Текст книги "Да будем мы прощены"

При выходе молодая раввинша, школьный капеллан и директор – теперь уже в штанах – выстраиваются в эрзац-шпалеру. Трудно пройти мимо, не пожав руку. Не знаю почему, но меня сильно подмывает сказать что-нибудь вроде «Шабат шолом» или «Да пребудет с тобой Сила». Но я сдерживаюсь.

Мы выходим на лужайку. Все в воскресной одежде, закутанные в зимние пальто, смотрят в синее небо, на высокие белые облака. В центре лужайки открывается огромный ящик, из него вытаскивают толстый старый канат, раскладывают. Люди достают из карманов перчатки, другие раздают рулоны клейкой ленты, ею обматывают себе руки, отрывают прямо зубами и передают дальше. Одна женщина бинтует руки медицинским бинтом – они становятся похожими на раненые лапы. У всех на руках что-то есть: автомобильные перчатки, митенки, перчатки для гольфа, просто по куску войлока в каждой руке, у кого-то на одной руке лыжная перчатка.

– Что это? – спрашиваю я Нейта.

Канат растянули полностью. Он старый, тяжелый, такие бывают на старинных верфях. Сейчас уже таких не делают, его нигде не купить.

– Традиция, – говорит Нейт. – Уик-энд завершается перетягиванием каната – учащиеся против родителей. А канат с того корабля, на котором прибыли в Америку отцы-основатели. Он жуть до чего стар, и никто не знает, отчего до сих пор цел. По идее, он давно должен был лопнуть.

– А с руками что они все делают?

– От каната рукам чертовски больно. Он обжигает.

И у всех на ногах горные ботинки, туфли для гольфа, футбольные бутсы, каблуки, которыми можно врыться в землю, снеговые цепи – народ явно относится серьезно и подготовился заранее. Многие снимают пальто.

– Чтобы движения не стесняло, – объясняет один из них.

Люди занимают позиции вдоль каната: впереди пятеро мужчин, потом мужчина – женщина, мужчина – женщина, до самого конца, где опять одни мужчины. Некоторые застенчиво стоят в стороне, то и дело оправдываясь: замена колена, или двух бедренных суставов, или плечевого два месяца назад, шунтирование всех коронарных сосудов. Несколько мальчиков в гипсе, на костылях, один в кресле-каталке, и я задумываюсь: он оказался в кресле до того, как попал в школу, или это здесь случилось?

Я смотрю и вдруг вспоминаю, как мы с Джорджем играли в перетягивание каната. Тяну изо всех сил, и вдруг Джордж отпускает свой конец, я лечу назад и плюхаюсь на задницу в кучу битого стекла.

– После вчерашнего я еще никакой, – говорю я Нейту. – Так что на этот раз пропущу.

– Без проблем, – отвечает он, спеша занять место среди своих.

Гремит выстрел. Я поднимаю глаза и вижу директора со старинным пистолетом в руке. Воняет порохом, рука у директора в черных полосах и будто дымится.

Соревнование началось. Я не могу отвести глаз от женщины в куртке из вареной шерсти, белокурые локоны схвачены сзади лентой, чтобы не падали на лицо, губы раздвинуты в оскале, зубы стиснуты, тянет канат так, будто жизнь от этого зависит.

– Замечаю, вы глаз не сводите с моей жены. Вы ее знаете? – спрашивает меня сосед. Рядом с ним мужчина с ампутированной до колена ногой.

– Лицо знакомое, – отвечаю я. Не потому, что это правда, а просто не знаю, что еще сказать.

– Она из Мидлбранчей, – говорит он. – Семья древняя. Кто-то из них жил в одной комнате с Беном Франклином во Франции в тысяча семьсот пятьдесят третьем году. Чертовски интересный дневник вел.

– А как вы познакомились? – спрашиваю я.

– Я тут учился, а она с двумя еще подружками из «Школы Эммы Уиллард» приехала навестить брата. Странно, не правда ли – жениться на девушке, с которой познакомился в четырнадцать?

– Может, это самое лучшее. В юности есть великая ясность.

– А отчего вы не тянете? – спрашивает он.

– Инсульт. А вы?

