Текст книги "Смерть по ходу пьесы"

Если уж начистоту, голос Мишель преобразовался в нечто, более всего напоминающее блеяние жертвенного ягненка, в которого она вскоре, образно говоря, и превратилась, хотя пока что этого и не осознала. Мишель никогда не была особенно хорошей актрисой, даже когда в театре считали, что она подает надежды, но за время работы на телевидении она нахваталась отвратительных манер, которые теперь придавали ей безнадежно любительский вид. Слишком взрослая для детских ролей, слишком молодая для того, чтобы играть женщин легкого поведения – хотя эта роль ей вполне подходила. Джонни считал, что Мишель нужно будет окончательно оформиться – дозреть, так сказать, – прежде чем он сможет найти для нее мало-мальски приличную взрослую роль. А тем временем, чтобы хоть как-то вознаградить себя, когда Мишель исполнилось шестнадцать лет, Джонни соблазнил ее. Это произошло в комнате мотеля в Алтуне, небольшом пенсильванском городишке, в трех милях от театра, где Мишель играла одну из старших девочек в «Звуках музыки»...

Этим дождливым воскресным вечером Джонни Мильтон – его полное имя было Джон Мильтон Хикс, но он сокращал его, считая, что имя импресарио должно звучать более энергично, – обнаженным лежал в кровати бок о бок с Мишель и внимательно слушал ее жалобы. Он был почти на сто процентов убежден, что первая заметная роль, добытая им для Мишель со времен ее карьеры бедной сиротки, оказалась ролью в пьесе, которая гробанется на следующий же день после премьеры. Вершители театральных судеб этого города уже заменили название «Любовная история» на «Безнадежная история», что само по себе было предвестием провала. Это беспокоило Джонни. Он забеспокоился еще сильнее, когда Мишель процитировала ему некоторые реплики, которые ей полагалось произносить в той сцене, где дежурный детектив приходит в волнение, узнав, что она делала передачу «Закон и порядок».

– Я что имею в виду, – сказала Мишель. – Предполагается, что действие происходит в нью-йоркском театральном районе – в Северном районе, Южном районе, или как там эта чертовщина называется. Тогда почему коп чуть не уписался от восторга, встретив человека, делающего «Закон и порядок»? И кто сказал, что «Закон и порядок» все еще будет идти к тому моменту, когда эта пьеса будет поставлена? Если она вообще будет поставлена. Всунули сюда это упоминание о телевизионном шоу, которое вообще то ли идет, то ли нет, и делаем из себя какое-то старье. Если честно, Джонни, я считаю, что эта пьеса – дохлый номер. Хочешь знать, что она из себя представляет? Это пьеса, которую Фредди стоило бы написать для телевидения, вот что она такое. Это не пьеса, а сценарий фильма серий на семь. Не пьеса, а – прошу прощения – кусок дерьма.

Джонни был склонен согласиться с Мишель.

– Я сыграю премьеру, – продолжала Мишель, преисполнившись праведного гнева, – а через две недели снова окажусь в варьете. Ну, может, на пару дней позже. Если ты вообще сумеешь добыть для меня новый ангажемент. Я имею в виду, Джон, – кому нужна эта актриса, кого волнует, выйдет ли она на сцену в день премьеры? Хочешь, я тебе еще кое-что скажу? Вторая пьеса – эта самая пьеса внутри пьесы, как бы ее там Фредди ни называл, и которую они там репетируют, – точно такой же дохлый номер. На самом деле, она даже еще хуже. Он получит двух «Тони» за худшую пьесу года: одного за свою, а второго за ту пьесу, что внутри пьесы. И как я должна вытаскивать обе эти вшивые пьесы, хотела бы я знать?

Джонни задумался, как бы им выбраться из этого прискорбного положения с наименьшими потерями.

– И еще, я считаю, тебе стоит знать, что Марк лапает меня за кулисами, – сказала Мишель.

