Текст книги "Вольтер и его книга о Петре Великом"

Вообще Вольтер рисует нам трезвенную правду, простую, как она проявлялась в жизни, с ее плюсами и минусами, без каких-либо фиоритур и выкрикиваний. Наше время настолько свыклось с таким приемом, видя в нем необходимое условие всякого порядочного исторического труда, что обращает на него внимание, только когда чувствует отсутствие его; но полтораста лет назад такой прием был еще новостью и потому обладал большой ценностью и поучительностью. Можно сказать, лишь с Вольтера стало возможным начать смотреть на Петра как на человека, а не Бога, и, низводя с неба, поднять на надлежащую высоту его человеческие свойства и достоинства.

От сознательного пристрастия Вольтер был тоже свободен; в похвалах Петру он руководится искренним убеждением, тем более убедительным для читателя, что автор показывает ему охотно и оборотную сторону медали. Его выходки против церкви, ее «бородачей» и «суеверов» – не пристрастие, а выражение целого сложившегося миросозерцания. В чем не свободен Вольтер – это в лести и в расшаркивании перед людьми еще здравствующими; но это была болезнь века. Вольтер не был Жан-Жаком Руссо, к тому же содержанию самой книги этот дефект отнюдь не вредил, почти совсем не переходя за пределы ее предисловия. Это были те, по определению самого Вольтера, «льстивые пошловатости», которые легко выветривались, лишь в них переставали нуждаться. Первоначально они предназначались для Елизаветы и ее фаворита; но умерла императрица, закатилась звезда Шувалова, и в новых изданиях Вольтер без церемонии вычеркивает их имена и расшаркивается перед новыми светилами. Уже не победы «над немцами и шведами», не меценатство молодого любимца свидетельствуют об успехах, достигнутых Россией, а покорение Крыма, разгром турецкого флота Орловым-Чесменским… Жалко, что Вольтер не дожил до воцарения Павла: несомненно, его предисловия к «Истории России» в изданиях этого времени не остались бы также без изменений; впрочем, если не буквальный текст, то общий характер содержания переделок можно угадать и без того.

Глава четвертая

Мы не располагаем достаточными данными для восстановления, с желаемой точностью, хронологической последовательности в составлении и сообщении тех мнений, замечаний и возражений, какими обменивался Вольтер с петербургскими критиками, работая над своей «Историей России»; дошедшие до нас материалы не дают на то надлежащих указаний; к тому же есть немало оснований полагать, что и то, что дошло и сохранилось, не исчерпывает всего посланного Петербургом.

Мы уже видели (глава II), что в августе 1757 г. Вольтер послал в Петербург, на предварительный просмотр и одобрение, начало своего труда – «легкий набросок», как он называл его: восемь первых глав, содержавших описание событий «с Михаила Романова до битвы под Нарвой»; но возможно, что еще раньше он обратился туда с разъяснениями по некоторым вопросам, особенно интересовавшим его. Сохранились так называемые «Demandes de Mr. de Voltaire». Их счетом три: 1) On veut savoir de combien une nation s’est accrue, quelle était sa population avant l’époque dont on parle, et ce qu’elle est depuis cette époque?; 2) On veut savoir le nombre des troupes réguliers, qu’on a entretenu, et celui qu’on entretient?; 3) Quel a été le commerce de la Russie avant Pierre I, et comment il s’est étendu? В бумагах Вольтера нашлись не только эти запросы, но и ответы на них, и по ним мы можем судить о характере тех материалов, какими снабжали Вольтера, и насколько оказывались они пригодными для него[355]355
  См. ниже, Приложение III: «Demandes de Mr. de Voltaire».


[Закрыть].

Цифровые данные первого ответа едва ли особенно пригодились Вольтеру; извлек оттуда он, кажется, одну только общую цифру податного населения России – 20 миллионов, составные же элементы податного класса указаны в его книге в ином распределении, более детальном и с иными цифрами[356]356
  Voici ce qui résulte d’un dénombrement fait en 1747 des mâles qui payaient la capitation… Total 6,646.300… Triplez seulement le nombre des têtes taillables, en y comptant les femmes et les filles, vous trouverez près de vingt millions d’âmes. Il faut ajouter à ce nombre l’état militaire, qui monte à trois cent cinquante mille hommes (XVI, 416–417).


