Текст книги "Смерть по ходу пьесы"

– Я понимаю.

– ...а кто-нибудь придет и нападет на вас.

– Мне ужасно не по себе.

– Это означает, что сегодня вечером вы можете выйти из ресторана...

– Я понимаю.

– И в эту самую минуту...

– Я понимаю.

– Убийца может уже поджидать вас с ножом в руке.

– А что я могу сделать? О Господи, ну что я могу сделать?

– Я немедленно отправляюсь домой и звоню кое-кому. У меня есть несколько знакомых, которые в состоянии прищучить этого вашего детектива и выяснить, что он может для вас сделать. Допивайте кофе, я вас подвезу.

– Не нужно, езжайте. Я и пешком дойду. Здесь же всего несколько кварталов.

– Вы уверены?

– Да, езжайте.

– Я беспокоюсь о вас, дорогая.

– Ну что вы, не стоит.

– И все-таки я беспокоюсь.

– Хорошая сцена! – прошептал Корбин.

Кендалл промолчал.

Он наблюдал, как Купер подошел к Хелен Фрирз, в данный момент играющей кассиршу, заплатил по счету, толкнул воображаемую вращающуюся дверь и вышел на улицу. Пока он шел за кулисы, Джози допивала свой кофе.

– Вот сейчас должно начать темнеть, – сказал Кендалл и сделал пометку, что темнеть должно чуть раньше. Джози допила кофе, взяла салфетку, аккуратно промокнула губы, немного помедлила, встала, нехотя надела пальто – о Господи, как она была хороша! – придвинула стул обратно к столу, подошла к кассирше, заплатила по счету и толкнула все ту же воображаемую вращающуюся дверь.

Начало темнеть.

Когда Джози двинулась через сцену, ресторан у нее за спиной – сперва стол и стулья, потом стойка кассирши – медленно стали погружаться в темноту. Подняв воротник пальто, словно защищаясь от пронизывающего ветра, девушка смело вышла наружу, С каждым ее шагом за ее спиной становилось все темнее и темнее. А потом свет зловеще начал меркнуть и перед нею, так что теперь девушка шла в сгущающейся темноте, а позади нее лежала сплошная тьма.

Из этой тьмы внезапно возник высокий мужчина в длинном черном плаще и надвинутой на глаза шляпе – Джерри Гринбаум, на этот раз не отпускающий никаких шуточек, играющий всерьез, в костюме, который он откуда-то выудил и впервые надел. Если на предыдущих репетициях он использовал вместо ножа какую-то деревяшку, то теперь – возможно, вдохновленный этим освещением – Джерри сжимал в руке настоящий хлебный нож, который он подобрал где-то за кулисами. Он держал его высоко над головой, как Тони Перкинс в «Психо», когда он подходит к Марте Бэлсэм. Джерри даже двигался так же, как Перкинс, – широкой, размашистой походкой, на негнущихся ногах, и одного воспоминания об этой сцене было достаточно, чтобы у зрителя кровь застыла в жилах, – хотя Кендалл планировал построить эту сцену немного по-другому.

Нож злобно устремился вниз, и, когда Джози повернулась, чтобы скрыть этот треклятый удар от зрительного зала, его лезвие сверкнуло в точно нацеленном луче света. Нападавший исчез во тьме. Джози упала на сцену и застыла.

Потом, словно плакальщики на ирландской тризне, возникли остальные актеры, окружая упавшую Актрису. Детектив принялся опрашивать их всех так, словно она на самом деле была мертва – спросил у Режиссера, о чем они разговаривали во время обеда, спросил у Дублерши, не ссорились ли они в последнее время, а под конец повернулся к самой Актрисе, которая – вот так сюрприз! – вовсе не умерла, а уже поднялась со сцены и теперь сидела в кресле, изображающем больничную кровать, и слабым голосом отвечала на вопросы Детектива. Сцена отличалась от прочих своей скучностью и затянутостью.

– Спасибо, ребята. Похоже, начинает получаться, – подал голос Кендалл. – Теперь десятую сцену, и начнем разбор репетиции.

Когда актеры двинулись за кулисы, на сцену выскочил Джерри, все еще одетый в плащ и ту же широкополую шляпу.

– Ну как, босс? – закричал он, обращаясь в зрительный зал. – Достаточно устрашающе?

