Текст книги "Да будем мы прощены"

– Хочешь мороженого? – спрашиваю я. – В морозильнике половина «Карвела» есть.

– Он там еще со дня рождения Эшли.

– Это же не значит, что его нельзя есть?

Он пожимает плечами.

– Так будешь?

– Да.

Огромным зазубренным ножом я отпиливаю куски. Мороженое старое, по консистенции как резина, твердое как камень, но чуть подтаивает и становится лучше, а когда мы с ним заканчиваем, оно просто превосходно. Тесси долизывает за нами тарелки.

– Машина предварительного мытья, – говорит о ней Нейт.

Он заваливается на мой диван, головой в другую сторону, вонючие ноги возле моего лица. Когда он засыпает, я выключаю телевизор и ставлю тарелки в посудомойку. Тесси идет за мной, я ей даю сухарик.

* * *

Возле дома у тротуара останавливается длинный черный лимузин. Из дома появляются дети в выходной одежде. Я набиваю карманы салфетками и всякими батончиками.

– Никогда не была на похоронах, – говорит Эшли.

– Я ходил однажды, когда сын одного папиного сотрудника себя убил, – отвечает Нейт.

В похоронном бюро нам открывают дверь два человека.

– Близкие родственники проходят налево, – сообщает один.

– Мы близкие, – отвечает Нейт.

Человек ведет нас по коридору. Родители Джейн уже на месте, и сестра с мужем тоже.

Что-то в этом есть очень мучительное. Чужие люди – или, хуже того, близкие – наклоняются к детям, обнимают их, гладят, прижимаются к ним напряженными, карикатурными лицами. И стыдная неловкость, когда пытаются что-то сказать, а сказать-то и нечего. Совсем нечего.

Сочувствую вашей утрате. Ох, бедные деточки. Как же вы теперь будете жить? Ваша мама такая чудесная была женщина. Что может ваш отец о себе сказать? Даже представить не могу. Вашего папу посадят на электрический стул?

– Сочувствую, сочувствую, от всего сердца сочувствую, – повторяют они детям на разные голоса.

– Ничего страшного, ничего страшного, – отвечает им всем Эшли.

– Перестань, – обрывает ее Нейт. – Это не называется «ничего страшного».

– Когда тебе говорят «сочувствую», вполне нормально будет ответить просто «спасибо», – говорю я.

Нас ведут в капеллу на службу и усаживают на скамьях, как на свадьбе. Родители и сестра Джейн с одной стороны, мы – с другой. За нами сидят знакомые родителей Джейн, люди, с которыми она ходила в детский сад, знакомые по тренажерному залу, друзья и подруги, соседи. Ведущий с Дня благодарения тоже здесь, и помощник Джорджа – солидный гей, баловавший детей по мелочи. Это он доставал им хорошие места на концертах, пропуска за сцену.

Гроб стоит в передней части зала.

– А она и правда там? – говорит Эшли, кивая на гроб.

– Да, – отвечаю я.

– Откуда ты знаешь, что ее одели как надо? – спрашивает она.

– Приходится доверять.

Ко мне подходит муж Сьюзен.

– Гроб вам нравится? – интересуется он. – Верхний в ценовой линейке. Но в такой ситуации жестоко было бы экономить.

– Вы спрашиваете моего одобрения?

Я вспоминаю о похоронах Никсона. Инсульт хватил его дома в Нью-Джерси, вечером, как раз перед ужином. Домработница вызвала «Скорую», и его отвезли в Нью-Йорк, парализованного, но в сознании. Сперва прогноз был хорошим, но начался отек мозга, больной впал в кому и умер. Гроб Никсона перевезли самолетом из Нью-Йорка в Йорба-Линду, где люди в холодную ночь толпами высыпали на улицу и несколько часов ждали его в промозглой ночи. Я собирался поехать, совершить что-то вроде паломничества – как мормоны собираются к своей горе или фанаты на концерт своего кумира.

Но я только смотрел по телевизору.

За сутки мимо гроба Никсона прошли четыре тысячи двести человек. И я сожалею о том, что меня среди них не было. Смотрел по телевизору, но ничего не чувствовал. Я не провел ночь на холоде, ожидая вместе с другими. Лишь однажды я побывал в Йорба-Линде, спустя много лет после смерти Никсона.

– Как я в школе расскажу? – спрашивает Эшли.

– Там, наверное, уже знают, – говорит Нейт.

– Так нечестно! – отвечает Эшли.