Марк Риганти. Актер, играющий роль персонажа, именуемого Детективом, который едва не упал в обморок от радости, когда персонаж, именуемый Актрисой, сообщил, что это она делала передачу «Закон и порядок». Марка тоже нельзя назвать хорошим актером. Берем вшивую пьесу – две вшивые пьесы, если верить Мишель, – добавляем к этому вшивого актера и вшивую актрису в главных ролях и получаем – что? Правильно, неприятности. Впрочем, Джонни не мог обвинять Марка за то, что тот лапает Мишель, поскольку сам сейчас занимался тем же, только не за кулисами, а в постели.

– Я попрошу Моргенштерна поговорить с ним, – сказал он.

– А что толку? – возразила Мишель. – Он и сам начал, еще раньше.

Связанные с Мишель неприятности – помимо того, что она была посредственной актрисой, никогда не умевшей танцевать и в придачу потерявшей голос, – заключались в том, что в ее присутствии мужчины тотчас же начинали распускать руки. Женщины, если верить рассказам самой Мишель, тоже. Ну, по крайней мере, был один такой случай в Огайо. Неприятности проистекали из того, что у Мишель постоянно был крайне сексапильный вид. Людям – как мужчинам, так и женщинам, – как-то не верилось, что девица с такой внешностью может оказаться хорошей актрисой. Ну, да она ею и не являлась. С такой фигурой провал был гарантирован, разве что играть проституток и девиц легкого поведения. Впрочем, многих актрис, с которыми Джонни был знаком, а при случае и спал, это вполне бы устроило. Но щеголять своими телесами и при этом произносить реплики типа «Это благороднейшая в мире профессия» было как-то неуместно для пьесы, в которой необычайно талантливая девушка была по заслугам вознаграждена за мужество, упорство и верность своему делу и стала звездой.

То есть после того, как получила удар ножом.

Весь сюжет вертелся вокруг Актрисы, которую пырнул ножом какой-то псих. Кто такой этот псих, так и оставалось неясным, поскольку Фредди казалось, что раскрытие этой тайны сделает из пьесы дешевку. Фредди одолевали более возвышенные помыслы. Например, изучение ситуации, в которой некто жертвует всем ради искусства. Преданность Актрисы своему делу косвенно подчеркивалась даже названием пьесы, поскольку подразумевалось, что ее истинной любовью был театр, который она любила «всей душой», как выражалась она в своей достопамятной речи, самой нудной во всем «Прологе». В этой пьесе Фредди со вкусом размышлял о значении наималейшего творческого деяния как противоположности ничтожным мирским делам, вроде необходимости зарабатывать себе на хлеб или кормить семью. «Любовная история» была «пьесой идей», как Фредди не раз заявлял Кендаллу. Кендалл же, напротив, считал пьесу чересчур «детективной» и полагал, что она недостаточно «серьезна».

Похоже, ни один из них не понимал простейшей вещи, которую Джонни знал с того момента, как прочел первый детектив: в истории с убийством высокие рассуждения неуместны. Потому что, как только кого-то пырнут ножом, внимание публики тут же сосредоточивается на жертве и вас прежде всего начинает интересовать, кто это сделал.

А ведь это, пожалуй, недурная идея!

В смысле – привлечь внимание к жертве.

Глава 2

Поскольку она всегда была слегка под кайфом, в присутствии копов она чувствовала себя неуютно. Она знала, что сходить сюда нужно, но сам приход в полицейский участок был серьезным испытанием для ее нервов. Стоило ей увидеть большие зеленые шары с выписанными на боках цифрами 87, висевшие по обе стороны высокой деревянной входной двери, которые словно кричали: «Копы! Копы!», как ее тут же затрясло. И конечно же, у дверей, на верхней площадке лестницы стоял настоящий живой коп в синей форме и смотрел, как девушка поднимается по ступенькам. Он повернул бронзовую дверную ручку и распахнул перед посетительницей дверь. Она улыбнулась ему так, словно только что зарубила топором собственную мать.

Пройдя через дверь, она очутилась в большой шумной комнате с высокими потолками, в которой туда-сюда сновали одетые в форму копы. Справа от нее располагалась высокая деревянная конторка, а перед ней бронзовые перила высотой по грудь. На конторке красовалась табличка: «Все посетители должны сообщить о цели своего прихода». За конторкой сидели еще два копа. Один из них пил кофе из картонного стаканчика. Настенные часы показывали десять минут пятого. Дождь прекратился, но по-прежнему было чересчур свежо для апреля. Ей показалось, что в комнате еще холоднее, чем на улице, – то ли потому, что здесь не было окон, то ли потому, что было полно копов. Она шагнула к конторке, откашлялась и произнесла:

– Меня зовут Мишель Кассиди. Я хочу поговорить с детективом.