– Отлично, Джерри, – сказал Корбин. Кендалл искоса посмотрел на него.

– Прямо как у Хичкока, а? – спросил Джерри.

– Отлично, – снова повторил Корбин. Кендалл еще раз посмотрел в его сторону.

Некоторое время двое мужчин молчали.

– Правда, она очень хороша? – наконец произнес Корбин.

– Джози? Да. Она великолепна.

– Впервые эта сцена выглядела живой, – добавил Корбин.

Кендалл предпочел промолчать. До того, чтобы стать живой, пьесе было еще далеко. Сегодня вечером игра Джози дала ей хороший толчок, но пока Корбин не сядет и не перепишет эту дурацкую пьесу от начала и до конца...

– Даже жаль, – пробормотал Корбин.

– Что жаль?

– Что он промахнулся.

* * *

Двое мужчин вошли в театр в тот самый момент, когда Кендалл излагал актерам свои замечания. Оба они были в пальто и без шляп. Они прошли через вестибюль, а оттуда – за кулисы. В свете, падающем из открытой двери вестибюля и обрисовывающем силуэты пришельцев, Кендалл заметил, что у одного из них были светлые волосы, а у второго – темные. Оба пришельца были высокими, широкоплечими мужчинами примерно одинакового роста и веса, и обоим, по прикидке Кендалла, было немного за тридцать. При ближайшем рассмотрении оказалось, что у блондина глаза цвета лесного ореха, а у темноволосого они темно-карие и чуть раскосые.

– Мистер Кендалл? – спросил блондин, небрежно перебив режиссера на полуслове, что весьма не понравилось Кендаллу. – Извините, что беспокою вас. Я – детектив Клинг из восемьдесят седьмого полицейского участка. Это детектив Карел-ла, мой напарник. – И блондин предъявил свой жетон.

Это не произвело на Кендалла ни малейшего впечатления.

– Мисс Кассили сказала нам, что, возможно, вы до сих пор репетируете, – произнес Клинг. – Мы подумали, что будет проще, если мы застанем вас всех одновременно.

– Понятно, – сухо откликнулся Кендалл. – А что именно будет проще, позвольте узнать?

– Нам нужно задать вам несколько вопросов, – сообщил Клинг.

– Послушайте, – приторно-любезно произнес Кендалл, – почему бы вам с вашим напарником не выйти в вестибюль и не посидеть на одной из стоящих там красных бархатных скамеек, а когда я закончу разбор репетиции – что я пытался сделать в тот самый момент, когда вы меня перебили, – мы все выйдем туда же и вместе с вами поиграем в сыщиков и грабителей, ладно? Вас это устраивает?

Внезапно в зале стало тихо, словно в склепе.

– Меня устраивает, – дружелюбно сказал Клинг. – А тебя, Стив?

– Меня тоже устраивает, Берт.

– Ну тогда мы так и сделаем, – сказал Клинг, – пойдем найдем эту красную бархатную скамью в вестибюле и посидим на ней, надеясь, что за то время, пока вы закончите разбор репетиции, человек, который ранил Мишель Кассиди, не смоется в Калифорнию. Вас это устраивает?

Кендалл озадаченно заморгал.

– Итак, мы вас ждем, – сказал Клинг, повернулся и двинулся к выходу.

– Одну минуту, – произнес Корбин.

Кендалл снова моргнул.

– Разбор репетиции подождет, – вздохнул Корбин. – Что вы хотите узнать?

Эта реплика придала ситуации сходство с той самой сценой, которая была примечательна исключительно своей скучностью и затянутостью.

* * *

– Вы выглядите уставшим, – сказала Шарин.

– И вы тоже, – откликнулся Клинг.

– Я и вправду устала.

Было уже около полуночи. Шарин позвонила в дежурку в одиннадцать и сказала, что она в городе...

Для любого уроженца этого города существовали Калмс-Пойнт, Маджеста, Риверхед, Бестаун – и Сити. Айсола относилась к Сити, хотя она и составляла всего пятую часть города. Шарин позвонила в дежурку и сказала...

