Текст книги "После Сталинграда. Семь лет в советском плену. 1943—1950"

Блок номер 2

13 ноября 1943 года. В этот день царило большое оживление, так как было изолировано очень много людей. Из-за этого русские объявили построение всего 2-го блока, где содержались подлежащие изоляции офицеры. Вместе с примерно 60 другими военнопленными мы поднялись в верхний зал нашего блока, который был огражден колючей проволокой, чтобы отделить нас от остальных обитателей лагеря. Ворота открывались только тогда, когда нас вели принимать пищу, поэтому к нам никто не мог приблизиться без специального разрешения.

Прежде мне не приходилось быть свидетелем того, как немцы доносят, подвергают насмешкам и издевательствам своих соотечественников, но здесь мне довелось увидеть, как все это проделывает Мангольд, пользуясь своими полномочиями старшего по блоку, а также его цепные псы лейтенанты Кальбаум, Рихтер и Кайзер. Их главной обязанностью являлось не дать нам связаться с внешним миром, то есть с остальными военнопленными. Мангольд был достойным членом Союза немецких офицеров. Он лишился остатков уважения своих прежних товарищей. За хорошую работу в качестве старшего по блоку изоляции он вскоре был назначен старшим по всему лагерю, а его место блокфюрера перешло к майору Хартбергеру, австрийцу, который уже долгое время был верным слугой у русских.

Прежде чем передать свои обязанности австрийцу, Мангольд через полковника Никифорова объявил мне 5 суток ареста за то, что однажды на утренней перекличке я пожаловался на то, что он неуважительно обращается с людьми старшего возраста.

Прежде чем распределить по комнатам, нас продержали в верхнем зале два дня. Комната под номером 7 предназначалась для тех, кто считался самыми паршивыми овцами, а в маленькой комнатке рядом поселили полковников Кроме, Вольфа и Эрлера. Нас собрали поименно из отдельных комнаток, в которых нас расселили до этого. Так образовалось сообщество пленных, живущих совместно, в котором я сразу же почувствовал себя как рыба в воде. Кроме старшего по комнате подполковника Бурманна, со мной проживали священник Рот, майор Блюме, майор Люббе, советник военного суда Мевес, подполковник фон Белов и еще четыре наших товарища; у нас сложился свой тесный коллектив единомышленников.

Вряд ли можно припомнить хотя бы один день, когда кто-нибудь из нас не отбывал бы наказания заключением. Поскольку комната для арестантов находилась в нашем же здании, мы имели возможность ободрить нашего товарища в заключении через трещину в окне или щель в двери. Нам удалось организовать все настолько хорошо, что тот, кто отбывал наказание арестом, не испытывал никаких лишений.

Как-то, когда наказание заключением отбывали полковник фон Ханштейн и еще два офицера, посыльный с кухни по ошибке принес еду на пятерых: по 200 граммов хлеба на каждого и пять кусочков рыбы. Дежуривший в тот день русский лейтенант, который открывал дверь, приказал оставить всю еду снаружи. Потом русский схватил порцию хлеба и рыбу. Через минуту я видел, как он, стоя посреди пустой комнаты, с жадностью проглотил обе порции. Увидев меня, русский упрятал остатки рыбы себе в карман шинели[6]6
  Это лишний раз свидетельствует, насколько скудным был паек контингента, охранявшего немецких военнопленных.


[Закрыть].

Каждый день арестованным приходилось убирать по одному помещению. Даже тогда, когда Мангольд упрятал меня под арест на пятеро суток, установленный порядок соблюдался неукоснительно. Моим напарником был назначен летчик-истребитель лейтенант Хелмс. Разумеется, мы распределили назначенные нам работы поровну. Хелмс рассказал мне свою историю. Русские хотели уговорить его вернуться в свою часть, чтобы он угнал оттуда самолет Ме-109[7]7
  Странная история. Самолетов «Мессершмитт Bf 109» разных модификаций к этому времени было сбито или захвачено очень много. А вот риск отпустить летчика, который намного ценнее боевой машины, был слишком большим.


