Текст книги "Толкач"

Она лежала в луже собственной крови, в голове ее проносились мысли: «Он убил моего брата, а теперь вот убил и меня. Он убил брата из-за этого уговора, я должна была врать, что Бернс поругался с Анибалом, так велел Болто, он дал мне двадцать пять долларов и сказал, что даст еще, он убил брата».

И каким-то чудом она, голая, подползла к открытой двери, выползла в коридор, оставляя за собой кровавый след, и пока жизнь медленно оставляла ее, вытекая с кровью на коричневый пол, добралась до входной двери; она не кричала, потому что сил на крик не осталось, но, дотянувшись до ручки, сумела открыть парадное и упала ничком на тротуар.

Через полчаса ее обнаружил патрульный полицейский Альф Левин и немедленно вызвал «скорую помощь».

Глава 10

В ту ночь, когда зарезали Марию Эрнандес, в комнате следственного отдела было четверо полицейских.

За одним из столов пили кофе детективы Мейер и Уиллис. Детектив Бонджорно печатал отчет для хозяйственного отдела. Детектив Темпл сидел на телефоне.

– Не люблю кофе из автоматов, – сказал Мейер Уиллису.

У еврея Мейера был очень остроумный отец. И поскольку Мейер появился незапланированно, сыграла со старыми родителями злую шутку, немолодой отец тоже пошутил с сыном: он не мог придумать ничего остроумнее, чем дать сыну имя точно такое же, как фамилия, – Мейер. В те дни женщины рожали дома с повитухами, так что никакой роддом не торопил его давать имя ребенку. Отец Мейера помалкивал до обряда обрезания и сообщил имя ребенка в самый момент совершения операции, отчего у мальчика ненароком едва не отхватили лишнего.

К счастью, Мейер Мейер сохранил свою мужскую силу.

Такое имя, как Мейер Манер, – нелегкая ноша, особенно если живешь в районе, где мальчишки готовы перерезать тебе глотку только за то, что у тебя голубые глаза. Это кажется чудом, но, несмотря на имя Мейер Мейер и неудачу с цветом глаз, которые по несчастливой случайности оказались голубыми, он выжил. Свое выживание он сам объяснял исключительным терпением. Мейер Мейер был самым терпеливым человеком в мире. Но когда несешь ношу двойного имени, воспитываешься в ортодоксальной еврейской семье и избрал терпение своим кредо, потерь не миновать. Мейер Мейер, которому не стукнуло еще и тридцати восьми, был лыс, как бильярдный шар.

– Это по вкусу и на кофе-то непохоже, – продолжал Мейер Мейер.

– Нет? А на что же это похоже? – спросил Уиллис, прихлебывая из чашки.

– Если хочешь знать, то по вкусу это напоминает картон. Не пойми меня неправильно. Я люблю картон. Моя жена часто дает мне его на ужин. Она где-то достала несколько прекрасных рецептов.

– Должно быть, у моей жены, – вмешался в разговор Темпл.

– Да, – сказал Мейер, – жены часто обмениваются рецептами. Но я бы не хотел, чтобы у вас создалось впечатление, будто я имею что-то против картона. Ничего подобного. Должен честно признаться, что вкус картона любим гурманами всего мира.

– Тогда что же тебе не нравится в кофе? – спросил улыбаясь Уиллис.

– Несбывшиеся надежды, – терпеливо ответил Мейер.

– Не понимаю, – сказал Уиллис.

– Видишь ли, Хэл, когда моя жена собирается кормить меня ужином, я ожидаю вкус картона. Мы женаты уже, да хранит ее Господь, двенадцать лет, и она "и разу еще не обманула моих ожиданий. Я ожидал вкус картона и всегда получал именно такую пищу. Но когда я заказываю кофе в местном кафетерии, мои вкусовые рецепторы предвосхищают кофе.

– Ну и что?

– А то, что разочарование после больших надежд почти невыносимо. Я заказывал кофе, а вынужден вить картон.

– Кто же вынуждает тебя?

– По правде говоря, – сказал Мейер, – я начинаю забывать вкус настоящего кофе. Теперь все, что я ни ем, имеет вкус картона. Грустно.

– Слезы душат, – поддакнул Темпл.

– Бывают, конечно, утешения, – сказал Мейер устало.