* * *

Клинг думал о том, бывала ли заместитель главного врача Шарин Эверард Кук в полицейской дежурке. Если вы проработали в восемьдесят седьмом участке достаточно долгое время, вам начинает казаться, что здесь побывал буквально каждый житель этого города и каждый совершенно точно знал, как эта дежурка выглядит, вплоть до царапин на стене. Но Клинг просто представить себе не мог, чтобы работа Шарин завела ее за пределы Солнечной системы, где, как ему иногда казалось, и располагался 87-й. Планета, на которой нет ничего, кроме самых примитивных форм жизни; безвоздушная, лишенная солнечного света пустота, в которой ничего никогда не меняется, все остается неизменным ныне, присно и во веки веков.

Интересно, в ее кабинете на Ранкин-плаза стены выкрашены в такой же ядовито-зеленый цвет, как стены дежурки? А если да, то неужели они такие же грязные, как в этой комнате, которой пользуются двадцать четыре часа в сутки и триста шестьдесят пять дней в году, а в високосном – триста шестьдесят шесть? Клинг припомнил, что за все то время, что он здесь проработал, дежурку красили лишь однажды. И не нужно было быть ясновидящим, чтобы утверждать, что вряд ли это событие повторится в обозримом будущем. Клинг полагал, что существующие на всех планетах слова «яблочно-зеленый» и «дрянной» наилучшим образом описывали дежурку, а если на то пошло, то и весь участок. Ну, возможно, «дрянной» – это слишком слабо сказано. Пожалуй, правильнее бы было сказать «запущенный» или даже «убогий». По правде говоря, наиболее исчерпывающим определением было бы «дерьмовый» – слово, которое он никогда не произносил в присутствии доктора Шарин Кук и, возможно, никогда в жизни не произнесет, если судить по вчерашнему свиданию.

Выбранный Шарин итальянский ресторан назывался «Травиата». Судя по названию, можно было предположить, что их примутся пичкать оперной музыкой, но вместо этого оказалось, что там играют «Сто лучших хитов Фрэнка Синатры». Клинга это вполне устраивало. Он любил Синатру, и его не раздражал звучавший снова и снова «Поцелуй», хотя к пятому разу он выучил все слова песни наизусть.

Поцелуй...

Все начинается с него,

Но поцелуи чахнут

И умирают,

Коль не дождутся ласки...

Ну и так далее.

Но потом в третий раз зазвучала «Моя малышка».

Разговор застрял, словно машина в дорожной пробке. Клинг понятия не имел, что он такого сказал или сделал, чтобы заставить Шарин неожиданно замолчать. Впрочем, будучи детективом, Клинг знал, что иногда люди откликаются на нечто, сказанное или сделанное несколько минут или даже несколько часов назад, – а иногда даже на события многолетней давности, как в том деле с дамой, которую они недавно арестовали. Она отравила своего мужа двенадцать лет спустя после того, как он обозвал ее проституткой в присутствии всей их команды игроков в кегли. Так что он сидел напротив Шарин и пытался понять, с чего вдруг у нее сделался такой угрюмо-задумчивый вид, когда – вот так номер! – снова зазвучала «Моя малышка». В надежде разобраться, что же за мысли ее грызут, и, кроме того, решив, что сделал блестящее наблюдение, Клинг бросил реплику насчет того, что в этой песенке только обещают рассказать историю, но до рассказа дело так и не доходит.

– У парня была несчастная любовь, – сказал Клинг, – и он обещает бармену рассказать об этом, но на самом деле только и говорит, что собирается об этом рассказать.

На лице Шарин застыло отсутствующее выражение.

Похоже, сейчас она пребывала мыслями за тысячу миль отсюда.

А что, если Шарин пережила несчастную любовь и просто пытается прийти в себя? А если так, то не думает ли она сейчас об этом парне, кем бы там он ни был? И когда произошло крушение этой любви? Десять лет или десять дней назад? А может, вчера вечером?