– Колостома, черт бы ее побрал! – он похлопывает себя по животу через пальто. – Рак был размером с апельсин, и мне там все трубы перемонтировали. Клянутся, что потом сделают как было, но я что-то не очень уверен.

Наш разговор прерывает стон участников. На ком-то штаны лопнули, кто-то стискивал челюсти так, что зуб сломал. Взрослые тянут, тянут, тянут изо всех сил, зарываясь в землю несокрушимо, как солдаты. Обе стороны весьма решительны, весьма уверены не только в победе, но и в том, что в этой победе, в поражении другой стороны есть какая-то еще более великая победа.

– Взяли! – кричит кто-то на родительской стороне.

– Взяли! – мальчишеский голос с другого конца.

– Дышим! – кричит какая-то женщина. – Как в упражнениях по Ламазу!

У Миддлбранч натягивается, растягивается вареная шерсть куртки – видны белые волокна, нити. Это и правда борьба изо всех сил, борьба за первенство, и у меня создается впечатление, что это родители отчаянно пытаются что-то заявить, доказать, поставить на своем. А что и почему – я не очень понимаю.

И вдруг все будто взрывается, канат остается у мальчишек, и они исполняют на лужайке импровизированный танец победы – дикие вариации на тему Марты Грэм.

Родители поднимаются, отряхиваются, и как-то вдруг становится ясно, что уик-энд окончен. Отцы и матери обнимают сыновей, прощаются.

Нейт крепко сжимает меня в объятиях и благодарит за приезд.

– Дай мне знать, как доберешься домой, – говорит он.

– Обязательно.

Пока я иду к машине, муж Миддлбранч успевает мне сообщить, что это обычный исход – родители редко выигрывают. И руководство школы любит, чтобы прощание было горячим и коротким: ребята заканчивают уик-энд выполнением домашних заданий и молочным поросенком на ужин – такова традиция. Завтра понедельник, учебный день, и будущим капитанам индустрии, титанам банков, звездам хирургии и корифеям бухгалтерии надо сделать уроки.

Я быстро возвращаюсь к обычному распорядку дома Джорджа. В четверг вечером, когда я отдыхаю, перечитывая «Свидетеля власти» Джона Эрлихмана, мне звонит лечащий врач Джорджа.

– Мы перешли ко второй стадии. Наша группа считает, что было бы полезно вам приехать и у нас погостить.

– В каком качестве? – спрашиваю я, опасаясь, что мне придется как-то официально «вписываться».

– В качестве товарища по играм. Под наблюдением, конечно.

– Могу я это прекратить, если мне не понравится?

– Теоретически – да, – отвечает он.

– Теоретически?

– Просто там больше делать нечего. Но держать вас в заложниках мы не собираемся.

– Тогда ладно, – говорю я.

– А можете привезти с собой собаку? – спрашивает доктор.

– Могу, – отвечаю я, мысленно отметив, что в этот прекрасный уик-энд единственное, чего мне не хватало, так это Тесси.

Я складываю сумку для себя и сумку для собаки. Для Тесси я беру здоровенный пластиковый мешок сухого корма, поменьше – с собачьими сухарями, игрушками, туда же несколько мешков для уборки кала и старое полотенце – чтобы ей на нем спать. Себе – смену одежды, пижаму, зубную щетку и пластиковый закрывающийся мешок для своих новых лекарств вместе с инструкцией, которую мне надо каждый день перечитывать – иначе я не запомню, когда и в каком порядке их принимать.

Ощущение, будто месяцы прошли с тех пор, как я ехал в это «заведение», везя Джорджу одежду. Это далеко, куда дальше, чем школа Нейта. И ехать туда – это как тянучку тянуть: с каждым часом цель все дальше и дальше. На полпути я заезжаю в одно из этих случайных лесистых мест, где написано «Площадка отдыха». На краю парковки пара фур и несколько туалетных кабинок. Я откидываю спинку сиденья, закрываю глаза, и мне снится, как Никсон создает в семидесятом Агентство охраны окружающей среды, проводит через конгресс закон чистого воздуха, закон о морских млекопитающих, закон о чистоте питьевой воды, закон об угрожаемых видах, – и тут меня будит постукивание в стекло и всполошенный лай Тесси.

Возле машины человек с расстегнутой ширинкой, озабоченно-набухшие серые трусы торчат на уровне моего глаза.

