Текст книги "Девушка А"

Я вспомнила Оливию: как она выпустила свой шарфик в окно, когда такси тронулось с места, – и, улыбаясь, взяла телефон. Всего четыре часа. Я ждала, чтобы звонящий заговорил первым.

– Лекс, столько времени прошло.

– Далила, – сказала я. – Ну, конечно.

– Я в Лондоне, мы можем встретиться. Где ты остановилась?

– Ромилли-стрит, – ответила я. – В «Ромилли Таунхаус». Когда тебе будет удобно?

– Времени у меня немного. Я приеду через час. А может, и раньше.

– Что?

– Я приеду, чтобы встретиться.

– Среди ночи, что ли?!

– Все, давай – до скорого.

Я хотела включить маленький свет, но по ошибке попала по верхнему выключателю. Пинком сбросила одеяло и осталась лежать на матрасе в полнейшем ступоре. Чертова Далила, чертов свет в номере, чертовы ударные, репетирующие сейчас в моей голове, чертово общество любителей виски, чертов наклон земной оси, чертов жаркий Лондон, чертов путь от постели до душа!

Стоя под струями чистой, прохладной воды, я засунула два пальца в рот, затем уперлась лбом в кафельную стену.

Далила.

Перестав дрожать, я открыла окно, села за письменный стол и написала краткое и ясное письмо о том, что она дает согласие на открытие в доме на Мур Вудс-роуд общественного центра, который мы с Эви представляли себе, и на использование денег на это открытие. Графу, где указывалось имя подписанта, я оставила пустой. Я ведь даже не знала, как теперь звали Далилу.

Я заказала два кофе и выпила их.

Она всегда заставляла себя ждать.

Далила появилась спустя два часа после нашего разговора. Позвонила еще раз, чтобы спросить номер комнаты, и минутой позже ее шаги стихли перед моей дверью. Она медлила. Находясь по эту сторону двери, я представляла, как она стоит в пустом коридоре и надевает на лицо подходящую маску.

* * *

Библию Отец держал на прикроватной тумбочке. Он посылал нас за ней всякий раз, когда не мог рассказывать нам истории на ночь. Как и в случае с рассказами о жизни наших родителей, мы боролись и за то, чтобы услышать истории из нашей любимой книги. Мне нравилась «Книга пророка Ионы» – из-за кита. Итан любил «Книгу Самуила» и не любил «Книгу Царств» – в ней упоминался его тезка, но лишь с целью подчеркнуть, что Соломон был намного мудрее него[27]27
   Речь об Итане Эзрахите. Считается автором 89 псалма.


[Закрыть]. Далила с готовностью слушала все, что бы ни выбрал Отец, а он обычно выбирал историю поназидательнее. Думаю, она просто скрывала, будто не помнит, какая книга о чем.

По воскресеньям мы надевали неудобные наряды, тесные в поясе, с высокими белыми воротничками, и шагали через весь город вслед за Отцом. Мы шли мимо церквей, наполнявшихся в этот час прихожанами, в том числе и мимо суровой каменной церкви, стоявшей неподалеку от центра, в которой нас всех когда-то крестили, – туда, где начинались промышленные районы, к небольшому квадратному зданию бежевого цвета, похожему на коробок. Над входом висел белый козырек, и на нем кто-то от руки написал: «Добро пожаловать!».

Приход церкви «Гейтхаус» был невелик. Одетые в одинаковые балахоны люди, что-то бренчавшие на гитарах. Мамаши, толпящиеся возле печенья и сквоша, – увидев Отца, они приветственно махали. Малыши, разгуливающие по проходу и то и дело спотыкающиеся. Несколько вдов, слушающих музыку на задних рядах. Одна из них, миссис Херст, была слепой. Ее глаза всегда вглядывались в какое-то далекое прошлое, которое располагалось на высоте метра шестидесяти сантиметров прямо над моим правым плечом. Мы спорили, кому из нас вести ее в туалет в конце службы. Мы говорили, что боимся ее, как дети говорят иногда, будто им страшно, оправдывая этим свою жестокость.

Родители здесь, в «Гейтхаусе», считались уважаемыми людьми. Наше семейство занимало целую скамью, и старухи гладили нас по головам, когда мы проходили мимо.

