Текст книги "«Падение Дома Ашера», «Рукопись, найденная в бутылке», «Колодезь и маятник» и другие произведения"

Глава VII

10 июля. Окликнули корабль, шедший из Рио-де-Жанейро в Норфолк. Погода пасмурная, легкий порывистый ветер с востока. Сегодня умер Гартман Роджерс; с ним сделались судороги еще 8 июля после стакана грога. Он принадлежал к партии повара и был самым надежным помощником Петерса. Последний сообщил Августу, что подозревает помощника капитана в отравлении Роджерса и ожидает такой же участи для себя, если только не будет настороже. Теперь на его стороне остались только Джонс и повар; к противоположной партии принадлежат пятеро. Он говорил Джонсу о своем намерении отобрать команду у помощника капитана; но так как этот проект был принят очень холодно, то он не решился настаивать и не говорил об этом с поваром. И хорошо сделал, потому что в тот же день вечером повар заявил о своем намерении присоединиться к противнику и формально перешел на его сторону, а Джонс поссорился с Петерсом и дал ему понять, что подшкипер узнает о его замыслах. Очевидно, нельзя было терять времени, и Петерс объявил, что непременно попытается завладеть бригом, если только Август ему поможет. Мой друг изъявил свое полное согласие и счел этот момент удобным, чтобы сообщить о моем присутствии на бриге. Метис был не столько удивлен, сколько обрадован этим известием, так как не рассчитывал на Джонса, который очевидно гнул на сторону помощника капитана. Затем они сошли в каюту; Август позвал меня, и мы познакомились с Петерсом. Решено было, что мы попытаемся овладеть кораблем при первом удобном случае, не принимая Джонса в сообщники. В случае успеха высадимся в ближайшем порту. Ссора с товарищами лишала Петерса возможности предпринять плавание по Тихому океану, это немыслимо без экипажа, но он рассчитывал избавиться от суда по невменяемости (он клялся всеми святыми, что принял участие в бунте под влиянием помешательства) или, в случае осуждения, испросить помилование на основании заявлений Августа и моих. Наше совещание было прервано криком: «Все наверх крепить паруса», заставившим Августа и Петерса броситься на палубу.

По обыкновению команда была пьяна и не успела убрать паруса, как сильный шквал положил корабль на бимсы. Однако он выпрямился, черпнув порядком воды. Едва успели привести все в порядок, налетел новый шквал, там еще, эти, впрочем, не причинили вреда. По всему было видно, что собирается буря. И точно: скоро поднялся страшный ветер с северо-запада. Паруса были убраны как можно тщательней, и мы по обыкновению легли в дрейф с одним фок-зейлем. К ночи ветер и волнение усилились. Петерс с Августом вернулись в переднюю каюту, и мы продолжали наше совещание.

Мы все соглашались, что настоящая минута – самая благоприятная для осуществления наших замыслов, тем более что именно теперь никто не мог ожидать какой-либо попытки в этом роде с нашей стороны. Паруса были убраны, следовательно, не было надобности маневрировать до наступления хорошей погоды; в случае успеха нашей попытки, мы могли бы освободить одного или двух из наших противников с условием помочь нам провести корабль в порт. Главное затруднение заключалось в неравенстве сил. Нас было трое против девяти. Все оружие находилось в их распоряжении, кроме пары пистолетов, которые припрятал Петерс, и большого матросского ножа, с которым он никогда не расставался. По некоторым признакам – например, по тому, что все топоры и ганшпуги были спрятаны – мы догадывались, что помощник капитана подозревал Петерса и, следовательно, не упустит случая отделаться от него. Ясно было, что нам давно пора приняться за осуществление нашего плана. Но шансы на успех были так слабы, что требовалась крайняя осторожность.