– И какие же? – спросил Уиллис, все еще улыбаясь.

– У одного из моих друзей жена взяла за правило готовить так, что все блюда имеют вкус опилок. – Уиллис громко засмеялся, Мейер хмыкнул и пожал плечами. – Я думаю, что картон все же лучше опилок.

– Вам следует иногда меняться женами, – посоветовал Темпл. – Все не так скучно.

– Ты имеешь в виду только еду? – спросил Мейер.

– А что же еще?

– Зная твой грязный язык… – начал Мейер, но в это время на столе Темпла зазвонил телефон. Темпл снял трубку.

– Восемьдесят седьмой участок, – сказал он, – детектив Темпл. – Угу. Хорошо, я пошлю людей. Договорились. – Он повесил трубку. – Порезали человека на Южной Четырнадцатой, Левин уже вызвал «скорую». Мейер, Хэл, хотите поехать?

Мейер пошел к вешалке и стал натягивать на себя пальто.

– Отчего так происходит, – поинтересовался он, – что мне всегда выпадает ехать, когда на улице лютый холод?

– Какая больница? – спросил Уиллис.

– Городская, – сказал Темпл. – Позвони потом, хорошо? Похоже, дело серьезное.

– Почему так?

– Боюсь, что это убийство.

* * *

Мейер никогда не любил запаха больниц. Его мать умерла в больнице от рака, и он никогда не забудет ее искаженного болью лица, не забудет запаха болезни и смерти, засевшего в ноздрях навсегда.

Врачей он тоже не любил. Его неприязнь к врачам, возможно, была связана с тем, что злокачественную опухоль у его матери первоначально приняли за жировую кисту. Но кроме этого, он находил врачей невыносимо самовлюбленными и неоправданно многозначительными. Образование Мейер уважал. Он сам окончил колледж, а уж потом судьба забросила его в полицию. Врач, по его представлению, был выпускником колледжа, получившим степень доктора. А степень доктора – это просто четыре года дополнительной учебы. Учеба, которая требовалась врачу, чтобы начать собственную практику, была сродни профессиональной подготовке любого человека к любой успешной работе. Мейер никак не мог понять, почему врач должен чувствовать себя выше, скажем, специалиста по рекламе.

По его предположению, это было связано с выживанием – ведь врач, как считалось, держит жизнь людей в своих руках. Мейеру казалось, что врачи очень точно назвали свою деятельность врачебной практикой. По мнению Мейера, они только и делали, что практиковались. Так что пока врачи не достигнут совершенства, он, Мейер, будет держаться от них подальше.

К сожалению, врач-интерн, в руках которого находилась жизнь Марии Эрнандес, не изменил мнения Мейера о врачах.

Это был молодой высокий блондин с короткой стрижкой. Кареглазый, с правильными чертами лица, он хорошо выглядел в своем чистом белом халате. Еще он выглядел испуганным. Блондин, наверное, видел расчлененные трупы во время учебы на медицинском факультете, но в его практике Мария Эрнандес была первым живым человеком, которого так изуродовали. Он стоял в больничном коридоре, нервно затягиваясь сигаретой, и отвечал на вопросы Мейера и Уиллиса.

– В каком она сейчас состоянии? – спросил Уиллис.

– В критическом, – ответил врач.

– Сколько она еще продержится?

– Это… это трудно сказать. Она ужасно порезана. Нам… нам удалось остановить кровотечение, но она потеряла слишком много крови еще до того, как попала сюда. – Врач сглотнул слюну. – Трудно сказать.

– Нам можно поговорить с ней, доктор Фредерикс? – спросил Мейер.

– Нет… не думаю.

– Она может говорить?

– Я… я не знаю.

– Ради бога, возьмите себя в руки! – раздраженно произнес Мейер.

– Простите, не понял, – сказал Фредерикс.

– Если вас тошнит, сходите в туалет и возвращайтесь, тогда и поговорим.

– Что?

– Послушайте меня, – терпеливо начал Мейер. – Я знаю, что вы отвечаете за большую сверкающую больницу, и, возможно, вы лучший в мире хирург, так что пуэрториканкская девчонка, заливающая кровью ваш чистый пол, всего лишь досадное неудобство. Но…

– Я не говорил…

– Но, – продолжал Мейер, – случилось так, что кто-то изрезал эту девчонку, и нам надо найти этого человека, чтобы такое не повторилось вновь и, кстати, чтобы не доставлять вам новых неудобств. Заявление умирающего – правомочное доказательство. Если человек делает заявление, когда у него нет надежды выжить, суды считаются с этим. Скажите мне честно, девушка будет жить?