– Ищу любви, – говорит он, виляя бедрами, голос приглушен через стекло.

Я смотрю в его лицо – небритое, с дикими глазами. Хватаю ключ, включаю зажигание, газ в пол – и прочь со стоянки. Тесси бросается вперед, теряет равновесие и стукается о приборную доску. Я сбрасываю ход, давая ей подняться, и снова на хайвей, стараясь поднять спинку, не снимая ногу с газа.

И пока я еду, гоню все дальше и дальше на север, у меня стоит перед глазами эта картина… У этого типа член выпирал из штанов, и он хотел, чтобы я…

Что сделал?

– Как он мог вообще думать, что это кого-то привлечет? – спрашиваю я у Тесси.

День клонится к вечеру, когда я сворачиваю налево у почтового ящика с надписью «Лодж». Тесси рычит на привратника, который на нее не обращает внимания, а меня просит открыть багажник, что я и делаю. Получив разрешение въехать, я паркуюсь и выпускаю Тесси. Она несется к главному зданию, влетает на клумбу и тут же выдает полный заряд диареи.

– Как собаку зовут? – спрашивает мрачный мужчина с переносной рацией.

– Тесси, – отвечаю я.

Он приседает, не замечая запаха псины.

– Ты хорошая собачка, Тесси. Мягкая собачка, пушистая. Да, Тесси? Не какая-нибудь здоровенная злобная кусака, не брехливая собачатина, да? Ты не рычишь, зубами не лязгаешь? – Собака лижет его в лицо. – Я так и знал, ты собачка-поцелуйщица!

Нас с Тесси вносят в список – персонал на этот раз дружелюбнее, хотя, должен сказать, подходя к столу в приемной, я ожидаю неприятностей. Сумку плюхаю прямо на стол, практически требую: «На, обыщи меня!» Приемщица как-то очень охотно расстегивает пакеты, вытаскивает мой пухлый мешок с лекарствами и вызывает начальника, объявляя в интерком:

– На приемном столе – проверить колеса.

– Не думаю, что отпущенные по рецепту лекарства следует называть «колесами», – замечаю я.

– У нас своя терминология, – говорит девушка. – Хотите печенье и чашку чая? Начальник смены будет с минуты на минуту.

Она подвигает ко мне чайник с кипятком и жестянку датского масляного печенья. Я беру одно для себя, одно для Тесси.

– Это животное для психотерапии? – спрашивает девушка.

– Да нет, просто собака.

Приходит начальница, поднимает прозрачный пакет с лекарствами к лампочке в потолке, будто та рентгеновские лучи испускает. Встряхивает пару раз пакет, звенящий колокольчиком, и возвращает его мне.

– У себя в комнате вы найдете запирающийся шкаф – как сейф в отеле. Свои лекарства будете постоянно держать там. Есть у вас какие-либо металлические предметы, фотоаппарат, записывающие устройства, оружие?

– Ничего. Кроме того, что ЦРУ мне в голову вмонтировало.

– Юмор легко может быть истолкован неправильно.

– Я нервничаю, – говорю я. – Никогда еще не был в психиатрической больнице.

– Совершенно нет причины нервничать. Вы ведь только посетитель?

Появляется молодой человек, с виду старшеклассник, но представляется он как доктор Розенблатт.

– Мы с вами по телефону разговаривали. – Он энергично жмет мне руку. – Я знаю, что в последний раз вы не особенно хорошо рассмотрели наше заведение, поэтому давайте начнем с обзорной экскурсии. Здешние ландшафты проектировал тот самый архитектор, что создавал проекты Центрального парка и Парижа.

Розенблатт выводит меня через главный павильон к задней двери.

– Красиво, – говорю я при виде играющих солнечных пятен на холмистом ландшафте. – Прямо как национальный парк.

– Мы называем нашу территорию кампусом, – сообщает Розенблатт.

«Кампус» укомплектован боулингом, площадками для гольфа и теннисными кортами. Всего этого достаточно, чтобы безумие начало выглядеть заманчивым. Тесси экскурсия нравится, она неоднократно писает и какает. Заканчивает экскурсию Розенблатт возле участка территории, несколько выпадающего из общего стиля: длинное низкое здание, похожее на охотничий отель в глубинке.

