Текст книги "Вольтер и его книга о Петре Великом"

«Разумеется, – пишет он Шувалову 23 декабря 1761 г., – вы не захотите, чтобы я вдавался в мелочные подробности: они плохо вяжутся с высоким назначением исторического труда, задача которого – дать общую картину светлых и отрадных явлений в деятельности великого человека. В специальной истории морского дела, конечно, можно говорить, как строились разные баркасы, вычислять количество снастей, пошедших на них; точно так же и в истории финансов уместно определять цену алтына в 1600 году и сопоставлять ее с нынешней стоимостью; но тот, кто выводит своего героя перед лицо иностранных наций, должен обрисовать его лишь в главных линиях, чтобы вызвать к нему всеобщий интерес».

«Что уместно, – читаем мы в письме 14 ноября 1761 г., – в судебном, полицейском или морском трактате, то совсем не подойдет к большой истории. Заметки, возражения – всему этому место в архивах или в специальных сборниках Ламберти, Дюмона, но ничего не может быть несноснее, если это попадет в историю. Пусть читатель сам роется, если захочет, в таких документах; но ни Полибий, ни Тит Ливий, ни Тацит не обезображивали ими своих сочинений. Конечно, документы эти – фундамент, и на нем строится история; но раз здание воздвигнуто, не следует, чтобы он выступал наружу. Изображение событий в занимательной форме составляет великое искусство, и дело очень трудное; оно неизвестно ни одному немцу. Одно – быть историком, другое – компилятором».

Так ничего и не добились в Петербурге от Вольтера: неточностей он не исправил, бо́льших подробностей не внес и нашел к тому хорошую отговорку. «Мои критики, – писал он 25 сентября 1761 г., – в замечаниях, присланных мне, нередко противоречат друг другу, и согласить их почти так же трудно, как примирить богословов. Что мне делать в таком случае? Лучшим средством избежать докучного разногласия будет – совсем отбросить мелочные обстоятельства, входящие в великие события, особенно если они не существенны. Задача нашего труда, – поучал Вольтер “русского мецената”, – слава Петра Великого; своей книгой мы хотим воздвигнуть ему памятник-статую; но произведет ли статуя надлежащее впечатление, если в одной руке у нее окажется диссертация о Новгородских летописях, а в другой – комментарии о жителях Красноярска? В истории, как и во всем, следует малым жертвовать ради великого».

Ссылка на «противоречия», действительно, была лишь простой отговоркой. Самое большое, на что мог ссылаться Вольтер, – это на признание ошибочности прежнего определения grand crapaud «большим полипом» (№ 151), да на двоякое правописание, предложенное ему в двух случаях[366]366
  Вольтеровское «Nischgorod» предложено было заменить: в одном случае формой «Nigegorod», а в другом – формой «Nischni Novgorod» (№ 52, 55); а вместо «Véronise» – «Voronesch» и «Voronège» (№ 54).


[Закрыть]. Впрочем, для отказа от подробностей Вольтер не нуждался в отговорках: его точка зрения была совершенно правильна, и защищать ее он мог бы, не цепляясь за мелкие погрешности противника; труднее было оправдать допущение неточностей. Однако в свободном отношении к тексту Вольтер пошел еще дальше: он сохранил прямые ошибки и многие из указанных ему сознательно игнорировал. Вообще фактическая ошибка, разумеется, если она не особенно кричала о себе и краснеть из-за нее не пришлось бы, мало беспокоила нашего писателя, особенно когда он знал, что его читатель не сможет проверить его слов.

Спутать константинопольского патриарха Хризоберга с патриархом Фотием, пожалуй, было неудобно; во Франции нашлось бы немало зоилов, способных подхватить такой промах, и, раз его предупреждали о том, Вольтер спешил исправить свою ошибку (№ 99); зато, по существу, не все ли равно, в 1591 или в 1597 г. убили царевича Дмитрия (№ 118)? Лжедмитрий ли Первый послал Филарета послом в Польшу или кто иной (№ 123)? – Кто в Европе обратит на это внимание?!.. При таком взгляде царь Иван Васильевич легко мог сойти за великого князя Ивана Васильевича, и внук вместо деда «освобождал Россию от монгольского ига», «в XVI веке» (№ 59), и, конечно, еще легче «Рязань» могла сойти за «Казань» (№ 68), Салтыков за Долгорукова (№ 149). Это были те petitesses, на которые Вольтер со спокойной совестью закрывал глаза; он исправил, что успели указать ему еще в рукописи, ворчливо ограничился немногими исправлениями печатного текста, но большинство замечаний оставил безо всякого внимания, как проявление докучного педантства.