Фредерикс удрученно молчал.

– Будет?

– Не думаю.

– Тогда можно с ней поговорить?

– Я должен проверить.

– Так будьте добры, ради всего святого, идите и проверьте.

– Да. Да. Сейчас. Вы понимаете, что не я за это отвечаю. Я не могу дать разрешения на допрос девушки без указания…

– Идите же, наконец, – попросил Мейер. – Проверьте. И побыстрее.

– Да, – сказал Фредерикс и быстро пошел по коридору.

– А ты знаешь, какие вопросы мы должны ей задать? – спросил Уиллис. – Чтобы суд принял ее показания?

– Думаю, что знаю. Хочешь потренироваться?

– Неплохо бы. Кстати, нам понадобится и стенографист.

– Все зависит от того, сколько у нас времени. Может, в больнице найдется свободная секретарша. Чтобы вызвать полицейского стенографиста…

– Ты прав, на это времени нет. Надо спросить Фредерикса, кто у них может стенографировать. А подписать показания она сможет?

– Не знаю. Так что насчет вопросов?

– Сначала имя и адрес, – сказал Уиллис.

– Да. Затем: «Понимаете ли вы, что умираете?»

– Верно, – согласился Уиллис. – Что дальше?

– Боже, знал бы ты, как я это ненавижу, – сказал Мейер.

– Видимо, что-то вроде: «Надеетесь ли вы поправиться?»

– Нет, не так. «Осознаете ли вы, что у вас не осталось никаких надежд на выздоровление?» – Мейер покачал головой. – Боже, как я ненавижу это.

– А затем рутинный вопрос: «Хотите ли вы сделать правдивое заявление о том, как получили ранение?» Кажется, все.

– Да, – ответил Мейер, – Боже, бедная девчонка…

Оба замолчали. До них доносились больничные шумы, похожие на биение громадного сердца. Вскоре послышались торопливые шаги по коридору.

– А вот и Фредерикс, – сказал Уиллис. К ним подошел доктор Фредерикс. Лицо его заливал пот, халат был помят и испачкан кровью.

– Ну что? – спросил Мейер. – Получили разрешение?

– Это уже не важно, – сказал Фредерикс.

– То есть?

– Она умерла.

Глава 11

Поскольку комната, в которой Мария Эрнандес устроила роковое свидание с неизвестным или неизвестными, была последним несомненным местом пребывания убийцы, полиция подвергла ее особенно тщательному обследованию.

Обследование было планомерным. Сотрудники лаборатории криминалистики, заполнившие комнату, воображение свое не напрягали. Их интересовало только то, что могло вывести на убийцу. Эти люди искали факты. После осмотра и фотографирования комнаты они приступили к делу, а дело было медленным и трудоемким.

Сначала, конечно, поиски отпечатков пальцев.

Отпечатки пальцев бывают трех типов:

1) невидимые – их тем не менее иногда можно обнаружить невооруженным глазом, но только на гладкой поверхности и если источник света непрямой;

2) видимые – они становятся заметными только из-за неряшливости преступника: человек аккуратный постарается не испачкать руки грязью или кровью;

3) отчетливые – эти остаются на пластичных материалах вроде мастики, воска, смолы, глины или внутренней стороны банановой кожуры.

Естественно, что лучше всего иметь дело с видимыми и отчетливыми отпечатками пальцев. По крайней мере, их гораздо легче обнаружить. Но поскольку отпечатки пальцев оставляют по оплошности и не задумываясь, человек, их оставляющий, не заботится о том, чтобы экспертам было легко работать. Большинство отпечатков невидимые, и поэтому их надо сначала проявить с помощью тонко размолотых порошков, а потом уж фотографировать и переносить на контрастный фон. Все это требует времени. У криминалистов время есть, но и невидимых отпечатков тоже хватает. Комнату, в которой зарезали Марию Эрнандес, часто посещали мужчины. Медленно и терпеливо лабораторные эксперты посыпали различные предметы порошком, фотографировали, переносили на контрастный фон, и в конце концов обнаружили, что десять человек оставили в комнате ясные невидимые отпечатки пальцев.