...что она сейчас в центре и, если он по-прежнему хочет выпить кофе, они могут встретиться где-нибудь в верхнем городе, где она, собственно, и находится. Точнее, она сейчас в больнице Сан-Себастьяна. Потом Шарин обмолвилась, что она голодна как волк. Клинг сообщил, что он и сам еще не ел, и предложил одно недурственное местечко на Стеме. В половине двенадцатого – за пятнадцать минут до официального окончания смены – Клинг сломя голову вылетел из дежурки.

В настоящий момент Шарин поглощала пастраму с ржаным хлебом.

Она облизнулась и слизнула горчицу с губ.

– Я рад, что вы позвонили, – сказал Клинг. – А то я уже собирался выброситься из окна.

– Да ну?

– А что вы делали в Сан-Себастьяне?

– Пыталась перевести копа в больницу получше. Сегодня днем, сразу после того, как вы мне позвонили, одного офицера подстрелили между Денвером и Уэльсом...

– Девяносто третий участок.

– Да, девяносто третий. «Скорая» отвезла его в Сан-Себастьян, а это наихудшая больница во всем этом чертовом городе. Я добралась туда в шесть, выяснила, к какому врачу его направили, и забрала парня, пока его не прооперировали. Полицейские сопровождали нас всю дорогу до Буэнависты – с сиренами, с мигалками, – прямо как какую-нибудь крупную шишку.

– В общем, вы оказались в городе...

– Да.

– И позвонили мне...

– Ну да.

– ...просто, чтобы не терять времени даром.

– Правильно. И еще мне очень хотелось есть. А я задолжала вам одно приглашение.

– Ничего вы не задолжали.

– Нет, задолжала. Как вам гамбургер?

– Что? А, да. Наверное, неплохой, – сказал Клинг, взял с тарелки гамбургер и откусил большой кусок. – Правда неплохой, – подтвердил он.

– Почему вы все время на меня так внимательно смотрите? – спросила Шарин.

– Привычка.

– Плохая привычка.

– Я знаю. Но тогда не будьте такой красивой.

– Ну что вы.

– Почему вы убежали вчера вечером?

– Я не убегала.

– Ну, сократили нашу встречу.

– Вот это уже точнее.

– Но почему?

Шарин пожала плечами.

– Я что-то не то сказал?

– Нет.

– Я пытался понять, что же я такого сказал. Весь день сегодня пытался понять. Раз десять чуть было не позвонил вам – в смысле, до того, как все-таки позвонил. Что я такого сказал?

– Ничего.

– Ну скажите, Шарин. Пожалуйста. Я не хочу, чтобы у нас все вот так вот сразу разладилось. Я хочу, чтобы... ну... Скажите, что я ляпнул.

– Вы сказали, что мне идет этот цвет.

Клинг посмотрел на нее.

– Ну и что?

– Я подумала, что вы имеете в виду, что этот цвет подходит к моему цвету кожи.

– Это я и имел в виду.

– Это навело меня на мысль, что вы звонили мне с улицы потому, что я чернокожая.

– Да, я помню. Вы меня спросили...

– И я подумала: а чего вы, собственно, от меня хотите? В смысле, может, белый господин собирается просто завалить домой к негритяночке? Я подумала, что мне не хотелось бы убедиться в том, что так оно и есть. Потому я решила, что будет лучше, если мы просто пожмем друг другу руки и распрощаемся, пока кто-нибудь из нас не задумался над этим вопросом слишком сильно.

Она откусила еще кусок от своего бутерброда и запила его пивом, стараясь не смотреть в глаза Клингу. Берт кивнул и тоже откусил еще кусок. Некоторое время они молча ели. Шарин уплетала бутерброд так, словно она не ела уже неделю, Клинг трудился над своим гамбургером с гораздо меньшим энтузиазмом.

– Ну а что вы теперь здесь делаете? – спросил он.

– Не знаю, – ответила Шарин и пожала плечами. – Наверное, я решила, что вы и в самом деле хотели как лучше и что вы могли бы сказать то же самое блондинке, одевшейся в черное, или рыжеволосой девушке в коричневом наряде, или что там еще кому идет.

Клинг подумал, что это уже не в первый раз. Когда Шарин чувствует себя неловко, она переходит на негритянский жаргон.

– Наверное, в конце концов я поняла, что вы не хотели от меня ничего такого, чего не могли бы хотеть от любой другой женщины...

– Нет, неправда, – возразил Клинг.

– Тогда я решила, что все в порядке. Да здравствует разнообразие! Верно? Что за черт. Если ты нравишься мужчине...