Петерс предложил следующий план: он отправится наверх, заведет разговор с вахтенным (Аллен) и постарается без шума спровадить его за борт; затем мы выйдем на палубу, вооружимся чем придется и займем трап, прежде чем наши враги начнут сопротивление. Я возражал против этого плана, так как не думал, что помощник капитана (человек очень ловкий во всем, что не касалось его предрассудков) так легко попадется в ловушку. Одно то обстоятельство, что на палубе был поставлен вахтенный, доказывало, что наш враг начеку – вахтенных не ставят, когда корабль лежит в дрейфе, разве на таких судах, где царствует строжайшая дисциплина. Так как я пишу главным образом, если не исключительно для лиц, совершенно незнакомых с мореплаванием, то считаю не лишним сделать кое-какие пояснения. «Ложиться в дрейф» – мера, принимаемая при различных обстоятельствах и на разный лад. В хорошую погоду это делается для того, чтобы остановить корабль – дождаться другого судна и т. п. Но мы имеем в виду дрейфование при сильном ветре. Это делается, когда ветер противный и слишком силен, чтобы можно было поднять паруса, не рискуя опрокинуться; иногда это делается и при попутном ветре, но сильном волнении. Если корабль идет на фордевинд при сильном волнении, то много вреда ему приносят толчки и захлестывание воды через корму. Поэтому в таких случаях почти всегда убирают паруса. Если корабль дал течь, то его нередко оставляют под парусами даже при сильнейшем волнении, так как при дрейфе трещины расширяются сильнее, чем на ходу. Часто также оказывается необходимым пустить корабль на фордевинд, потому что ураган грозит изорвать на клочки парус, с помощью которого корабль направляют носом к ветру, или вовсе нельзя исполнить этого последнего и важнейшего маневра вследствие каких-либо недостатков в конструкции корабля.

Корабли при ветре ложатся в дрейф на различный лад сообразно своей конструкции. Иные с помощью фок-зейля, и, кажется, этот парус употребляется чаще всех. На больших судах с четырехугольными парусами имеются для этой цели особые паруса, так называемые штормовые стаксели. Иногда поднимают кливер или кливер и фок-зейль, или фок-зейль, или фок-зейль на двойных рифах, нередко пользуются и задними парусами. Парус на фор-марсе часто лучше всех других удовлетворяет этому назначению. На «Грампусе» пользовались фок-зейлем, взяв его на все рифы. Собираясь лечь в дрейф, поворачивают корабль носом к ветру, чтобы парус надувался ветром, будучи положен на стеньгу, то есть поставлен диагонально поперек корабля. Раз это сделано, нос уклоняется лишь на несколько градусов от линии направления ветра, и сторона носа, обращенная к ветру, должна выдерживать главный напор волн. В таком положении хороший корабль выдержит очень сильный ураган, не зачерпнув ни капли воды и не требуя особенных забот со стороны экипажа. Руль обыкновенно принайтовывают, но в этом нет надобности (если не обращать внимания на шум, производимый оставленным на свободе рулем), потому что он и без того не имеет значения для судна, лежащего в дрейфе. Даже лучше оставить его на свободе, потому что в этом случае волнам не так легко сорвать его. Пока цел парус, корабль хорошей постройки будет сохранять свое положение и выдерживать сильнейшее волнение как существо, одаренное жизнью и разумом. Но если ветер изорвет парус (это случается обыкновенно лишь при сильнейшем урагане), тогда положение становится очень опасным. Корабль уклоняется от ветра и становится игрушкой волн; единственное средство в таких случаях – направить его против ветра с помощью какого-нибудь другого паруса. Иные корабли ложатся в дрейф вовсе без парусов, но на них нельзя полагаться.

Но вернемся к рассказу. Раньше помощник капитана не ставил вахтенного, когда корабль ложился в дрейф, и отступление от этого правила плюс отсутствие топоров и ганшпугов заставляло нас думать, что противники настороже и вряд ли попадутся врасплох. Однако необходимо было на что-нибудь решиться, и как можно скорее, так как, если подозрение против Петерса уже возникло, то, несомненно, его попытаются укокошить при первом удобном случае, а случай, конечно, представится во время бури.

Август заметил было, что если Петерс под каким-нибудь предлогом сдвинет цепь с люка в каюте Августа, то мы можем пробраться туда через трюм; но минутное размышление убедило нас, что при такой качке и тряске подобная попытка неосуществима.