Они не знали, что среди этих людей убийцы Марии Эрнандес нет. Откуда им было знать, что убийца Марии не снимал перчаток до того момента, как забрался к ней в постель? Они этого знать не могли и поэтому передали все отпечатки детективам, которые проверили их по полицейской картотеке, а затем занялись кропотливым поиском возможных убийц, у каждого из которых было наготове вполне правдивое алиби. Часть отпечатков оставили люди, никогда не имевшие дел с полицией. В картотеке их отпечатков не было, и этих людей на допросы, естественно, вызвать не могли.

Эксперты знали назначение комнаты, где совершилось убийство, и поэтому не удивились, обнаружив много следов голых ног, особенно в пыльных углах возле кровати. К сожалению, полиция не хранит отпечатки ног преступников. Найденные отпечатки ног отложили в сторону на случай, если они вдруг понадобятся для изобличения убийцы. Один из таких следов, вполне естественно, принадлежал Марии Эрнандес.

Следов обуви, сколько-нибудь полезных для работы, в комнате не обнаружили.

Зато на залитых кровью простынях нашли много волос, как с головы, так и с лобка. Обнаружили и пятна спермы. Одеяло, лежавшее на кровати, пропылесосили, пыль собрали на лист пергамента. Потом пыль тщательно проанализировали – ничего интересного.

В комнате нашли единственную вещь, возможно, представляющую ценность.

Перо птицы.

Вся эта работа может кому-то показаться очень простой и необременительной, особенно если учесть, что весь улов состоял из жалкого перышка, дюжины отпечатков пальцев, отпечатков ног, нескольких волосков, пятен крови и семени.

Как вы думаете, сколько времени заняла обработка всех этих материалов?

Пятно семени выглядит миниатюрной географической картой, на ощупь оно похоже на крахмальное пятно. К сожалению, для идентификации семени внешнего осмотра недостаточно.

Сначала пятно следует упаковать, причем так, чтобы избежать трения, поскольку эти пятна очень хрупки и легко разлетаются на миниатюрные, не пригодные для анализа кусочки. Трение к тому же может повредить сперматозоиды. Другими словами, кусок ткани с пятном нельзя просто свернуть и бросить в сумку. Его необходимо упаковать так, чтобы к нему ничего не прикасалось, а это требует времени.

Когда пятно доставляют в лабораторию, начинается настоящее исследование.

Первый микрохимический анализ носит название флорентийской реакции: небольшую часть семени помещают в раствор, содержащий йодид калия и кристаллический йод. Этот тест позволяет определить только то, что семя, в принципе, может присутствовать в пробе. Коричневые ромбовидные флорентийские кристаллы, обнаруженные под микроскопом, подтвердили такую возможность. Похожие кристаллы образуются, однако, и при реакции со слизью и слюной, так что анализ этот не решающий. Пришлось провести и второй анализ – так называемую реакцию Пуранена.

Реактив Пуранена, которым обработали экстракт пятна с добавкой небольшого количества соли, состоит из пятипроцентного раствора 2,4 == динитро = 1 = нафтол = 7 == сульфокислоты. Экстракт пятна, соль и раствор поместили в пробирку и поставили ее на несколько часов в холодильник. На донышке пробирки появился желтоватый осадок спермина-флавианата. Его изучили под микроскопом и обнаружили крестообразные кристаллы, характерные для семенной жидкости.

Дальнейшие микроскопические исследования помогли найти и сами сперматозоиды. Сохранность пятна избавила исследователей от более сложных и дорогостоящих анализов.

Вот что делали в лаборатории с одним только пятном. На это ушла большая часть дня. Ничего волнующего в этой работе не было. Это вам не поиск новых бактерий или лекарства от рака. Криминалисты просто искали факты, которые могли бы вывести следствие на убийцу Марии Эрнандес, а в будущем и уличить подозреваемого.

И если эксперты посвятили многие часы смерти наркоманки, то другой человек посвятил не меньше времени жизни наркомана.

Этот наркоман оказался его сыном.

Сначала он решил умыть руки. Ему казалось, что все это просто злая шутка. Мой сын наркоман? – спрашивал он себя. – Мой сын? Отпечатки его пальцев на предполагаемом орудии убийства? Нет, отвечал он себе, это ложь, ложь от начала и до конца. Он найдет ее, вытащит на свет Божий и раздавит гадину. Он расскажет сыну об этой лжи, и вместе они справятся с нею.