[Закрыть]. Второй вопрос – о размерах военных сил России – совсем остался без ответа: вместо цифровых данных Вольтеру сообщили краткий исторический обзор развития русского войска, и цифра 350 000, которую автор приводит в своей книге[357]357
  См. предыдущее примечание.


[Закрыть], взята не отсюда.

Всего больше внимания в «Ответах» уделено третьему вопросы – о русской торговле. Это обширные исторические обзоры торговых сношений на Черном море, со времен еще классической Греции, и с персами на море Каспийском. По-видимому, отсюда извлек Вольтер данные о постройке на Волге корабля «Орел» и о сожжении его Стенькой Разиным[358]358
  XVI, 443–444: т. I, гл. VI.


[Закрыть] и те несколько строк, в особой главе о «торговле», где он говорит о привилегии, выговоренной Петром Великим для армянских купцов в Астрахани скупать в Персии излишек шелка-сырца, ненужного для потребностей местного производства[359]359
  Pierre avait déjà remédié à cet inconvénient en faisant un traité avec l’empereur de Perse, par lequel toute la soie qui ne serait pas destinée aux manufactures persanes serait livrée aux Arméniens d’Astracan, pour être par eux transportée en Russie (XVI, 597).


[Закрыть].

Отправив в августе 1757 г. «легкий набросок», Вольтер, 10 месяцев спустя, в июне 1758 г., послал второй очерк; но в Петербурге еще до получения его уже изготовили и успели выслать свои замечания на первую посылку – это видно из того, что в письмах 17 июля и 1 августа этого самого 1758 г., то есть всего через месяц-полтора, Вольтер не только извещает о их получении, но и шлет на них свои возражения.

О содержании этой петербургской посылки мы можем только догадываться; то же самое приходится сказать и о позднейших отправках. Вообще выделить одну посылку из другой, определить ее размеры, время отправления нет никакой возможности. Единственным исключением являются те ответы, что были даны Вольтеру на его 14 запросов, поставленных в письме 1 августа 1758 г. и доставленных ему 21 декабря того же года[360]360
  Objections de Mr. de Voltaire. Réponses à ces objections. См. их ниже, в Приложении I.


[Закрыть]. Мы знаем, что этих ответов он не оставил без возражений, посвятив им свое письмо Шувалову от 24 декабря 1758 г.; по-видимому, и другое письмо, от 29 мая 1759 г., вызвано новыми указаниями петербургских академиков; потом, три года спустя, Вольтер возобновил полемику с Петербургом[361]361
  Письмо Шувалову, 11 июня 1761 г., и ответ на него: «Remarques». См. их ниже в Приложении II.


[Закрыть]; но это было уже по выходе в свет первого тома «Истории», когда, можно думать, печатное издание дало Петербургу повод частью повторить свои прежние указания, частью дополнить их новыми. Как ни ценны сами по себе, в отдельности взятые, сведения этого рода, но вопроса в его целом они не разъясняют, и потому приходится отказаться от установления хронологических дат и от попытки определить, какими именно частями доходил до Вольтера из Петербурга критический материал, скопившийся в его руках. Ознакомимся с этим материалом по крайней мере в том виде, в каком он дошел до нас.

Полемика Вольтера с петербургскими академиками испортила немало крови как ему самому, так и его литературным противникам. Совместно, на одной работе сошлись люди двух разных направлений, разных вкусов, которые и саму работу понимали розно, каждый на свой лад. Отсюда – взаимное раздражение. Неудивительно, если в результате пострадала прежде всего работа.

Хорошей истории царствования Петра не существовало; да таковой в ту пору не могло еще появиться. Величие подвигов царя никто не думал серьезно отрицать; однако печатная литература о нем уже полна была всякого рода вымыслов, истина зачастую искажалась тенденциозным анекдотом, вздорным слухом, а то и заведомой утрировкой или ложью. Насколько охотно отдавали дань должного Петру-государю, настолько же усиленно трепали его личность, рисуя русского царя то пьяным деспотом, грубым варваром-азиатом, то безжалостным отцом и мужем, тираном своих подданных. Мы знаем, что в такой обрисовке была известная доля справедливого; но в Европе охотно утрировали эти непривлекательные черты, приписывая Петру иной раз Бог весть что: и то, что он убил своего сына, и то, что пьяные пирушки свои обставлял, для вящего удовольствия, казнями приговоренных к смерти; и что Екатерина хотела отравить его и т. п. Делалось это частью из легкомыслия, из желания вернее заинтересовать своего читателя, частью же из бессознательной мести великому человеку.