К счастью, у меня явилась наконец мысль подействовать на суеверный страх и преступную совесть помощник капитана. Как уже известно читателю, утром скончался один матрос, Гартман Роджерс, заболевший два дня назад после того, как выпил стакан грога. Петерс уверял, что его отравил помощник капитана и что у него, Петерса, есть на это несомненные доказательства. Какие именно, он не пожелал сообщить нам, что, впрочем, вполне согласовывалось с его странным характером. Во всяком случае, существовали эти доказательства или нет, мы вполне разделяли подозрения Петерса и сообразно с этим решились действовать.

Роджерс умер часов в одиннадцать утра в страшных судорогах; и тело его спустя несколько минут после смерти приняло самый страшный и отвратительный вид, какой только можно себе представить. Живот страшно вздулся, как у утопленника, пробывшего под водой несколько недель. Руки тоже распухли, тогда как лицо скорчилось, съежилось и приняло меловой оттенок, за исключением двух или трех ярко-красных пятен, какие бывают при роже; одно из них проходило наискось через все лицо, совершенно закрывая глаз, точно повязка из красного бархата. В таком безобразном состоянии тело было перенесено из каюты на палубу с тем, чтобы бросить его в море, когда помощник капитана, увидав труп (до сих пор он не видал его) и терзаемый угрызениями совести или пораженный ужасом при виде такого страшного зрелища велел, зашить покойника в саван и похоронить, как это принято на море.

Отдав распоряжение, он ушел вниз, чтобы не видеть тела. Пока матросы исполняли его приказание, налетел шквал, и погребение было отложено. Тело, брошенное на произвол судьбы, попало в желоб бакборда, где и оставалось в то время, о котором я рассказываю. Обсудив наш план, мы немедленно принялись за его осуществление. Петерс вышел на палубу, где сейчас же наткнулся на Аллена, сторожившего, по-видимому, скорее переднюю каюту, чем бриг. Судьба этого негодяя, впрочем, скоро свершилась; подойдя к нему с беззаботным видом, Петерс неожиданно схватил его за горло и, прежде чем тот успел пикнуть, выбросил за борт. Затем он кликнул нас, и мы поднялись наверх. Прежде всего мы стали искать какое-нибудь оружие, что оказалось нелегко, так как на палубе можно было стоять, только ухватившись за что-нибудь, и волны то и дело перекатывались через нее. В то же время необходимо было торопиться, так как помощник капитана каждую минуту мог выслать людей к помпам. Мы не нашли ничего, кроме двух ручек от насоса; одну взял Август, другую я. Затем мы сняли рубашку с покойного Роджерса и выбросили тело за борт. После этого я и Петерс вернулись вниз, а Август остался на палубе, став на место Аллена и повернувшись спиной к каюте, чтобы шайка помощника капитана не могла узнать его сразу, если вздумает подняться наверх.

Спустившись в каюту, я немедленно переоделся, стараясь выглядеть как покойник Роджерс. Рубашка, снятая с трупа, очень пригодилась при этом, так как была странного, бросающегося в глаза фасона – род блузы, которую покойный надевал поверх прочей одежды, голубая с белыми шнурками. Надев ее, я соорудил себе с помощью тряпья громадное брюхо в подражание ужасному раздувшемуся животу трупа. Затем придал соответственный вид рукам, надев белые шерстяные перчатки и набив их тряпьем. После этого Петерс разрисовал мне физиономию, натерев ее мелом и запачкав кровью, которую добыл из собственного пальца. Полоса, проходившая через глаз, не была забыта и придавала лицу самый ужасный вид.

Глава VIII

Когда я поглядел на себя в осколок зеркала при тусклом свете фонаря, мной овладел такой ужас при воспоминании о том человеке, которого я копировал, что я задрожал, как лист, и готов был отказаться от своей роли. Но колебаться не приходилось, и мы с Петерсом отправились на палубу.

