын мой, – ответил епископ, – Христос заповедал нам чувства смирения и кротости, которые с течением времени сами собой приведут к падению рабства. Но наш Божественный Учитель никогда не учил рабов восставать против своих господ и не внушал гражданам силой ниспровергать существующий порядок.

Олинфу пришлось смириться, хотя его сердце билось с такой силой, словно готово было вырваться из груди.

– Отец! – воскликнул он. – Неужели Цецилия должна погибнуть?

– Нет, Олинф, – возразила Петронилла, – я надеюсь, что всемогущий Господь возвратит нам эту девушку. Пойдем к Флавии Домицилле. У них с супругом достаточно власти, чтобы сломить упорство Парменона, и достаточно богатства, чтобы насытить его жадность.

– Идите, дети мои, – сказал священник, – а я вознесу молитвы Господу.

В тот же день Флавия Домицилла предложила Парменону колоссальную сумму за его отказ от прав на девушку, но он оставался непреклонен. Консул Флавий Клемент, в свою очередь, то старался убедить Парменона, то угрожал ему преследованием, но тот спокойно ссылался на закон и твердил, что желает оставить свое право за собой. Нетрудно догадаться, что Парменоном руководил Марк Регул, который и поддерживал неуступчивость работорговца.

– Вот видишь, – ухмылялся он, – как теперь все эти евреи к нам льнут. О, через эту девушку я выведаю все их тайны и получу все их миллионы сестерциев! Смотри только, Парменон, не испорти дело!

Но неужели продажа девушки ее отцом имела силу по римскому праву? Неужели эти установления были столь варварски жестоки, чтобы допустить грубое нарушение первейшего закона природы?

Известный адвокат и ученый Плиний Младший, происходивший из аристократической семьи, и авторитетный юрист Пегас, сын вольноотпущенника, были привлечены для решения этих трудных вопросов. Оба возмущались до глубины души; оба считали, что Рим давно уже не видел такого постыдного процесса, и пообещали постараться признать недействительной эту чудовищную сделку. Было условлено, что Цецилий потребует перед судом возвращения своей дочери.