[Закрыть]. В том же здании, где содержался Хелмс после того, как он попал в плен под Мурманском, держали и захваченного немецкого лейтенанта из Гамбурга, с которым Хелмсу однажды удалось коротко переговорить. По словам Хелмса, это был статный мужчина с подтянутой фигурой и прямой осанкой. Позднее он наблюдал через замочную скважину, как лейтенанта допрашивали. Он видел, как его истязали. В один из дней лейтенанту выбили глаз. Незадолго до того, как его уводили, Хелмса как раз снова вызвали на допрос и провели мимо комнаты, где держали того лейтенанта. Изнутри доносилось нечто, похожее на бормотание лунатика. Потом Хелмс ничего не смог узнать о судьбе того лейтенанта. Обращались ли русские так же со многими другими военнопленными, чтобы сделать из них предателей? Скольких еще они замучили до смерти?

Что происходит? Подполковнику фон Белову приказали собрать вещи и идти в караульное помещение. Неужели и его тоже подвергнут «особой обработке»? Он собрал вещи и со всеми попрощался. Я решил проводить его до ворот. Мы снова посмотрели друг другу в глаза, пожимая руки. Оба знали, что, что бы ни случилось, мы никогда не станем предателями! Вон мы попрощались, и ворота за ним закрылись. Наш дорогой старый товарищ, который в течение многих дней общих испытаний стал дорог каждому из нас, ушел в неизвестность. Увижу ли я его снова?

Близилось Рождество, и в 7-й комнате мы мысленно к нему готовились. В канун Рождества, лежа на железных койках, мы пели рождественские песни. Рождественское утро началось с общих разговоров. Все наши мысли были далеко, там, где остался наш дом.

Вчера и сегодня сюда прибывали наши товарищи из лагеря Оранки. Среди них были и мои однополчане Шулер и Крелль. Слава богу! Хоть кто-то остался в живых. Ведь так много тех, кто просто не выдержал пути и остался лежать вдоль дороги.

Вчера вечером под покровом темноты мне удалось выскользнуть из 7-й комнаты и навестить старого друга Крелля. Содрогаясь от ужаса, он рассказал мне о том, как им пришлось похоронить в Бекетовке 35 тысяч человек, умерших от сыпного и брюшного тифа и от истощения. Но в лагере Оранки все было не так, как в Елабуге. Там было гораздо больше тех из пленных, кто стал жертвой эпидемий. По дороге среди итальянцев были даже случаи каннибализма. Крелль считал меня погибшим и был очень рад снова увидеть меня.

Сегодня к нам в комнату прокрался еще один мой друг, Ханс Иоахим Шулер, который был адъютантом нашего батальона. В последний раз мы виделись почти год назад. Какое же счастье было снова видеть старого верного друга после долгого перерыва и убедиться, что этот человек не изменился. Я был рад видеть и лейтенанта Аугста, который, на мой взгляд, тоже совсем не изменился.

24 декабря 1944 года. Военнопленные 2-го блока сидят по камерам. Их сердца полны радости, мысли находятся в далеком доме. Так просто и без долгих церемоний мы отпраздновали самый большой праздник года, вдалеке от дома, мы, истинные сыновья своего народа, мы отринули от себя грязь предательства, все то, что творилось вокруг. Нам удалось упросить русских разрешить нам маленькую ель, которую мы украсили самодельными игрушками. Некоторым удалось сэкономить немного от своего пайка, чтобы у них было хоть что-то на канун Рождества. Мне тоже удалось сберечь 300 граммов хлеба, которые я с молитвой порезал на кусочки, как это делают дома с рождественской коврижкой. Мысленно я был дома со своими близкими и любимыми. Где и как они празднуют это Рождество?

1 января 1944 года. Начало нового года. Принесет ли он нам долгожданную победу? Мы все верили и ждали ее. Я знал, что новый год никак не изменит мои убеждения, веру и мое поведение. В комнатах по соседству многие мои товарищи так же, как и я, использовали моменты воспоминаний о далеком доме для того, чтобы укрепить свою веру.