Вот почему в самих даже исправлениях он небрежен, недостаточно вдумывается в то, что делает. Первоначальную фразу, определяющую положение Петербурга, – à la jonction de la Neva et du lac de Ladoga – он исправит, но наполовину и, переместив Петербург с истоков Невы на ее устье, все же оставит его у Ладоги (à l’embouchure de la Neva et du lac Ladoga) (№ 18); признается в предисловии ко второму тому, что первый русский митрополит был не грек, а из Сирии родом (№ 100), но тем и ограничится: соответственной поправки в новых изданиях не ищите. Ему говорят: вы неправильно Dunamunde назвали Pennamunde; да, отвечает он, в том же предисловии ко 2-му тому; поставьте, читатель, … Pennamunde вместо Dunamunde (sic) (№ 297) – и новые издания в самом деле поставили Pennamunde: ошибка так и осталась ошибкой. Действительно, в педантстве упрекнуть Вольтера было бы трудно!

С такими приемами неудивительно, если Вольтер считал излишним разбираться и много рассуждать о том, в каком доме первоначально жил в Петербурге Петр: в деревянном или каменном (№ 264); действительно ли брали русские войска у татар Перекоп, или нет (№ 218); слово «раскоп» служило ли именем собственным или было простым прозвищем, квалификацией общественного положения (№ 159); Олеарий ли первый снабдил нас сведениями о Москве, или кто еще раньше писал о ней (№ 34); построен ли Киев греческими императорами или какими-то там братьями Кием, Щеком и Хоривом (№ 45). «Неловкий мазок кисти», «неудачный lapsus linguae»! Их охотно простят талантливому живописцу, писателю, особенно если с именем. А у Вольтера ли нет «имени»? … Так и пошли потом эти «petitesses» гулять по свету во всех изданиях книги, навсегда оставшись искаженными и неисправленными.

Ниже, в приложении к этой главе, мы приводим списки: ошибок исправленных и ошибок бесспорных и указанных Вольтеру, но неисправленных им. Первых насчитывается 27[367]367
  Или 28.


[Закрыть], вторых набралось до 63. Сюда не включены ошибки, которые Вольтер мог оспаривать и не считать их доказанными. Число их тоже, как увидим сейчас, не малое.

Как ни существенны были эти расхождения между автором и его критиками, за спиной которых вдобавок стоял еще и заказчик, но собака зарыта была не там: яд, отравивший сношения Вольтера с Петербургом, был невесомый, более деликатного свойства: там хотели поучать его; указывали, как надо писать свою книгу; навязывали ему свои взгляды и соображения, чуть не предлагали собственный план сочинения; оспаривали его оценку событий, его филологические толкования, заподозривали достоверность и доброкачественность его источников; поучали терминологии и, точно за школьником, следили за малейшей его ошибкой и промахом. Поучать его, Вольтера, признанный авторитет, автора сочинений, которыми зачитывалась вся Европа! И кто же?! Какие-то неведомые кроты-работники, без имени, без славы, без настоящего и без будущего!..

Действительно, в петербургских замечаниях Вольтер то и дело натыкался на выражения: «эту фразу лучше бы изложить в иной форме, согласно посланным материалам» (№ 22); «это возражение довольно слабо» (№ 73); «всю эту главу следует исправить на основании такой-то статьи, напечатанной там-то» (№ 198); «тут есть противоречия»[368]368
  Действительно, из контекста двух фраз выходило, что царевна Софья, еще не будучи заточена в монастырь, вернулась туда на постоянное жительство (№ 143, 179).


[Закрыть] и т. п. Вольтеру подавали совет, в каком порядке изложить те или иные факты (№ 196), какой параграф выкинуть и чем заменить его (№ 166), учили, какое наименование следует предпочесть в обозначении города – русское или китайское (№ 202), определяли за него уместность высказанной им мысли[369]369
  Раньше, до Петра, говорит Вольтер, ни один русский государь не ездил по Ледовитому океану – Миллер заметил на это: «ничего не вижу особенного в этом замечании. С какой стати стали бы государи ездить туда?» (№ 186).


[Закрыть]; оспаривали «бесполезность» Голштинского посольства и, в противоречие с ним, утверждали, что пышность, с какой обставили это посольство, вызвана была не пустым тщеславием, а справедливым желанием дать персам надлежащее представление о величии и высоком положении голштинского герцога (№ 35). Петербург вторгался даже в область религиозную и указывал Вольтеру то направление, в каком, по его мнению, он должен был мыслить. «Русские и китайцы, подписывая договор, поклялись, в его исполнении, именем одного и того же Бога», – выразился Вольтер, а Миллер на это: «Говорить, будто языческий бог и Бог христианский одно и то же, значит, допускать профанацию» (№ 206). Ломоносов, в свою очередь, хотел аннулировать целиком обе первые главы «Описания России», стоившие автору такого труда, и заменить их собственными страницами (№ 83).

