Текст книги "Вольтер и его книга о Петре Великом"

Четыре специальных главы – «Учреждения», «Торговля», «Законодательство» и «Церковные преобразования» – та же мозаика из отдельных кусочков; только здесь кусочки крупнее, сведены вместе и выступают под особыми ярлыками, но с прежним отсутствием какой-либо перспективы. Меры полицейского характера чередуются со школами арифметическими, азартные игры и пожарные трубы с уличным освещением и мукомольными мельницами. Несоразмерно много сказано о китайской торговле и о положении церкви; но это потому, что первая интересовала Вольтера по малоизвестности края, да и под рукою оказался готовый материал – книга Ланга о его посольстве в Китай; вопросы же церковные были для Вольтера всегда излюбленной темой, давая повод изощрять на них свой саркастический ум и лишний раз повторять, в той или иной форме, излюбленное «Ecrasez l’infâme».

Вообще Вольтеру видна лишь показная сторона фактов, и притом фактов законченных, – ход же событий, процесс реформ, по недостаточному знакомству с предметом, от него ускользнул. Осмыслить реформы Петра оказалось для него задачей непосильной, … да ему ли одному? В ту пору она была не по плечу вообще никому. В самой России, откуда должны были снабдить Вольтера необходимым материалом, ведь тоже не шли дальше шаблонных выкриков: «Он бог, он бог твой был, Россия!»

Да и сами преобразования Вольтер понимал слишком уж примитивно и формально, как замену одного другим, как внесение чего-либо нового, чего раньше не существовало. Видимо, он оставался холоден к вопросу: «Почему это было так сделано? Именно так, а не иначе?» – «Очевидно, так было лучше», и этого довольно с него, а потому и работа его свелась к указаниям на сделанное, подчас к простому перечню «преобразовательных» распоряжений; и так как внутренней связи между ними и ходом Северной войны автор не видел или не смог указать, а война ведь заполонила собою чуть не всю вторую, наиболее продуктивную половину жизни Петра, дала материал чуть не на всю его биографию за этот период, то Вольтеру не оставалось ничего иного на выбор: или пересыпать этими распоряжениями, по возможности, хронологически биографическую канву, вкрапливать их отдельными кусочками, там и сям, в страницы своего биографического рассказа, или же собрать эти «реформы» воедино, посвятить им, как мы сейчас видели, 4 главы подряд (11–15 второго тома), хотя и на этот раз они вошли в биографию не без насилия и довольно искусственно.

Таким образом, та раздвоенность, о которой мы говорили выше, несоответствие между задачей – рассказать о творении – и действительным содержанием книги – деяния по преимуществу – пагубно отразились прежде всего на самом «творении»: его не видать; сам дух преобразований куда-то исчез, и если б не постоянные заверения автора, что при Петре «искусства и знания процветали», что «народилась новая нация», что Россия сделала необычайно громадные шаги по пути к цивилизации и т. д. в этом роде – можно было бы подумать, что царствование Петра не представляло собой ничего особенного, было таким же заурядным, как и многие иные.

Не вправе ли мы поэтому ожидать, что по крайней мере личность Петра будет выдвинута как следует и получит надлежащее освещение? Однако и тут нас ждет большое разочарование.

Вы ищете характеристики – и не находите ее. Облик Петра остался затуманенным. Эпитеты: «законодатель», «цивилизатор», «реформатор», «механик», «художник», «геометр» – рассеянные по книге, еще не создают образа; сами сравнения с Ромулами и Тезеями, уподобления героям древности лишь подчеркивают бедность собственных признаков. Сказать, что Петру было присуще чувство справедливости – источник истинных дарований; что это была натура беспокойная, предприимчивая (442); что мысль о славе неразрывно сливалась у него с мыслью о благе; что недостатки человека никогда не умаляли в нем достоинств и величия монарха; что Петр возвысил международное положение России, усовершенствовал законы, управление, войско и флот, торговлю, промышленность, науки и искусства настолько, что теперь кажется, будто все это не принесено в Россию извне, а существовало в ней издавна, как явление самородное (626), – сказать это, конечно, еще не значит особенно выпукло обрисовать личность своего героя.

И как все это слабо, по сравнению с тем, что сказано о Карле XII! Шведский король жил в представлении Вольтера реальным существом, был облечен в плоть и кости; Петра же автор отличает от других по наклеенному на него ярлыку; того он видел глазами, этого – одним разумом.