Лучше оставить ее в покое.

Клинг перенес свое внимание на лингини с моллюсками под белым соусом.

– Это потому, что я черная? – внезапно спросила Шарин.

– Что – потому, что вы черная? – не понял Клинг.

– Вы звонили мне с улицы.

– Нет, – ответил Клинг. – Об этом я вообще не думал.

«А правда ли это?» – спросил он у себя.

До сегодняшнего дня он никогда в жизни не встречался с чернокожей женщиной.

Что за дурь лезет в голову?

– А это потому, что я белый? – легкомысленно поинтересовался Клинг и улыбнулся. – Ну, вы приняли приглашение.

– Возможно, – ответила Шарин.

Клинг отметил про себя, что она не улыбнулась в ответ.

– Ну тогда... может, вы хотите поговорить об этом? – спросил он.

– Нет. Не сейчас.

– А когда?

– Может быть, никогда.

– Ну ладно, – согласился Клинг и вернулся к лингини.

Он решил, что на этом все и закончится. Привет, бледнокожий, приятно было познакомиться, но ничего не выгорит, парень.

Когда после обеда Шарин сказала, что действительно предпочитает не ходить в кино, поскольку им обоим завтра нужно рано вставать, Клинг окончательно уверился в том, что сейчас услышит: «Пока, приятель, как-нибудь увидимся». Остановившись на крыльце ее дома, они пожали друг другу руки. Шарин поблагодарила его за приятно проведенное время. Он сказал, что для него это тоже был очень приятный вечер. Дождь не перестал, но теперь он лишь слегка моросил. Клинг зашагал по слякотному пути длиной в пять кварталов, лежавших между домом Шарин и станцией метро.

Когда поезд все еще стоял на наземной платформе на Калмс-Пойнт, в вагон вошли трое чернокожих подростков. Похоже, они прикидывали, как бы к нему подступиться. Клинг одарил их взглядом, в котором явственно читалось: «Не советую!», и подростки прошли мимо не останавливаясь...

Стоявший на столе у детектива Клинга телефон зазвонил.

* * *

Поднявшись на второй этаж, Мишель увидела еще одну табличку, висевшую на стене. Согласно ей отдел розыска располагался дальше по коридору и, чтобы добраться до него, нужно было миновать несколько дверей, на каждой из которых висела соответствующая табличка – «Раздевалка», «Мужской туалет» и «Канцелярия». Красовавшаяся прямо на лестничной площадке табличка черным по белому (точнее, по грязно-белому) сообщала, что розыскной отдел находится здесь, но никаких толковых указаний не давала. Мишель последовала своим инстинктам, а поскольку она была правшой, то вполне естественно, что свернула направо и пошла через холл. Из раздевалки пахло потом, из-за дверей туалета тянуло запахом мочи, а из канцелярии доносился аромат кофе – настоящее попурри этой «старой лавочки», как говорил Детектив, персонаж той пьесы, которую они репетировали. Сперва она заметила, что часть холла отделена деревянной перегородкой, а потом уже увидела, что за ней располагаются несколько темно-зеленых металлических столов, телефоны и доска объявлений с вывешенными на ней фотографиями и сообщениями. В глубине комнаты виднелись еще несколько металлических столов и ряд окон, забранных металлическими решетками. За одним из столов сидел светловолосый мужчина приятной наружности. Мишель остановилась у перил, откашлялась точно так же, как внизу, и, вспомнив их план, произнесла:

– Детектив Клинг?

Клинг поднял голову.

У стоящей перед ним женщины были волосы цвета морковки, вымоченной в апельсиновом соке, и синие с лиловым оттенком глаза. Одета она была в обтягивающий синий свитер под цвет глаз, сверху наброшена короткая куртка в морском стиле. Темно-синяя юбка была подобрана в тон куртке. Дополняли наряд толстая золотая цепочка и синие туфли на высоких каблуках.

– Дежурный сержант сказал, что мне следует поговорить с вами, – произнесла женщина.

– Да, он мне только что звонил, – ответил Клинг. – Входите.