Дело в том, что с Петром на исторической сцене появилась Россия. Грубый мужчина с здоровенными лапами и локтями, Петр протискался с ней в европейскую гостиную, перемешал там карты и стулья и приказал очистить незваной гостье место, причем принудил многих потесниться довольно серьезно. Европа приняла в свою среду навязанную ей гостью, но старалась отплатить, чем и как могла, за вторжение, и охотно зубоскалила как на счет самой гостьи, так, в особенности, на счет того, кто грубо ввел ее за собой. Россия – это была «сплошная азиатчина», а тот, хотя и «талантливый варвар», а все же «убийца» своего сына, отъявленный «пьяница», «дебошир», вообще, по своим манерам и замашкам, человек мало удобный в «приличном» обществе. Богатый материал для злословия давала и вторая супруга Петра, ее амурные похождения еще в роли «Мариенбургской пленницы», и, позже, на положении всероссийской императрицы. Заградить уста на ее счет было желательно еще и потому, что теперь на русском престоле сидела как раз дочь этой самой «пленницы». Таким образом будущей книге надлежало убить зараз двух зайцев: реабилитировать личность Петра, счистить с него ту грязь, какой незаслуженно забросали его, отметив возможно ярче его заслуги перед родиной, и, одновременно, подмалевать, в мере возможного, генеалогическое древо царствующей государыни.

Но петербургские заказчики этим не удовольствовались: они хотели соскоблить с царя не только вымышленную грязь, но и ту, что была присуща его натуре, его поступкам, – по крайней мере хоть окутать ее густым вуалем; хотели показать читателю одни лишь положительные стороны. «Он бог, он бог твой был, Россия!» – твердили постоянно в Петербурге и считали недопустимым появление даже малейшего пятна на великом русском солнце: историю понимали там в форме хвалебного гимна, и всякое уклонение от нее готовы были поставить наравне чуть не с преступным дерзновением.

Вольтер во многом пошел навстречу петербургским пожеланиям: старался реабилитировать Екатерину, очищал Петра от небылиц, объяснял такие щекотливые поступки его, как суд над царевичем Алексеем, печальной необходимостью, соображениями высшего порядка, или же совсем обходил молчанием наиболее темное и непривлекательное; но, умный и образованный человек, он хорошо понимал всю нелепость рисовать картину в одних только розовых красках. Чего нельзя было отрицать, с тем приходилось, хочешь не хочешь, считаться, и вообще «обоготворять» Петра Вольтер никогда бы не стал. Мы уже видели, как он высмеивал высокопарно-раболепный тон, усвоенный придворными историографами того времени, по поводу даже самых обыденных и заурядных действий и поступков своих государей; в Петербурге же, наоборот, трепетали при мысли неосторожно прикоснуться к царственной особе Петра, смотрели на него сознательно снизу вверх; и потому, вероятно, Вольтер не без улыбки читал замечания Ломоносова о том, что Петра не следует называть «современным Скифом», так как-де славяне никогда не были скифами[362]362
  № 3. В этом и в дальнейших случаях цифра с №, поставленная в тексте в скобках, означает ссылку на «Сводку замечаний», печатаемую ниже, в Приложении VI.


[Закрыть], что не следует утверждать, будто «в начале XVIII в. Европе известен был всего лишь один замечательный человек на Севере – Карл XII», так как Петр прославил себя еще до Полтавы и битвы с Левенгауптом (№ 4). Коробила Ломоносова и фраза «les liens sérieux du mariage ne le retinrent pas assez», выражение «les plaisirs de la table» (№ 181) и слова «ce jeune homme était Michel Romano, grand-père du czar Pierre, fils de l’archevèque de Rostou, surnommé Philarète, et d’une religieuse». «Експрессия дурна, – замечает по этому поводу Ломоносов, – происхождение государево от патриарха и от монахини весьма изображено неприлично. Лучше написать: “сын боярина Федора Никитича Романова, который был неволею пострижен от Годунова, а потом был Ростовским архиереем, и наконец патриархом”»; и полный негодования на злоязычие Вольтерова пера, восклицает: «Прямая Вольтерская букашка!» (№ 121; ср. № 103).