Карл XII – так определяет его Вольтер в труде, посвященном его имени, – был, может быть, единственным из людей и во всяком случае единственным из государей, свободным от человеческих слабостей; но доблести героя он довел до крайностей, возведя их на ту ступень, где они становятся уже опасными не менее самих пороков. Непреклонность и стойкость характера превратилась в упрямство – и принесла свои печальные плоды в Украине, задержала короля на 5 лет в Турции; щедрость граничила с расточительностью – и разорила Швецию; храбрость с безрассудством – и стоила ему жизни. Его суд и постановления, хотя вытекали из желания действовать по справедливости, нередко бывали жестоки; а желание поддержать свой авторитет доводило иной раз до тирании. Достоинства его были громадны – иному государю хватило бы одного из положительных качеств Карла, чтобы навсегда обессмертить свое имя, – но эти достоинства явились источником зла для его страны. Карл никогда не оскорблял других, но в чувстве мести далеко не всегда бывал надлежаще сдержан. Жажда завоеваний не вытекала у него из мысли о пользе и расширении границ своего государства: он завоевывал чужие земли с тем, чтобы потом раздавать их другим. Страсть к славе, к войне и мстительность помешали ему выработать из себя настоящего государственного человека. Перед битвой и после победы это была сама скромность; после поражения – сама непреклонная воля и незыблемый дух. Требовательный к себе и к другим, Карл ставил ни во что страдания и жизнь, как свою личную, так и своих подданных. Его можно назвать человеком скорее единственным в своем роду, чем великим; он вызывает к себе скорее удивление, чем желание подражать, и его жизнь наглядное свидетельство того, насколько царствование, приносящее мир и счастье, выше царствования, которое оставляет по себе одну только славу (XVI, 351).

Как человек, Карл XII был Вольтеру безусловно роднее Петра. Русского царя Вольтер превозносил как государя и, будучи вынужден, согласно с желаниями заказчика, скользить по отрицательным сторонам, уже одним этим лишил себя возможности нарисовать цельную фигуру; в шведском же короле, как видим, он сумел выделить одинаково и положительные, и отрицательные стороны, иными словами, открыть в нем именно человека. Восхищаясь «героическим» решением Карла отказаться от вина и женщин (166), Вольтер не закрывает глаза и на бедность моральных требований в Карле, способном унизиться до выпрашивания у турок прибавки к определенной ему на содержание денежной суммы (292).

Он и в книге, посвященной Петру, нашел для Карла новые формы для характеристики. Слава шведского короля, говорит Вольтер, была совсем иного рода, чем слава Петра. Карл ничего не создал в области просвещения, законодательства, политики или торговли; его слава не идет дальше пределов его собственной личности; право на внимание к себе он заслужил отвагой, превышавшей обыденную храбрость; он защищал свое государство с величием души, равным его бесстрашию, и этого одного достаточно, чтобы вызвать чувство почтения к нему. У него было больше сторонников, чем союзников (555).

Смешно сказать, но образ Петра, не только противника Карла, но и Петра-государя, обрисовался в «Истории Карла XII» наглядней и понятнее, чем в самой «Истории России». Как ни странно это на первый взгляд, однако вполне объяснимо. Вся военная деятельность шведского короля неразрывно связана, прямо или косвенно, с личностью русского царя; составляя биографию Карла, Вольтер не мог обойти Петра и почти на каждом шагу натыкался на него (гораздо чаще, чем позже на Карла – в «Истории России»), так что образ его сложился у автора уже в ту пору. Уже тогда Вольтер нашел в нем главные признаки, к которым позже, по существу, прибавлять ему было почти нечего. Петр уже и теперь «хороший моряк и капитан корабля», «опытный лоцман», «ловкий плотник» (161), или, как выразился Вольтер в другом месте своей книги, «превосходнейший плотник», «превосходнейший адмирал», «самый лучший лоцман на севере Европы» (323). Русскому царю уже теперь уделено место «гораздо более» высокое и почетное, чем его противникам (132), и он уже теперь охарактеризован «великим человеком» (343), «великим государем» (245), «законодателем» (343), «творцом новой нации» (159, 343). Это – «дикарь, просвещающий своих подданных», «человек, творивший новых людей, а сам лишенный главного достоинства человека – гуманности и человечности» (164). В постоянных разъездах по России Петр, – говорит Вольтер, – на все наложил свою руку. У него постоянно в мыслях исправить, усовершенствовать. Неутомимый и деятельный, он исследует естественные богатства страны, роется в недрах земельных, сам исследует глубину реки и морей, лично следит за работой на корабельных верфях, лично испытывает доброкачественность добытых металлов, заботится об изготовлении точных географических карт и тоже прилагает к ним личный свой труд (163).