Я ей протягиваю горсточку «Мишек Гамми».

Сестра Джейн видит это и спешит с другой стороны зала. Садится на скамью прямо у меня за спиной, наклоняется и шепчет:

– С каких это пор ты знаешь, что надо какую-то еду с собой носить?

– А я не знаю, – отвечаю я, не поворачиваясь.

Детей я не люблю, но чувствую себя виноватым. Хуже того, чувствую себя ответственным. И еще того хуже: считаю, что жизнь у них сломана.

В этом эмоциональном напряжении я верчу в памяти случаи из жизни, не своей жизни, и меня тянет на сладкое. Я закидываю в рот парочку «медведей», не предлагая Сьюзен.

– Где близнецы? – спрашиваю я ее.

– С няней, – говорит она.

Ботокс у нее такой свежий, что лицо совершенно неподвижно.

К нам наклоняется пожилая женщина, трогает прядь волос Эшли.

– Бедные вы деточки, ах, какие у тебя волосы красивые!

Начинает играть музыка.

Появляется раввин.

– Друзья и родственники, родители Джейн, сестра ее Сьюзен и дети ее Натаниэл и Эш!

– Ее зовут не Эш, – говорит вполголоса Натаниэл.

– Невозможно постичь разумом, как могло случиться такое несчастье, так трагически оборваться жизнь! Джейн была матерью, дочерью, сестрой и другом – и вот она стала жертвой преступления, обрубившего естественный ход жизни.

– Никогда не любила Джорджа, – громко говорит ее мать, не обращая внимания на службу. – С первого свидания он себя вел как дурак и сволочь.

Ребе продолжает:

– Смерть Джейн ставит нас перед нарушением традиции: когда умирает еврей, непреложно совершаются ритуальное омовение и погребение тела – но что есть тело? Родные Джейн решили пожертвовать органы для пересадки, и части тела Джейн, сохранившие силу жизни, спасут жизнь другим. Этим ее родные совершили мицву. Похороны же совершаются еще и для того, чтобы дать родным и друзьям смириться с невозвратностью потери. Пусть обстоятельства смерти Джейн заставляют нас безуспешно искать логику, но мы восславляем ее жизнь и ту жизнь, которую она дала другим. Ха-Маком йинахаим этхем батох шар авали Цион ве Йерушалаим. Да утешит вас Бог со всеми плакальщиками Сиона и Иерусалима, – провозглашает ребе. – Такова традиционная еврейская формула выражения соболезнования.

– А мы сироты? – спрашивает Эшли.

– Вроде того.

– Йит-гадал ве йит кадаш ш’мей раба, б’алма ди в’ра хирутей, вйам-либ малхутей в’га-йей-гон ув’га-йей д’гол бейт йисраель ба-агала у-визман карив, в’имру амен, – выпевает раввин.

– Мы всегда были евреями? – спрашивает Эшли.

– Да.

Церемония заканчивается. Один из гостей поворачивается ко мне и говорит:

– Учитывая все обстоятельства, раввин выступил очень здорово. Вы не считаете?

– У меня правило: не критиковать похороны.

– Если гости благоволят оставаться на местах, пока родные выйдут, это будет весьма похвально, – говорит раввин.

Мимо нас провозят гроб Джейн. Среди тех, кто везет каталку, – ведущий с Дня благодарения.

Выходят родители Джейн, между ними идет Сьюзен. Когда она плачет, выражение лица не меняется. Слезы клоуна.

Мы с Нейтом и Эшли выходим вслед за гробом, забираемся в лимузин, а Джейн поднимают в катафалк.

– Надеюсь, никогда мне больше не придется этого делать, – говорит Нейт.

– Теперь мы уже можем домой? – спрашивает Эшли.

– Нет, – говорит Нейт. – Тут теперь что-то вроде афтерпати должно быть?

– Отсюда мы едем на кладбище. Возле могилы будет сказано еще несколько слов, и гроб опустят в землю. – Я гадаю, надо ли им сказать про горсть земли на крышку гроба или лучше некоторые вещи не говорить. – После кладбища мы будем сидеть шиву в доме Сьюзен. Будут приходить люди, которые знали твою маму, и там будет обед.

– Я хочу побыть один, – говорит Нейт.

– Не получится.

– Кто эти автомобили присылает? Они другую работу делают? – спрашивает Нейт.

– Какую, например?

– Скажем, рок-звезд возить. Или только похороны?