Кроме того, Вольтер и Петербург разошлись еще на одном пункте. В Петербурге, как ни «обоготворяли» Петра, как ни утверждали, что первый русский император вывел Россию из «небытия», однако логического вывода из такой посылки делать не собирались, и когда приходилось говорить о России до-Петровских времен, то обыкновенно весьма энергично защищали ее бытие, отказываясь видеть в ней пустое, в культурном отношении, место, и даже обижались, если ее начинали изображать страной варварской, азиатской, культурно значительно отставшей от Западной Европы. Таковой старая Россия могла быть только по отношению к Петру Великому, Западной же Европе не подобало смотреть на нее такими глазами.

Поэтому в Петербурге усиленно заспорили с Вольтером, когда он стал сравнивать стрельцов с янычарами, жившими грабежом и насилием (№ 92), систему налогов определять названием «турецкой», то есть системой устарелой, основанной на взимании не денег, а продуктов натуральных (№ 93), и спешили заявить ему, что если стрельцы искрошили в куски Ивана Нарышкина и доктора ванн-Гаада, то не потому что «придерживались» китайской системы наказания: таковая в России была вообще совсем неизвестна (№ 153). Пожалуйста, не думайте, говорили там, будто у России нет своего отдаленного прошлого; не представляйте ее каким-то новым явлением в жизни Европы: Архангельский край, под именем Биармии, известен был издавна (№ 21); как ни древне происхождение Москвы, но в России и до нее уже существовало много замечательных старинных городов (№ 32); а сама Москва – «нарочитый город» (№ 9); она стоит «в великой и прекрасной долине», и там, в половине XII ст., жил очень видный человек благородного происхождения по имени Кучка (№ 31); уже в XV в. там были каменные дома (№ 33).

С другой стороны, к чему напоминать читателям, что Владимир Святой был сыном наложницы?! В языческую пору разница между женой и наложницей была невелика, и такая подробность не внесет никакой существенной черты в биографию столь выдающегося государя. Напрасно также говорить, что Владимир убил своего брата: во-первых, он его не убивал и не приказывал убивать, а во-вторых, если он и пошел войной на Ярополка, то потому, что был вынужден к тому, защищая себя от угрожавшей ему опасности (№ 98). К чему также описывать наказание батогами? «Пристойно» ли это в истории Петра Великого?… (№ 145).

Вообще все, что могло набросить тень на старую Россию, на ее быт, государственный строй, на ее представителей, вызывает протест со стороны Петербурга. Корабли, указывали Вольтеру, строились в России и до Петра Великого (№ 116); татарам платилась не вынужденная дань, а добровольные поминки (№ 170); если раньше русские, действительно, не выезжали за пределы своего отечества, то не потому, чтобы церковь (религия) категорически запрещала посещение чужестранных земель, а в силу вообще нежелания ездить туда, правда, основанного на предрассудках религиозного характера (№ 117). Простое заявление, что раз в году царь, с обнаженною головой, шел перед патриархом, ведя за узду его лошадь, может дать повод к неверному толкованию; необходимо добавить: это происходило в Вербное Воскресенье, патриарх изображал Иисуса Христа, шествующего на осляти (№ 104). Откуда взял Вольтер указание, будто Стрешнев, отец супруги царя Михаила Федоровича, самолично обрабатывал вместе с слугами свою землю (№ 127)? И потом, зачем называть его «бедным дворянином»? После брака дочери, его возвели в сан боярина; ведь не был же боярином и Милославский, когда дочь его выходила за царя Алексея; между тем Вольтер определяет его этим званием с первых же слов. Следовало бы так же поступить и со Стрешневым (№ 131). Не подобает также уподоблять боярина Морозова турецкому визирю: сравнения подобного рода вообще неприятны, да и неверны: Морозов вошел в силу, потому что был воспитателем царя Алексея, а потом стал его свояком (Там же); что же до того, будто русские солдаты бросились перед победителем под Нарвой на колени, моля о пощаде, то ни один даже шведский историк не сообщает об этом, не говоря уже про то, что такой прием совсем не в нравах русского человека (№ 238).