Два главных персонажа в «Истории Карла XII» настолько часто сталкивались и соприкасались друг с другом, что Вольтер не мог не сопоставить их между собой, не сравнивать и, следовательно, не определять характерные черты того и другого. И он, действительно, сопоставляет, сравнивает, определяет и уже тогда указывает своему читателю на 9 лет непрерывных побед Карла XII, неизменных и верных его спутниц вплоть до Полтавского боя; и 9 лет неусыпного труда, со стороны Петра, в старании поднять свои войска на уровень шведских; на то, как один увлекался эфемерным желанием раздавать государства, а другой заботился о просвещении своего; как один воевал из-за пустой славы, никогда не думая, что́ полезного и прочного принесет ему победа, а другой в войне на первом плане всегда имел в виду интересы России, всегда держал себя не столько героем, сколько государем, и если помогал союзнику, то не забывал и ему предъявлять свои условия.

Вольтер сопоставляет расточительность Карла и расчетливость Петра: один – широкая натура, другой, будучи бережливым, не останавливается, однако, и перед крупными затратами, если таковые необходимы и полезны; «беспримерной» трезвости и воздержности шведского короля, его «природному великодушию» – противопоставляет грубость натуры Петра, не смягченной временем, «застольные дебоши», излишество и неумеренность в пользовании земными наслаждениями, сократившими его дни. Победив Карла и заняв его место хозяина на море и на суше, Петр использовал свой успех совсем не по Карлову: завоевывая какой-нибудь город, он выводил оттуда ремесленников и мастеров в свой Петербург и, обогатив страну победами, перенес в Россию знания технического производства, промышленность, науку. Швеция, наоборот, с потерей своих областей по ту сторону Балтийского моря, осталась без торговли, без денег, без кредита; боевые, испытанные кадры солдат погибли, сложив свои головы на полях битв, пав от истощения, или томились в русском плену, в рабстве у турок и татар.

В результате, говорит Вольтер, эпитет непобедимого, сам по себе непрочный, не удержался за Карлом XII; но Петра история назвала Великим, и никакое поражение не в силах было отнять у царя это прозвище, добытое совсем не победами (164, 245, 264, 325).

Перечитывая страницы, отведенные Петру в «Истории Карла XII», и сравнивая их с главным трудом Вольтера о русском царе, получаешь впечатление, точно автор исчерпал в первой работе свой материал и остался, принявшись за вторую, чуть не с пустыми руками. Дело в том, что то новое, что там есть, касается не личности Петра, а его деяний или событий, связанных с его именем.

Как это могло случиться?

Литературная задача Вольтера была не из легких. Он ухватился за возможность писать не биографию царя, а историю страны; но, как мы видели, с задачей этой не справился. «Страна» осталась в тумане. Могла бы выйти удачнее вторая половина – биография; но тут сам Вольтер подрезал себя: он не хотел повторяться[350]350
  Ср. с. 490: quelque effort que je fasse pour ne pas répéter ce que j’ai déjà dit dans «l’Histoire de Charles XII».


[Закрыть]и прямо заявлял, что новый труд его пишется в подтверждение и в дополнение прежнего: la présente histoire est une confirmation et un supplément de la première (380). Это намерение – дать только новое – связало его перо, лишило свободного полета мысли, вырвало из рук много яркого только потому, что оно было «старым».

Сравните, например, описание поражения под Нарвой в 1700 г. Насколько оно полнее и красочнее в первом труде! Царь, приучающий свои войска к перенесению стужи и непогоды, – царь, дающий пример повиновения и военной дисциплины, приняв звание простого поручика, – плохое вооружение русских солдат – неожиданность появления Карла со своим отрядом – ход битвы – сдача русского войска – данные о царевиче Имеретинском – слова, сказанные Петром: «Знаю, шведы будут еще не раз побивать нас, но в конце концов они сами потом научат нас, как одолеть их», – текст молитвенного обращения русского народа к Николаю Чудотворцу с просьбой оказать ему защиту и помощь против шведов-«колдунов» (171–178) – все эти данные так и просятся в «Историю России»: где же бы, как не именно там, для них наиболее подходящее место? – Напрасно, однако, стали бы мы искать их здесь: автор сознательно отказался от них, и ему не оставалось ничего иного, как орудовать преимущественно сухими цифрами, а на основании новых сведений ограничиться указанием на иное количество войск, участвовавших в битве со шведской и русской стороны, и число пушек, пущенных в дело (472–474).