Какая-то молоденькая мамаша как-то спросила у Итана, не альбиносы ли мы, но он не удостоил ее ответом. Иногда по воскресеньям Отец читал гостевые проповеди, и они пользовались не меньшим успехом, чем проповеди пастора Дэвида. Однажды, когда пастор приболел, Отец взял на себя молитвенную группу, которая собиралась по вторникам, – в итоге она так за ним и осталась.

«СиДжи Консалтинг» он закрыл вскоре после рождения Эви. Причина оказалась проста – ни у кого в нашем городе не было компьютеров; в то время они и во всей стране-то мало у кого имелись. «Первопроходцев убивают, поэтому гонку выигрывают поселенцы» – говорил Отец. Он всегда был религиозным человеком, но кроме этого он был и бизнесменом, и учителем, и привлекательным мужчиной – всегда нравился женщинам. Жизнь Отца представлялась мне в виде круговой диаграммы, которую мы однажды проходили в школе. Со временем прочие составляющие занимали все меньше места – их постепенно вытеснял религиозный сектор.

Все это напоминало театр. Когда в первый раз кто-то рухнул на колени – сраженный, по всей видимости, святым духом, – Итан поймал мой взгляд и сразу отвел глаза. Я почувствовала, как у него затряслись плечи. Во второй раз было уже не так смешно, в третий – еще меньше; а уж когда наш Отец опустился на колени и протянул руки к распятию, как бы ожидая ответных объятий, – нам стало совсем не до смеха. Одна Далила знала, что нужно делать. Она кружилась, танцуя, запрокинув лицо к дощатому потолку и стиснув маленькие кулачки. Священные слезы то и дело скатывались у нее по щекам и падали в волосы.

Именно в «Гейтхаусе» мы впервые встретились с Томасом Джолли. В одно из воскресений, когда мы все по очереди входили внутрь, Мать, схватив Отца под руку, кивнула в сторону незнакомого лысого человека, сидевшего на задней скамье. Я наблюдала за ним во время службы. Он пел не так усердно, как наш Отец или те люди с гитарами, но знал каждое слово, и, когда пастор Дэвид заговорил, он закрыл глаза, весь подался вперед и улыбнулся, обнажив мелкие неровные зубы. В конце проповеди он моргнул и поймал мой взгляд. Я отвела глаза и почувствовала, что его улыбка стала шире.

После службы Отец заторопил нас, чтобы мы быстрее вышли в проход.

– Джолли! – воскликнул он, приветствуя незнакомца как старого, доброго друга. Он что-то шепнул ему на ухо, и тот загоготал.

Мать выстроила нас позади себя торжественной ровной линией.

– Вот это семья! – произнес Джолли, обращаясь к Отцу. – Вот это дети! Я столько о них слышал. – Он пожал мне руку и положил на голову свою ладонь.

Он был худым, но руки его были обвиты мышцами, словно веревками, и все его тело пронизывала едва сдерживаемая бешеная энергия.

– Еще кого-то ждете, да? – спросил он, приложив руки к животу Матери.

Она взглянула на Отца – гордится ли он? – и тоже улыбнулась.

По дороге домой Отец был очень воодушевлен.

– Джолли делает потрясающие вещи, – говорил он. – По всему северо-западу. Он специально приехал, чтобы встретиться с нами. – Отец засмеялся и посадил Далилу себе на плечи. Накрапывал дождик, зонтика у нас не было, и холод пробрался мне под одежду.

На болота наползала осень. Я ускорила шаг, Итан бегом догнал меня. Далила по-прежнему ехала у Отца на плечах. Он взял руку Матери, оторвал от коляски и подмял ее под свою.

– Мои чудесные дети! – воскликнул он. – Моя семья!

Джолли оказался пастором в церкви в Блэкпуле, располагавшейся неподалеку от центральной дороги и гостиницы, где работал Отец. Он помогал ему устанавливать новое оборудование – три современных проекционных экрана, для того чтобы демонстрировать видеоролики и фотографии, и новейшие громкоговорители, которые принес из своего отеля.

– Нигде больше не найдете такой атмосферы, как там, – рассказывал он. – Наэлектризованной. Если хотите увидеть, какой станет церковь в будущем, – вам туда.

Каникулы планировались на конец февраля, как раз перед тем, как новый ребенок появится на свет. Ожидались длинные выходные, и у Джолли было назначено много служб и мероприятий. Отец взялся помогать ему морально и технически. Итан, Далила и я пропустили школу в понедельник.