Вольтером были недовольны за недостаток почтительности к царю Михаилу Федоровичу: несоответственно называть его «молодым человеком», jeune homme, рисовать его личность бесцветной, говорить, что страной, его именем, правил патриарх Филарет и что само царствование его не оставило по себе никаких следов, ни худых, ни хороших. Нет, возражает Ломоносов: при царе Михаиле была обстроена Москва, покончено с самозванцами, вообще восстановлен порядок. Отрицать выдающуюся роль Филарета критик, разумеется, не в силах, но и тут старается ослабить ее замечание: «однако и сам государь был тогда в полном возрасте, когда родитель его из Польши прибыл, и мог отправлять дела государственные» (№ 124, 130). Едва ли впрочем и сам Ломоносов не понимал всей бессодержательности такого возражения.

В господствующей церкви, конечно, неприятно иметь сектантов; но, указывали Вольтеру, нигде так мало сект не было, как в России (№ 106); и напрасно считать русскую церковь до времен Петра «невежественной»: с самого ее возникновения ей уже знакомо было Священное Писание, сочинения греческих отцов Церкви в подлинниках: и если полногласие в церковном пении введено было только в самое последнее время, то это еще не признак «невежественности» (№ 109). Вообще о явлениях в церковной жизни следовало бы говорить с большею осторожностью и почтением. В описании прения с раскольниками в Грановитой палате Вольтер явно издевается над религиозным чувством спорящих (№ 162); фразу, будто «Троицкая лавра охранила царскую семью от стрельцов скорее своими крепостными твердынями, чем святостью места», необходимо выкинуть совсем (№ 165); молитва Николаю Чудотворцу, якобы составленная после поражения под Нарвой, есть очевидная выдумка какого-нибудь француза или немца, с целью посмеяться над русскими, и потому не заслуживает никакого внимания (№ 241)[363]363
  Ср. еще: Напрасно в книге не упомянут Чириков, принимавший участие в американской экспедиции через Камчатку: это «надобно для чести нашей» (№ 79). Ревнуя о славе царя, Ломоносов находил, что в 6-й главе первого тома «много отнято чести у Петра Великого и отдано Лефорту» (№ 197).


[Закрыть].

Когда Вольтер, опираясь на донесение Карлейля, описал жалкую обстановку жизни в Москве времен царя Алексея Михайловича и сказал, что большинство бояр спало не на кроватях, а на простых лавках, подослав под себя кожу или какую-нибудь подстилку; что каменных домов в Москве в ту пору почти не было, а мебель в них отсутствовала; что обедали без скатертей, что улицы не мостились, – то в Петербурге тоже запротестовали, находя такое изображение унизительным для достоинства народа русского (№ 37). Зато и протест поставил Вольтера в недоуменье. «Описания Олеария и Карлейля, – писал он 17 июля 1758 г. Шувалову, – изображают нам Россию того времени страной, которую еще предстояло создать (pays où presque tout était encore à faire); оспаривая это положение, мы уменьшим заслуги Петра, которому Россия обязана культурным подъемом: ведь если так, то, значит, не было и самого творения?!»

Подобное заявление, конечно, вызовет улыбку: мы не привыкли подгонять толкование исторического источника под свою излюбленную идею; но было бы ошибкой подходить к Вольтеру с современными требованиями исторической науки. Прежде всего Вольтер не историк, а просто хороший исторический рассказчик; критика источников у него своеобразная, субъективная; он, если можно так выразиться, мало заботится об исторической правде – его внимание сосредоточено на том, чтобы дать правдивую картину, и притом картину соразмерную в своих частях, где части эти были бы хорошо пригнаны и согласованы между собой. Последнее требование, несомненно, свидетельствовало о его литературном вкусе, но, как видим, выводило на опасную дорогу, тем более опасную, что своеобразное отношение к источникам шло рука об руку с таким же представлением об исторической достоверности. Представление это было именно литературным, не историческим. Один неловкий оборот речи ведь не исказит гладкости и плавности всего повествования; в картине не совсем точно наложенная линия, грубоватый мазок тоже не испортят общего впечатления, если в целом картина скомпонована правильно и нарисована с талантом. Точно так же можно извинить и маленькую неточность, особенно если она поможет удачному обороту речи, внесет яркую черточку, позволит округлить фразу, а главное, не многословить, не напихивать мелких, скучных, ничего не значащих подробностей.

