Текст книги "Заколдованный замок. Сборник"

Расстояние это не является непостижимо огромным. Путешествия по суше ныне сплошь и рядом совершаются со средней скоростью 60 миль в час, и, несомненно, есть возможность еще увеличить эту скорость. Но даже если ограничиться ею, на то, чтобы достичь Луны, потребуется всего 161 день.

Впрочем, некоторые соображения заставляли меня верить в то, что средняя скорость моего путешествия намного превзойдет 60 миль в час, и сейчас я изложу их подробнее.

В первую очередь, остановлюсь на одном весьма важном моменте. Показания приборов при полетах на аэростатах свидетельствуют, что на высоте тысячи футов над поверхностью Земли мы оставляем внизу примерно тридцатую часть всей массы атмосферного воздуха, на высоте десяти тысяч футов – около трети, а на высоте восемнадцати тысяч футов, то есть на уровне вершины Котопахи[36]36
  Котопахи – самый высокий активный вулкан на Земле, вторая по высоте (5911 м) вершина Восточных Кордильер (Эквадор).


[Закрыть], под нами останется половина массы атмосферы нашей планеты.

Вычислено также, что на высоте 80 миль (а это одна сотая земного диаметра) атмосфера разрежена до такой степени, что самые чувствительные приборы не способны обнаружить ее присутствия, и жизнь живых организмов становится невозможной. Но помимо того, мне было известно, что все эти расчеты основаны на экспериментальном изучении свойств воздуха в непосредственной близости к Земле, причем принято за аксиому и то, что свойства живого организма не могут меняться по мере удаления от земной поверхности. Между тем, выводы, основанные на таких постулатах, весьма сомнительны. Наибольшая высота, достигнутая аэронавтами Гей-Люссаком и Био, составляет 25 тысяч футов. Выше человек еще никогда не поднимался, но и эта цифра просто ничтожна в сравнении с восьмьюдесятью милями. Стало быть, рассуждал я, тут остается немало места для сомнений и полный простор для догадок.

Кроме того, масса атмосферного воздуха, которую шар оставляет под собой при подъеме, вовсе не находится в прямой пропорции по отношению к высоте, а постоянно убывает. Отсюда следует, что, на какую бы высоту мы ни поднялись, мы никогда не достигнем границы, выше которой атмосферы вовсе не существует. Она просто обязана существовать, размышлял я, пусть даже и бесконечно разреженная!

С другой стороны, мне было известно, что есть достаточно оснований предполагать, что существует определенная граница, выше которой воздуха абсолютно нет. Но одно обстоятельство, которое сторонники этой точки зрения упустили из виду, заставило меня усомниться в ее справедливости и, во всяком случае, признать, что она нуждается в серьезной проверке.

Если сравнить интервалы между регулярными появлениями на небосводе кометы Энке, приняв в расчет возмущающее действие притяжения планет, то окажется, что эти интервалы постепенно уменьшаются. Это означает, что главная ось ее эллиптической орбиты становится все короче и короче. Так и должно быть, если предположить существование чрезвычайно разреженной среды, через которую проходит орбита кометы. Сопротивление подобной среды, замедляя движение кометы, несомненно, должно увеличивать ее центростремительную силу, уменьшая центробежную. Иными словами, действие солнечного притяжения постоянно усиливается и комета с каждым периодом обращения приближается к Солнцу. Другого объяснения этому изменению орбиты дать невозможно. Кроме того, астрономами было замечено, что поперечник кометы быстро уменьшается по мере приближения к Солнцу и столь же быстро обретает прежнюю величину при возвращении кометы в афелий[37]37
  Афелий – наиболее удаленная от Солнца точка орбиты планеты или иного небесного тела.


[Закрыть]. Разве это кажущееся уменьшение объема кометы нельзя объяснить существованием эфирной среды, плотность которой увеличивается по мере приближения к Солнцу? Явление, известное под именем зодиакального света[38]38
  Зодиакальный свет – слабое свечение, наблюдающееся у горизонта вскоре после захода или перед восходом Солнца. В действительности возникает вследствие рассеяния солнечного света на скоплении частиц пыли, которое лежит в плоскости эклиптики.


[Закрыть], также заслуживает внимания. Чаще всего оно наблюдается в тропиках – это светлые полосы, тянущиеся от горизонта наискось и вверх, по направлению к солнечному экватору. Полосы эти, несомненно, имеют связь не только с разреженной атмосферой, простирающейся от Солнца до орбиты Венеры, а, по моему мнению, и гораздо дальше. В любом случае, я не допускаю, чтобы эта среда ограничивалась орбитой кометы или пространством, непосредственно примыкающим к Солнцу. Гораздо легче предположить, что она заполняет всю Солнечную систему, сгущаясь вблизи планет и образуя то, что мы называем атмосферой, которая впоследствии изменяется, смешиваясь с вулканическими газами и испарениями океанов.

Придя к такому выводу, я больше не стал колебаться.

Если повсюду на своем пути я найду атмосферу, в основном сходную с земной, я смогу с помощью остроумного аппарата Гримма сгустить ее в такой степени, чтобы иметь возможность дышать. Таким образом, самое серьезное препятствие для полета на Луну отпало. Я затратил немало труда и изрядное количество денег на приобретение и усовершенствование аппарата и уже не сомневался, что он успешно выполнит свое назначение, лишь бы мое путешествие не слишком затянулось.

И тут я возвращаюсь к вопросу о вероятной скорости такого путешествия.