– Это здание у нас используется для различных целей, в частности, как жилище для наших гостей. Если вам покажется, что охрана слишком интенсивна, то это так и есть. У нас сейчас находится один бывший кандидат в президенты, и приходится принимать меры предосторожности. Известно ведь, что папарацци подкрадываются из леса, ну, и так далее.

– Интересно, – отвечаю я.

– Мы лечим самые разные случаи.

– А проигрыш выборов – тоже ваш случай?

– Это достаточно большой стресс, а про нас известно, что мы умеем работать с клиентами из высших сфер. Наша отдаленность от цивилизации, малая текучесть кадров, частный аэропорт в пятнадцати минутах езды – аргументы в нашу пользу. Несколько лет назад у нас лечился один из известнейших киноактеров. У него после подтяжки возникла инфекция, и в конце концов лицо стало совершенно другим. Он чуть окончательно не лишился рассудка.

– И как же вы его лечили?

– Уговорили отрастить бороду и носить до тех пор, пока не привыкнет, – говорит он так, будто сообщает нечто совершенно очевидное.

Розенблатт отпирает двери и заводит меня в помещение, будто спроектированное марсианином, читавшим переводные книги по американской истории: все красное, белое или синее. Или коричневое. Все здесь сговорилось выглядеть стопроцентно янковским, норманно-рокуэлловым, полезным для здоровья. Мебель деревянная, «Этан Аллен», стопроцентно американского производства. Стиль этот лучше всего описывается как «колониальный», но я бы его обозначил как «безопасный» и «вневременной». Плечики не снимаются с перекладины в шкафу, на стене электрические часы на батарейках, у всех ламп наверху шнуры очень короткие. На тумбочке – корзиночка с двумя бутылками воды, белковым батончиком и горсткой сушеных ягод – на случай, если придется перейти в режим выживания. Ироническим противоядием к этой поддельной домашности над дверью нависает красно-белая подсвеченная надпись «ВЫХОД». Все это – флешбек, воспоминание об Америке, которой никогда не было, Америке мечты героев фильма «Приключения Оззи и Харриет». На ночном столике рядом с кроватью – блокнот с логотипом заведения, прекрасный подарок для собирателей сувениров подобного рода.

Я вспоминаю мебель Никсона. Любимый диванчик коричневого бархата, на котором Никсон любил вздремнуть после ленча в «личном» офисе в старом здании администрации президента, за углом от Белого дома. Вспоминаю «вильсоновский» письменный стол, который Никсон попросил поставить в Овальный кабинет, думая, что им пользовался президент Вудро Вильсон, а получил он тот стол, что принадлежал бывшему вице-президенту Гарри Вильсону и в который по поручению Никсона в семьдесят первом году установили пять записывающих устройств. Этот стол, вернувшийся сейчас туда, где был раньше, в кабинет вице-президента в Капитолии, с тех пор служил Уолтеру Мондейлу, Джорджу Бушу, Дэну Куэйлу, Алу Гору, Дику Чейни и Джо Байдену. Понятия не имею, что случилось с «жучками», которые передавали информацию из стола в старую гардеробную в подвале Белого дома. Я оглядываю номер мотеля и думаю о насекомых всех видов, от «жучков» и до клопов. Последнее время в новостях говорят об эпидемическом росте количества последних.

– Супружеские визиты дозволены? – спрашиваю я.

– Это решает врач, – отвечает доктор Розенблатт, забыв, что врач – это он и есть.

Отметив, что в номере нет телевизора, я спрашиваю:

– А у Джорджа телевизор есть?

– В кампус телевизоры не допускаются. Но по пятницам у нас показывают кино.

– Дома у него телевизор в каждой комнате. Одиночество ему невыносимо. Даже в туалете ему нужно, чтобы с ним кто-то говорил. Вы знаете, что он руководил телесетью?

Розенблатт кивает.

Я продолжаю рассказывать о Джордже, все более воодушевляясь.

– Он изменил лицо телевидения. Джордж, и только Джордж создал такие программы, как «Твоя хреновая жизнь» и «Войны у холодильника», «На дороге – своя дорога», «Врачи без белых халатов». – Розенблатт, похоже, перестал слушать, и потому я вбрасываю пару названий, состряпанных на месте для проверки, вроде «Чем лечь с женой, так лучше лечь в могилу», – и Розенблатт механически кивает. – Вы не особенно увлекаетесь телевизором? – спрашиваю я.