– Нравитесь.

– Ты же не будешь спрашивать себя, из-за чего ты ему нравишься – из-за цвета глаз или цвета кожи...

– И из-за глаз тоже.

– ...точно так же, как не станешь себя спрашивать, не потому ли он тебе нравится, что он такой белый.

– В смысле?

– Я имею в виду, что у него белокурые волосы и светлые глаза... А где эти чертовы веснушки? Я в первый раз пошла на свидание с белым мужчиной, не может же он...

– Правда?

– ...быть чуть более темной копией Чарли, не может же он...

– Правда, в первый раз?

– Да.

– И я тоже. В смысле – вы первая темнокожая женщина среди моих знакомых. Среди тех, с кем я пытался встречаться. То есть я надеюсь, что можно сказать, что я с вами встречаюсь...

– Можно, можно.

– Я на это надеюсь.

– Я тоже на это надеюсь.

– Хотите еще кофе?

– Да, пожалуйста.

Клинг подал знак официантке.

– К тому же я подумала, – добавила Шарин, – что это мило с вашей стороны – позвонить мне и сказать, что вы готовы снова приехать на Калмс-Пойнт, хотя бы даже и в полночь, лишь бы выпить со мной чашку кофе. Просто для того, чтобы немного поговорить со мной. Я подумала, что это очень мило. И вы были так настойчивы! Когда я ехала в Сан-Себастьян, я все время думала об этом звонке. Я подумала: это, наверное, судьба – что этого копа подстрелили и мне пришлось ехать в город. Значит, так суждено, чтобы у нашей первой встречи было продолжение. Не нужно было так резко разговаривать с ним по телефону, не нужно было так резко отказывать. Ради Бога, ну что такого бедный парень сказал? Он всего лишь сказал, что ему нравится цвет моего костюма. Который, между прочим, совершенно не гармонирует с цветом моей кожи...

– Вовсе нет.

– И из-за чего я так расстроилась? Из-за того, что мужчина сделал мне комплимент? Я думала об этом всю дорогу, но потом, когда я добралась до больницы, у меня все мысли были лишь о том, как найти врача, отвечающего за раненого, и поставить его в известность, что прибыл представитель управления полиции и что они должны обеспечить копу наилучший уход и лечение, или они поплатятся.

– С ним все в порядке?

– Да, все нормально. Две дырки в ноге, а так ничего.

– Терпеть не могу, когда стреляют в копов.

– И не говорите, – мрачно кивнула Шарин. – Ну, так или иначе, пока я не перевезла копа в Буэнависту, где, слава Богу, не может случиться такого, что ему ночью станет плохо, а к нему никто не подойдет, – пока я его не отвезла, я не думала о вас, о вашем звонке, о том, как вы были настойчивы. Я как раз шла к своей машине, собираясь вернуться в Калмс-Пойнт, как вдруг мне снова вспомнились ваши слова, что вы хотели бы приехать туда после того, как сменитесь, просто для того, чтобы выпить чашечку кофе и поговорить. И я подумала о копе, которого подстрелили и из-за которого я оказалась в городе, и сказала себе: «Слушай, кто из вас свалял большего дурака, ты или он?»

– И кто же?

– В любом случае я до смерти проголодалась.

– Хм.

– И я терпеть не могу есть в одиночестве.

– Хм.

– Так что я позвонила вам.

– И вот мы здесь, – сказал Клинг.

– И наконец-то одни.

* * *

Ночью в постели она рассказала ему, как она боялась. И как она до сих пор боится.

– Ну что ты, – сказал он, – не беспокойся. – И принялся утешать ее: гладить ее бедра, целовать соски, грудь, губы.

– Все произошло так быстро, – сказала она.

– Ну что ты, что ты.

– Вдруг кто-нибудь поймет...

– С чего вдруг они поймут?

– Знаешь, люди не так уж глупы.

– Да, но каким образом они могут догадаться?

– А вдруг нас кто-нибудь видел?

– Никто нас не видел.

– Ты не можешь точно знать.

– Ты что, кого-нибудь заметила?

– Нет, но...

– И я не заметил. И нас никто не видел. Не волнуйся.

Он снова принялся нежно целовать ее. Губы, грудь. Его рука скользнула под тоненькую ткань ночной рубашки и принялась ласкать ее тело.