Он все рассказал своему сыну, но сын еще не успел ответить, а он уже знал, что тот наркоман и что первая часть лжи оказалась правдой. Для другого человека такая новость могла оказаться не столь сокрушительной. Но Бернс, который ненавидел преступность и презирал подонков, Бернс вдруг узнал, что его собственный сын – подонок, замешанный в преступлении. И вот они сошлись лицом к лицу в тихой гостиной, Бернс говорил логично и разумно, Бернс обрисовал положение своему сыну, ни разу не позволив презрению выйти наружу, ни разу не повысив голос на преступного подонка.

Инстинкт, который вырабатывался в нем годами и стал частью его натуры, подсказывал ему выбросить этого подонка на улицу.

Но был и более глубокий инстинкт, идущий от костров каменного века, когда мужчины защищали своих сыновей от мрака и тьмы, этот инстинкт жил в крови Питера Бернса, и Бернс мог думать только одно: «Он мой сын».

И поэтому он говорил ровно и спокойно, взорвавшись только раз или два, и то от нетерпения, не позволяя презрению затуманить его разум.

Его сын – наркоман.

Необратимо и непоправимо: его сын – наркоман. Звонивший сказал правду.

Вторая часть лжи тоже оказалась правдой. Бернс сравнил отпечатки пальцев сына с теми, что обнаружили на шприце, и они совпали. Он никому в отделе не сказал об этом, отчего испытывал чувство вины.

Ложь, таким образом, оказалась совсем не ложью.

Началось все с двойной лжи, а обернулось неопровержимой правдой.

А как насчет остального? Была у Ларри с Эрнандесом ссора в день смерти или нет? А если была, то что из этого следует? А следует то, что Ларри Бернс убил Анибала Эрнандеса.

Бернс не мог поверить в это.

Его сын стал наркоманом, он не мог до конца понять это и, наверное, никогда не сможет – но он твердо знал, что его сын не убийца.

И вот теперь, в четверг, 21 декабря, он сидел и ждал второго звонка того человека. А тут еще новая смерть, убийство сестры Анибала. Он ждал весь день, но никто не позвонил; домой ему возвращаться не хотелось.

Он любил свой дом, но теперь его дом покинула радость. Харриет встретила мужа в прихожей, взяла у него шляпу, а потом вдруг упала в его объятия и разрыдалась, уткнувшись ему в плечо. Он попытался вспомнить, когда она рыдала вот так в последний раз, кажется, очень давно; единственное, что он вспомнил, – это какие-то неприятности, связанные с выпускным балом и корсетом, то были серьезные проблемы для восемнадцатилетней девушки. Харриет сейчас далеко не восемнадцать. Ее собственному сыну уже почти восемнадцать, и его проблемы не имеют ничего общего с выпускными балами и с корсетами.

– Как он? – спросил Бернс.

– Плохо, – ответила Харриет.

– Что сказал Джонни?

– Он дал ему какой-то заменитель. Но он только врач, Питер. Он сказал, что он только врач и что мальчик должен сам захотеть избавиться от дурной привычки. Питер, как это могло случиться?

– Не знаю, – сказал Бернс.

– Я думала, что это бывает только с детьми из трущоб и теми, кто живет в неблагополучных семьях и не знает родительской любви. Как это могло произойти с Ларри?

Бернс повторил «не знаю», мысленно проклиная работу, которая не позволяла ему проводить достаточно времени с единственным сыном. Но он был слишком честен, чтобы сваливать все на работу, он напомнил себе, что у других мужчин тоже хватает работы, но их сыновья наркоманами не становятся. И, тяжело ступая, он пошел на второй этаж в комнату сына. Чувство собственной вины мешалось у него с отвращением. Его сын – наркоман. Слово мерцало в голове, словно неоновая реклама: НАРКОМАН. Наркоман. НАРКОМАН. Наркоман. Он постучал в дверь.

– Ларри?

– Папа? Открой, прошу тебя. Ради Бога, открой.