– У меня его нет, – отвечает он. – И не было никогда. Хочешь стакан воды?

Это к Тесси.

– Теория «стакана воды» не про нее, ей бы практику миски, – отвечаю я, не сразу перестав придумывать названия. Отстегиваю поводок и начинаю доставать миску. Тесси тем временем находит туалет и долго, с удовольствием пьет из унитаза. – Так где вы медицину изучали?

– В Гарварде, – отвечает он.

– А здесь как оказались?

– Я специалист по электрошоку, – говорит Розенблатт. – Еще в школе лечил кота от приступов тревоги домашней электрошоковой установкой, которую с тех пор применяют в странах третьего мира.

– Там, в третьем мире, много случаев тревожности у котов?

– У людей, – поясняет он.

– Я и не знал, что электрошок до сих пор применяется.

– Он весьма популярен, – отвечает Розенблатт. – Триумфально вернулся после нескольких успешных случаев лечения лекарственно-устойчивой депрессии.

Что-то в голосе Розенблатта, произносящего «лечение лекарственно-устойчивой депрессии», мне напоминает рекламный ролик стирального порошка, когда этот порошок на глазах изумленной публики удаляет травяное пятно с джинсового колена. Теперь у меня электрошок и «Тайд» неразрывно друг с другом связаны.

– Понятия не имел, – говорю я. (И я действительно думал, что он всюду запрещен как антигуманный и, возможно, жестокий.) – Кстати, сколько стоит пребывание здесь?

– У вашего брата очень хорошая страховка.

– Насколько хорошая?

– Насколько есть.

– Куда отсюда уходят люди после, как бы сказать, окончания?

– Кто в другие программы пребывания, кто в переходные учреждения, а некоторые – домой.

– А в тюрьму – никто?

– Похоже, вы несколько сердитесь на брата.

– Есть малость.

– И хотели бы, чтобы он был наказан.

– Не думаю, что его можно наказать. Во всяком случае, так говорила моя мать.

– Правда?

– Да. Она часто говорила: «У твоего брата интересное свойство. Он может творить что хочет, потому что если его попытаешься наказать, ему плевать».

– Интересно. И вы думаете, это правда?

Я киваю.

– Он мало что воспринимает эмоционально, – говорю я. – Кстати, когда мы с Джорджем увидимся?

Я смотрю на часы – половина шестого.

– Доктор Гервин, определяющий лечение вашего брата, хотел бы прежде кратко переговорить с вами, а потом отвести вас к Джорджу. – Розенблатт вынимает напечатанное расписание и отдает мне. Потом еще одну бумагу – бланк отчета. – Если сможете, заполните это перед отъездом и оставьте на вахте. Всем отчетам присваивается балл, и нам за них начисляются очки – мили, которые можно использовать для поездок, скидки в магазинах, по другим услугам – в зависимости от балла. Я собрался на пробежку, – говорит он, глядя на Тесси. – Был бы рад взять с собой вашу собаку.

Я вспоминаю про его эксперименты с котом.

– Спасибо, но пусть лучше она побудет со мной.

Я возвращаюсь в главное здание, где в небольшой комнате встречаюсь с доктором Гервином. Такое совершенно безличное стерилизованное помещение, где уместно было бы подписываться на членство в фитнес-клубе или подавать заявление в военно-морской флот. Мы пожимаем друг другу руки, и он тут же брызгает себе на свои ладони антисептиком.

– Мне, наверное, тоже следует, – говорю я, стараясь, чтобы звучало небрежно. Он толкает «Пюрелл» ко мне, я наполняю руки пеной и быстро потираю их одну о другую. – Чертовски забавно.

Гервин похож на Стива Мартина: черты лица слегка резиновые, но выражение его одно и то же, будто он изучил себя в зеркале и решил оставить вот это: вполне толерантная, но безучастная улыбка. Так лучше всего.

Он вытаскивает конверт из плотной бумаги и устраивается за небольшим столом.

– Когда вы впервые обратились к психиатру? – спрашивает он.

– Я?

– Ну да, вы.

– Я не обращался. И вроде бы как не собираюсь.