– Вот где ваша настоящая школа! – сказал Отец.

Он обещал нам два номера в гостинице – два самых лучших номера, с видом на океан. Никогда прежде мы не ездили куда-нибудь на каникулы. Приняв решение о поездке, Отец даже помолодел, словно одной только мысли о ней ему было для этого достаточно. Каждый вечер он просил свой ликер и затем очень подробно описывал нам город. «Там есть парк аттракционов, – говорил он, – и огромное чертово колесо». Мы и в самом деле увидели все это – только по дороге домой. Мать слушала его, улыбалась и, закрыв глаза, мысленно уже находилась с ним – в земле обетованной.

Эта беременность давалась ей тяжело. Сильно беспокоил шрам от кесарева сечения – прошло слишком мало времени, он не успел зажить, а кожа опять растянулась. (Интересно, сколько они подождали после Эви, прежде чем он снова ее захотел; сопротивлялась ли она – быть может, молча, отбиваясь руками и ногами, чтобы не разбудить нас, – перед тем, как он оказался внутри нее?) Она показывала нам тоненькую, как отпечаток резинки, аккуратную линию на животе в том месте, откуда Эви появилась на свет. Сейчас шрам изогнулся, оттянутый новой ношей. Мать надолго закрывалась у себя в спальне.

– Ей просто нужен отдых, – утверждал Отец. – И еще морской воздух. И она поправится.

За несколько дней до нашего отъезда он принес домой бумажный сверток.

– Подарок семье.

Далила разорвала упаковку и вытащила тоненькую красную футболку со словами из послания апостола Петра: «Благодать и мир вам да умножатся». На пол выпал целый комплект таких футболок. Всего их было шесть, по одной каждому из нас, детей, Матери и Отцу. Сзади, на спине, наши имена.

– Ух ты! – воскликнула Далила.

Она раздавала нам остальные футболки, держа каждую на вытянутых руках, словно подношение. В пятницу вечером, когда почти совсем стемнело, мы выехали в Блэкпул. Эви ныла на руках у Матери – в это время она обычно или спала, или я сидела с ней.

– Почему мы не выехали пораньше? – спросила я, но тут в машине повисла тишина, и Отец ничего мне не ответил.

Дождь, начавшийся после обеда, шел до сих пор, и мокрая дорога блестела от оранжевых огней. Далила поглаживала новую футболку, машинально касаясь пальцами полиэстера. Итан подставлял учебник свету уличных фонарей и щурился в темноте. Я пожалела, что не догадалась захватить один из своих.

– Когда мы будем на месте, нужно вести себя тихо, – сказал Отец.

Я выпрямила спину и спросила:

– Мы что, уже приехали?

Мы свернули на набережную. Холодное полотно моря сливалось с небом. По другую сторону машины бушевали огни: сверкающие галереи, танцзалы с толпящимися перед ними посетителями, неоновые лошади, мчавшиеся на карусели и зависшие высоко в ночной темноте.

Итан опустил стекло. Трещали игровые автоматы. Какой-то толстяк в костюме инспектора манежа поманил нас к двери, обитой красным бархатом. Возле нее никакой очереди не было.

– Гляди. – Итан дернул меня через сиденье, чтобы я посмотрела. – Там американские горки, видишь? Я обязательно прокачусь!

Чтобы подъехать к гостинице, Отец свернул в сторону от набережной и припарковался в одном из переулков, позади закрытого фургончика с мороженым.

– Помните: ведем себя тихо! – сказал он.

Мы вытащили сумки, коляску и, пошатываясь под их тяжестью, последовали за Отцом – в темноту. Ветер с моря скользил по переулку. Фонари были разбиты, и я не видела своих башмаков. Я наступила на что-то, смявшееся под моей ногой, и поспешила дальше.

Отец привел нас к деревянным воротам и нашел нужный ключ. Пройдя на территорию отеля, мы оказались в саду. Отец работал в блэкпульском «Дорчестере» – этот отель и сейчас стоит на побережье. Лет тринадцать спустя родители Оливии как-то пригласили нас на чай в «Дорчестер» на Парк-Лэйн. Собираясь тогда, я смотрела на свое отражение в огромном зеркале зала суда, предвкушая шампанское, бархатное платье, свежие сконы[28]28
   Британский хлеб быстрого приготовления.