Тут все обстояло благополучно, и мы поползли, придерживаясь за борт, к лестнице в главную каюту. Дверь была притворена, но не совсем: на верхней ступеньке лестницы лежали дрова, не позволявшие закрыть ее плотнее. Заглянув в щель, мы легко могли осмотреть внутренность каюты. Хорошо, что мы не вздумали захватить шайку врасплох: они, очевидно, приготовились к нападению. Только один спал у самой лестницы, положив под руку заряженное ружье. Остальные сидели на матрацах, вынутых из коек и разложенных на полу. Они были заняты каким-то серьезным разговором и, судя по пустым бутылкам и оловянным кружкам, разбросанным по полу, проводили время весело, однако не казались особенно пьяными. Ножи, пистолеты и целая куча ружей лежали на койке поблизости.

Мы прислушивались к их разговору, не зная, что предпринять, так как еще не выработали план действий, решившись только напугать их привидением Роджерса. Они обсуждали свои пиратские замыслы; насколько мы могли понять, у них явился новый план: соединиться с экипажем какой-то шхуны «Шершень», овладеть, если возможно, этой шхуной, а затем пуститься в более крупное предприятие, характер которого оставался для нас неясным.

Один из матросов завел речь о Петерсе, а другой отвечал ему шепотом и в заключение прибавил громко, что он «не понимает, что такое они делают на баке с капитанским отродьем и что хорошо бы поскорее спровадить обоих за борт». Ответа не последовало, но мы не могли не заметить, что предложение пришлось по душе компании, в особенности Джонсу. Я был крайне взволнован, тем более, что ни Август, ни Петерс, по-видимому, не знали, что предпринять. Во всяком случае я решился продать жизнь как можно дороже и не поддаваться страху.

Страшный шум ветра, завывавшего в снастях, и валов, перекатывавшихся через палубу, заглушал слова матросов; мы могли разобрать разговор только урывками в минуты затишья. В одну из таких минут мы ясно услышали, как помощник капитана приказал матросу «сходить и посмотреть, что делают эти проклятые бездельники, и велеть им явиться в каюту, так как он, подшкипер, не намерен допускать секретов у себя на бриге». К счастью для нас, качка в эту минуту была так сильна, что приказание не могло быть исполнено немедленно. Повар поднялся было на ноги, но страшный толчок швырнул его в дверь соседней каюты, что создало немалую суматоху. Мы кое-как удержались на местах и успели добраться до бака, прежде чем посланный явился, то есть высунул голову из люка, на палубу он не выходил. Заметив на вахте человеческую фигуру и приняв ее за Аллена, он во все горло передал ему распоряжение начальника. Петерс, изменив голос, отвечал: «Ладно».

Повар спустился обратно в уверенности, что все обстоит благополучно.

После этого мои товарищи смело отправились в капитанскую каюту. Помощник начальника принял их с притворным радушием и сказал Августу, что ввиду его хорошего поведения он может поместиться в каюте. Затем он протянул им кружку, до половины наполненную ромом, и предложил выпить. Все это я видел и слышал в щель люка. Я захватил с собой обе ручки от насоса и держал их наготове.

Я старался как можно внимательнее следить за тем, что происходило внизу, чтобы не упустить момента и спуститься в каюту по сигналу Петерса. Он между тем завел речь о кровавых событиях бунта и мало-помалу перешел к бесчисленным суевериям, распространенным среди моряков. Я не мог разобрать его речей, но по лицам бунтовщиков видел, что этот разговор произвел на них сильное впечатление. Помощник капитана было очевидно взволнован, а когда один из матросов упомянул об ужасном виде трупа Роджерса, он казался близким к обмороку. Петерс обратился к нему с вопросом, не лучше ли выбросить труп за борт, чтобы избавиться от ужасного зрелища. На это негодяй не мог даже ответить, задыхаясь от волнения, и только обвел глазами всех, кто был в каюте, точно умоляя их исполнить предложение Петерса. Никто, однако, не шевельнулся, по лицам было видно, что нервы у всех напряжены до последней степени. Петерс подал мне знак. Я тотчас открыл люк и, безмолвно спустившись по лестнице, предстал перед ошеломленной публикой.