– Вам не кажется странным: прожить такую долгую жизнь и обойтись без помощи?

– Не кажется.

– Ну, пойдем дальше, – говорит Гервин. – Половая жизнь.

По его интонации не вполне понятно, утверждение это или вопрос.

– Да, – отвечаю я.

– Как бы вы ее описали? Какого оттенка?

– Ванильного.

– Секс вне основных отношений? – спрашивает он.

– Нет, – отвечаю я, гадая, насколько ему известны события, приведшие к этому моменту.

– Проститутки?

– Мы про меня или про Джорджа? – спрашиваю я. – Можете честно написать в этой графе: «Реакция враждебная». Я готов помочь брату, но у меня есть право на частную жизнь.

– Да, частная жизнь есть у нас у всех, – соглашается Гервин, и интонация у него понимающая. – Проститутки? – повторяет он.

– Нет, – отвечаю я. – Когда я говорю «частная жизнь», это значит, что с вами обсуждать ее я не хочу.

– Как бы вы описали свою эмоциональную жизнь?

– Таковой не имеется, – отвечаю я честно. В этой области я сильно завидую Никсону: он умел плакать, его даже можно было плаксой назвать. И часто он открыто рыдал, скорее даже всхлипывал. – Я стараюсь избегать эмоций.

– У каждого из нас свои методы, – говорит он. – Если с вами случится что-то такое, что вам не нравится, если с вами кто-то обойдется дурно, что вы будете делать?

– Буду делать вид, что этого не было.

Джорджа мы находим на теннисном корте. Автомат кидает в него мячи, а тренер кричит: «Замах, удар, проводка».

– У него сильный удар слева, – говорит доктор, глядя в окно.

– Всегда был, – отвечаю я.

После занятия меня приглашают встретиться с Джорджем в раздевалке. Гервин берет Тесси, и я вхожу. Джордж стоит голый под душем, обращаясь ко мне с намыленным лицом:

– Тесси с тобой?

– Здесь, за дверью. Сюда я ее заводить не стал, она кафель не любит. У тебя отлично получается слева, – говорю я, завязывая разговор. Черт его знает, о чем я должен с ним разговаривать.

– Врачи говорят, я поправляюсь.

– Это здорово.

Я успеваю мельком подумать, понимает ли он, что находится не в каком-то профилактории для высшего руководства, а за решеткой в сумасшедшем доме.

– Скоро на ужин, – говорит он. – Ты остаешься?

– Да, я сегодня и завтра здесь.

Это несколько странно все, будто на свое тело со стороны смотришь. Его врачи послали меня в раздевалку увидеться с ним, пока он голый и плавает в чем-то вроде послеигрового кайфа, как следует сдобренного лекарствами.

– Я тебя тут оставлю, одевайся, – говорю я, готовясь выйти. Выхожу и встречаю Гервина, который передает мне поводок. С ним еще Розенблатт и тренер по теннису, они стоят и говорят друг другу, как это хорошо, что Джордж «снова в игре».

Когда из раздевалки выходит Джордж, Тесси, завидев его, изо всех сил натягивает поводок. Джордж приседает перед ней, отклячив задницу и расставив руки, – игровая стойка. Собака ведет себя возбужденно, но подозрительно-осторожно. Джордж валится на траву, начинает кататься на спине, болтая руками и ногами в воздухе. Собака ведет себя так, будто рада его видеть, но знает, что он псих. У меня отношение такое же: настороженно-оптимистическое.

– Умница, – говорю я собаке.

По дороге в столовую кто-то из обслуги берет Тесси и уводит – «на то время, пока вы будете есть».

Джордж оборачивается ко мне:

– Ты постарел.

– Со мной произошел небольшой несчастный случай.

– Так он же со всеми произошел.

– Со мной еще один. После того первого.

Вслед за нами в столовую входят Розенблатт, Гервин и тренер по теннису.

Мы рассаживаемся. Я кладу под себя папку-гармошку, которую привез из дому и тут всюду таскаю с собой. Официант спрашивает, кому из нас «ягодный взрыв». Они все поднимают руки.

– А вам да или нет? – спрашивает тренер, глядя на меня.

– А что такое «ягодный взрыв»?

– Красно-зеленый молочный коктейль, богат антиоксидантами, с добавкой «омега-три», – отвечает он на автомате.