– Все произошло так быстро, – прошептала она.

– Так и должно было быть.

– Они будут спрашивать...

– Наверняка.

– Меня. Тебя. Они будут спрашивать.

– А мы им расскажем. Все, кроме...

– Они не дураки.

– А мы умнее.

– Они поймут.

– Нет.

– Обними меня, Джонни, я так боюсь!

– Ну что ты, Мишель, не волнуйся.

Глава 4

Двое полицейских, обыскивающих переулок, ругались. Они были уверены, что, если бы жертва не была знаменитостью, никто и не почесался бы из-за этого чертова покушения.

– К тому же, – проворчал один из полицейских, – выбрасывают оружие только спецы. Они используют холодное оружие, потом его выбрасывают, мы его находим и можем засунуть себе в задницу. А если человек не наемный убийца, он никогда не станет выбрасывать оружие. Нож ведь тоже денег стоит – вы как думали? Что по-вашему, человек станет выбрасывать нож только из-за того, что кого-то им ткнул? Не болтайте чепуху. Хороший нож стоит сорок, а то и пятьдесят баксов. И выбрасывать его только из-за того, что он немного выпачкался в крови? Да вы чего, спятили?

– А кто такая эта пострадавшая, что нам теперь приходится под дождем обыскивать этот сраный переулок? – поинтересовался второй.

– А хрен ее знает, – ответил первый. – Я о ней никогда не слыхал.

На обоих полицейских были черные накидки, и они натянули на головы капюшоны, но все равно у них уже промокли и головы, и плечи. А разглядеть что-нибудь в два часа ночи в темном переулке, да еще под этим монотонным дождем, было трудно, несмотря на то что полицейские усердно обшаривали каждый дюйм лучами своих фонариков. Хотя они и не совсем точно выражались, но все же были правы, когда говорили, что этот относительно незначительный случай прошел бы совершенно незамеченным – особенно если учесть, как много пострадавших было всего лишь в прошлую субботу в Гровер-парке, – если бы не та подробность, что жертва была актрисой, когда-то игравшей главную роль в разъездной труппе, дававшей «Энни». И вот теперь им приходилось ползать по этому сраному темному переулку и разыскивать нож, которым какой-то хмырь поцарапал какую-то никому не известную «звезду».

Ну, возможно, это была не совсем царапина, но, если судить по тому, что оба полицейских видели по телевизору перед выходом на вечернее дежурство, рана все-таки была неглубокой. Ну что там могло быть серьезного, если девицу всего несколько часов подержали в приемном покое и отпустили из больницы? А раз это была всего лишь царапина, ее нельзя было считать серьезной травмой, из-за которой предъявляется обвинение в попытке убийства или хотя бы в нападении первой степени. Это дело можно было охарактеризовать разве что как нападение второй степени, то есть нанесение легкой травмы при помощи смертоносного оружия или опасного подручного средства. Должно быть, из-за этого им и приходится шарить под дождем и искать этот нож.

– Занюханное преступление класса "Д", – сказал один из полицейских.

– Семь лет максимум, – согласился второй.

– А если привлечь пронырливого адвоката, так он вообще сведет это к нападению третьей степени.

– Класс "А".

– А мы тут тратим время на эту фигню.

– В этой стране, как только с тобой что-нибудь случается, ты тут же становишься звездой или героем, – сказал первый полицейский. – Все эти сопляки, вернувшиеся с войны в Персидском заливе, все они вдруг оказались героями. Я еще помню времена, когда парень считался героем, если он атаковал пулеметное гнездо с гранатами в руках и со штык-ножом в зубах. Вот это был герой, я понимаю! А теперь ты считаешься героем только потому, что прошел через эту трахнутую войну.

– Или если тебя кто-нибудь подрезал, – поддержал второй. – Раньше если бы ты стал защищаться, отобрал у бандита нож и всадил бы этот нож ему же в горло, тогда бы тебя посчитали героем. А теперь ты герой просто потому, что на тебя напали. Сразу набегают хмыри с кинокамерами: вот человек, на которого сегодня вечером напали в подземке, он герой, ребята, посмотрите на него, он позволил всадить в себя нож, пожмите его мужественную руку.

– Герой и знаменитость, не забывай, – добавил первый.