[Закрыть] – и вспоминала другой «Дорчестер», который казался мне когда-то самым чудесным местом в мире.

Одно время я думала, что вернусь туда – с Эви. «Вот где ты провела свои самые первые каникулы», – скажу я ей. Я планировала наш забег по «Плэже Бич»[29]29
   Парк аттракционов.


[Закрыть] – от одного аттракциона к другому; как мы выиграем огромного плюшевого зверя; как, просоленные и подвыпившие, будем уплетать рыбу с жареной картошкой на пляже. Я находила «Дорчестер» на сайтах, через которые обычно бронировала отели для командировок или выходных с Джей Пи. Отзывы, однако, были отвратительными. («Ужасное место, не советую!», «Мерзко!» или в самом лучшем случае – «Ничего, но нужно все обновить».) Прокручивая фотографии на сайтах, я убеждалась, что «Дорчестера», который я помнила, больше нет. И если я туда вернусь, то, возможно, выясню – его и не было никогда.

Из сада мы заглядывали в окно огромного пустого бального зала. Вокруг танцевального паркета расставили столики, покрытые скатертями. Стеклянный купол, сквозь который виднелось ночное небо, отражался в блестящей поверхности пола. Ясными, безоблачными ночами можно было танцевать на луне. Над бальным залом светились окна номеров, гости в которых еще не спали. Отец тоже смотрел на эти окна.

– Только тихо, ясно? – Он открыл дверь пожарного выхода и запустил нас на узкую лестницу.

Наши номера находились на самом верхнем этаже и воняли краской. Радиаторы работали на полную мощность.

– Вот, все новенькое, недавно поменяли, – воскликнул Отец.

Итан, Далила и я прижались носами к стеклам. Отец сдержал обещание: из окон виднелись пирс и огромное колесо, медленно вращающееся в ночи.

– Мне нужно поспать, – сказала Мать.

Она вытащила Эви из коляски и прошла в смежную комнату. В последнее время она склонялась вперед при ходьбе так, что хотелось поддержать ее при каждом следующем шаге – чего никто из нас, конечно же, не делал. Отец последовал за ней. Мы в своих красных футболках забрались под одеяла и перешептывались. Далила, не такая вредная по ночам, попросила погладить ее по волосам, а я Итана – не задергивать шторы, и это было последнее, что я сделала в тот вечер. Мне хотелось засыпать, глядя на огни набережной, свет которых достигал нашего окна.

Если вам попадались фотографии с Мур Вудс-роуд, вы, должно быть, видели ту, которую сделали на пирсе в Блэкпуле. Субботнее утро, очень ранний час. Мы были так возбуждены, что никому не спалось. Отец с Матерью, ворча, но по-доброму, вывели нас погулять на пляж до начала первой утренней службы, и мы неслись впереди них – под ногами шуршал холодный песок, а в море плескались чайки. Бледно-голубоe небо изре́зали следы самолетов и затянули облака. Мы дразнили волны – подбегали туда, где они могли настичь нас, и кричали, когда они выплескивались на берег. Эви делала осторожные шаги – от меня к Итану и обратно.

Когда мы дошли до пирса, Далила привязалась к какому-то незнакомцу, чтобы он сфотографировал нас.

– Футболки! – скомандовал Отец. – Нужно, чтобы были видны футболки!

Температура была чуть выше нуля, и мы, скинув пальто и кофты, визжали на ветру. И смеялись; даже под пикселями видно, что мы – смеемся. Видно в том, как мы прижимаемся друг другу, видно в лицах наших родителей. Этот снимок – артефакт, память о нашем последнем хорошем дне, и оттого смотреть на него еще горше.

Отец оказался прав: церковь Джолли кипела энергией, какую не найти в «Гейтхаусе». И дело было не в технике, или полностью забитых рядах скамей, или пушистом красном ковре, на котором корчились молящиеся. Дело заключалось в самом Джолли, обладавшем пламенным обаянием. Он стоял на кафедре и одновременно в проходе, держа вас за руку; укачивал бледненьких пузатых детишек, как своих собственных; шипел, потел и плевался. Он радовался всем и каждому, и все приходили к нему: безбедные благодетели, отобравшие кошельки у несговорчивых родителей; женщины со впалыми щеками, шатающиеся на шпильках; чумазые семейства с вереницей отпрысков. Здесь обитали кроткие – те, кто наследовал землю[30]30
   «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю» – стих из Евангелия от Матфея (5:5).