Выходило так, что его, Вольтера, чуть не лишали права свободно выбирать печатные источники: один писатель неточен, другой вообще не заслуживает доверия; бери этого, а не того – но почему? Почему именно источники, указанные Петербургом, лучше и достовернее? Почему он, Вольтер, должен непременно полагаться на какого-то неизвестного ему «авторитета по части географии», вычислившего пространство Российской империи в иных цифрах, чем те, какие приняты в его книге (№ 6)? Почему он не может опереться на Страленберга и должен отрицать постройку города Таны генуэзцами (№ 26; см. письмо 1 августа 1758 г. и Réponses)? Отвергать описание Гюбнера, который не без основания же указывает на существование Черной России (№ 10; см. еще Приложение II, параграф 3), также и Мартиньера о Киеве (№ 45; см. еще Приложение II, параграф 4)? Посланные поправки о лопарях основаны, говорят, на показаниях непосредственных свидетелей – но ведь и он, Вольтер, описывает наружный вид этого племени тоже неспроста, а на основании личных своих наблюдений, хотя они и делались не в самой Лапландии (№ 27, 30; см. еще Приложение I, запрос 6).

И потом, каких только «ошибок» не нашли у него! Не хотели вчитаться, как следует, в текст и приписали абсурдную мысль, будто Ченслер ехал из Англии водой вплоть до Москвы[370]370
  Письмо Шувалову, 1 августа 1758 г. (XXXIX, 476. № 3637).


[Закрыть]; голословно обвиняли в искажении фактов касательно патриарха Никона (№ 105); в своем желании выставить царевну Софью с возможно более темных сторон, выражают недовольство, зачем наружность ее автор описал привлекательной, а не придерживался в данном случае Невиля, находившего Софью безобразной (№ 156)… Спорить о том, когда именно началось влияние татар на русскую жизнь, можно без конца (№ 125); определять, где именно проходит граница меж Европой и Азией, на нижней ли Волге или по реке Дону, может тоже каждый по-своему (№ 60); зато допустимо ли, чтобы название Китай-города, в Кремле, возникло прежде, чем русские получили представление о самой Китае-стране (№ 39; см. еще Приложение II, параграф 6)? Допустимо ли, чтобы Рига стала торговать раньше с Бременом (сколько ни утверждай это «большинство достоверных источников»), а не с Любеком: с городом более отдаленным, а не с более близким (№ 14; см. еще Приложение I, запросы 2 и 3)?

В иных замечаниях Вольтер, надо думать, видел не критику, а простую придирчивость. Ему указывали: Страленберг не ездил по всей Сибири, а только по Западной ее части, до Енисейска (№ 76); вместо «диких баранов» следует сказать: «сайга» (№ 58); калмыки жили не по обеим сторонам р. Волги, а между Доном и Яиком (№ 77); атаман запорожцев назывался «кошевым», а не особным (particulier) (№ 287); Вольтер, между прочим, бросил мысль, не следовало ли бы всю обширную область, что́ тянется от берегов Балтийского моря до границ Китая, назвать Арктической, или Северной полосой, подобно тому, как часть земного шара, сосредоточенная около южного (антарктического) полюса, носит название Австралийских земель, – в Петербурге и тут нашли что возразить (№ 67).

Чем занимательнее разбирался в петербургских бумагах самолюбивый автор, тем сильнее должны были они раздражать его. Петербург не ограничивался одними «ошибками», критикой его мнений, но и заподозривал достоверность его источников (№ 135, 146, 160), при случае даже охотно высмеивал их: найдя в рассказе о майских днях 1682 г. хронологическую непоследовательность, Миллер иронически заметил, что произошло это «не по вине г. Вольтера»: вместо того, чтобы положиться на записки Матвеева, он почерпнул свои сведения из «Theatrum Europæum» (№ 149; ср. № 144) – иными словами, положился на газетный слух, на сообщение, шедшее из источника, не заслуживавшего большого доверия. С ссылкой Вольтера на короля Станислава Лещинского вышло и того хуже: по-видимому, ее сочли за неделикатность по отношению к русскому двору (№ 2), и Вольтеру пришлось отписываться, давать объяснения[371]371
  Письмо Шувалову, 8 июня 1761 г. (XL, 312. № 4564).


[Закрыть].