Основание Петербурга нашло себе место и в том, и в другом сочинении; но в более раннем оно описано ярче и обстоятельнее: борьба с природой, с невозможным климатом, с болотами, железная воля царя, решившего одолеть эти препятствия во что бы то ни стало, выступают там гораздо выпуклее и убедительней. Вынужденный вторично говорить на ту же тему и нового материала в запасе имея немного, автор свел свою работу, в сущности, к простому пересказу и говорит то же самое, лишь в других выражениях. Литературный талант упростил Вольтеру эту задачу: новые выражения найдены легко, однако свежесть первоначальной мысли, сочность красок ослабли, и рассказ вышел более бледный и вялый, чем первоначально.

Петр – читаем мы в «Истории Карла XII» – сам начертал план города, крепости, гавани, набережных, составивших его украшение, и фортов, защищающих подступ к нему. На этот невозделанный, пустынный остров, в сущности, простое скопление ила и грязи за короткий период тамошнего лета, замерзший пруд – в течение зимы, добраться куда с твердой суши возможно было лишь через непроездные леса и глубокие болота, – сюда, в убежище волков и медведей, стеклось в 1703 г. свыше 300 000 человек, собранных царем со всего государства. В Петербург вызывались крестьяне из царства Астраханского, с границ китайских. Прежде чем строить сам город, надо было прорубать леса, прокладывать дороги, осушать болота, воздвигать плотины.

Работа требовала сверхчеловеческих усилий. Царь задался настойчивой мыслью заселить край, казалось, совсем не предназначенный для жизни людей. Ни наводнения, разрушавшие работы; ни скудная почва, ни неприспособленность рабочих, ни даже смертность, уложившая среди них 200 000 человек в первое же время, – ничто не могло изменить его решения. Город был основан, несмотря на все препятствия, какие создавали природа, характер народный и тяжелая война. Уже в 1705 г. Петербург представлял собою город, и гавань его была полна кораблей. Император старался милостями привлечь туда иностранцев, одних наделяя землей, других домами, и поощрялось все, что только способно было смягчить суровость тамошнего климата (211).

А вот как рассказано все это в «Истории России»:

Петербург был заложен на устье р. Невы, в пустынной и болотистой местности, под 60° широты и 44¹/₂ долготы; одна-единственная дорога соединяла ее с материком. Остатки бастионов Ниеншанца снабдили первыми камнями для постройки. На одном из островов, что́ ныне лежит среди города, начали воздвигать маленькую крепостцу; постройка эта среди болот, куда не могли подходить большие суда, шведов не беспокоила; однако вскоре они увидали, что укрепления растут, образуется настоящий город, а маленький, выдвинутый впереди остров Кроншлот превратился в 1704 г. в неприступную крепость, и под защитой ее пушек могли укрыться самые большие корабли. Казалось, для того, чтобы все это создать, необходим был глубокий мир, между тем работы велись в самый разгар войны, и рабочие всевозможных категорий стекались сюда из Москвы, Астрахани, Казани, Украйны на постройку нового города. Грунт земли, очень рыхлый – его приходилось укреплять и поднимать; удаленность вспомогательных средств; непредвиденные затруднения на каждом шагу – обычное явление при любой работе; наконец, эпидемические заболевания, унесшие необычайно громадное число рабочих, – ничто не могло подорвать бодрости духа у великого Строителя. В пять месяцев город был готов. Это была куча простых хижин с двумя кирпичными домами, да вал вокруг; но это было именно то, что требовалось в ту пору; настойчивость и время доделали остальное. Не прошло и полугода с основания Петербурга, как голландский корабль появился там с товарами; хозяин судна получил награду, и вскоре голландцы проложили путь к Петербургу.