[Закрыть].

В перерывах между службами Джолли организовывал секционные заседания. Отец и Мать посещали групповые моления и собрания по разработке стратегии и толкованию Библии; мне, Итану и Далиле надлежало отправляться на детские творческие занятия, которые проходили в надстроенной сверху оранжерее, сырой и полной сопливых карапузов, играющих в ладушки. На второй день Итан возмутился:

– Остальные дети – совсем маленькие, они еще даже разговаривать не умеют!

Мы как раз возвращались в «Дорчестер». Отец в два шага догнал Итана и подставил ему сзади подножку. Я узнала этот приемчик – так делали старшие мальчишки из школы на Джаспер-стрит, которых я старалась обходить стороной.

– Ваша с Александрой беда в том, что вы считаете себя лучше других. Скажешь, нет?

Итан выровнял шаг и ничего ему не ответил. По пути мы видели скелеты трасс «Плэже Бич», врезающиеся в подбрюшье неба. Я изучила расписание на воскресенье и теперь задавалась вопросом, а будет ли вообще у нас время, чтобы покататься на американских горках или чертовом колесе, о которых Отец так много рассказывал. Когда мы вернулись в свой номер, я спросила у Итана, есть ли у нас еще шанс. Может быть, в понедельник утром? Если завтра мы будем вести себя хорошо? Он глянул на меня с тем презрением, которое обычно приберегал для одноклассников или Далилы, и я сразу поняла – надежды нет.

– Ты что, совсем дурочка? – спросил он. – Никто и не собирался никуда нас вести. Мы приехали сюда только ради Джолли и его нудной церкви.

Я почувствовала, что сейчас разревусь, и отвернулась от Итана.

– И еще, – продолжил он, – ни во что я не верю! Джолли, Отец, Господь Бог – ни в кого не верю! Все, что они говорят, – бессмысленно, если вслушаться.

– Не говори так!

– А это правда!

– Только не при Отце, Итан, пожалуйста!

Вечером в воскресенье, после второй службы и объятий, которыми Джолли одарил своих последователей, Отец попросил его поужинать с нами.

– Можно попробовать заказать столик в «Дастинс», – сказал он.

– Чудесная идея для вечера! – Джолли хлопнул Отца по спине, и на рубашке того остался влажный отпечаток.

Он вложил свои пальцы в ладошку Далилы и предложил ей руку, как джентльмен.

Далила вспыхнула и спрятала лицо.

– Тогда вперед, – сказал Отец.

Оказалось, что «Дастинс» – это «Гриль и бар Дастина», находившийся не в «Дорчестере», а в соседнем с ним отеле. Огромный зал освещали две тусклые люстры. В винные бокалы вставили розовые салфетки, булочки лежали на каждом столике, хотя многие из них пустовали. Кроме нас там ужинала еще одна семья. Увидев наши одинаковые футболки, их дети – двое подростков – что-то сказали другу другу шепотом и захихикали. Эви уселась прямо на ковер и стала водить пальцами по затейливым узорам, остальные расселись по местам. Мать смотрела в меню с некоторой тревогой, но Отец не обращал на нее внимания. Он заказал две бутылки вина и расхваливал стейк. Здесь он был завсегдатаем.

– А нам что-нибудь можно? – спросила я.

Отец фыркнул:

– А почему нет? Сегодня особенный вечер!

Прежде мы ели в ресторане лишь однажды, в день рождения Матери, и такой богатый выбор по-прежнему повергал меня в панику. Я уставилась в меню, надеясь, что оно само раскроет мне секреты. Сосиски с жареной картошкой или фирменный «Дастинс-бургер»? В блестящей ламинированной карте отражалось мое озадаченное лицо.

– Иногда я смотрю на прихожан. Кто-то просто кивает, у кого-то слезы на глазах, кто-то одержим. Но я знаю – твердо знаю в душе, – что большинство из них трусы. Одни приходят, чтобы послушать музыку, другие – чтобы пообщаться. Но в жизни они такие, какими им велит быть остальной мир. – Джолли слегка склонил голову, поднял свой бокал и продолжил: – Но только не ты, Чарли! Я это знаю. Вижу. Ты не боишься отличаться от остального мира. С такой-то семьей ты можешь построить свое царство.

Официантка, вытиравшая соседний столик, глянула на нас и отвела глаза.