– Да, но на этот раз она вроде бы и вправду знаменитость.

– Ты когда-нибудь о ней слышал?

– Нет.

– И я нет. Мишель Кассиди? Кто такая эта чертова Мишель Кассиди?

– Она – сиротка Энни.

– Дерьмо собачье – вот что она такое. В этой стране, как только на кого-то нападут, из него делают героя и знаменитость, и газетчики тут же начинают вокруг него суетиться. Ты заметил – теперь каждая зараза знает, как сделать так, чтобы у тебя взяли интервью? Смотри: загорается многоэтажный дом, прибегают журналисты с телекамерами, и вдруг появляется какая-нибудь дамочка в ночной рубашке. Она только накануне приехала откуда-нибудь из Колумбии, по-английски говорит еле-еле, но зато дает интервью репортерам и держится так, будто она какая-нибудь звезда из шоу «Сегодня вечером». «Ой, сьэр, это так ужасно, мой ребьенок в дальньей комнатье, я нье знаю, чьто дьелать!» Из незаконной эмигрантки она тут же превращается в чертову знаменитость, которая дает интервью.

– А на следующей неделе она уже будет рекламировать какое-нибудь средство для волос.

– Огнетушители она будет рекламировать, – поправил второй, и полицейские рассмеялись.

Дождь продолжал лить, вгоняя их в уныние.

– Ты видишь в этом переулке хоть какой-нибудь сраный нож? – спросил первый полицейский.

– Ни хрена я не вижу, кроме дождя.

– Давай посмотрим на тротуаре.

– Тут канава.

– Может, он выбросил нож в канаву.

– А может, забрал его домой и сунул под подушку, этот самый нож за пятьдесят баксов.

– Который час?

– Уже почти два.

– Может, устроим перерыв?

– Да вроде рано.

– А ты есть не хочешь?

– Я могу сходить за пиццей.

– Давай лучше заканчивать.

– Мы здесь всего два часа.

– Больше двух.

– Ну, два с четвертью.

– Под этим чертовым дождем – не забывай.

– Ну пусть даже так.

– Ищем нож, который вообще не существует.

– Он мог выбросить нож в канаву.

– Да мы никогда его не найдем.

– Давай все-таки проверим и канаву.

Двадцать минут спустя они уже ели пиццу в ночной забегаловке на Мейпс-авеню.

Еще семь часов спустя Карелла и Клинг сидели в дежурке и перечитывали записи, которые они вчера вечером сделали в театре. Дождь немного приутих, но не настолько, чтобы у них исчезло ощущение продолжающейся зимы. Было седьмое апреля. Уже две недели и три дня как вроде бы наступила весна, но зима была отвратительной, и эта отвратительная зима все еще не закончилась – во всяком случае, по мнению горожан.

– Насколько я понимаю, – сказал Клинг, – все уже ушли из театра к тому времени, как Мишель Кассиди вышла в переулок.

– Все, кроме художницы по костюмам, – поправил его Карелла. – По словам Кендалла, она задержалась из-за примерки.

– Художницу зовут Джиллиан Пек, – сообщил Клинг и зевнул. – Помощник режиссера дал мне ее адрес и домашний телефон.

– Что, не выспался? – поинтересовался Карелла, и сам едва удержался от зевка.

– Я домой пришел только к трем. Мы заговорились.

– Вы с Шарон?

– С Шарин.

– Она в конце концов позволила тебе доехать до Калмс-Пойнта?

– Нет, мы встретились в городе. Слушай, а ты откуда знаешь?..

– Маленькая дежурка.

– Это не дежурка маленькая, это у кого-то уши длинные.

– I muri harmo orrecchi, – сказал Карелла.

– И что это значит?

– И стены имеют уши. Моя бабушка часто это повторяла. Так кто она такая?

– Твоя бабушка?

– Да, моя бабушка.

– Ты имеешь в виду Шарин?

– Я имею в виду Шарон.

– Шарин.

– Похоже, здесь сильное эхо.

– Нет, ее зовут Шарин. Через "и".

– А, Шарин.

– Да, Шарин.

– Ну так кто она такая?

– Она из полиции, – сказал Клинг.

Он решил, что разумнее будет не уточнять, что она заместитель главврача полицейского управления.

– Я ее знаю?

– Навряд ли.

– А где ты с ней познакомился?