Сделал Вольтер несколько экскурсов в область филологии – почва, правда, очень скользкая в половине XVIII в. – ему и здесь проявлен был отпор[372]372
  Происхождение слов: царь, славянин, Крым; несходные формы одних и тех же слов в двух языках как доказательство племенного несходства двух народностей (финнов и лопарей). № 7, 28, 32, 42, 94, 95, 171.


[Закрыть]. Неугомонные и кропотливые критики вторгались даже в область, в которой Вольтер, более чем кто иной, имел право считать себя авторитетным хозяином и где поэтому советы и указания посторонних лиц должны были особенно чувствительно задевать его самолюбие – область французского языка. Ему советовали писать, в известных случаях, prince, empereur, а не tsar (№ 7, 70); sujets de l’empire de Russie, а не sujets des czars (№ 82); paysans или serfs, а не esclaves (№ 84); grand-duc, а не grand-chef или grand-knès (№ 95, 114); указывали, каким образом передавать по-французски собственные имена, не допуская отступлений от русской формы; учили орфографии. Даже орфографии! Слово boyard не позволяли писать с буквой d на конце (№ 120), а в слове Bathurin выкидывали h как «лишнее» (№ 283).

Подобные указания прямо бесили Вольтера. Как! Учить его правописанию, отдельным выражениям и терминам! Неужели, в самом деле, им вскружила голову любезность Вольтера, случайно обронившего фразу: «на берегах Невы пишут и говорят все равно, что в Париже и Версале»? Неужели они приняли эти «льстивые пошловатости» за чистую монету и носятся с ними?… Надо думать, именно уколотое самолюбие, нежелание признать правоту противного «немца» помешали Вольтеру исправить один из явных своих промахов, указанных ему Миллером: слово «самодержец» (всероссийский) он перевел conservateur вместо autocrate и оставил без изменения (№ 95).

Точно так же остался глух Вольтер и к предложению изменить форму russe формой russien, но на этот раз руководясь иными соображениями. Форма russien, утверждал он, новшество, не удержавшееся во французском языке; ныне почти все французские писатели пишут: russe; форма russien по звучанию близка к prussien, русский же народ, раздвинув свои политические границы дальше, чем кто-либо имеет право, чтобы и в самом названии его не смешивали с остальными, а ясно и точно отличали бы от других народностей. К тому же форма russe звучит много солиднее, благороднее, чем russien, и так как (доказывал Вольтер Шувалову) французские дамы произносят ss как ff, то мы рискуем создать неприличную двусмысленность – ради одной ее следует отдать преимущество форме russe (№ 12). Характерно, что раньше слова russien Вольтер не избегал, очевидно, придерживаясь того «новшества», которое, по его словам, не удержалось: в его «Histoire de Charles XII» встречаются выражения: du rite russien, un boiard russien (XVI, 278, 324).

Не обходилось и без недоразумений. Ссылаясь на «патриарха Константина», Вольтер утверждал, что до пятого столетия в России не знали письмен и писали первоначально на коре и пергамене, а позже на бумаге. Ему возражали: письмена введены в России Кириллом и Мефодием лишь в конце восьмого столетия, и материалом для письма служил всегда пергамен и бумага, никогда – кора (№ 11, 231). «Мне пишут, – отозвался Вольтер, – будто в шестом столетии в Киеве писали на бумаге: возможно ли это, если сама бумага[373]373
  Вольтер, очевидно, подразумевал тряпичную.


[Закрыть] изобретена лишь в двенадцатом?»[374]374
  Письмо Шувалову, 11 июня 1761 г. (XL, 318. № 4568).


[Закрыть]

Несомненно, указанное недоразумение явилось результатом простого, ненамеренного искажения фактического материала; но были недоразумения характера органического, вытекавшие из того, что обе стороны мыслили, так сказать, в двух разных плоскостях. В Петербурге не всегда замечали чисто географическую разницу между столицей Русского государства и Женевой или Парижем. Труд о Петре писался человеком, который жил не в России, а в Западной Европе, для публики западноевропейской, и географически угол зрения поневоле не совпадал с петербургским углом. «Это одна из самых плодородных провинций на Севере», – отзывается Вольтер о Ливонском крае, и по своему он прав: север для него – это скандинавские страны, Ливония, Эстония, Финляндия, Московия с ее бесконечными лесами и болотами; зато для Ломоносова, настоящего северянина, Ливонская область совсем не представлялась особенно «северной», и он рад случаю возразить Вольтеру: «Вятка и некоторые другие на Севере провинции много плодоноснее» (№ 14).