Целый день я провел, пытаясь освежить свои знания английского языка. Я записал стихотворение и выучил его наизусть. Мысли о том, какими средствами для изучения языка я обладал прежде и что есть в моем распоряжении теперь, вызывали у меня улыбку. Но тем более ценными стали небольшие, заполненные от руки тетрадки, куда я переписывал стихи Гете, Шиллера, Арндта, Биндинга и Рильке. Нет, время в плену не пройдет впустую. Преодолев последствия сыпного тифа, умея быть дисциплинированным, я сумею заставить себя сосредоточиться. Для проведения «общественного мероприятия» в лагерь прибыли бывшие генералы Латтманн и Шлёмер в сопровождении фон Айнзиделя и бывшего майора Хюнемердера. Нам тоже пришлось выслушать речь Латтманна. Русские напряженно ждали, какой эффект окажет эта речь. Генерал-предатель сумел заготовить для нас всего лишь слова, оправдывающие его измену. С самого начала и до конца в зале царило ледяное молчание. Мы будто превратились в неподвижную стену. Такой же ледяной прием получили и попытки двух генералов-изменников возобновить свои личные знакомства.

Блок номер 6

Сегодня 13 февраля, и у нас новый переезд. За два дня до дня моего рождения весь 2-й блок перевели в 6-й блок. Теперь русским удалось сделать то, чего они давно добивались, но в чем прежде не имели успеха. 6-й блок был полностью отрезан от внешнего мира. Все контакты с нашими друзьями прекратились. Вход в блок номер 6 осуществлялся через небольшое караульное помещение, где сидел русский часовой, не допускавший внутрь тех, кто не имел специального разрешения. Для нас, более чем 150 человек, была оборудована во внутреннем дворе своя отдельная площадка для физических упражнений примерно 20 метров длиной и 6 метров в ширину. Еду приносили из кухни в пищевых контейнерах, которые нам разрешалось забирать только после того, как те, кто приносил контейнеры, выходили из караульного помещения.

С самых первых дней наше новое жилище было холодным и очень неуютным, так как блок долгое время стоял пустым. Часть дверей и окон была разбита, сломана или отсутствовала, и ветер надувал в комнаты снег. После первой ночи на новом месте у некоторых из нас появились явные признаки обморожения. Мы поняли, что никто, кроме нас самих, нам не поможет. После того как были сожжены лестничные перила, мы планомерно перешли к части сруба под крышей. Крыша была построена очень прочно, поскольку не обвалилась под тяжестью снега. Вместо пилы использовался выпрямленный бочковой обруч. Хорошо, что наше жилище строилось еще в царские времена с двойным, по сравнению с современным, расходом материала. Полученные дрова делились поровну между комнатами. Если бы мы пользовались только тем, что русские оставляли нам для обогрева, все бы просто замерзли. Никто не думал о том, что будет завтра; мы испытывали пронизывающий холод уже сегодня, и никто не хотел больше мерзнуть.

Дни становились длиннее, то здесь, то там стало проглядывать солнце. Над строениями лагеря пролетали журавли и галки, их громкие крики возвещали приход весны. Жизнь в блоке-изоляторе имела свои особенности. Здесь были представлены все воинские звания, от унтер-офицера до старого полковника, который перед пленом должен был стать генералом. Здесь были судейские чиновники и священники, а также преподаватели всех уровней. Некоторые предпочитали проводить свободное время в соответствии с собственными наклонностями и желаниями. У врачей, юристов и фермеров было что-то вроде своих клубов. Другие предпочитали освежить свои знания истории или посещали профессиональные курсы иностранных языков. И наконец, венцом всего был хор, в котором пели 45 военнопленных. Любое мероприятие встречало на пути множество препятствий, которые приходилось преодолевать снова и снова. Достаточно упомянуть хотя бы отсутствие писчей бумаги, которую удавалось частично заменить небольшими деревянными дощечками или кусочками черепицы, карандашей, которые делали из свинца, а свинец, в свою очередь, добывали из так называемой «расстрельной стенки». Последняя получила свое название в революционные времена, когда перед ней расстреливали белогвардейцев. Но если есть желание, будет и способ.