Я наклоняюсь вперед и задаю водителю вопрос:

– Вы только похоронами занимаетесь или рок-звезд тоже возите?

Водитель смотрит на нас в зеркало заднего вида.

– Я лично – похороны и аэропорты. Рок-н-ролл не люблю. Тебя подписывают на двухчасовую работу, а через четыре дня ты все еще стоишь на парковке возле какого-то отеля и ждешь, пока этот рокер решит, хочет ехать за бургером или нет. Я люблю, когда все по порядку и по графику. – Он замолкает, потом говорит: – С погодой вам повезло. Вы не подумайте чего, но хуже нет, как работать на похоронах, когда погода хреновая. У всех настроение портится.

В машине по дороге на кладбище дети утыкаются в свои электронные устройства. С одной стороны, нехорошо играть в компьютер, если едешь на похороны матери. С другой стороны, их очень можно понять. Они хотели бы где угодно оказаться, только не здесь.

Джейн положат между ее теткой и бабкой, между раком яичника и инсультом. Она приложится к народу своему. Эти люди умирали от болезней или старости, но не было среди них жертв домашнего насилия. Это другое. Это хуже.

Дети сидят на складных стульях за спиной деда и бабки. Хотя день ясный, но прохладно, все одеты в пальто, руки в карманах. Когда гроб опускают в могилу, по рядам провожающих проносится шелест шепотов, ветер удивления.

– Папа приехал, – говорит Эшли.

Все поворачиваются посмотреть. И, конечно же, он вылезает с заднего сиденья автомобиля. Рядом с ним двое здоровенных черных мужиков в больничной униформе.

– Ну и наглость, – говорит мать Джейн.

Вокруг нас шорохи, шелест, шепот, повороты головы.

– Она его жена.

– Пока смерть не разлучит их.

– Должен был хотя бы подождать, пока мы уйдем, – говорит Сьюзен.

– У него пока еще есть права, – слышен чей-то голос.

– Пока не признан виновным.

Время кончается. Джорджу лучше было бы остаться в машине, чтобы его никто не видел. Он держится на расстоянии, пока не заканчивается церемония у могилы.

– Нам надо подойти к нему? – спрашивает Натаниэл.

– Не сейчас, – отвечаю я. – Скоро мы его увидим.

Когда похоронная процессия тянется с кладбища, мы проходим мимо Джорджа. Он стоит у могилы на коленях, на лице темные очки, руки скованы наручниками. Я вижу, как он двумя руками спихивает землю в могилу, одновременно двумя, соединенными в запястьях.

Кто-то с длинным объективом фотографирует.

– Бабушка и дед нас ненавидят, – говорит Нейт.

– Они переживают.

– Они так себя ведут, будто это мы виноваты.

Шиву сидят в доме у Сьюзен. Это далеко, от кладбища час езды. Мы едем уже примерно три четверти часа, и дети начинают ныть. Я спрашиваю у водителя, можем ли мы сделать техническую остановку. Длинный лимузин выезжает из колонны, ждет, пока все проедут, а потом мы заезжаем в «Макдоналдс».

– Я угощаю, – говорю я, имея в виду всех, включая шофера.

– Я думал, на шиве дают обедать, – заявляет Нейт.

– Ты что предпочитаешь, гамбургер или салат с яйцом?

– Я выброшу улики, – говорит шофер, когда мы подъезжаем к дому Сьюзен.

– Полагаю, вы подождете? – спрашиваю я.

– Разве у вас нет машины?

– Моя машина возле дома, где вы нас подобрали.

– Обычно мы только подвозим клиентов. Но я подожду. Оформим как работу по времени: семьдесят пять в час, минимум четыре часа.

– Мы столько не пробудем.

Водитель пожимает плечами.

Близнецы на свободе. Они бегают по всему дому, за ними радостно гоняется собачка, о которую рискуешь споткнуться. Прихожая выложена зеркальной плиткой с золотыми прожилками. От взгляда на нее мне неуютно; мое отражение разбивается на тысячу кусков, и я думаю: уж не волшебное ли это зеркало, имеющее власть отражать мое внутреннее состояние?

Сьюзен ведет экскурсию по своему отремонтированному разноуровневому дому, показывая подругам Джейн, как она подняла потолок и отодвинула заднюю стену, и теперь у нее есть большая комната и столовая, а гараж «отобрали» и сделали кабинет-студию с застекленной створчатой дверью и «всюду» добавили террасы.