– Тогда и мне, – говорю я.

– Батончик какой? – спрашивает Джордж.

– «Тоффи-мока-мушкетер».

Жаль, что я не знаю языка, на котором они говорят.

– Мне стейк, – говорю я.

– У нас вегетарианский стол, – отвечает официант. – Могу вам сейтан в петрушечном соусе принести. Говорят, что по вкусу как телятина.

– С удовольствием.

Официант собирает у всех заказы и извещает нас, что салатный бар открыт. Я смотрю на прочих посетителей. Трудно сказать, кто тут сотрудник, а кто пациент: все одеты так, будто в гольф играть собрались. По ту сторону салатного бара видна дверь, ведущая во что-то вроде отдельного кабинета. Вдруг в вихре движения целая группа пролетает через главный зал и туда, в отдельный кабинет. В окружении этих людей я успеваю заметить затылок седого мужчины. Видимо, это и есть бывший кандидат в президенты.

– Вы историк? – спрашивает меня Гервин, пытаясь завязать вежливый разговор.

– Преподаватель и исследователь. Сейчас тоже работаю над книгой.

– Мой маленький братик думает, будто на Никсоне собаку съел, – добавляет Джордж.

– Я вообще-то старше на одиннадцать месяцев. Старше, – повторяю я.

– И что вас интересует в Никсоне? – спрашивает Гервин.

– А что в нем не интересно? Он увлекает невероятно, и история все еще развивается, – отвечаю я.

– Вообще-то мой братец в Никсона влюблен. Не может на него налюбоваться, вопреки всем его недостаткам. Мне типа нравится, все время есть над чем поржать.

– Кстати, о тебе. Джордж остаток жизни проведет за решеткой?

– Такие решения принимаем не мы, – отвечает Гервин, будто беря Джорджа под защиту.

– Мы не юристы, – подхватывает тренер по теннису.

– Умеешь ты сразу быка за рога, – говорит Джордж.

– А ты им сказал, как тебя однажды отец вырубил так, что потом неделю искры в глазах мелькали?

– Напомни! Как это было?

– Ты насчет чего-то старика доставал, и он тебя попросил подойти поближе. Ты подошел. Он тогда сказал: «Ты только никогда не забывай, кто из нас главный», – и врезал тебе. Папочка у нас был как мафиози: чуть что – заорет и в морду. Примитивный был человек.

– Ты на него клепаешь, потому что меня он любил больше, – говорит Джордж.

– Мне плевать, любил он меня или нет. Думая о тебе, Джордж, задним числом, понимаю, что надо было увидеть письмена на стене. Разбитая о стену кофейная чашка, зазубрина в человеческий рост на штукатурке, погнутая крышка мусорного бака.

– Агрессия против неодушевленных предметов не всегда означает, что человек убьет свою жену, – замечает Розенблатт.

– Вы правы. Джордж, ты помнишь, тебя психиатр спросил: «Тебе случалось ударить женщину?», а ты ему ответил: «Только по заднице».

Джордж искренне смеется:

– Помню, как же.

– А игрушечное оружие помнишь? Когда играли на эстакаде над пляжем в карнавальные игры, стреляли шариками в мистера Магу, и ты вдруг повернул ружье на своего брата?

– Такое событие трудно оценить вне контекста, – говорит Розенблатт.

– А он вам не рассказывал, как сбил меня машиной?

– Ну, понес свою излюбленную байку, самую лучшую. И я тебя не сбил, а стукнул раз.

– Нарочно.

– Не стану опровергать, – пожимает плечами Джордж.

– В школе у него прозвище было – Победитель.

– Хватит, – говорит Гервин. – Смысл этого ужина – потрепаться ни о чем и просто притереться малость.

– Ага, – говорит Джордж. – Так что заткни фонтан.

Я зарываюсь в сейтан, напоминающий печеный картон в резиново-лимонно-каперсно-крахмальном соусе. За едой я спрашиваю у Розенблатта, когда у меня будет возможность поговорить с Джорджем наедине – о некоторых частных семейных делах, ремонте дома, собаке и кошке, детях, финансах.

– Этого нет в расписании? – спрашивает он озабоченно.

Я качаю головой:

– Я для этого и приехал, мне нужно с ним поговорить. Можно ли сегодня, после ужина?