Бернс полез в карман и вынул связку ключей. За всю жизнь он всего один раз запирал сына в комнате. Мальчик тогда разбил витрину бейсбольным мячом и наотрез отказался уплатить из собственных карманных денег. Бернс сказал сыну, что вычтет эту сумму из денег, которые идут на его питание, и что кормить его перестанут сегодня же. Он отвел сына в комнату и запер там; Ларри капитулировал в тот же вечер, вскоре после ужина. В то время этот случай не казался чем-то серьезным. А сейчас, откажись Ларри платить за разбитую витрину, Бернс, конечно, не лишил бы его еды. Тогда Бернс думал, что учит сына уважать чужую собственность и деньги. Но теперь, оглядываясь в прошлое, он склонен был считать свой давний поступок ошибкой. Может, наказав сына таким образом, он убил сыновью любовь? Может, Ларри решил, что его не любят в родном доме? Может, Ларри не мог простить отцу, что тот принял сторону хозяина магазина, а не собственного сына?

Что же делать? Консультироваться с психологом всякий раз, прежде чем что-то сказать или сделать? И сколько было других случаев, незаметных, не очень значительных самих по себе, которые накапливались годами, чтобы превратиться в силу, толкнувшую сына к наркотикам? Сколько их было и за какие из них можно винить отца? Неужели он плохой отец? Разве не любил он своего сына, не желал ему добра, не старался вырастить из него порядочного человека?

Что же делать, что же теперь делать?

Он отпер дверь и вошел в комнату.

Ларри стоял у кровати со стиснутыми кулаками.

– Почему меня держат в тюрьме? – закричал он.

– Ты не в тюрьме, – спокойно ответил Бернс.

– Нет? Тогда почему запирают дверь? Что я преступник?

– С юридической точки зрения – да.

– Пап, послушай, не надо со мной в игрушки играть. У меня сегодня нет настроения.

– Полицейский обнаружил у тебя шприц. Это нарушение закона. Он же нашел у тебя в шкафу одну восьмую унции героина, это тоже нарушение. Поэтому ты, конечно, преступник, а я стараюсь помочь тебе – так что ты бы лучше помолчал, Ларри.

– Не затыкай мне рот. Что за дерьмо дал мне твой друг?

– Кто?

– Твой великий друг. Знаменитый медик. Он, наверно, в жизни не видел настоящего наркомана. Зачем ты его притащил? С чего ты решил, что он мне нужен? Я же сказал тебе, что смогу бросить сам, когда захочу. Зачем ты его вызвал? Ненавижу этого сукина сына.

– Он когда-то помог тебе появиться на свет, Ларри.

– И что я должен делать? Медаль ему на грудь повесить? Ему же за это заплатили, верно?

– Он наш друг, Ларри.

– Тогда зачем он советовал запереть меня в комнате?

– Потому что он не хочет, чтобы ты уходил из дома. Ты болен.

– Надо же, я болен! Ладно, пусть болен. Только оставьте меня в покое. Я же сказал тебе, что сам брошу. Что я должен сделать, чтобы доказать тебе это?

– Ты, Ларри, законченный наркоман, – тихо сказал Бернс.

– Наркоман, наркоман, наркоман, заладили одно и то же! Неужели вы с вашим великим медиком ничего другого не знаете? Боже, зачем ты послал мне такого отца?

– Мне неприятно разочаровывать тебя, Ларри.

– Началось. Сейчас нам покажут пьесу о несчастном отце! Я это с восьми лет в кино смотрю. Прекрати, пап, меня этим не разжалобишь.

– Я и не хочу разжалобить тебя, – сказал Бернс. – Я хочу тебя вылечить.

– Как? С помощью того дерьма, которое мне дал твой друг? Кстати, что это за дерьмо?

– Какой-то заменитель наркотика.

– Да? Он совершенно не действует. Я чувствую себя так же, как и раньше. Зря бросаешь деньги на ветер. Послушай, ты действительно хочешь помочь мне вылечиться?

– Ты знаешь, что хочу.

– Тогда найди мне немного героина. У вас в участке его наверняка полно. Или вот что – отдай мне ту порцию, которую ты взял из моего шкафа.

– Нет.

– Почему нет? Ты же, черт бы тебя побрал, сам сказал, что хочешь помочь мне! Тогда почему не помогаешь? Не хочешь?

– Хочу.

– Тогда достань героин.

– Нет.