– Все сделали, о чем только могли подумать, и даже больше, – говорит она с гордостью.

И это заметно.

Гости – те же, кто был на похоронах: друзья, соседи, доброхоты, любопытствующие болваны, которым вообще нечего тут делать. Я хотя и съел двойной чизбургер, кружу возле стола в столовой, где накрыт ленч. На меня таращатся маслины без косточек и помидоры черри, взгляд их непроницаем. Авокадо и артишоки, яйца со специями и паприкой, копченый лосось, багели, салат с макаронами, – смотрю я на все это, и вдруг еда превращается в органы. Форма с желе становится печенью, салат с макаронами превращается в содержимое черепной коробки. Я наливаю себе диетколы.

Ко мне с деловым видом подходит пожилой мужчина и протягивает руку.

– Хайрэм П. Муди, – представляется он, пожимая мне руку, – бухгалтер вашего брата. Естественно, вам сейчас о многом надо думать, но я хочу, чтобы вы знали: в фидуциарном смысле у вас все будет в порядке.

Наверное, я как-то не так на него глянул.

– Вам не о чем волноваться. Финансово вы в отличной форме. Джордж был слегка игроком, кое-где рисковал, поддавался азарту время от времени, но, скажем, отлично чувствовал, когда это можно.

– Прошу прощения?

Как-то я не очень понимаю, куда ведет Хайрэм П.

Он кивает:

– Позвольте тогда прямо. О вас и о детях будут заботиться. Я плачу по счетам. Если вам что-то нужно – просто даете мне знать. Я вам не просто налоговый адвокат – «Ну, пока, до середины апреля!». Я с вами все время, я держу завязки от кошелька, и вы теперь тоже. У меня тут бумаги, которые вам надо подписать. Спешки нет. Я так понимаю, что вы теперь законный опекун этих детей, а также опекун и медицинский представитель вашего брата. Кроме того, Джейн особо хотела, чтобы вы были распорядителем ее имущества. Ее беспокоило, что сестра не разделяет ее ценностей.

Я киваю. Голова прыгает вверх-вниз, как у куклы с грузиком.

Хайрэм П. сует мне в ладонь визитку.

– До скорого, – заканчивает он. Я поворачиваюсь, он меня окликает: – Подождите, у меня есть получше. Дайте-ка руку. – Я даю, и он что-то шлепает мне в ладонь. – Магнит на холодильник, – говорит Хайрэм П. – Мне их жена сделала. Тут вся информация, вплоть до номера сотового – на аварийный случай.

– Спасибо, – говорю я.

Хайрэм П. берет меня за плечи и этак пожимает-встряхивает.

– Для вас и для детей я всегда дома, – говорит он.

Почему-то у меня глаза наполняются слезами. Хайрэм П. подается мне навстречу, чтобы меня обнять, как раз когда я несу руку к глазам – вытереть. Ну, может, и не руку, а кулак, чтобы утереть слезы тыльной стороной. И этот кулак попадает под подбородок Хайрэму П. Муди легким, но быстрым апперкотом, который бросает его на стену. Висящая над ним картина качается, соскальзывает и повисает наискось.

Хайрэм П. смеется.

– Вот что мне нравится в вас обоих, что психи вы оба абсолютные. В общем, – говорит он, – звоните. Как только созреете.

Я сижу на секционированной софе Сьюзен рядом с Эшли и Нейтом. Рядом с нами пожилая женщина.

– Я знала твою мать. Я ей ногти делала – у нее очень красивые ногти были. Она много о вас говорила, очень гордилась вами обоими, очень.

– Спасибо, – говорит Эшли.

Нейт встает и идет взять какую-нибудь еду. Возвращается с тарелкой ягод для Эшли.

– Ты хороший брат, – говорю я ему.

Какая-то женщина наклоняется к детям, открывая болтающуюся морщинистую щель в вырезе. Я отворачиваюсь. Она протягивает руку – никто не берет. Рука с крупным бриллиантом ложится Нейту на колени.

– Я была у нее зубным гигиенистом. У нас чудесные бывали разговоры… то есть в основном говорила я, потому что у нее стоял слюноотсос, но она очень хорошо умела слушать. Очень.

– У тебя что-нибудь есть? – спрашивает меня Нейт.

– Что-нибудь в смысле чего?

– Валиум, антиван. Может, кодеин.

– Нет, – удивляюсь я. – С чего бы им у меня быть?