– На работе.

Это тоже более-менее соответствовало действительности.

– Если все они уже ушли из театра, – сказал Клинг, меняя тему разговора, – то любой из них мог подождать в том переулке и напасть на нее. Так что...

– Ты хочешь сменить тему? – спросил Карелла.

– Да.

– Ну ладно.

– Я просто пока не хочу об этом говорить, – пояснил Клинг.

– Ладно-ладно, – протянул Карелла, но вид у него был несколько обиженный. – С чего начнем?

– Стив...

– Я понимаю.

– Сколько нам придется возиться с этим делом? Девицу выпустили из больницы через каких-нибудь пять минут после того, как она туда поступила. Сегодня она уже снова приступит к репетициям, и представление будет продолжаться. На мне висит три серийных убийства и десяток...

– Я знаю.

– Ведь это же пустяковое дело, Стив.

– Ты знаешь, что это так, и я это знаю, но согласится ли с нами комиссар Хартман?

– Ты о чем?

– Сегодня утром мне домой позвонил Пит.

– Ого!

– Он сказал, что еле отвязался от Хартмана. Комиссар и майор на пару желают знать, как там у восемьдесят седьмого участка движется дело с этой суперзвездой, на которую напали прямо у выхода из театра. Сказал, что они узнали о том, что перед покушением она побывала у нас в участке и подала жалобу...

– Но это было всего за три часа до нападения!

– А кто это будет считать? Сказал, что это некрасиво выглядит, что мы знали об угрожающих телефонных звонках и все-таки позволили...

– Позволили?!!

– ...чтобы актриса подверглась нападению...

– Ну да, конечно, мы позволили ее зарезать.

– Это, собственно, комиссар сказал Питу. А Пит повторил это мне в половине восьмого утра. Газеты здорово раздули это дело, Берт. Достаточно, чтобы всех взбудоражить. Пит желает получить этого головореза. И быстро.

* * *

Одетый в ливрею чернокожий привратник вежливо спросил у Кареллы, к кому он. Карелла предъявил жетон и сообщил, что ему нужен мистер Моргенштерн. Привратник переговорил с кем-то по селектору и сообщил Карелле, что тот может идти. Ему нужен пентхауз С, лифт направо по коридору. Дверь Карелле открыла чернокожая горничная и сказала, что мистер Моргенштерн сейчас находится в столовой – не будет ли мистер так любезен следовать за ней? Карелла прошел следом за горничной через роскошно обставленную квартиру, все окна которой выходили в парк.

Марвин Моргенштерн сидел в эркере, залитом яркими лучами утреннего солнца. Он был одет в синий шелковый халат. Из-под полы халата и из выреза выглядывала шелковая же пижама бледно-синего оттенка. Когда горничная ввела детектива в комнату, Моргенштерн как раз жевал кусочек тоста.

– Здравствуйте, – сказал Моргенштерн, – рад вас видеть. – С этими словами он встал, отряхнул крошки и протянул руку Карелле. Они поздоровались, и Моргенштерн предложил: – Присаживайтесь. Кофе хотите? А может, тост? Элли, принесите горячих тостов и еще одну чашку. Может, вам апельсинового сока? Элли, еще стакан сока, пожалуйста. Да вы присаживайтесь.

Карелла сел.

Он позавтракал в восемь утра, а сейчас было уже начало одиннадцатого. Моргенштерн еще не брился, но уже успел причесаться – зачесал волосы назад и не стал делать пробора. У него были лохматые черные брови под стать волосам, хотя волосы были настолько черными, что создавали впечатление крашеных. А может, он и брови красил. Узкие тонкие губы, ярко-голубые глаза. В глазах, похоже, прыгали смешинки, хотя Карелла не видел в случившемся преступлении ничего забавного.

– Как вы думаете, кто это сделал? – спросил Моргенштерн.

– А вы как думаете?

– Да кто его знает? В этом городе психов полно. Ну а какие-нибудь идеи у вас есть?

– Мы ведем расследование, – туманно ответил Карелла.

– И поэтому вы сюда и пришли?

– Да.

– Вы думаете, что это сделал я? – спросил Моргенштерн и расхохотался.

– Вы?