Впечатление, произведенное этим внезапным появлением, не покажется удивительным, если принять в соображение данные обстоятельства. Обыкновенно в подобных случаях у зрителя остается искра сомнения в реальности призрака, тень надежды, хотя бы самой слабой, что его дурачат, что перед ним ряженый, а не житель загробного мира. Можно смело сказать, что это смутное подозрение является почти всегда, что потрясающее впечатление подобных случаев зависит скорее от сомнения – что если это в самом деле призрак? – чем от непоколебимой веры в его реальность. Но в настоящем случае у бунтовщиков не могло быть и тени сомнения в том, что явившаяся перед ними фигура – оживший труп Роджерса или, по крайней мере, его призрак. Изолированное положение брига, его недоступность для посторонних вследствие урагана оставляли так мало места для обмана, что он должен был казаться невозможным команде. В течение двадцати четырех дней мы только перекликались изредка с другими судами. Вся команда собралась в каюте, за исключением Аллена, но его гигантский рост (он был шести футов шести дюймов) слишком намозолил глаза матросам, чтобы они хоть на секунду могли представить его в появившейся фигуре. Прибавьте к этому зловещий вой бури, характер разговора, затеянного Петерсом, глубокое впечатление, произведенное отвратительным видом трупа на воображение матросов, совершенство моего костюма, тусклый, трепетный свет фонаря, раскачивавшегося взад и вперед, – и вы нисколько не удивитесь, что мое появление произвело даже более сильное действие, чем мы ожидали. Помощник капитана вскочил с матраца, на котором лежал, и, не молвив слова, грохнулся замертво на пол. Из остальных семи только трое обнаружили некоторое присутствие духа. Четверо других точно приросли к полу – я в жизнь свою не видел такой жалкой растерянности и ужаса. Мы встретили сопротивление – да и то слабое и нерешительное – только со стороны повара, Джона Гента и Ричарда Паркера. Первых двух Петерс застрелил немедленно, а я повалил Паркера ударом ручки от насоса по голове. Тем временем Август схватил ружье, лежавшее на полу, и выстрелил одному из бунтовщиков (Вильсону) в грудь. Теперь оставалось только трое, но они успели несколько оправиться и, может быть, начинали догадываться об обмане, по крайней мере, дрались отчаянно, и только благодаря чудовищной силе Петерса нам удалось одержать верх. Эти трое были Джонс, Грили и Абсалом Гикс. Джонс повалил Августа на пол, нанес ему несколько ран в правую руку и, вероятно, покончил бы с нами (так как я и Петерс не могли сразу расправиться с нашими противниками), если б на выручку ему не явился друг, на которого мы вовсе не рассчитывали. Этим другом оказался Тигр. Ринувшись в каюту с глухим рычаньем в самую критическую для Августа минуту, он бросился на Джонса и в одно мгновение повалил его на пол. Однако мой друг Август был слишком изранен, чтобы явиться мне на помощь, а меня крайне стеснял мой костюм; собака же не выпускала Джонса. Но у Петерса хватило силы расправиться с обоими оставшимися противниками, и, конечно, он покончил бы с ними еще быстрее, если б не страшная качка корабля и теснота помещения. Он схватил тяжелую скамейку и размозжил голову Грили, когда тот прицелился в меня из ружья; затем сильным толчком его отбросило к Гиксу, которого он схватил за горло и задушил почти мгновенно. Таким образом мы сделались господами брига гораздо скорее, чем я рассказал.

Из наших противников оставался в живых только Ричард Паркер. Если помните, я повалил его ударом по голове в самом начале схватки. Теперь он лежал недвижимо на полу каюты, но когда Петерс толкнул его ногой, он заговорил, умоляя о пощаде. Удар только оглушил его на время, но не ранил серьезно. Теперь он очнулся, и мы для безопасности скрутили ему руки за спиной. Собака все еще рычала, ухватив Джонса за горло; осмотрев его, мы убедились, что он умер; кровь ручьем струилась из глубокой раны, нанесенной острыми зубами Тигра.