– Не знаю. Ты же взял конфеты – «Мишки Гамми» и салфетки. Я думал, ты мог и лекарства прихватить.

– А что ты обычно принимаешь от нервов? Что тебе врач назначил?

– Да просто беру у мамы с папой в аптечке.

– Класс.

– Ладно, не бери в голову. Просто подумал спросить на всякий случай.

Нейт шагает прочь.

– Ты куда?

– В уборную.

Я иду за ним.

– Ты идешь за мной?

– В аптечку хочешь заглянуть?

– Отлить хочу, – отвечает Нейт.

– Если так, то пойдем вместе. И вместе посмотрим.

– Блин, как же все через задницу!

– Если ты пойдешь один, разве оно меньше через нее будет?

Я иду за ним в туалет и запираю за нами дверь.

– Мне правда надо отлить.

– Отливай.

– Не при тебе.

– Я отвернусь.

– Не могу, – говорит он.

– Я тебе не доверяю.

– В школу вернусь – расскажу, что ты увязался за мной в туалет. Есть же и у недоверия границы. Дай мне отлить, и только.

– Ты прав, но как только ты отольешь, так и начнется «через задницу», – говорю я, открывая аптечку. – Его прилосек – это от изжоги, ее противозачаточное, ее прозак, ацикловир – вот это мило, герпес у них, что ли? Оксикодон ему для спины.

– Оксикодон подойдет, – заявляет Нейт. – Окси – штука нормальная.

– Возьми вот это, – говорю я, вытаскивая розовую с белым капсулу и протягивая ему.

– Это что?

– Бенадрил.

– Так он же даже без рецепта.

– Это не значит, что он не действует. Отличный седатив.

– А что тут еще? Диазепам, это же дженерик валиума. Дай мне две штучки его.

– Нет.

– А одну? Как перед полетом.

– А четыре не хочешь? Как перед колоноскопией, – предлагаю я.

– Веселый ты, – говорит Нейт, принимает одну таблетку и кладет флакон в карман.

– Поставь обратно. По всему видно, тут есть камера, и обвинят меня.

Когда мы возвращаемся по коридору, меня хватает за локоть отец Джейн.

– А ты себе должен отрезать член. Чтобы жить без чего-то, что тебе было дорого.

Он слегка толкает меня и идет говорить с официанткой. Здоровенный официанткин бойфренд направляется ко мне, и я думаю, что меня сейчас попросят убраться, а потому начинаю пробираться сквозь толпу, стараясь уйти от этого амбала, думая, что надо бы найти Эшли и сказать детям, что нам пора. Но официанткин бойфренд настигает меня раньше.

– Вы тунца пробовали? – спрашивает он.

– Гхм… нет. Еще не пробовал.

– Попробуйте обязательно, – говорит он. – Я сам его делал, свежайший.

– Да, конечно, – говорю я. – Обязательно. – Меня слегка трясет. – Пора мне, – сообщаю я Нейту.

– О’кей, – говорит он. – Сейчас Эшли приведу.

– Куда мы? – спрашивает Эшли.

– Не знаю, – отвечаю я. – Не привык я кому-то о своих делах докладываться. И не привык где-нибудь быть с кем-нибудь.

– Можешь нас здесь оставить, – предлагает Нейт.

Я после паузы говорю:

– Поеду мать навестить.

– Ты ей расскажешь про все про это?

– Нет, – отвечаю я.

Мы уходим, не прощаясь. Водителю лимузина я называю адрес дома престарелых, он включает навигатор, смотрит, и мы пускаемся в путь.

– Стоит нам ей что-нибудь принести? – спрашивает Нейт.

– Например?

– Комнатный цветок.

– Вполне.

– Я думаю, – говорит Эшли, – правильно было бы принести что-то такое, что можно оставить после себя. Чтобы видно было, что о ней кто-то заботится.

Когда лимузин проезжает мимо флориста, я прошу водителя остановиться. Минут двадцать мы обсуждаем, что привезти, и выбираем африканскую фиалку, решив, что она лучше всего подходит к горячему сухому воздуху дома престарелых.

Воняет в этом доме престарелых дерьмом.

– Наверное, с кем-то случилась неприятность, – говорю я.

Чем дальше мы уходим от входной двери, тем меньше пахнет дерьмом и больше – химией и стариками.

– Мы переместили вашу мать в палату на двоих, – говорят мне. – Ей нужно больше общества, – сообщает медсестра.