Описание Полтавского боя – а уж не его ли бы рассказать как следует в книге, посвященной Петру Великому? – «История России» тоже излагает короче, бледнее. Неудача с отрядом генерала Крейца, давшая Петру возможность оправиться от первого удара шведских драгун и, в свою очередь, перейти в наступление; движение Меншикова, отрезавшего шведский фронт от его тыла, – то и другое там совсем опущено. Что общий бой велся в два приема; что «в 9 часов утра он возобновился» – это мы узнаем тоже только из «Истории Карла XII». Вообще не мало деталей, делающих знаменитый день Полтавского боя достоянием сколько шведской, столь же, если не больше, русской истории, во втором сочинении не нашло себе места; даже характерный тост царя за шведов, своих «учителей», урезан, и совсем нет фразы Петра: «Где брат мой Карл?» Не поставив (основательно) Карла во втором сочинении на центральное место, Вольтер не сумел сделать центральной фигурой Полтавского боя и русского царя (246–253, 506–507).

Вообще можно указать немало эпизодов, непосредственно относящихся к теме новой книги, а между тем они или совершенно опущены, или переданы, сравнительно с прежним, настолько сжато, что от живого, яркого факта остался лишь мертвый остов, одна цифра или сухой перечень.

Так, «История России» совершенно игнорирует вред, нанесенный Литве русскими войсками, – то, что от них населению досталось еще тяжелее, чем от шведов (188 и 482); игнорирует двоедушие Августа Польского по отношению к России, после заключения Альтранштадтского мира (217 и 492); помощь, оказанную цесарем царю посылкой ему немецких офицеров; медали, выбитые в память победы под Калишем (494); ничего не сказано там про опасность, грозившую русскому отряду, по переходе его через германскую границу, попасть в шведские руки (227), о прошлом Мазепы и причинах его разлада с царем (237 и 498); о затруднениях, на какие наткнулся отряд Лагеркрона, попав в болота (238); о том, как царь подготовлял Полтавскую победу, вызывая медленное, но верное таяние шведской армии (242); о временном влиянии Петра в Константинополе, после Полтавы (280), о мотивах, выставленных Карлом XII, в целях побудить Оттоманскую Порту объявить России войну (263); о влиянии русских послов в Константинополе на решение турецкого правительства выслать Карла из пределов турецких (288).

Вот к чему привела автора боязнь «повторений» и намерение новой книгой «дополнить» прежнюю!

К страницам, сравнительно с книгой о Карле, написанным более бледно и вяло, притом изложенным значительно более сжато, следует отнести: описание взятия Нарвы в 1704 г. (210 и 486); движение Карла на Смоленск и неожиданный поворот его на юг, в Украйну (236 и 498); рассказ о Паткуле (219–222 и 492, 493); о попытках Петра дать Польше нового короля, взамен Августа и Станислава (223 и 494). Прежнее живое описание битвы при Лесной тоже сведено теперь к сухому изложению в десяток строк; тревожная, никогда не покидавшая Вольтера мысль – как бы не повториться, помешала ему, при всей его любви к «анекдотам» как одному из литературных приемов для «оживления» рассказа, напомнить о приказе Петра перед боем: «Стрелять в каждого, показавшего тыл, будь это сам я» (239–240 и 500). Во второй своей книге автор, конечно, не мог совершенно умолчать о том, какой вред нанесла шведам суровая зима 1708–1709 г., но ограничился именно только упоминанием, не повторив прежнего рассказа (241 и 502). Та же боязнь повторения сказалась и на описании московских торжеств по случаю Полтавской победы: не располагая новыми данными, Вольтер пренебрег прежней, более или менее живой картиной и удовольствовался простым указанием на порядок, в каком проходили участники процессии под триумфальной аркой (266–267 и 512).

А между тем первоначально у него было благое намерение дать отчетливую картину торжественного вступления войск[351]351
  Письмо Шувалову, 10 июля 1759 г. (XL, 138; 3884; см. выше, главу II).


[Закрыть].

Много лучше вышло описание Гангутского боя (324 и 552–554). Новое внес Вольтер, говоря о борьбе за Гродно в феврале 1708 г. (233 и 496), о запорожцах (243 и 503–504), о Прутском походе (273–280 и 517–532) и о Герце (336–347 и 547–550, 559, 563–565, 570, 607–609).