– Ты сукин сын, – сказал Ларри и неожиданно заплакал. – Почему ты не хочешь мне помочь? Иди вон! Вон отсюда, сволочь… – Тело Ларри затряслось в рыданиях.

– Ларри…

– Пошел вон!

– Сын…

– Не называй меня сыном! Какой я тебе сын? Ты просто боишься потерять свою денежную работенку из-за того, что я наркоман.

– Это неправда, Ларри.

– Это правда! Ты до смерти напуган, что кто-нибудь узнает о моей привычке и об отпечатках пальцев на том шприце! Ладно, гадина, ладно, дай мне только добраться до телефона.

– Пока ты не вылечишься, к телефону тебя не подпустят.

– Это ты так думаешь! Когда я доберусь до телефона, я позвоню в газеты и все им расскажу. Как тебе это понравится? Как? Как тебе это понравится? Отдай лучше мою порцию героина.

– Ты не получишь героина. И к телефону тебя никто не пустит. Так что успокойся, сын.

– Я не хочу успокаиваться! – заорал Ларри. – Не могу. Послушай, ты! Послушай! – Он стоял напротив отца и указательным пальцем вытянутой руки водил перед его лицом. – Ты, послушай! Мне нужен героин, понимаешь? Достань мне его где хочешь! Слышишь?

– Слышу. Ты не получишь героина. Если хочешь, я снова вызову Джона.

– Я не хочу больше видеть этого ублюдка!

– Он будет лечить тебя до полного выздоровления.

– От чего он будет меня лечить? Неужели до тебя не доходит, что я не болен? Что он собирается лечить?

– Если ты не болен, зачем тебе укол героина?

– Чтобы прекратить, урод ты вонючий!

– Что прекратить?

– Неужели тебе надо объяснять все до мелочей? Ты что, дурак, что ли? Я думал, в полицию берут только сообразительных людей!

– Я вызову Джонни, – сказал Бернс. Он повернулся и пошел к двери.

– Нет! – надрывался Ларри. – Не хочу его больше видеть! Все! Не хочу! Все!

– Он может снять боль.

– Какую боль? Не говори мне о боли. Что ты о ней знаешь? За всю твою идиотскую жизнь ты не испытал и половины моей боли. Мне восемнадцать, но я уже знаю о боли больше, чем ты. Так что не говори мне об этом. Ты не знаешь, что такое боль, ублюдок.

– Ларри, ты хочешь, чтобы я тебе врезал? – тихо спросил Бернс.

– Что? Что? Ты хочешь ударить меня? Валяй. Ты сильный, ударь, только чего ты добьешься? Ты хочешь кулаками избавить меня от этого?

– От чего – от этого?

– От чего, от чего, не знаю, от чего! Ты хитрый ублюдок. Ты ждешь, чтобы я сказал, будто я болен? Ты хочешь, чтобы я сказал, будто стал законченным наркоманом. Я знаю. Так вот, это не так!

– Я не жду от тебя никаких слов.

– Нет? Тогда валяй, бей меня. Пусть наш дом станет полицейским участком, бей меня. Я сопротивляться не буду. Ты можешь…

Он неожиданно замолчал и схватился за живот. Потом согнулся и застыл в таком положении. Бернс беспомощно смотрел на него.

– Ларри…

– Ш-ш-ш, – прошептал Ларри.

– Что, сын?

– Ш-ш-ш-, ш-ш-ш. – Он стоял, раскачиваясь на каблуках и держась за живот, потом поднял голову, по лицу ручьями текли слезы. – Папа, я болен, я очень болен.

Бернс подошел к нему и обнял за плечи. Он хотел сказать что-нибудь утешительное, но в голову ничего не приходило.

– Папа, прошу тебя, пожалуйста. Пожалуйста, достань мне чего-нибудь. Папа, пожалуйста, я очень болен, мне необходимо вмазаться. Пожалуйста, папа, умоляю тебя, достань мне чего-нибудь. Достань мне чуточку чего-нибудь, чтобы прекратить это. Пожалуйста. Никогда в жизни больше ни о чем тебя не попрошу. Я уйду из дома, сделаю все, что захочешь. Если ты любишь меня, достань хоть чего-нибудь.

– Я позвоню Джонни, – сказал Бернс.

– Нет, папа, пожалуйста, не надо, его средство мне совсем не помогло, не надо.