Вольтер говорил, что 16 больших губерний России со временем, с увеличением населения, будут разделены, то есть что само число будет увеличено, а Ломоносов ему: губернии уже и теперь разделены на провинции и уезды (№ 13). Из уст католика, хотя бы и такого сомнительного, каким был Вольтер, не странно услышать выражение: «Федора Никитича Романова насильно сделали священником (prêtre); принятие духовного сана в Римской церкви eo ipso означает – одинаково и для белого, и для черного духовенства – безбрачие, а об этом в данном случае и шла речь, и потому поправка moine вместо prêtre казалась нашему писателю совершенно излишней» (№ 122). Тщательное рассматривание в лупу делает нас иногда близорукими. Миллер правильно определил служебное положение князя В. В. Голицына в септеннат царевны Софьи, назвав последнего первым министром, сосредоточившим в своих руках все государственные дела, внешние и внутренние (№ 167); но вот увеличительное стекло открыло еще Шелковитого в звании начальника Стрелецкого приказа, и, прочитав у Вольтера фразу: «Голицын обуздал стрельцов, разослав главных бунтарей в Украйну, в Казань и Сибирь», Миллер поспешил возразить ему: «Стрелецкий приказ был единственным ведомством, неподчиненным Голицыну». Непосредственно – да, не подчинен; но если Голицын был первым министром, то, разумеется, ни одно существенное распоряжение, даже названного приказа, не могло состояться без его ведома и согласия (№ 168). На такую же формальную основу опирается Миллер, возражая Вольтеру и относительно судьбы церковных имуществ после уничтожения патриаршества: никакой специальный указ не предназначал их на покрытие военных нужд, но, по существу, Вольтер остается правым, говоря: «les grands revenus du patriarcat ayant été employés au payement des troupes» (№ 229). Можно было спорить с Миллером и относительного числа «царей или претендентов на русский престол» в период междуцарствия: Вольтер насчитывал их шесть (не называя по имени), Миллер же указывал только на четырех: Бориса Годунова, его сына Федора, Лжедмитрия и Василия Ивановича Шуйского; но ведь и Тушинский вор называл себя царем московским; ведь и сын Марины Мнишек тоже являлся «претендентом» (№ 128).

Забрасывая Вольтера своими критическими замечаниями, поучительными наставлениями, петербургские рецензенты не всегда, однако, оказывались безупречными сами; к счастью для них, автор книги не в состоянии был проверить их промахов, если только это не были явные противоречия, как, например, в вопросе о правописании имен ван-Гаада или Воронежа. Промахи, ниже указываемые, характерны как доказательство того, что Вольтер пользовался некоторыми источниками русского происхождения, оставшимися Петербургу неизвестными. Вольтер мог ошибаться, говоря, что Великая Пермия в более позднее время называлась «Соликамом», но, конечно, он был ближе к истине, чем Миллер, утверждавший, будто «Великая Пермия никогда не меняла своего имени», что «Соликамск простой, маленький городок в этой области» – он, очевидно, забыл о существовании «Соликамского края» (№ 65). Сочинение Котошихина, во времена Вольтера и Миллера, еще лежало под спудом, но утверждать, как это сделал петербургский академик, что «в России ничего не известно» о том, что рассказывал Вольтер про выбор царских невест[375]375
  Ко двору вызывали самых красивых девушек, старшая из боярынь (grande maîtresse de la Cour) собирала их у себя, размещала по отдельным комнатам, но кормила вместе; царь осматривал их, а в день свадьбы избраннице посылалось подвенечное платье, и т. д.


[Закрыть], – отрицать все огулом, значило тоже не стоять близко к истине (№ 126). Миллер имел основание ссылаться на официальную грамоту, говоря, что Алексей назначил сына своего Федора «перед смертью» преемником; но и Вольтер не ушел далеко от истины, утверждая, что Федор объявлен был наследником престола «за год до смерти отца»: известно, что царевич Федор был показан народу в день нового года, 1 сентября 1674 г. (№ 139). «Царевна Софья писала стихи», сказал Вольтер; Миллер не решился прямо противоречить ему, однако категорически заявил: «не знаю, откуда взято это; ни в одних рукописных записках я не нашел указаний на этот факт, и не слышал тоже ни от кого» (№ 156). «Красное Крыльцо» Вольтер перевел словами: «Krasnoi Kryletz» – что это? Невольное искажение, понятное в устах человека, для которого русский язык не был родным (№ 148)? Миллер не желал смешивать Ледовитый океан (mer Glaciale) с Белым морем, и когда Вольтер выразился, что царь, построив в Архангельске корабль, поехал по Ледовитому океану (s’embarqua sur la mer Glaciale), то он поправил его (№ 186); однако в другом случае сам же допустил выражение: «в России существовали корабли со времен царя Ивана Васильевича, как на Ледовитом океане, так и на Каспийском море» (tant sur mer Glaciale que Caspienne) (№ 116).