Отец и Джолли говорили, размахивая руками, не отрывая друг от друга глаз. Зубы у них были красными от вина. Мать, чуть склонившись в их сторону, жадно прислушивалась к разговору, ловя обрывки фраз. Я вытащила Эви из-под стола, усадила к себе на колени и играла с ней в «ку-ку», пряча лицо за салфеткой, пока не принесли еду. Увидев, какой бургер принесли и поставили перед Далилой, я мрачно уставилась на две тщедушные сосиски, лежавшие в моей тарелке.

Отец и Джолли пили до самого вечера, даже после того, как всю еду унесли, и никто из нас их больше не слушал. Когда официантка принесла счет, Отец забрал его у Джолли и принялся отсчитывать наличные. Одной купюры не хватило, и Мать достала свой кошелек.

– Ну, вы бы и так нас отпустили? Не правда ли? – спросил он у официантки.

Та вежливо улыбнулась и взяла деньги у Матери.

– Я принесу вам сдачу.

Вместе со сдачей официантка принесла чашку с леденцами, поставила ее на стол между мной и Далилой и сказала:

– Угощайтесь! Они очень вкусные.

– А что, если нам хочется еще выпить? – спросил Отец. – Почему вы не спросили, не принести ли нам напитков?!

– Мы уже закрываемся. Здесь рядом есть бар – он работает допоздна.

– Ладно, ладно – мы поняли намек.

Мы стояли на набережной, Отец все еще держал в руках бокал из-под вина и досадовал, что ужин окончился так внезапно. В этот час там было спокойно, а чертово колесо неподвижно стояло во тьме. Накрапывал дождь. Мимо нас прошла какая-то парочка: держась за руки, они пытались открыть зонтик.

Я ждала, что мы распрощаемся с Джолли, но тот последовал за нами в «Дорчестер», поднялся по узкой лестнице, прошел до номеров на самом верхнем этаже. Ни Мать, ни Отец не попытались избавиться от него. Казалось, что весь этот вечер был отрепетирован заранее и все шло по плану.

– Спокойной ночи, ребятки, – сказал нам Джолли.

– Заходим, – приказал Отец, открывая дверь нашего номера. – Заходим и ведем себя тихо.

– Александра, – обратилась ко мне Мать, – возьми у меня Эву.

– Зачем?

– Она сегодня спит у вас. Положи ее в коляску, и она проспит до утра. И никакого шума ночью.

– Зачем это он идет в вашу комнату? – спросил Итан.

Мать улыбнулась, обхватила ладонями его щеки и сказала:

– Итан, не хами. Ну же, всем пора спать.

Не успела за ней закрыться дверь, как Далила вскарабкалась на кровать, перепрыгнула на другую и заявила:

– А я не устала. Давайте поиграем с малышкой?

– Нет, – ответила я.

– Эй! – сказал Итан. – Ты все еще хочешь на американские горки?

Американские горки мы соорудили следующим образом: письменный стол стал мостом, соединявшим две кровати. Для того чтобы сделать спуск, мы взяли напольное зеркало, перевернули его лицом вниз и положили так, что одна сторона легла на кровать Итана, а другая уперлась в плинтус. Съезжали на кофейном подносе – нужно было успеть соскочить с него, прежде чем он врежется в стену, и это добавляло остроты ощущениям.

Скатившись несколько раз, мы уселись на поднос все вместе и, продавив зеркало, упали на ковер; мы валялись среди осколков, стонали, хихикали и шикали друг на друга. Никто не пришел, за соседней дверью стояла тишина. Мы разошлись. Итан встал на кровати.

– Сейчас будет служба, – объявил он. – Правила такие: я – Бог.

– Заткнись, Итан! – воскликнула я.

– Я – Бог, – повторила Далила и ухватилась за него.

Он перебежал по столу на нашу с Далилой кровать и запрыгал, перескакивая с одной ноги на другую.

– Сожалею, – сказал он. – Но вместо этого тебе придется быть моим верным слугой.

Эви в своей коляске скорчилась и заплакала.

– Итан, хватит, – попросила я.

– Или же, – продолжил он, – тебя поразит проказа! Выбирай!

Далила прыгнула за ним, визжа – то ли смеясь, то ли плача. Как только они оказались на одной кровати, Итан потерял равновесие. Они повалились на матрас, ножки кровати подогнулись. Каркас грохнулся на пол.