– Он даст тебе что-нибудь еще.

– Нет, прошу тебя, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

– Ларри, сынок…

– Папа, если ты любишь меня…

– Я люблю тебя, Ларри.

Бернс крепко схватил сына за плечо. У него самого на глазах выступили слезы. Ларри била дрожь, он сказал:

– Мне надо в ванную. Мне надо… Пап, помоги мне, помоги мне.

Бернс отвел сына в ванную, там Ларри стало плохо. У лестницы внизу стояла, скрестив руки, Харриет. Через несколько минут ее муж и сын вернулись в комнату Ларри, потом Бернс вышел, запер дверь снаружи и спустился к жене.

– Позвони Джонни, – сказал он. – Попроси его приехать немедленно.

Харриет колебалась, глядя на Бернса.

– Он очень болен, Харриет. Он действительно очень болен.

Харриет чутьем жены и матери поняла, что Бернс хотел сказать совсем не это. Она кивнула и пошла к телефону.

* * *

Львы бесновались.

Может, они проголодались, подумал Карелла. Может, им на ужин нужен толстый детектив. Жаль, что я не толстый, но кто знает – если львы не очень разборчивы, то их, возможно, устроит и тощий детектив.

Уж я-то определенно детектив тощий.

Я ошиваюсь вокруг этого здания с двух часов дня и жду человека по имени Болто, которого никогда в жизни не видел. Я торчу тут, а львы все рычат внутри, и уже 16.37, а мой милый друг Болто или кто-то, хотя бы отдаленно похожий на милого друга Болто, так пока и не появился. И даже если он появится, то может оказаться, что он мелкая сошка. И единственным утешением будет, что он толкач, а толкача всегда неплохо сцапать. Но в деле Эрнандеса он, может быть, и не замешан, хотя, кажется, к нему перешла часть клиентов. Господи, а что они сделали с девушкой! Неужели из-за брата?

Что? Что?

Что прячется за этим сомнительным самоубийством?

Очень уж похоже на инсценировку самоубийства, но, очевидно, тот, кто убил мальчишку, понимал это и хотел, чтобы мы знали, что это не самоубийство! Он хотел, чтобы мы копнули поглубже и выяснили, что имеем дело с убийством. Но почему? И отпечатки чьих пальцев остались на том шприце? Может, они принадлежат этому типу Болто, которого я жду, паршивому мелкому толкачу, на которого еще не завели уголовного досье? Если это его отпечатки, то станет ли все на свои места, как только мы его поймаем? И не он ли зверски зарезал девушку? Или же это два совершенно независимых события? Профессиональный риск в жизни проститутки, случайность, никак не связанная со смертью ее брата?

Знает ли Болто ответы на эти вопросы?

И если вы знаете ответы, мистер Болто, или просто Болто (я ведь так и не знаю, имя это или фамилия, судя по всему, вы работали на нашем участке очень осмотрительно), то где вы сейчас, черт бы вас побрал?

Ты и раньше действовал на нашем участке, Болто?

Или же клиенты Анибала Эрнандеса перешли к тебе по наследству? Может, поэтому ты и убил его?

Насколько широко поставлено было дело у Эрнандеса? Клинг обегал весь участок и с трудом обнаружил всего лишь горсточку прежних его клиентов. Он был мелким толкачом, его доходов едва хватало на то, чтобы зарабатывать самому себе на порцию героина. Так может ли такой пустяк стать поводом для убийства? Неужели людей убивают ни за грош?

Да, конечно, порой убивают и ради горсти мелких монет. Но дело Эрнандеса было иного, не материального свойства. И если парнишку убили, то почему, черт возьми, убийца сделал все возможное, чтобы показать всем, будто это убийство?

Видимо, убийца знал, что смерть от передозировки наркотика можно принять за самоубийство. Оставь он тело на койке со шприцем, то весьма вероятно, что был бы вынесен вердикт о самоубийстве. Патологоанатом исследовал бы труп и сказал: «Смерть наступила из-за передозировки наркотика». Он и в самом деле так сказал. Анибала Эрнандеса списали бы как беспечного наркомана. Но убийца обвязал веревкой шею жертвы уже после смерти мальчишки, и он, конечно, знал, что это вызовет подозрение. Он определенно хотел, чтобы у полиции возникли подозрения в убийстве.