Ведь отличительным признаком Украйны было ее деление на полки, и если она делилась еще и по городам, то разве так необходимо отмечать и это (№ 48)? С Оренбургом, оказывается, торговали преимущественно не персы, а бухарцы, – значит, персы все же торговали; ограничимся одними ими, чтоб не вводить нового неизвестного имени. Кто слыхал о бухарцах? О персах же говорено раньше и будет еще речь впереди (№ 63). В Англию, оказывается, царь поехал не с послами; однако позже, вслед за ним, Головин, второй посол, все же отправился туда, и потому стоит ли изменять фразу, уже сложившуюся и написанную (№ 219)? Петербургский критик называет нехарактерным определение Смоленской области как «части древней Сарматии»: не только-де Смоленск, но и Москва, вся Европейская Россия входили в состав Сарматии – но что же делать, если Вольтер знает о Смоленской области одно только это (№ 40)?

Ход мыслей нашего писателя в этом направлении восстановить не трудно: есть мелочи, о которых серьезно не стоит и рассуждать, точно или не точно изложены они! Не все ли равно, Псковская или Новгородская губерния «скорее» прилегали к озеру Пейпус (№ 246)? Был ли Невиль послан в Россию польским правительством или французским посланником при польском дворе? – Во всяком случае он ехал туда с паспортами польскими и привилегированным положением дипломатического лица пользовался, благодаря им (№ 173)! Вольтер назвал Петербург «самым новым» городом в России, а ему возражают, что там строились после него и другие еще города, – но какое дело читателям его книги до этих «других» городов, и кто слыхал о каком-нибудь новейшем после Петербурга (№ 18)?

В иных случаях Вольтер оставляет очевидный промах без исправления, лишь бы не сделать уступки своему критику, не признать себя побежденным. Он назвал Оренбургскую губернию «маленькой», Миллер же утверждает, что она, наоборот, отличается внушительными размерами, тянется на 15 градусов в долготу, на 10 в ширину. Может быть, это и так, но все же она маленькая по сравнению с Сибирью, к которой непосредственно прилегает (№ 62).

Неточности подобного рода не что иное, как мелочи; они не стоят нашего внимания, и Вольтер, действительно, относится к ним с нескрываемым пренебрежением. Последнее к тому же позволяет ему замаскировать собственное незнание или противоречие, подчас еще и пройтись на чужой счет. Он называет верхом педантства «глубокомысленно» разбираться в вопросе, был ли Иван Гутменш врач или аптекарь, а его собрат ван-Гаад голландец или голштинец родом; и он поднимает на смех Миллера, колебавшегося в определении, что́ именно нашли в комнате у ван-Гаада, когда его убивали, – краба или лягушку: «полагаюсь на ученость моего критика, – пишет он Шувалову 25 сентября 1762 г., – и попрошу его, когда придет время, разъяснить окончательно этот вопрос. В самом деле, ведь это так важно в истории Петра Великого! Наш немецкий ученый, положительно, заправский выученик Нордберга: тот, в своей истории о шведском короле, счел нужным довести до сведения потомства, что скамьи во время коронования Карла XII были обиты синим, а не каким-либо иным сукном. Вот подумаешь: событие такое бесподобное, а государственные люди так поглощены мыслью обо всех этих ценных фактах, что ни об одном из них нельзя умолчать перед читателем!»