Мишель заметила, что на проделанной в перегородке дверце красовалась задвижка, и удивилась, когда от ее прикосновения дверь действительно отворилась. Девушка нерешительно вошла в комнату. Когда она приблизилась к столу, Клинг встал и предложил ей стул, расположенный с другой стороны стола. Мишель села, закинув ногу на ногу. Синяя юбка скользнула вверх по бедрам. Мишель откинулась назад, одернула юбку и попыталась поудобнее устроиться на жестком стуле. Клинг уселся обратно.

– Меня зовут Мишель Кассиди, – сказала девушка. – Я сегодня утром говорила с кем-то из ваших сотрудников, и он сказал, что я должна прийти сюда.

– Не припомните, как его звали?

– У него было какое-то итальянское имя.

– Карелла?

– Кажется, да. В любом случае, он сказал, чтобы я сюда пришла. Он сказал, что здесь мне помогут.

Клинг кивнул.

– Мне понадобятся некоторые сведения, – сказал он и вставил бланк в пишущую машинку. Он сдвинул лист так, чтобы попасть в графу «Дата подачи жалобы», напечатал сегодняшнее число, еще раз сдвинул лист, на графу «Имя», начал было печатать, но остановился и посмотрел на девушку.

– Кассиди или Кэссиди?

– Через "а", – ответила девушка.

– Кассиди, – повторил Клинг, печатая. – Мишель – как в песне «Битлз»?

– Да, с мягким "л".

– Ваш адрес, пожалуйста.

Она продиктовала ему адрес, номер квартиры, домашний телефон и рабочий телефон, по которому ее можно найти.

– Вы замужем? – спросил Клинг. – Одиноки? Разведены?

– Одинока.

– Ваш род занятий, мисс Кассиди.

– Я актриса.

– Мог ли я вас где-нибудь видеть? – спросил он.

– Ну... я играла главную роль в «Энни», – протянула она. – А в последние годы выступала в разных варьете.

– Я видел этот фильм, «Энни», – сказал Клинг.

– Я играла не в фильме, – возразила Мишель.

– Неплохой фильм, – проронил Клинг. – А над чем вы работаете сейчас?

– Я репетирую в одной пьесе.

– Я могу ее знать?

– Не думаю. Это новая пьеса, она называется «Любовная история». Сейчас мы репетируем ее в одном окраинном театре, но надеемся, что потом она переберется в центр. Если, конечно, будет пользоваться успехом.

– И о чем эта пьеса?

– А вот тут начинается самое смешное.

– Что именно?

– В этой пьесе неизвестный звонит актрисе и говорит, что он собирается убить ее.

– И что же в этом смешного?

– Ну, понимаете ли... из-за этого я и пришла.

– Простите, мисс Кассиди, боюсь, я не совсем вас...

– Мне тоже начал кто-то звонить.

– Вы имеете в виду – угрожать вам по телефону?

– Да. Какой-то мужчина говорит, что он убьет меня. Совсем как в пьесе. Ну, не совсем теми же словами.

– А что именно он говорит?

– Он говорит, что зарежет меня.

– Зарежет?

– Да.

– То есть он уточняет способ убийства.

– Да, именно.

– Это говорится в настоящих телефонных звонках – так?

– Да.

– А не в тех, которые фигурируют в пьесе.

– Нет, это в тех звонках, которые начались на прошлой неделе.

– Какой-то мужчина говорит, что он собирается зарезать вас.

– Да.

– По какому телефону он звонит?

– По моему домашнему телефону. Второй номер – это телефон, который стоит в театре, за кулисами.

– Туда он вам не звонит.

– Нет. Ну, по крайней мере, пока не звонил. Я очень боюсь, детектив Клинг.

– Могу себе представить. Когда начались эти звонки?

– Вечером в прошлое воскресенье.

– Это у нас было... – Клинг посмотрел на настольный календарь, – двадцать девятое марта.

– Да, правильно.

– Как по-вашему, он вас знает?

– Он называет меня мисс Кассиди.

– И как он...

– Это звучит с некоторой издевкой. Мисс Ка-ас-сиди – примерно так. С этакой усмешечкой.

– Повторите мне, пожалуйста, что именно он говорит.