Как видим, недостатков у книги не мало, а ниже будут указаны, особо, еще и другие – фактические ошибки; однако закрывать положительных ее сторон они не должны. Сочинение Вольтера уже при самом выходе в свет нашло суровых критиков. Похвалы Дидро перемешаны с серьезным осуждением; «есть прекрасные страницы, – говорит он, – напоминающие Тацита, например, глава о стрелецком бунте; но описание России банально; автор выступает в нем с претензией на знание естественной истории. История самого царя читается с удовольствием, но когда потом задаешься вопросом: “Что в этой истории показали мне яркого и выдающегося? Что осталось у меня по прочтении? Какая глубокая, содержательная мысль запала мне в душу?” – quel grand tableau ai-je vu? quelle réflexion profonde me reste-t-il? – не знаешь, что ответить. Французский писатель едва ли поднялся до уровня русского законодателя. Однако, если бы все газеты писались так, как написана эта книга, я не желал бы потерять ни одного номера» (XVI, 372).

В этом отзыве много справедливого; но оценка исторического труда не должна быть абсолютной – необходимо всегда иметь в виду обстановку и условия его составления. После тяжеловесных сочинений, вроде истории Катифоро, выдумок и несогласованностей Нестесурраноя и Мовильона, пошлых басен и обвинений Ламберти, «История России при Петре Великом» была первым трудом, в основу которого положены были документальные данные; она вводила в литературу немало новых сведений, устраняя прежние, подчас прямо фантастические; написанная легко, принадлежа перу знаменитого писателя, она и читалась охотно, нашла многочисленный круг читателей и тем самым (пускай хотя бы только на веру) вкореняла в сознание западноевропейской публики представление о высокой цивилизаторской роли русского царя, о праве России войти в семью европейских народов. Дидро справедливо сказал, что история царя читается с удовольствием. Если майские дни 1682 г. напомнили ему Тацита, то, по описанию и построению, еще выше катастрофа на Пруте, Персидский поход; страницы, посвященные деятельности Герца, его «заговору», выяснили, можно сказать, впервые, особенно если добавить к ним сказанное раньше в биографии Карла XII, до какой высокой степени дошло влияние России на международную жизнь Европы в последние годы Северной войны; наконец, сказать, что безусловная власть над русской церковью (maître absolu) еще не делала Петра ее Главою (chef de l’église Russe), каким является английский король в англиканской церкви (466), значит на целых полтора века опередить, в правильном понимании отношений церкви и государства в России, Западную Европу, где и до сих пор сплошь и рядом продолжают видеть в русском государе своего рода православного папу.

В предыдущей главе уже говорилось о щекотливом положении, в какое поставило Вольтера дело царевича Алексея. Из Петербурга его снабдили обильным материалом, который надлежало положить в основу работы, но некоторые данные вызывали в Вольтере большие сомнения. Конечно, выдумки Ламберти о том, что царь собственноручно отрубил голову сыну, рассказы других досужих писателей, будто он отравил его, – опровергнуть было нетрудно. Но сам факт насильственной смерти этим еще не устранялся: если не сам царь, то чья-либо другая рука могла сократить дни Алексея, и именно таково было ходячее мнение. Между тем в официальных сферах Петербурга утверждали, будто чтение смертного приговора так сильно подействовало на царевича, что с ним тут же сделался апоплексический удар; что, с трудом придя в себя, он позвал отца попрощаться, испросил себе у него прощение, был, в полной агонии, соборован и в таком состоянии скончался на глазах всего царского двора.

Хотя на счет смерти царевича у Вольтера сложилось совсем иное представление (см. выше, глава II), однако он не пожелал ссориться с заказчиком и принял официальную версию. Явные бредни и выдумки он отверг, зато, сославшись на представителей медицины[352]352
  Il est vrai qu’il est très-rare qu’un jeune homme expire d’une révolution subite causée par la lecture d’un arrêt de mort, et surtout d’un arrêt auquel il s’attendait; mais enfin les médecins avouent que la chose est possible (XVI, 589).


[Закрыть], допустил возможность печального исхода как следствие сильного душевного потрясения. Конечно, он мог оспорить и официальную версию, что и сделал в письме к Шувалову, но… разве обязан он был высказывать публично все свои мысли и сомнения? Разве он, Вольтер, не имел права говорить, что хотел, и молчать о том, что хотел бы замолчать?… Была бы только правда в том, что он говорит!.. Несомненно, автор «Истории России» проявил большую гибкость ума, и в нас больших симпатий она не вызовет; но ведь он с тем и брался за перо, чтоб восславить Петра, его творение и быть приятным императрице Елизавете и ее приближенным!..