После занятий по истории и языку самое большое удовольствие мне приносило пение в хоре. И пусть даже я пел не особенно хорошо, я делал это со всем сердцем. Под руководством нашего «маэстро», как мы называли руководителя хора лейтенанта Фромлевитца, мы исполняли Ave verum и другие церковные гимны.

20 апреля[8]8
  День рождения Адольфа Гитлера.


[Закрыть] 1944 года. После утренней поверки в присутствии дежурного офицера все мы собрались в правом крыле здания. Лейтенант Оберхофер читал стихи. Потом хор исполнил гимн Ave verum. Потом старший по блоку полковник Кроме произнес речь. Он говорил, что все мы, являясь солдатами, признаем и служим только своему Отечеству, что мы не политики. Торжественное празднование завершилось пением национального гимна.

Первая голодовка

День 21 апреля был таким же, как и большинство других. После утреннего туалета мы выпили сэкономленную с вечера половину стакана чая (утром другого питья у нас не было). Мы пользовались таким термином для определения данной жидкости, поскольку она была коричневого цвета, хотя с точностью определить ее настоящий состав было невозможно. Вскоре после утренней переклички мы обнаружили, что лагерный гробовщик, русский по имени Климент, с помощью нескольких «антифашистов» принесли в наш блок лестницы и какое-то деревянное приспособление. Вскоре мы убедились, что эти приспособления укрепили на окнах комнат, что выходили на дорогу. Они были в точности такими же, как те, что висели перед окнами тюрьмы в Елабуге. Благодаря таким щитам комнаты стали навсегда погружаться в полумрак.

Мы пришли в настоящее бешенство. Мы не могли и не должны были терпеть это. Если мы никак не отреагируем, то меры террора против нас будут только нарастать. Нашей реакцией стало то, что 32 обитателя комнат, которых коснулись нововведения, отказались от пищи. В нашей комнате, где мы жили вшестером, голодовку объявили трое: майор медицинской службы доктор Вебер, лейтенант фон Путкамер и военный врач-венгр доктор Байор. Теперь мы с тревогой ждали, как на это отреагируют русские. Мы знали, что по истечении 24 часов о каждом случае голодовки должны были докладывать в управление по военнопленным Министерства внутренних дел в Москве. После этого очень быстро оттуда приезжала комиссия для расследования произошедшего. Русские очень не любили такие комиссии, потому что, если в ходе их работы вскрывались причины голодовки, в ход пускались все средства и обещания, чтобы пленники прекращали ее.

Первые три дня никто из русских, кроме дежурного офицера, не обращал на голодовку внимания. Однако, поскольку наши товарищи продолжали решительно отказываться от пищи, вскоре русским пришлось принимать меры. Появилась женщина-врач, которая попыталась просьбами и увещеванием убедить голодающих снова принимать пищу. Когда ей это не удалось, появился сам гвардии майор. Он начал с отданных грубым тоном команд, затем перешел к угрозам, но, так и не добившись успеха, удалился.

Наше настроение достигло практически точки кипения. Наши товарищи голодали уже пять дней. Бледные и ослабевшие, они лежали на своих койках, никто не покидал своего места. Пульс у них едва прощупывался. Я выразил намерение присоединиться к голодающим, некоторые другие тоже хотели последовать их примеру, но нам посоветовали подождать еще один день. На меня производил тягостное впечатление вид бастующих товарищей. Если бы я мог, я бы схватил этих русских за горло.

Начался шестой день, а от русских все еще не было никакой особой реакции. Нашим требованием было: «Долой ставни!» Ближе к полудню вдруг раздалось:

– Посмотрите! Сюда идет наш пролетарий-гвардеец!