– Он говорит: «Я иду, чтобы убить тебя, мисс Кассиди. Я тебя зарежу».

– Не получали ли вы писем с угрозами?

– Нет.

– Не видали ли вы каких-нибудь подозрительных людей, которые бы прятались возле вашего дома...

– Нет.

– ...или следовали бы за вами до театра?

– Нет.

– Кстати, а что это за театр?

– «Сьюзен Грейнджер», на Северной Одиннадцатой.

– Никто не околачивается около служебного входа...

– Нет.

– ...не следует за вами?..

– Нет.

– ...не наблюдает за вами? Например, в ресторане или еще в каком-нибудь общественном месте?

– Нет, ничего такого не было.

– Только телефонные звонки.

– Да.

– Не задолжали ли вы кому-нибудь?

– Нет.

– Не случалось ли вам в последнее время ссориться с...

– Нет.

– И вряд ли вы кого-нибудь увольняли, ведь так?

– Нет.

– Нет ли у вас бывшего любовника, который мог бы...

– Нет. Я вот уже семь лет живу с одним мужчиной.

– И у вас с ним все в порядке?

– О да!

– Извините, я должен был задать этот вопрос.

– Ничего-ничего. Я знаю, что вы просто выполняете свою работу. У нас в пьесе есть точно такое место.

– Простите? – переспросил Клинг.

– Там есть сцена, когда героиня приходит в полицию и ей задают все эти вопросы.

– Ясно. Кстати, как его зовут? Этого человека, с которым вы живете.

– Джон Мильтон.

– Надо же – тезка великого поэта.

– Да. На самом деле он мой импресарио.

– Не может ли у кого-нибудь быть причина ревновать его к вам?

– Нет, не думаю.

– Может быть, кто-то стремится занять ваше место?

– Тоже вряд ли.

– Вы нормально ладите с людьми, которые вместе с вами работают над пьесой?

– Да, вполне. Ну, вы понимаете, всегда есть мелкие...

– Да, конечно.

– ...размолвки и тому подобное. Но в основном мы ладим вполне прилично.

– Сколько людей заняты в пьесе?

– Сколько актеров? На самом деле нас всего четверо. Это если говорить о ролях со словами. Остальные – статисты. Еще четыре актера, они просто заполняют сцены.

– Значит, всего будет восемь.

– И плюс обслуживающий персонал. Я имею в виду – это же спектакль. Чтобы поставить его на сцене, нужно множество народа.

– И вы утверждаете, что неплохо ладите со всеми этими людьми?

– Да.

– Этот человек, который вам звонит... вы случайно не узнали его голос?

– Нет.

– И он не показался вам знакомым, нет?

– Нет.

– Ну что ж, я на это и не рассчитывал. Но иногда...

– То есть он не был похож на голос человека, которого я знаю, если вы это имеете в виду. В смысле, того, с кем я знакома лично. Если вы об этом спрашиваете.

– Да, именно об этом я и...

– Но кое-кого он мне напоминает.

– Да ну?

– Он похож на голос Джека Николсона.

– Джека?..

– Актера.

– А!

– Очень похожий тембр.

– Ясно. Но вы лично незнакомы с Джеком Николсоном – я правильно...

– Хотелось бы мне быть с ним знакомой, – произнесла Мишель, закатив глаза.

– Но вы с ним незнакомы?

– Нет, незнакома.

– Голос звонившего просто был похож на голос Джека Николсона.

– Или кто-то пытался подражать его голосу.

– И, наверное, вы не знаете никого, кто старался бы подражать Джеку Николсону, так?

– Почему, знаю, – возразила она.

– Знаете? – переспросил Клинг, качнувшись в ее сторону. – И кто же это?

– Да все.

– Я имел в виду – кто-нибудь конкретно. Кто-нибудь из ваших знакомых или...

– Нет, не знаю.

– Не приходит ли вам в голову, мисс Кассиди, кто мог бы желать причинить вам вред?

– Нет, не приходит. Извините.

– А определитель номера у вас не стоит – правильно?

– Конечно, нет.