У Миллера, однако, можно указать не одни только противоречия или недочеты в знании фактов, но и безусловные ошибки. Константинопольский патриарх у него «самый старший (premier) и самый древний». Возможно ли, возражает Вольтер: самым древним был патриарх александрийский, и константинопольский впервые появился, когда в Иерусалиме успело перебывать 20 патриархов (№ 102; см. еще в Приложении II, параграф 13).

Эту ошибку Вольтер сумел подметить – вопрос лежал в области более ему доступной, чем область русской истории; но что мог он возразить, когда тот же Миллер (не по своей вине, а в зависимости от общего состояния исторических знаний того времени) ошибочно наставлял его, будто английский ботик («дедушка русского флота») найден был в 1692 г., а Петр поехал в Архангельск «в конце 1693 или в начале 1694 г.» (№ 186)?

Было ли утомительно и излишне перечислять все замечания петербургских академиков по вопросам спорного характера[376]376
  Кроме указанного в тексте, см. еще № 15, 30, 43, 47, 50, 51, 56, 65, 66, 71, 73, 74, 75, 96, 115, 132, 133, 135, 136, 138, 140, 150, 157, 173, 181, 183, 185, 191, 194, 199, 203, 228, 235, 236, 240, 242, 243, 248, 253, 254, 262, 263, 265, 266, 267, 276, 280.


[Закрыть]; свидетельствуя о добросовестном исполнении принятой на себя обязанности, замечания эти не всегда свободны от задней мысли: желания уколоть автора книги, намеренно выискать ошибку, чтобы потом иметь право бросить ее ему в лицо и сказать: «хорошо препрославленный сочинитель»! Почти все их Вольтер игнорировал и текстом своим в угоду противников не поступился; он реагировал лишь на некоторые замечания, десятка на два, настойчиво, местами язвительно, но всегда с приятной улыбкой на устах защищая свои положения и выражения; и только по поводу замечания Миллера, будто остяки поклонялись шкуре не барана, а медведя (№ 95), совсем не сдержался (правда, Шувалов в ту пору уже сошел со сцены, и с «немцем» нечего было церемониться), заявив, что надо обладать ослиной шкурой, чтобы утруждать себя (appesantir) такими пустяками[377]377
  Предисловие ко второму тому «Истории».


[Закрыть].

Теперь нам остается еще остановиться на поправках академика Миллера к словам Вольтера о французском посольстве в Москву в царствование Михаила Федоровича.

В первом томе своей книги[378]378
  Глава вторая: «Suite de la description de la Russie», с. 61 издания 1759 г.; с. 52 Лейпцигского издания 1761 г.


[Закрыть]Вольтер оспорил показание Олеария, будто царь Михаил сослал в Сибирь некоего маркиза д’Эксидей (un marquis d’Exideuil), посланника французского короля Генриха IV; Вольтер утверждал, что Генрих никого в Москву не посылал, к тому же и в самой Франции никогда не существовало лица с именем маркиза д’Эксидей: jamais assurément ce monarque n’envoya d’ambassadeur à Moscou, et jamais il n’y eut en France marquis d’Exideuil.

Вольтер был прав в первой части своего заявления, но глубоко заблуждался во второй: посольство от Генриха IV, действительно, никогда не назначалось, зато маркиз д’Эксидей отнюдь не был мифической личностью. В ошибку Вольтера ввел Олеарий, точнее говоря, французский перевод его книги[379]379
  Вольтер пользовался изданием 1727 г. (Œuvres de Voltaire, XVI, 390; примечание Beuchot): Voyages très-curieux et très-renommez faits en Moscovie, Tartarie et Perse par le Sr. Adam Olearius, Amsterdam. 1727. См. Adelung, Uebersicht der Reisenden in Russ-land, II, 304.


[Закрыть], где вместо Людовика XIII, как это следовало бы, назван его отец. Миллер поспешил, еще до выхода в свет второго тома «Histoire de l’Empire de Russie sous Pierre le Grand», указать Вольтеру на этот промах, и тот в позднейших изданиях выкинул последнюю фразу: «et jamais il n’y eut en France de marquis d’Exideuil».

Кроме указаний и поправок, посланных Вольтеру в рукописи, Миллер сделал еще и другие, в дополненном виде, напечатав их в декабрьской книжке «Journal Encyclopédique» за 1762 г.[380]380
  См. ниже, Приложение VI: Сводка № 91.