Я стучу в дверь – ответа нет.

– Мам, здравствуй, – говорю я, открывая дверь.

– Здравствуйте.

– Мама, это я. И я кое-кого с собой привел.

– Заходи, заходи!

Мы входим в палату, а там на другой койке женщина, и она думает, что мы к ней.

– Ближе подойдите, – говорит она. – Не очень хорошо вижу.

Я подхожу к краю кровати:

– Я – Гарри. Пришел к вашей соседке. Я ее сын.

– Откуда вы знаете?

– Когда я рос, она жила в том же доме. Как вас зовут?

– Не знаю. Да что толку в имени?

– Вы не знаете, где ваша соседка? Моя мать?

– У них там что-то вроде вечеринки с мороженым, сами себе его готовят, кому как нравится. Дальше по коридору, в столовой. А диабетиков не пускают. На нас надевают эти вульгарные браслеты. – Она поднимает руку, показывая желтый браслет с надписью заглавными буквами «ДИАБЕТ». На другой руке браслет с надписью «Не реанимировать». – Оттого у меня и глаза паршивые. Их сахаром забило.

Во время ее монолога в дверь вкатывается моя мать, держа двумя руками огромную порцию мороженого.

– Я услышала, что у меня гости, – говорит она.

У нее тоже браслеты на руках. На одной синий «Деменция», на другой тот же оранжевый «Не реанимировать».

– Я разговаривал с твоей соседкой.

– Слепая, как крот, – говорит мать.

– Но не глухая, – отзывается соседка.

– Как хорошо, что вы пришли, – говорит мама Нейту и Эшли. – Как дети?

– Бабушка принимает вас за Джорджа и Джейн.

– Она знает про маму? – спрашивает Эшли.

– Не говори о человеке в третьем лице в его присутствии. Это невежливо, – заявляет женщина на соседней койке.

– Рад тебя видеть, – говорит Нейт, обнимая бабушку.

– Все работаешь? – спрашивает мама у Нейта. – Накачиваешь эфир чепухой? А дети в школе? Тот, у кого проблемы, ему лучше?

– Дети восхитительны, – отвечает Нейт. – Каждый в своем роде талантлив.

– Откуда бы? – спрашивает соседка. – Они приемные, что ли?

– Ладно, мам, – говорю я. – Мы сейчас ненадолго, скоро приедем опять. Тебе что-нибудь нужно?

– Например?

– Ну, не знаю. Тебе виднее.

– В следующий раз, когда приедете, можете кое-что мне привезти, – говорит соседка. – Что-нибудь вкусненькое без сахара. Если я диабетик, это еще не значит, что я наказана. Посмотрите на меня: я не толстая. Я не переедаю. А вот она мороженое ест.

– Со взбитыми сливками, а не с помадкой, и с вишенкой сверху, – говорит мама и кашляет. – Черенок съела, забыла выплюнуть.

– На здоровье, – говорит соседка. – А я могла черенок вишни завязать языком в узел.

– Теперь уже не можешь, – отвечает мать.

– Еще как могу, – спорит соседка. – Девочка, дай мне его, и я вам всем покажу.

– Дать? – спрашивает меня Эшли.

– Не вижу причин отказывать, – говорю я.

Эшли идет в столовую и возвращается с мараскиновой вишенкой. Отдает ее маминой соседке, и алый сок капает кровью на белое покрывало. Старуха сует вишенку в рот, и видно, как она там ходит по кругу за шевелящимися щеками.

– С протезами труднее, – говорит она, делая секундный перерыв, – но у меня постепенно получается.

И – вуаля! – выплевывает вишенку в ладонь. Черенок завязан в узел.

– Как вы это делаете? – интересуется Эшли.

– Практика, – отвечает старуха.

– Ладно, мам, нам уже пора.

– Вот так сразу, – говорит соседка. – Вы же только пришли.

– Нас машина ждет на улице, долго рассказывать.

– Ну что ж, – говорит она. – В следующий раз и расскажете.

В понедельник рано утром дети уезжают в школу, увозя с собой ленч, который я сделал из оставшихся в холодильнике продуктов.

После их отъезда тиканье кухонных часов становится оглушительно громким.

– Эти часы всегда тут были? – спрашиваю я у Тесси. – И всегда вот так гремели?

Загружаю посуду в посудомойку, наливаю Тесси и кошке свежей воды, болтаюсь по дому и убираю вещи, пока уж совсем не остается никакой работы.