– Ну что ж, – сказал Клинг, – теперь мне нужно пойти поговорить с другими детективами, узнать их мнение, а потом заскочить к лейтенанту, выяснить – можем ли мы получить ордер на наблюдение за вами. Я постараюсь вернуться как можно быстрее.

– Хотелось бы, чтобы вы получили такой ордер, – сказала Мишель. – Мне кажется, этот тип говорит совершенно серьезно.

* * *

У главного врача полицейского управления было три заместителя. Один из них был просто старый сморчок, второй занимался административными вопросами, а третьим, собственно, и являлась Шарин. Шарин была дипломированным врачом, за ее плечами остались четыре года медицинского колледжа, пять лет хирургической практики и плюс четыре года пребывания в должности заместителя главного врача. Висевшая на двери ее кабинета табличка гласила:

"ШАРИН ЭВЕРАРД КУК,

ДОКТОР МЕДИЦИНЫ,

зам. главврача"

Шарин работала на Ранкин-плаза вот уже пять лет. Она получила эту должность, обойдя около сотни других претендентов, многие из них теперь нашли место в прочих учреждениях медицинской системы при управлении полиции. По городу было разбросано пять клиник для полицейских, в которых служили двадцать пять участковых врачей. Каждый из них получал в год шестьдесят две с половиной тысячи долларов. В качестве одного из заместителей главврача Шарин получала шестьдесят восемь тысяч долларов в год. За это она должна была отработать здесь, в центральной больнице, от пятнадцати до восемнадцати часов в неделю. Остальное время Шарин посвящала частной практике – у нее был кабинет в Даймондбеке, неподалеку от больницы Маунт-Плезент. При удачном раскладе заместитель главного врача Кук зарабатывала за год впятеро больше, чем детектив третьего класса Клинг.

Ну а толку-то? – как говаривала ее мать.

Шарин еще не рассказала матери, что вчера вечером она ходила на свидание с белым мужчиной.

Возможно, она никогда ей об этом не расскажет.

Пациент, который появился в кабинете у Шарин в понедельник, в половине пятого пополудни, был темнокожим. В городе насчитывалась тридцать одна тысяча полицейских, и если кто-нибудь из них заболевал, то он или она – четырнадцать процентов служащих полиции составляли женщины – отправлялись на прием к своему участковому врачу. Участковые врачи работали по скользящему графику – по два с половиной часа ежедневно. Этот график определялся управлением и был известен каждому полицейскому. Участковый врач проводил обследование и затем решал, следует ли предоставить полицейскому больничный – оплачиваемый, естественно, – или на девяносто дней перевести его на щадящий график дежурств, после чего полицейский должен был вернуться к обычным нагрузкам – если, конечно, он к этому времени выздоравливал. Если же нет, участковый или заместитель главного врача – как последняя инстанция – должен был определить, действительно ли полицейский болен или он просто симулирует. Любой коп, проболевший больше года, попадал под статью четвертую Уложения об отставке и должен был или вернуться к исполнению своих обязанностей, или покинуть службу. Альтернативы этому не было. Либо ты работаешь, либо нет.

Чернокожий мужчина, сидевший рядом со столом Шарин, находился на больничном вот уже сто двадцать два дня. Часть времени он провел дома, лежа пластом. Потом он стал время от времени выходить на работу по щадящему графику – возился с бумажками то в одном, то в другом участке. Пациента звали Рэндалл Гаррод. Ему было тридцать четыре года, и он служил в полиции вот уже тринадцать лет. Прежде чем у него появились боли в груди, он работал в Риверхеде агентом подразделения по борьбе с наркотиками.

– Как сейчас ваше самочувствие? – спросила Шарин.

– Точно так же, – ответил он.

– Я вижу, вы сделали электрокардиограмму...

– Да.

– ...стресс-тест...

– Да.

– ...и таллиумовый стресс-тест. Результаты нормальные.

– Так мне сказали. Но я по-прежнему чувствую боль в груди.

– Гастроэнтеролог сделал вам рентген и эндоскопию и ничего не обнаружил.

Гаррод промычал что-то неразборчивое.

– Я вижу, вы сделали даже эхокардиограмму. Никаких признаков выпадения митрального клапана не наблюдается, все в норме. Так что с вами такое, детектив Гаррод?

– Вы же врач, а не я.