Был час пополуночи, и буря все еще страшно бушевала. Бриг, очевидно, слишком отяжелел; необходимо было его облегчить. Почти с каждой волной он черпал воду, которая проникла и в каюту, так как я оставил открытым люк. Обшивку правого борта сорвало, как и шлюпку на корме. Скрип и треск грот-мачты доказывали, что и она недолго продержится. Чтобы выгадать побольше места в нижнем трюме, основание мачты было укреплено между верхней и нижней палубами (самый скверный способ установки мачт, практикуемый иногда плохими судостроителями), так что она грозила вылететь из степса. К довершению бед мы набрали воды на семь футов.

Оставив тела убитых в каюте, мы немедленно взялись за помпы. Паркера тоже развязали и заставили приняться за работу. Августу перевязали, как умели, израненную руку, и он делал все, что мог, то есть очень мало. Во всяком случае мы убедились, что можем справиться с течью, работая беспрерывно. Так как нас было всего четверо, то работа оказалась тяжелой, но мы старались не падать духом и с беспокойством ожидали рассвета, чтобы облегчить бриг, срубив грот-мачту.

Мы провели ночь в страшной тревоге и утомительной работе. Наутро буря не только не ослабела, но, по-видимому, и не собиралась ослабевать. Мы вытащили тела на палубу и выбросили их за борт. Нашей ближайшей задачей было срубить грот-мачту. После необходимых приготовлений Петерс принялся рубить мачту (топоры он нашел в каюте). Так как корабль страшно накренялся в подветренную сторону, то решено было обрубить тали с наветренного борта, после чего вся масса дерева и снастей рухнула в море, не причинив существенного вреда бригу. Корабль несколько облегчился, но наше положение все-таки оставалось крайне затруднительным, и, несмотря на все усилия, мы не успевали откачивать воду, работая на двух помпах. Август почти не мог помогать нам. В довершение всего сильное волнение вывело бриг из его прежнего положения, и прежде чем он успел установиться как следует, новый вал положил его плашмя. Балласт скатился на подветренную сторону (груз давно швыряло туда и сюда), и в течение нескольких мгновений мы были уверены, что опрокинемся. Наконец бриг несколько выпрямился, но балласт по-прежнему оставался ближе к бакборту, и мы черпали столько воды, что помпы оказывались совершенно бесполезными, тем более что и руки наши почти онемели, потрескались и сочились кровью.

Вопреки совету Паркера, мы решились срубить фок-мачту и с большим трудом исполнили эту работу. Падая за борт, она сорвала бушприт, так что от нашего корабля остался только голый корпус.

До сих пор мы могли утешаться хоть тем, что у нас уцелела большая шлюпка, совершенно не поврежденная бурей. Но недолго пришлось нам утешаться; после того как фок-мачта рухнула за борт вместе с фок-зейлем, с помощью которого мы могли бы сохранять надлежащее положение, бриг сделался игрушкой волн, и не прошло нескольких минут, как они очистили палубу догола, смыв шлюпку, сорвав левый борт и даже разбив вдребезги ворот. Словом, мы очутились в самом жалком положении.

К полудню ветер начал как будто утихать, но мы напрасно надеялись: через несколько минут буря завыла с удвоенным бешенством. К четырем часам ветер до того усилился, что не было никакой возможности держаться на ногах, а когда наступила ночь, я потерял всякую надежду, что бриг устоит до утра.

К полуночи мы сидели очень глубоко в воде, доходившей теперь до нижней палубы. Вскоре затем сорвало руль страшным валом, который поднял корму над водой; спустя мгновение корабль шлепнулся обратно с таким грохотом, какой бывает при крушении. Мы рассчитывали, что руль выдержит до конца, потому что он отличался необыкновенной прочностью и особенным устройством, какого мне не приходилось видеть ни раньше, ни после. Вдоль главного бруса шел ряд крепких железных крючьев и такой же вдоль ахтерштевня. Сквозь эти крючья проходил рычаг кованой стали; руль, прикрепленный таким образом к ахтерштевню, свободно двигался на рычаге. О чудовищной силе волны, сорвавшей его, можно судить по тому, что все крючья ахтер-штевня, проходившие насквозь и заклепанные на нижней стороне, были вырваны из дерева начисто.

Не успели мы перевести дух после страшного толчка, как новый вал обдал палубу, сорвал трап и наполнил корабль водой.