[Закрыть], что́ тому было особенно неприятно. Оставить эти указания без ответа казалось неудобным: это значило бы признать их справедливость; Вольтер вынужден был считаться с ними, но в своем ответе он постарался, по возможности, затушевать свои промахи и обойтись без прямого признания их. Именно в предисловии ко второму тому своей книги[381]381
  См. первые издания 1763 и 1764 гг. В позднейших изданиях второй том уже не имеет своего предисловия, а соответствующие строки перенесены в общее предисловие ко всему сочинению.


[Закрыть], возвращаясь к вопросу о французском посольстве, Вольтер приводит слова Олеария: «13 февраля 1634 года мы выехали вместе с известным французским посланником Шарлем де Талейран[382]382
  В первых изданиях вольтеровской книги имя Талейрана пишется Tallerand, в новейших – Talleyrand.


[Закрыть], принцем Шалэ. Людовик отправил его вместе с Жаком Руссель послом в Турцию и в Московию; но товарищ столь плохо услужил Талейрану (в Московии), что великий князь сослал последнего в Сибирь». По словам Олеария, иронически замечает по этому поводу Вольтер, Талейран и Руссель – последний по профессии купец – были посланы Генрихом IV. Однако Генрих IV, умерший в 1610 г., конечно, не отправлял посольства в Москву в 1634 г., Людовик же XIII, отправляй он такого знатного вельможу, как Талейран (un homme d’une maison aussi illustre que celle de Tallerand), разумеется, (простого) торговца в сотоварищи ему не придал бы. Европа знала бы о таком посольстве, а оскорбление, нанесенное королю Франции, вызвало бы еще более шума.

Оспорив этот невероятный факт в первом томе своей книги, продолжает Вольтер, и видя, что басня Олеария пользуется известным кредитом, я счел себя вынужденным запросить разъяснений во французском архиве министерства иностранных дел, и там выяснилось, что́ именно породило ошибку Олеария. Лицо из фамилии Талейранов, действительно, существовало; страсть к путешествиям привела его в Турцию, без ведома семьи и без рекомендательных писем. В своих странствиях Талейран встретился с голландским купцом по имени Руссель (Roussel), агентом торгового дома, имевшего кой-какие связи с французским министерством. Маркиз де Талейран поехал вместе с ним в Персию; но, поссорившись в дороге, Руссель оклеветал своего спутника перед московским патриархом, и Талейрана, действительно, сослали в Сибирь; но он нашел способ дать о себе знать родным, и через три года государственный секретарь Дэ-Ноайе (Des-Noyers) добился его освобождения у московского двора.

Характерно, что Вольтер, отказавшись повторить в новых изданиях первого тома прежнее свое отрицание существования д’Эксидей, теперь, во втором томе, как бы отказывается, путем умолчания, признать, что д’Эксидей не был мифом. Не потому ли, что открыто признать его существование значило бы расписаться в своей ошибке? Между тем д’Эксидей существовал – это был тот же Талейран: с 1587 г. фамилия Талейранов носила пожалованный ей титул маркизов д’Эксидей[383]383
  Œuvres de Voltaire, XVI, 420; примечание.


[Закрыть]. Что-нибудь одно: или министерство иностранных дел, выдавая Вольтеру архивную справку о Талейране, не упомянуло о его маркизате, или самолюбие помешало Вольтеру прямо признаться в своих промахах. Как бы ни было, но строки, урезанные в первом томе, отзываются некоторым экивоком: Olearius prétend que le czar Michel Fédérovitz relégua en Sibérie un marquis d’Exideuil, ambassadeur du roi de France Henri IV; mais jamais assurément ce monarque n’envoya d’ambassadeur à Moscou. Фраза сама по себе не противоречит действительности: Генрих IV, как мы сейчас признали, в самом деле не посылал д’Эксидей в Москву, но… разве это уже означало, что д’Эксидей вовсе там не появлялся?

Много лет спустя, уже после смерти Вольтера, Миллер опубликовал в «Магазине» Бюшинга, в подтверждение своих указаний, новые данные в статье на французском языке: «Éclaircissement sur une lettre du roi de France Louis XIII au tsar Michel Fedorowitch de l’année 1635»[384]384
  Büsching’s Magazin für die neue Histoire u. Geographie, Band XVI (Halle. 1782), Seit. 351–354. Ces «Eclaircissements» publiés peu avant la mort de Muller, mais quatre ans après celle de Voltaire, qui ne pouvait ni en profiter ni y répondre, ont dû cependant être écrits en 1763, puisque Muller parle du tome second de l’Histoire de Russie, comme venant de paraître (Œuvres de Voltaire, XVI, 375, Avertissement de Beuchot).