Хожу по дому кругами.

Куда уйти отсюда? Я представляю себе, как ухожу, – выхожу и уже не возвращаюсь. Собака на меня смотрит. Ладно, выхожу и оставляю почтальону записку, чтобы зверей отправили к Джорджу в дурдом. Животные очень полезны для душевнобольных.

До всего этого у меня была жизнь. Может, мне это только казалось, но иллюзия была полной. Я собирался что-то сделать…

Книга. Пришло время закончить книгу. И мне сразу становится легче, как только я вспоминаю, что было же что-то, была какая-то цель. Книга. Я вытаскиваю матерчатую сумку, где лежит рукопись на тысячу триста страниц, все покрыты сложным узором наклеек и флажков, расшифровать который кажется неразрешимой загадкой. Ставлю сумку на кухонный стол.

Сижу. Пот стекает по спине, хотя и не жарко. Сердце бьется быстрее и быстрее, мир катится к концу, дом вот-вот взорвется. Спешу к аптечке, принимаю таблетку из пачки с надписью: «В случае приступов тревожности». Принимаю лекарство Джорджа и думаю о Джордже. Надо уйти из этого дома. В нем холодно, адски холодно. Как можно быстрее собираю вещи, рукопись, пачки чистой бумаги. Если сейчас же не уйду, что-то случится. Хватаю свое барахло и выбегаю из дверей.

На улице светлое небо, воздух ровен. Я останавливаюсь и стою.

Книга. Я буду работать. Я поеду в библиотеку в город и буду писать свою книгу. Вот прямо сейчас.

Я сажусь в машину, ключей у меня нет – на мне брюки Джорджа. Бегу обратно в дом, хватаю ключи, телефон. Тесси виляет хвостом, будто думает, что я приехал за ней.

– Тесси, я в библиотеку, мне надо книгу писать. Веди себя хорошо.

Библиотека, последний раз обновленная в семьдесят втором году, для моих целей подходит идеально. Современный ее вид наводит на мысль об унитарианской церкви или общественном центре. В вестибюле стоит доска объявлений от пола до потолка, утыканная объявлениями об общественных программах «Кофе и беседа», «Мама и я», рядом с ней стол, набитый информацией по регистрации избирателей и брошюрами «Как подготовиться к катастрофе». Не могу не подумать о сирене гражданской обороны «Молния», которая все мои школьные годы раз в месяц срабатывала на три минуты в одиннадцать утра.

Оказавшись внутри, я раскладываю содержимое портфеля по длинному столу и начинаю читать то, что успел написать, стараясь быть одновременно критичным и доброжелательным – комбинация несовместимая. Я проскакиваю вперед, запоминая, где бросил текст. Когда я последний раз над этим работал? У меня с собой стопки бумаги и ручка, уже так давно не бывшая в деле, что работать не хочет, – я беру тупую половину карандаша, «гольф»-карандаш со справочного стола и возвращаюсь на свое место, думая, что надо бы, наверное, посмотреть, что есть нового в мире Никсонианы, и только потом двигаться дальше. Сам Никсон написал десять книг, и последняя, «Помимо мира»[2]2
  «Помимо мира» – имеется в виду мир как антоним войны. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть], была закончена за пару недель до смерти. Названия вроде «Помимо мира» меня напрягают, будто намекают, что автор в глубине души знал о близости конца. Первый том автобиографии Рональда Рейгана, выпущенный в начале шестидесятых, пророчески назывался «Где же остальной я?». Есть ли ниша еще для одной книги о Никсоне? Меня часто спрашивают, и я отвечаю: ну, вот вы слышали о поездке Никсона в Китай, а о его страсти к недвижимости в Нью-Джерси? А про его интерес к благополучию животных? Я просматриваю собрание библиотеки и нахожу на некоторых книгах следы перечитывания. У меня в нью-йоркской квартире есть экземпляры этих книг – я называю это собрание «Никсоновская библиотека», а Клер – «Твоя Никсоновская библиотека», в отличие от «Никсоновской библиотеки» настоящей.

Набрав большую стопку книг, я иду к столу регистрации выдач.

Задним числом я понимаю, что лучше было бы мне сесть с книгами, прочесть их и оставить на месте, где им и полагается быть. Я хотел их проверить для страховки, чтобы не оставить ни одного неперевернутого камня.

Кладу книги на прилавок и протягиваю женщине читательский билет.

– Это не ваш билет, – говорит она.