Несколько минут стояла тишина, все молчали, и нам уже начало казаться, что нас пронесет. Затем послышались шаги, одновременно с разных сторон – с лестницы и за соседней дверью.

На пороге появился Отец – как обычно, с голым торсом, – а дверь из коридора распахнул незнакомец. Он был в черном костюме, на нагрудном кармане – нашивка с названием отеля. Надпись на бейдже гласила: «Найджел Коннелл. Добро пожаловать в Блэкпул».

– Чарли? – проговорил Найджел. – Ты какого черта здесь делаешь?! – Он посмотрел на Отца, затем на всех нас. Его взгляд задержался на сломанной кровати, затем на разбитом зеркале. – Ты что, черт возьми, всю семью сюда притащил?!

– Эти комнаты обычно не используются, – сказал Отец. – Я просто подумал…

– Да разве можно просто приехать и жить здесь втихаря?! Ни у кого не спросив, не заплатив ни гроша?!

– Как видишь – можно, – ответил Отец. – Именно так я и сделал.

Через всю комнату я прошла к Эви, которая до сих пор плакала, и опустилась на колени возле ее коляски.

– Все хорошо, – шепнула я ей.

– Я буду вынужден сообщить об этом! – сказал Найджел. – Тем более после случая с динамиками.

– Это твое дело, – ответил Отец. – Ты же у нас бюрократишка. Унылый кусок дерьма – вот ты кто! – И он повернулся к нам: – Собирайтесь! Живо!

На улице шел уже сильный дождь. Мы не успели надеть куртки; Далила потеряла один башмак; походка Матери стала вовсе карикатурной. А Джолли? Куда же подевался Джолли? Красные футболки облепили наши ребра, будто холодные пальцы. Я подошла к машине, вслед за Отцом, и открыла дверцу. Но он отшвырнул меня назад, в ночь. Итан и Далила уже ждали, стоя на тротуаре. Линия огня была готова.

– Сейчас кому-то из вас достанется, – предупредил Отец. – Но я буду справедлив. И щедр. Вы сами решите, кому именно. Итан, кто сломал кровать?

Итан смотрел прямо перед собой.

– Далила, – ответил он.

– Далила, ладно. Далила?

– Это не я! – заревела Далила. – Это Итан, честное слово!

– Ну что ж… Александра? Похоже, твой голос будет решающим.

С тех пор, когда бы я ни вспомнила ту минуту – ночью, после перелета, еще не придя в себя от смены часовых поясов, или одиноким зимним воскресным днем, когда за окном стремительно темнеет, – старый спрут вновь распускает щупальца, и они оплетают мои руки и ноги, тянутся к горлу, скручивают утробу. Это стыд.

– Далила, – ответила я. – Далила сломала.

Как только я произнесла эти слова, Отец схватил ее за руку.

– Остальные – в машину!

Среди шуршащих пакетов и гравия он опустился на одно колено, через другое перекинул Далилу. Стянул с нее фиолетовые брючки и трусики и шлепнул изо всех сил, пять раз.

Поднялась на ноги она уже без слез. Убрав с глаз мокрые волосы и поправив одежду, она смотрела на меня сквозь ручейки дождя, бегущие по окну автомобиля; смотрела туда, где теплее и светлее и где ее уже ждали все мы. Мне навсегда запомнилось выражение ее лица. И я уверена: где бы она ни находилась и чем бы ни занималась в этот воскресный день, она тоже вспоминает тот момент.

* * *

– Проходи, – сказала я.

После нашего освобождения я слышала много историй о Далиле. Вот одна из моих любимых.

Психотерапевт Далилы, надменный молодой человек по фамилии Эклс, был, что называется, в каждой бочке затычка и очень любил рассказывать доктору Кэй, каких успехов достигла его пациентка. По диаграмме виктимности она уже прошла стадию выживания и достигла стадии преодоления.

– Лично мне подобная категоризация не внушает большого доверия, – ответила ему доктор Кэй.

После того как на судебном процессе Далила выдала блистательное слово потерпевшей, доктор Эклс, опираясь на ее речь, написал трактат – всем трактатам трактат – и очень рассчитывал, что его труд опубликуют в британском «Ежегодном обозрении по психологии и психиатрии» и во всех подобных «Обозрениях» всех стран мира. За неделю до выпуска журнала Далила потребовала убрать из работы все упоминания о ней. Она вновь уверовала в Господа, и отныне с ней будет работать Он, а вовсе не мистер Эклс.