[Закрыть]. «Очевидная опечатка у Олеария, – говорит Миллер, – будто Талейран был послан Генрихом IV, дала Вольтеру неосновательный повод отвергать как существование фамилии д’Эксидей, так и вообще все рассказанное Олеарием про посольство французского короля. Сомневаться относительно посылки Талейрана в Москву было позволительно: положительных доказательств таковой у Вольтера, действительно, не было; точно так же, зная, насколько труден для иностранца доступ (admission) к патриарху, тоже позволительно было не принимать на веру всех обстоятельств дела в том виде, как их передавал Олеарий; но идти в своем скепсисе еще дальше не было никаких уважительных оснований. Все согласны в том, что Вольтерова история Петра Великого не удовлетворила возлагавшихся на нее ожиданий. В этом убедились еще до обнародования книги по тем образцам, которые автор посылал в рукописи в Петербург. Меня просили сделать замечания. Я сделал их, но у г. Вольтера не хватило терпения воспользоваться ими – так торопился он отпечатать свой первый том. Я продолжал свои замечания и после выхода в свет этого первого тома и, конечно, не пропустил Талейрана, маркиза д’Эксидей без того, чтобы не поинтересоваться его существованием. Все это было послано автору. Именно с помощью этих замечаний исправил г. Вольтер в предисловии ко второму тому некоторые второстепенные ошибки, допущенные в первом томе; другие он извинил и взамен отплатил мне грубостями. Особенно он постарался не касаться фактов, которые заставили бы его покраснеть. Вот что называется быть автором, не желающим показать своих промахов»[385]385
  Je fus prié de faire là-dessus des remarques. Je les fis, mais M. de Voltaire n’eut pas la patience d’en profiter, tant se hâtait-il à faire imprimer le premier tome. Après la publication je continuais mes remarques. On croira bien que je n’aurai pas passé le Sr. Tallerand, marquis Dexideuil, sans m’intéresser à son existence. Tout cela fut envoyé à l’auteur. C’est à l’aide de ces remarques que M. de Voltaire dans la préface du 2 tome vient de corriger quelques legères fautes qu’il avait commises dans le premier. Il en a excusé d’autres. Il a payé de duretés. Il a eu garde surtout de ne point toucher à des faits qui le feroient rougir, voilà ce que c’est qu’un auteur qui ne veut avoir tort (Éclaircissements, 352; Ср. С. М. Соловьев, Герард Фридрих Мюллер. «Современник», 1854, октябрь, 146. См. еще Recueil des instructions données aux ambassadeurs et ministres de France, VIII, p. 33–36. Здесь разъяснено все дело о Талейране и напечатана вновь грамота Людовика XIII к Михаилу Федоровичу от 3 марта 1635 г.


[Закрыть].

В словах Миллера, несомненно, слышится еще не потухшее раздражение; оно отвлекает его от прямой темы; по существу же, сведения французского министерства иностранных дел, в передаче Вольтера, вызывают в нем сомнения, и он, в целях разъяснения, печатает найденную им в русских архивах грамоту Людовика XIII к русскому царю от 3 марта 1635 г. и на основании ее делает некоторые поправки к Вольтерову тексту. Оказывается, Талейран был французским подданным, но в Москву явился послом от трансильванского князя Бетлема Габора, и Людовик XIII хлопотал за него лишь как за своего подданного, но не как за своего посла. Спутник Талейрана назывался не Руссель (Roussel), а Руссэ (Rousset); «Руссель» – простая опечатка у Олеария, и эту-то опечатку, иронизирует Миллер, автор сообщения, доставленного, по его словам, из министерства, повторяет чересчур уже добросовестно[386]386
  C’est donc une faute d’impression dans Olearius, trop scrupuleusement suivie par l’auteur de relation que Mr. de Voltaire prétend avoir reçu du dépôt des affaires étrangères en France (Büsching’s Magazin, 353).


[Закрыть]. Кроме того, освобожден Талейран был по ходатайству не семьи своей и не Дэ-Ноайе, а самого короля, притом грамоту Людовика скрепил своею подписью тоже не Дэ-Ноайе, а Бутьер (Bouthillier). Вообще, предупреждает Миллер, предоставляю судить другим, в какой степени сведения Вольтера, в ответ на его запрос, могли быть архивного, официального происхождения[387]387
  Je laisse à juger si ce qu’il prétend avoir reçu en réponse, peut passer pour une relation tirée des archives (Büsching’s Magazin, 352).


[Закрыть].