Розенблатт смотрит на меня так, будто ему эта мысль и в голову не приходила.

– Можно устроить, – отвечает он, вынимает ручку и что-то черкает в расписании.

И вот после тофутти с фальшивой горячей помадкой и чайником зеленого чая, на вкус напоминающего воду из аквариума, Гервин, тренер и Розенблатт встают.

– Мы с вами прощаемся, – говорит Гервин, – на сегодня.

Тренер хлопает Джорджа по спине.

– Горжусь тобой, – говорит он. – Вот стараешься, так видно, что стараешься.

Они так чертовски оптимистичны, что аж тошнит.

– Так обращаются со всем пациентами?

– Да, – говорит Гервин. – Мы стараемся создать безопасную среду: очень много трудностей возникает из-за страха.

– Я буду здесь. – Розенблатт показывает на стол возле двери. – На случай, если понадоблюсь.

– Уродский цирк, чтоб их всех, – говорит Джордж им вслед, когда они уже не слышат.

– А ты в нем звезда арены.

– Как там мой котенок и собаченька?

– Нормально, – отвечаю я. – Жаль, не знали про невидимую изгородь, но разобрались.

– Ты даешь Тесси противовоспалительные и витамины?

– А которые ее?

– В кухонном ящике, большая банка.

– Я думал, это твои. Сам ежедневно принимал.

– Дебил, – говорит Джордж.

Я вытаскиваю из-под задницы папку-гармошку.

– Вот тут хочу у тебя кое-что спросить. Начну с мелочей: как действует внешнее освещение двора перед домом? И еще: я видел Хайрэма П. Муди, он приходил на похороны – это он оплачивает все счета? Есть ли что-то, за чем я должен присмотреть, вроде счетов? Какой у тебя пин-код? Да, и я пытался воспользоваться кредитной картой, а она защищена паролем. Спрашивают девичью фамилию матери. Я ввел «Гринберг», но это оказалось не то.

– Дендридж, – говорит Джордж.

– Это чья фамилия?

– Марты Вашингтон, – отвечает он, удивляясь моему вопросу.

– Забавно. Никогда бы не подумал. Я решил, имеется в виду девичья фамилия твоей матери, а не матери всей Америки.

– Иногда я забываю живых родственников, но никогда не забуду Марту, – говорит он. – Удивлен, что ты не знал. А еще называешь себя историком.

– Кстати, об истории. Пытался ввести место твоего рождения – Нью-Йорк, но тоже не угадал.

– Я всегда использую Вашингтон, округ Колумбия. Его мне проще удержать в памяти.

– Вот именно, – говорю я. – Да, и пока не забыл, – (слово «память» навело на мысль о компьютерах и их сетях), – я тут с твоей подругой виделся.

– Вот как? – удивляется он.

– Она сказала, что у тебя он на вкус как тесто для пончиков и что сзади ты ее знаешь лучше, чем спереди.

Морда у Джорджа в этот момент миллион стоит. Он тут же начинает суетиться:

– Вообще не понимаю, о чем это. Ты говорил, что хочешь меня спросить про какие-то вещи в доме, и вдруг кидаешься гранатами. Ты уверен, что не на врага работаешь?

– Откуда мне знать? Кто враг, назвался ли он врагом? И раз уж мы сползаем по этому скользкому склону, к тебе заезжал твой адвокат? Какую-нибудь линию защиты готовят? Тебе кто-нибудь звонил или писал?

– Ни одна душа, – отвечает Джордж. – Я оставлен всеми, как Христос на кресте.

Меня забавляет грандиозность сравнения. Джордж здесь – и Христос на кресте.

– Ты с кем-нибудь здесь дружишь?

– Не-а. – Он встает из-за стола. – Тут псих на психе сидит и психом погоняет.

– Куда ты?

– Отлить надо.

– Тебе разрешено ходить одному? – спрашиваю я с неподдельной тревогой.

– Может, я псих, но не младенец. А ты козел.

Джордж выходит.

Розенблатт, отрываясь от своих диаграмм, кидает на меня взгляд – дескать, все ли в порядке?

Я показываю большой палец.

Столовая пуста, если не считать официанта, расставляющего столы на завтра, и уборщика, который чистит ковер.