– А здесь ничего, – сказала Далила. – Полагаю, быть умненькой – это по-прежнему прибыльное дело.

Далила украсила бы собой любое место, в котором бы ни оказалась. Белое платье, немного помады на губах и крест, который невозможно не заметить. Выскользнув из куртки, она кинула ее на пол и вытянулась на прикроватной банкетке. Длинные изящные ноги касались ковра.

– Ну. И как у тебя дела?

– Хорошо. Но встреться мы попозже, они были бы еще лучше.

– Я занималась волонтерскими делами, когда ты позвонила.

Она сказала «волонтерские дела», явно предполагая, что я задам уточняющий вопрос. Но вместо этого я произнесла:

– О…

– Ты, когда звонила, говорила как-то невнятно, – заметила Далила.

– Встречалась с друзьями. Я уже не ждала, что ты откликнешься.

– Я просто была неподалеку – как раз удобно. Я вообще-то с трудом смогла отлучиться, но дело, судя по твоему голосу, довольно срочное.

Она огляделась вокруг, ища следы стихийных бедствий, но не нашла их и посмотрела на меня в замешательстве.

– Это касается Матери, – сказала я. – Полагаю, что должна выразить тебе соболезнования. Наверное. Я знаю, что ты была с ней более близка, чем я.

Далила рассмеялась. Я увидела, что сзади, с левой стороны, у нее не хватает зуба. После освобождения нам всем требовался стоматолог. Я не помнила, была ли у нее эта дырка раньше.

– Ты так внимательна, благодарю.

– Ее похоронили на территории тюрьмы, на тюремные средства. Я подумала, что так будет лучше всего.

– Ну ты, конечно же, со всеми посоветовалась! – Далила закрыла глаза и выдохнула: – Ты ведь так ни разу к ней и не приехала?!

– Мне было чем заняться по выходным.

– О, в этом я не сомневаюсь! Всегда можно сходить на какую-нибудь лекцию. Или куда там еще – на ужин, может быть?

Сейчас Далила говорила, глядя в потолок, и я не видела ее лица.

– А она, между прочим, постоянно спрашивала о тебе. Ходила по комнате, оглядываясь, будто кого-то искала, и держась за живот, как беременная. Каждый раз, когда она видела меня, то просто не могла поверить своим глазам. Она любила чем-то заниматься; больше, чем разговаривать. На День матери или Рождество в тюрьме устраивали разные мероприятия, и ей нравилось, что мы с ней сидели и… не знаю… были окружены детьми, делали веночки, открытки. Ну знаешь, разные поделки.

– Поделки?

– Поделки. Для каждого ребенка, а после она иногда предлагала сделать что-нибудь для Эвы, или Дэниела, или остальных, и для тебя – обязательно. Всегда.

– Далила…

– Знаю, они вряд ли понравились бы тебе. Бывали и другие дни – она просто хотела узнать, как ты живешь. Просила дать ссылку на твою страничку на сайте твоей компании. В общем, всякую такую ерунду. К ней запрещалось проносить телефоны, и мне приходилось от руки переписывать этот чертов адрес ссылки.

– Зачем ты мне все это говоришь? – спросила я.

Она глубоко вздохнула.

– А ты не устаешь ненавидеть их?

– В общем-то, нет, – ответила я. – Не устаю.

Слово потерпевшей от Далилы стало неожиданным поворотом в судебном процессе. Речь Итана была краткой и порицающей, он не смотрел Матери в глаза. Мою речь зачитывал Папа, пока я была в школе. Слово Гэбриела, переданное его приемной матерью, – это просто слезы. Но Далила! Далила дала людям то, чего они хотели. На фоне двух полицейских, стоявших по правую и левую руку от нее, она казалась совсем маленькой. Кто-то прогонял рукопись ее речи через ламинатор, и в зале суда слышалось жужжание аппарата. Она сказала, что любит своих родителей. Они просто хотели защитить нас, своих детей, – исполнить дело Господа. Пусть они допустили страшные ошибки, но, когда она поняла их истинные намерения, то простила их! Мать рухнула на скамью подсудимых, утопая в волосах и слезах. Скорбь и примирение – такие слова употребляли репортеры, говоря о Далиле, – даже тогда это вызывало у меня улыбку.