Во всяком случае, стараясь отыскать смягчающие обстоятельства в пользу Петра или, посильно, устранить неблагоприятные, Вольтер заботился и о том, чтобы удержаться на уровне требований добросовестного историка: он смело отбрасывает обвинение, предъявленное петербургскими судьями Алексею в намерении убить царя; снимает с него жестокое наказание «отцеубийцы», но в то же время признает, что благо государства требовало его смерти, и ставит Петру в заслугу, что долгу государя он сумел подчинить свои отеческие чувства. Он не скрывает, что некоторые показания царевича на суде были вырваны у него или подсказаны; ни одно судилище в Европе, замечает Вольтер, не поставит в вину человеку его мысли, пока они остаются мыслями и не приведены в действие; но он также понимает, что удовлетвориться одним фактом возвращения Алексея из-за границы было невозможно, и следовало вскрыть всю подноготную, все те пружины, что́ вызвали сам побег в чужие земли.

Надо помнить, что во времена Вольтера история, как серьезное знание фактов прошлого, подвергнутых предварительной проверке, психологическому и реальному анализу, только еще начинала возникать. Настоящей критики еще не народилось; грани, отделяющие историю от басни и романа, выделялись еще неясно и далеко не всегда считались необходимыми; фантастический элемент еще не стал исключительным достоянием литературного вымысла. В ту пору еще возможно было серьезно выводить китайцев от египтян, доказывая их племенное родство соображениями, способными в наше время насмешить любого ребенка, не лишенного здравого смысла; недостаток широкого горизонта, при отсутствии надлежащей перспективы, сводил историю к одним внешним ее проявлениям, мешал отличить мелочное от существенного и саму историю сводил к мелочам. Личность совершенно заслоняла толпу и выступала, как тот генерал на суздальской картине, что ведет за собой войска, ничтожными лилипутами стеснившиеся у ног его боевого коня. Портрет исторического деятеля зачастую еще рисовался сообразно личным вкусам и симпатиям автора, или же по трафарету риторических прикрас; скопировать его с фигуры какого-нибудь громкого деятеля древней Греции или Рима; приписать человеку речь, которую он никогда не произносил и даже не мог произнести, – такая историческая безвкусица считалась дозволенной во имя требований литературного вкуса. Даже чудесное, сверхъестественное еще свободно вторгалось в область истории и уверенно захватывало там себе неподобающее место наряду с действительными фактами[353]353
  См. предисловие Вольтера к «Истории России».


[Закрыть].

От всех этих несуразностей Вольтер свободен в своей книге. События русского прошлого, можно сказать, впервые изложены исторически; своим трудом автор первый открывал ряд действительно исторических сочинений о России. Ни Катифоро, ни Крекшин, ни Мовильон и ни Соймонов еще не исторические труды. Книга Вольтера имеет своего героя, но не в шаблонном смысле слова. Ничего божественного; это прежде всего земной герой, да и само имя носит иное: «законодателя», «цивилизатора». Никаких риторических восхвалений – Петра восхваляют сами деяния его. Мелочь старательно устранена; из нее оставлено только то, что так или иначе характеризует личность; и если образа Вольтер создать не сумел, все же одна черта ярко и выпукло выступает в его описании: энергия, железная воля Петра, дух необычайно деятельный, неутомимый. Именно выступает: про энергию и железную волю царя говорилось и в более ранних трудах, но там эти черты пропадали, не чувствовались; в сознании самих биографов они скользили и затеривались в массе сообщаемых фактов; и только теперь, из книги Вольтера, читатель впервые начал понимать если не все, то одну из главных причин успехов России и ее торжества, увенчанного постановлениями Ништадтского мира.

И потом – никаких украшений, никаких речей, которых Петр не мог бы никогда произнести. Даже пример Фукидида не соблазнил нашего автора: Вольтер не вложил в уста Петра никаких слов, которые он мог бы произнести; и прежде чем автор позволит Петру обратиться с речью к окружающим на празднестве по случаю Гангутской победы, он постарается проверить, действительно ли русский царь произносил эти слова[354]354
  Правда, Вольтер допустил здесь маленькую неточность; но еще неизвестно, просто ли по неведению или намеренно, ради краткости изложения: речь царя, как известно, предшествует Гангутской битве: царь говорил несколькими месяцами раньше, тоже после победы над шведским флотом, но победы более скромной; о ней Вольтер не счел нужным напоминать. Во всяком случае сама речь – факт достоверный, не подлежащий сомнению, поскольку, конечно, остается незаподозренным литературный источник ее – записки Вебера.


[Закрыть].