– Я его достал из кармана, – отвечаю я, вытягивая оттуда все остальное.

– Это не ваш.

– Вы правы, – говорю я. – Это моего брата билет. А это его штаны и его водительские права. Я для него беру эти материалы.

– Ваш брат жену убил, – говорит она.

Я перевожу дыхание.

– Мой брат не мог приехать и взять книги сам, поэтому я их беру для него.

– Я этот билет отмечу как краденый – против вас будут выдвинуты обвинения.

– В чем?

– Это не важно – в чем, – говорит библиотекарша. – Мы живем в сутяжном обществе, и обращением в суд люди выражают свой гнев. А на вашей репутации будет пятно.

– Верните мне билет.

– Ну нет, – говорит она. – Вот тут на обороте написано, что право пользования библиотекой может быть отозвано.

– Если это билет не мой, как его можно аннулировать?

– Недостаточное использование.

– Дело в моей теме? В Никсоне есть что-то такое, что вам не нравится?

– Нет, – отвечает библиотекарша. – Это вы мне не нравитесь.

– Вы же меня даже не знаете.

– И знать не хочу. Уходите, пока я вас не обвинила.

– В чем?

– В приставаниях.

На улице я спотыкаюсь о трещину в тротуаре, портфель вылетает из руки, рукопись – со всеми наклейками и прочим – рассыпается. Я на четвереньках собираю листы. Согнувшись, глянув вверх против солнца, я замечаю ночное книгохранилище. Про себя вспоминаю пару вещиц, которые мог бы сюда заложить как-нибудь вечером после закрытия.

Звонит телефон. Шарю по карманам, первым достаю телефон Джорджа, вторым свой – на экране высвечивается «Клер».

– Слушаю, – говорю я, все еще сидя на асфальте.

– Кто знает, как было на самом деле?

– Ты дома, – констатирую я.

– Кто знает? – повторяет она.

– Не знаю я, кто знает.

Я заканчиваю собирать бумаги.

– Ты понимаешь, о чем я.

– Если ты спрашиваешь, кому я говорил, то никому.

– А люди знают, – говорит Клер. – Все есть в «Нью-Йорк пост», с фотографиями окровавленного матраса, и ты там стоишь с совершенно идиотским видом.

– Видимо, я пропустил.

– Это внутри. А на первой странице, в правом нижнем углу, фотография – твой братец скованными руками сталкивает землю в могилу.

– Ты думаешь, это подстроил адвокат?

– Кстати, об адвокатах. Тебе он наверняка понадобится. И еще я вызвала компанию по перевозкам.

– Куда ты собралась? Тебе не надо переезжать, это же твоя квартира.

– Я – никуда. Это для тебя. Куда вывезти твое барахло?

– Сюда. На адрес Джорджа и Джейн.

– Отлично, – говорит она.

И пропадает.

Я поднимаюсь с земли, закидываю сумку на плечо и шагаю по улице, чуть кренясь набок. Прохожу мимо спортивного магазина с мячами и ракетками, мимо химчистки, захожу в «Старбакс». Пытаюсь выработать себе какой-то привычный распорядок. Делать то, что люди делают.

– Кофе медиум, – говорю я.

– Гранде?

– Медиум.

– Гранде, – решает она.

– Non parlo Italiano, – говорю я, показывая на чашку среднего размера.

Она дает мне обжигающий кофе, я сажусь за стол, распаковываю страницы рукописи и перекладываю их по порядку. На меня таращится группа женщин, одна прямо пальцем показывает.

– Что такое? – спрашиваю я громко, глядя на них в упор.

– А вы похожи на того типа, – говорит мальчишка, вытирающий столы пахнущей рвотой тряпкой.

– Какого типа?

– Который свою жену убил, нет? Она вот с ними сюда заходила после тренировок. Часто бывали. Вы тут человек новый.

Он начинает вытирать мой стол, словно намекая, что мне надо уйти.

– О’кей, – говорю я, встаю и кофе беру с собой – как-никак четыре доллара. Я вообще даже не хочу кофе. У входа стоит человек, похож на бездомного, и я пытаюсь отдать чашку ему.

– Вы мне отдаете свой кофе? – спрашивает он.

– Да.

– Вы его пили?

– Нет.

– А зачем мне ваш кофе? Может, вы туда чего подсыпали?

Я смотрю на этого человека и вижу что-то знакомое. Нечто среднее между дешевым автомехаником и Клинтом Иствудом.