– Снимите, пожалуйста, рубашку.

Гаррод был чуть ниже ее – как прикинула Шарин, пять футов и не то семь, не то восемь дюймов, – невысокий жилистый мужчина. Он встал, расстегнул рубашку и повесил ее на спинку стула. У Гаррода была хорошо развитая мускулатура – видимо, он регулярно тренировался. Его кожа была того же цвета, что скорлупа кокосового ореха.

Неожиданно Шарин подумала о Берте Клинге. Она приставила стетоскоп к груди Гаррода и стала его выслушивать.

«Вам идет этот цвет».

Это относилось к ее костюму. К ее синему костюму. К дымчато-синему цвету, гармонирующему с тенями на веках.

– Вдохните глубже и задержите дыхание, – приказала она пациенту.

Снова прижала стетоскоп к его груди.

Синатра пел «Поцелуй» в десять тысяч двести двадцать восьмой раз.

Так обними меня покрепче

и на ухо шепчи слова любви.

Целуй меня, целуй,

ведь поцелуй не лжет...

– Еще раз вдохните.

«Вам идет этот цвет».

Но что он на самом деле хотел сказать, этот светловолосый красавчик с ореховыми глазами, который сидел напротив нее и накручивал лингини на вилку? Что он имел в виду, говоря о цвете? Или что он пытался сказать? Не мог же он только сейчас заметить тот очевидный факт, что она чернокожая, а он – белый. «А тебе идет этот цвет, сестричка», – а потом тут же сменить тему и заговорить о дурацкой песенке, в которой пьяный парень сидит в салуне и изливает душу усталому бармену, присевшему рядом с ним. Понимаешь, Джо, все, что ей хотелось знать...

«Это потому, что я черная?»

«Что – потому, что вы черная?»

«Вы звонили мне с улицы».

«Нет. Об этом я вообще не думал. А это потому, что я белый? Ну, вы приняли предложение?»

«Возможно».

«Ну тогда... может, вы хотите поговорить об этом?»

«Нет. Не сейчас».

«А когда?»

«Может быть, никогда».

«Ну ладно».

Естественно, после этого все разговоры заглохли – до того самого момента, когда пора было сказать: «Знаете, Берт, мне кажется, мы уже не успеваем в кино. Нет, правда. Нам ведь обоим завтра рано на работу. И ведь вы же на самом деле не любите фильмы про копов. Может быть, разойдемся по домам, а?»

«Спасибо, я прекрасно провела время».

«Это вам спасибо. Я тоже прекрасно провел вечер».

Теперь Шарин перешла к пальпированию – принялась выстукивать грудину пациента...

– Здесь больно?

– Нет.

– А здесь?

– Тоже нет.

Исключим возможность воспаления кардио...

– А это что? – внезапно спросила она.

– Что – это? – ответил вопросом Гаррод.

– Вот этот шрам на плече.

– Ну, шрам.

– Он выглядит как зажившее огнестрельное ранение.

– Ну да.

– Это оно и есть?

– Да.

– Я не видела у вас в карточке никакого упоминания о...

– Ну да, это оно и есть, что тут такого.

– Огнестрельное ранение? Как я могла пропустить такую запись?

– Может, вы не заглядывали настолько далеко.

– Когда вас подстрелили?

– Шесть-семь месяцев назад.

– До того, как начались эти боли в груди?

– Да.

Шарин посмотрела на пациента.

– Этот шрам не имеет никакого отношения к болям в груди, – сказал Гаррод. – Он вообще не болит.

– Но боли начались после того, как вас подстрелили?

– Ну да, после.

– Вы прошли обследование, и оно ничего не выявило...

– Да, но...

– ЭКГ, стресс-тест, прочие анализы ничего не дали. С мышцами тоже все в порядке...

– Вот уж что здесь ни при чем...

– Через какое время после ранения вы вернулись к работе?

– Через несколько недель, после курса лечения.

– Где вы лечились?

– В Буэнависте.

– Там хорошие специалисты.

– Да.

– Вы снова стали работать агентом подразделения по борьбе с наркотиками?

– Да.

– Боли начались после того, как вы снова вернулись к этой работе?

– Да, но...