Мы сидели по комнатам в напряжении и ждали, что будет дальше. Сначала майор прошел в комнату к старшим офицерам. Потом в 12-ю комнату, что находилась рядом с нашей. И вот наконец наша дверь распахнулась, и к нам зашел Кудряшов в сопровождении целой свиты из лагерного начальства. С того времени, когда он допрашивал меня в последний раз, Кудряшов набрал вес, и теперь он смотрелся омерзительно. Когда я смотрел на него, мне всегда в голову приходила мысль о бульдоге. Вслед за Кудряшовым в комнату зашли полковник Кроме и еще кто-то из русских.

С устрашающим лицом, будто он намеревался съесть каждого из нас, майор прошел через комнату номер 10 и примыкавшую к ней комнату номер 11. Он грозно посмотрел на участников голодовки, которые были так слабы, что просто лежали равнодушные ко всему. Помимо команды «смирно», поданной, когда майор вошел в помещение, никто больше не промолвил ни слова. Полумрак, царивший в комнате из-за ставен, делал обстановку еще более напряженной. В роли переводчика выступал какой-то серб, который одинаково бегло говорил и по-русски, и по-немецки. Когда все уже собирались выходить из помещения, я вдруг громко выкрикнул:

– У меня вопрос к господину гвардии майору!

Тот остановился на полпути и повернулся ко мне, напряженно пытаясь понять, что происходит, и кто говорит. Переводчик перевел:

– Спрашивайте!

Я начал:

– Я знаю, что, если бы у господина гвардии майора была возможность пристрелить меня, он не колебался бы. Так ли это?

Майор подтвердил.

– Но знаю и то, что он не может сделать этого, что он получает приказы из Москвы, в соответствии с которыми и должен поступать. Я уверен, что в Москве ничего не знают об этих щитах, что повесили за нашими окнами. Мы выполнили свой долг солдат и требуем, чтобы с нами обращались, уважая наше офицерское звание! Именно поэтому эти наши товарищи полностью отказались от пищи. Обращаться с нами, как с преступниками, бесчеловечно. Несколько месяцев назад вы обещали уничтожить меня физически и морально, и сейчас вы явно выполняете свое обещание. Начиная с сегодняшнего дня я тоже полностью отказываюсь принимать пищу до тех пор, пока ставни не будут убраны!

Переводчик переводил фразу за фразой. Лицо гвардии майора все больше кривилось, будто от яда. Ничего не сказав в ответ, он вышел из комнаты вон. Некоторые из моих товарищей считали, что я не должен был так говорить с ним, что это только ухудшит наше положение. Другие были на моей стороне. Старший по нашему блоку полковник Кроме молча последовал за майором. Через полчаса он вернулся и объявил:

– Господа, прошу вас прекратить голодовку и начать принимать пищу. Сегодня вечером количество ставен сократят наполовину. Я понимаю, что это будет уступкой с нашей стороны, но мы не можем настаивать в этом вопросе, так как гвардии майор не желает, чтобы снаружи были видны ваши нагие тела. Через несколько минут придет врач, чтобы забрать тех, кто принимал участие в голодовке, в госпиталь.

Я был не очень доволен результатом. Если бы мы более твердо отстаивали свои права и потребовали, чтобы ставни были сняты немедленно, то так и было бы. Однако полковник Кроме был нашим старшим по блоку, следовательно, мы должны были оставлять за ним право поступать так, как это будет больше всего на пользу нашему сообществу. Данный инцидент продемонстрировал, что голодовка являлась мощным оружием в наших руках, но пользоваться им можно было только в самых крайних случаях, чтобы не притуплять эффект его воздействия. И все же при первой же возможности мы должны избавиться и от остальных ставней на окнах.

Дни потянулись дальше обычным порядком. Через какое-то время все участники голодовки вернулись в блок. В госпитале их так же изолировали от остальных, чтобы максимально уменьшить их контакты с другими обитателями лагеря. И все же некоторым удалось связаться с друзьями в общем лагере и рассказать им о том, что произошло.