– Мне шестьдесят семь лет, – произнес Моргенштерн, отсмеявшись. – Три года назад я перенес инфаркт, мое колено, из которого двадцать лет назад удалили хрящ, начало болеть к непогоде, а вы думаете, что я напал в темном переулке на актрису из собственного театра? Совесть у вас есть, приятель? А, это вы, Элли. Свежий кофе? Замечательно. Поставьте сюда. Да, спасибо.

Горничная поставила поднос, на котором находились чайная ложечка, вилка, нож, салфетка, стакан апельсинового сока, пустая чашка и блюдце, вазочка с тостами и джезва с горячим кофе. Карелла прикинул, что горничной, должно быть, не больше двадцати трех – красивая женщина с вишневыми глазами и с лицом цвета кофе с молоком. Детектив подумал, что горничная, должно быть, гаитянка – в последнее время появилось много эмигрантов с Гаити. Не произнеся ни слова, девушка покинула комнату.

Моргенштерн разлил кофе, придвинул детективу сахарницу и молочник. Карелла выпил сок и потянулся за тостом. Он намазал тост маслом, потом добавил земляничного джема и откусил. Хлеб был свежим, а тост – хрустящим и теплым. Кофе тоже был хорош – крепкий и вкусный. Карелла расположился как дома.

– В таком случае расскажите мне о театральном бизнесе, – попросил он.

– Вы хотите знать, стоило ли мне пырять ее ножом? – спросил Моргенштерн.

Похоже, происходящее по-прежнему его забавляло.

– Что-то вроде того, – согласился Карелла.

– Что-то вроде того, много ли я выиграл от ранения моей звезды и от того, что название пьесы теперь на слуху у всего города? – И Моргенштерн широко, безо всякой задней мысли улыбнулся.

– И дата премьеры тоже, – добавил Карелла.

– Правильно, шестнадцатое число, – сказал Моргенштерн. – В четверг вечером. За день до еврейской Пасхи и страстной пятницы. Это принесет нам удачу, вам не кажется? Двойной праздник. Ну так разрешите просто сказать вам, сколько я заработаю, если эта пьеса станет хитом сезона. А я допускаю, что вероятность этого достаточно высока. На следующей неделе мы попадем на обложку «Тайма», понимаете? В воскресный номер.

– Я об этом не знал.

– Ну, так или иначе, это превратилось в телевизионную драму с продолжением. Просто невозможно послушать новости, чтобы вам тут же не сообщили про Мишель Кассиди. Мишель Кассиди, Мишель Кассиди, повсюду Мишель Кассиди. А правда, что еще нужно телевизионщикам? Красивую девицу с большими сиськами пырнули ножом – конечно, они тут же это проглотили. На публике они заламывают руки, а в кулуарах куют железо, пока горячо. Я не удивлюсь, если они сделают из этого «мыльную оперу». Впрочем, я ничего против не имею. На самом деле, если вы хотите оказать мне большую услугу, – арестуйте кого-нибудь до премьеры. Чтобы история развивалась – понимаете?

– Вы собирались рассказать мне...

– Да, о моих финансах. Что я могу с этого получить? Почему я напал на Мишель, так?

– Я не говорил, что вы на нее напали.

– Я знаю, что вы этого не говорили. Я шучу. Я тоже не говорю, что это я ее ранил. Потому что я этого не делал.

– Очень рад это слышать, – сказал Карелла, глотнул кофе и намазал себе еще один тост.

– Хотя моя доля в прибылях выглядит достаточно большой, чтобы оправдать это, – заметил Моргенштерн.

– Что оправдать?

– Убийство.

– Гм. А сколько составляет ваша доля?

– Именно об этом вы спросили с самого начала.

– А вы до сих пор мне не ответили.

– Если кратко, я получаю два процента со сборов, пятьдесят процентов от прибыли плюс оплата текущих расходов.

– И какие сборы вы ожидаете?

– Если мы переберемся в нижний город – вы хотите сказать? А мы таки переберемся, если пьеса будет пользоваться успехом. Тогда мы перейдем в театр на Стеме, на пятьсот мест. Самые дорогие билеты на обычную пьесу идут по пятьдесят баксов. С мюзиклами немного не так, там цена может доходить до шестидесяти пяти – семидесяти баксов, в зависимости от обстоятельств. Договоримся считать по пятьдесят баксов, тогда в среднем... Слушайте, что я морочу себе голову? У меня же все это посчитано.