Доводами Вольтера петербургские академики, однако, не прониклись и продолжали ревниво и «педантично» уличать его в содеянных промахах. Нельзя, замечали ему, говорить: «le gouvernement de Revel et de l’Estonie» – вместо et следует поставить ou, потому что Ревель есть не что иное, как главный город в Эстляндии и местопребывание эстляндского губернатора (№ 17); нельзя сказать просто: «Иван Васильевич» – следует добавить: «великий князь» (чтобы отличить его от другого Ивана Васильевича, царя) (№ 114)[364]364
  В данном случае замечание было особенно кстати: Вольтер два раза спутал Ивана III с Иваном Грозным, приписав последнему присоединение Новгорода к Москве и освобождение России от монгольского ига!


[Закрыть]; Елизаветинскую крепость построили не для острастки запорожцев, а для защиты новых колонистов (№ 51); «трех других Лжедмитриев» не существовало – их было всего два (№ 119). Указывали Вольтеру и на недочеты в рассказе о заведении флота на р. Волге при царе Алексее Михайловиче (№ 184), на то, что Эстляндия никогда не входила в состав Ливонии (№ 299); хотели более точного определения термина «полугалеры» (№ 247, 252) и считали, что Батурин – столица не «казаков», а гетмана, причем само слово это по-французски следует писать без буквы h: Baturin, не Bathurin (№ 283).

С описанием Петербурга, однако, вышло нечто неожиданное. Петербургская академия, обыкновенно упрекавшая Вольтера в недостаточном воздаянии чести России и ее «творцу», нашла описание новой столицы русской приукрашенным выше меры и нарисованную картину не соответствующей истине. Оказывается, набережная реки Невы сложена была не «из красивых камней», а Летний дворец совсем не «прекрасный образчик европейской архитектуры»; что триумфальной арки там более не существует; здание биржи, склады под галеры, дворцовые магазины, полицейский дом – обширны и поместительны, да; но арсенал там не каменный, да и казармы гвардейских полков тоже деревянные (№ 19). Вольтер, конечно, понял, что он перестарался; однако переделывать свое описание он не стал – «красоты» Петербурга так согласовались со всем характером и задачей книги!

Книге Вольтера была присуща еще одна особенность, встретившая в Петербурге большое неодобрение. Уже по самому плану своего сочинения Вольтер рассматривал события на известном расстоянии, и на расстоянии довольно большом, вследствие чего «мелочи», подробности неизбежно сливались и пропадали; в Петербурге же, наоборот, вооружились сильной лупой, чуть не микроскопом, боялись проронить малейшую подробность и мечтали втиснуть в книгу весь материал, каким располагали: располагая, например, записками Матвеева, хотели бы самым подробным образом изложить события 1682 и 1689 гг., стрелецкий бунт, движение раскольников, борьбу царевны Софьи с Хованским, устранение Софьи от власти; Вольтер же основательно опасался, как бы такое обилие данных по вопросу, сравнительно второстепенному, не нарушало соразмерности частей, не исказило должной перспективы. Он писал для широкой публики, а ее необходимо было прежде всего заинтересовать, привлечь к чтению, и потому забота о структуре, о планомерности всего сочинения стояла у Вольтера на первом месте. Он мечтал о беглом, стройном aperçu, из Петербурга же ему грозили громоздким и неуклюжим творением.

Обе стороны зачастую расходились не потому, чтобы одна из них оказалась неправой, а потому что каждая разными глазами смотрела на одно и то же явление. Остяки, говорит Вольтер, жили по соседству с бурятами и якутами, – из Парижа и Délices так ведь одинаково далеко и до тех, и до других! – а Миллер ему: «хороши соседи на расстоянии 100, 200 лье один от другого!» (№ 74). «Кремль – царский дворец»; – нет, отвечают Вольтеру: в Кремле, кроме царского дворца, есть еще церкви, присутственные места, склады, дома частных лиц (№ 144). «La Courlande, qui tient à la Livonie, est toujours vassale de la Pologne, mais dépend beaucoup de la Russie», – говорит Вольтер, – и для 1758 г., в общих чертах, это верно. Но Миллер направляет свою лупу и находит, что была пора, до 1561 г., когда Курляндия не находилась в вассальных отношениях к Польше, и что теперешнюю «зависимость» ее от России можно истолковать неправильно, если видеть в ней больше, чем необходимость считаться со взглядами и политикой русского правительства (№ 16). «La province d’Archangel, pays entièrement nouveau pour les nations méridionales de l’Europe» – Вольтер и здесь прав: кто в Европе XVI, XVII и XVIII вв. слыхал о более ранних известиях про Архангельский край? Ченслор, приехавший туда в царствование Ивана Грозного на своих английских кораблях, действительно, впервые открыл его своим современникам. Нет, спешит возразить Ломоносов: датчане и другие северные народы торговали в том краю еще за тысячу лет до нашего времени, даже еще раньше; не верите, так справьтесь у Сгурлезона, писателя XII столетия (№ 21). Справляться Вольтер, разумеется, не стал, да и не к чему было: он и его критик говорили на разных языках.