Разоблачение шпиона

Наш хор разучил песнопение на Троицын день, которое мы исполняли, пока весь лагерь находился на построении для переклички. Нас не было видно из лагеря, но все слышали, как мы пели. Особенно громко мы постарались пропеть второй куплет: «Рейх, завоеванный мечами наших отцов, поможет нам выстоять».

Время от времени эмигранты навещали нас. Обычно это был Маурер, незаметный человек маленького роста, с чересчур высоким голосом и морщинистым лицом. Он пытался читать нам лекции, но это кончилось плачевно для него, особенно в первой и второй комнатах. В остальных комнатах ему позволяли говорить, но никак не реагировали на его слова. Но здесь их неформальный лидер Генрих, мужчина 50 лет, родившийся в Прибалтике и свободно говоривший по-русски, настолько огорчил малыша Маурера, что тот выбежал прочь со слезами на глазах. Наконец с любыми попытками нашего политического просвещения было покончено.

Регулярно доходившие до нас новости о ходе боев на всех фронтах давали пищу для долгих озабоченных споров, особенно среди наших старших товарищей. Я не принимал участия в этих разговорах, так как считал все слухи вражеской пропагандой, направленной на то, чтобы ослабить нас. А если эти новости были правдой, то отсюда, из плена, мы все равно ничего не смогли сделать. Несмотря на все плохие вести, я верил в победу моего народа! Я до конца выполнил свой долг и был готов предстать перед любым судом, чтобы оправдать свои поступки. А на то, что будет, я был не в состоянии никак повлиять.

Мне не было скучно, так как свой распорядок дня я подчинил жесткому графику занятий. Всегда было приятно цитировать поочередно с доктором Манитцем диалоги из «Фауста»; мы оба знали наизусть много отрывков из этого произведения. Если занять себя достаточно плотно духовной пищей, то на несколько часов забывается постоянно преследовавшее нас чувство голода.

Прибывший из Москвы на несколько дней для инспектирования лагеря полковник организовал для нас обязательный просмотр фильма о Харьковском показательном судебном процессе. В фильме было показано осуждение и казнь через повешение военнослужащих вермахта и СС, совершивших в Харькове преступления против человечности.

Стоял великолепный знойный солнечный день. Лишь некоторые здоровяки выполняли свои обязательные ежедневные физические упражнения при ослепительных лучах полуденного солнца. Двор перед блоком снова, как это часто бывает, закрыт для нас – очередная мера наказания. Я был поглощен заучиванием слов из английского словаря. Тут дверь вдруг открылась, и во внутренний двор вошли двое пленных. Один из пленных – румынский офицер, второй – лейтенант с Рыцарским крестом. Вдруг капитан Саша воскликнул, широко раскрыв глаза:

– Что же это такое? Я же знаю его! Он не лейтенант, и, конечно, не может иметь Рыцарский крест! Он унтер-офицер!

– Вы знаете этого человека? – спросил я.

– Конечно! Это унтер-офицер, его зовут Ниссен, и он давно уже работает на НКВД.

Я понял, что этого человека прислали к нам шпионить. Для того чтобы придать ему заслуживающий доверия вид, его украсили Рыцарским крестом. Но русские не предполагали, что этого парня в нашем блоке опознают.

Через несколько минут после того, как «лейтенант Ниссен» представился старшему по блоку, он появился во дворе раздетым до нитки. Теперь этому грязному псу предстояло играть разве что роль чистильщика сортиров.

Это была вторая попытка русских внедрить в 6-й блок своего шпиона. Первый случай произошел с осведомителем НКВД лейтенантом ВВС Лохоффом, который не сумел приблизиться к нам. Мы ясно дали ему понять, что если он дорожит жизнью, то ему следует очистить площадку от своего присутствия. Его работодатели явно остались недовольны своим агентом, и его никогда больше не видели в нашем блоке.