Малороссы, по словам Вольтера, отдались в 1654 г. России, без особого, однако, подчинения ей (sans trop se soumettre); зависимыми стали они при Петре (et Pierre les a soumis). Не вдаваясь в подробности, автор, очевидно, хотел сказать, что льготное положение, на каком малороссы вошли в состав Русского государства при царе Алексее Михайловиче, было ими потеряно в царствование Петра Великого – и можно ли с этим спорить? Несомненно, зависимость Малороссии от центральной русской власти значительно усилилась при Петре, и этого довольно для целей Вольтера. Но Миллер, хватаясь за букву закона, спешит возразить: «привилегий Петр не отнимал у них» (№ 47), как будто письменный документ непременно всегда соответствует действительному проведению его в жизнь.

Издали Вольтер видел на устьях Северной Двины всего один монастырь, а вокруг одну «пустыню»; Миллер же в лупу разглядел еще и город Холмогоры, да несколько деревень в придачу (№ 23); с того же далекого расстояния Белгородская провинция представлялась поставщицей скота для одной Польши; на деле же, оказывается, она снабжала также и Германию (№ 53); стрельцов разослали из Москвы не только на крымскую границу, но и на литовскую (№ 213). В увеличительное стекло раскрылись еще и такие подробности: патриарх Адриан умер не просто «в конце XVII ст.», но 18 ноября 1700 г. (№ 226); Петр воздвиг укрепления не только в Азове, но и на Днепре (№ 234) и т. д.

Все с помощью той же лупы Вольтера старательно знакомили с семейным положением русских царей, с именами их жен, дочерей (№ 127, 142, 143, 180), входили в подробности майского бунта 1682 г. (№ 144, 145, 148, 152, 153, 156), движения раскольников и борьбы царевны Софьи с князем Хованским (№ 159, 162, 163, 165, 166), устранения царевны от власти (№ 172–178); точно то же можно сказать и о фактах, касавшихся зарождения флота (№ 186, 195), заведения и устройства первых гвардейских полков (№ 182, 188–194). Недавние исследования Сибири, предпринятые Петербургской академией, отразились на замечаниях Миллера к седьмой главе «Истории» – «Съезд и договор с китайцами» (№ 198–208; ср. № 70); нашлось что указать и по связи с изложением хода Северной войны (№ 249, 256, 258, 269, 288, 294, 296), обстройки города Петербурга (№ 259, 271)[365]365
  См. еще № 25, 46, 88, 111, 169, 216, 220, 244, 255.


[Закрыть].

Но ко всем этим указаниям Вольтер оставался глух, находя, что распространяться о том, какие города в России древнее Москвы (№ 32); осложнять общее положение – дома частных лиц в Москве XV ст. представляли собой простые деревянные избы – указанием, что были в ту пору там и каменные дома (№ 33); непременно называть по имени монастырь, стоявший на месте будущего города Архангельска (№ 22); разбираться, кто из русских государей впервые стал принимать на службу иностранцев (№ 110), помирился ли Михаил Федорович раньше с поляками, а потом со шведами, или наоборот (№ 129) – проделывать все это положительно не стоило. Будь такие мелочи даже заранее известны Вольтеру, он все равно игнорировал бы их намеренно, из опасения заслонить ими главные линии своего литературного здания. В особенности находил он опасным загромождать историю Петра Великого изложением событий, предшествовавших его царствованию, «чтобы не утомить преждевременно внимание читателя, который нетерпеливо ждет поскорее перейти к самому царствованию» (письмо Шувалову, 1 августа 1758 г.).