Известно, что воздушные шары в первые минуты после взлета набирают высоту довольно медленно. Скорость их подъема зависит от разницы между плотностью атмосферного воздуха и газа, которым наполнен шар. Но если принять в расчет это обстоятельство, покажется совершенно невероятным, чтобы скорость подъема возрастала в верхних слоях атмосферы, плотность которых быстро уменьшается. С другой стороны, я не знаю ни одного отчета аэронавтов, в котором сообщалось бы об уменьшении скорости по мере возрастания высоты; а между тем, она должна бы уменьшаться – хотя бы вследствие просачивания газа через оболочку шара, не говоря о других причинах. Одна лишь потеря газа могла бы затормозить ускорение, возникающее по мере удаления шара от центра Земли.

Учитывая все это, я полагал, что если действительно обнаружу на своем пути среду, о которой я упоминал выше, и если эта среда будет представлять собой то, что мы называем атмосферным воздухом, то степень ее разреженности не отразится на скорости моего полета. По мере разрежения среды станет соответственно разрежаться и газ внутри шара (для предотвращения разрыва оболочки я могу даже выпускать его по мере надобности с помощью клапана). В то же время, оставаясь самим собой, газ в шаре всегда будет относительно легче, чем воздух или любая смесь азота с кислородом. Таким образом, я мог надеяться – больше того, я был почти уверен! – что ни в какой момент моего полета не окажусь в таком месте, где вес моего шара, заключенного в нем газа, корзины и ее содержимого превысят вес вытесняемого ими воздуха. А ведь только это обстоятельство могло бы остановить подъем. Но даже достигнув такой точки, я могу выбросить около трехсот фунтов балласта и имущества, тем временем сила тяготения Земли будет непрерывно уменьшаться пропорционально квадрату расстояния, а скорость полета будет расти в огромной прогрессии, и в конце концов я попаду в область, где земное притяжение станет слабее притяжения Луны.

Только одно обстоятельство несколько смущало меня. Неоднократно отмечалось, что при подъеме воздушного шара на значительную высоту воздухоплаватель испытывает, помимо затруднений с дыханием, ряд болезненных ощущений, сопровождающихся кровотечениями из носа и другими тревожными симптомами, которые усиливаются по мере набора высоты.

Это обстоятельство наводило на неприятные размышления. Что, если эти болезненные явления будут все усиливаться и в конце концов приведут меня к смерти? Однако, поразмыслив, я решил, что этого вряд ли следует опасаться. Ведь причина таких явлений заключается в постепенном снижении атмосферного давления на поверхность тела, что приводит к расширению поверхностных кровеносных сосудов, а не в расстройстве организма, вызванном тем, что разреженного воздуха не хватает для нормального дыхания и обновления крови в легких и сердце. Словом, я рассудил, что, когда тело привыкнет к пониженному атмосферному давлению, болезненные ощущения постепенно сойдут на нет, а я уж как-нибудь их перетерплю, здоровье у меня отменное.

Таковы, господа, некоторые – но далеко не все – соображения, которые легли в основу моего плана путешествия на Луну. А теперь я вернусь к описанию результатов моей попытки – с виду совершенно безрассудной и, уж во всяком случае, единственной в истории человечества.

Достигнув высоты почти в четыре мили, я выбросил из корзины горсть перьев и убедился, что шар мой продолжает подниматься с достаточной скоростью и, следовательно, пока нет никакой необходимости выбрасывать балласт. Это меня обрадовало, так как я хотел сохранить как можно больше тяжестей, не зная наверняка, какова сила притяжения Луны и плотность лунной атмосферы. Пока я не испытывал никаких болезненных ощущений, дышал вполне свободно и не чувствовал ни малейшей головной боли.

Кошка расположилась на пальто, которое я снял, и с деланным равнодушием поглядывала на голубей. Голуби, которых я привязал, чтобы они не улетели, деловито клевали рис, рассыпанный по дну корзины. В двадцать минут седьмого высотомер показал высоту в 26 тысяч 400 футов, то есть в пять с лишним миль. Простор, открывавшийся мне, казался безграничным. На самом деле с помощью сферической тригонометрии нетрудно вычислить, какую часть земной поверхности мог охватить мой глаз. Я проделал это и убедился, что передо мной – одна тысячешестисотая часть Земли. Море внизу казалось гладким, как зеркало, хотя в подзорную трубу я видел, что волнение весьма сильное. Линейный корабль давно исчез за восточным горизонтом. Теперь я действительно временами испытывал жестокую головную боль, особенно ломило за ушами, хотя дышал я вполне свободно. Кошка и голуби чувствовали себя, по-видимому, превосходно.

Без двадцати семь мой шар попал в слой густой облачности, хлынул ливень, который причинил мне массу неприятностей, повредив сжимающий воздух аппарат и промочив меня самого до костей. Я был удивлен, так как не ожидал, что подобные облака могут встретиться на такой огромной высоте. Все же я решил выбросить пару пятифунтовых мешков с балластом, оставив в запасе сто шестьдесят пять фунтов. После этого я быстро выбрался из облаков и убедился, что скорость подъема значительно выросла. Спустя несколько секунд после того, как я оставил под собой слой облаков, молния прорезала его с одного конца до другого, и все они вспыхнули, точно груда тлеющего угля.

Напомню, что все это происходило при дневном свете. Никакая фантазия не в силах представить себе великолепие этого явления; случись ночью, оно было бы точным подобием ада. У меня волосы шевелились на голове, когда я всматривался в глубину этих пламенеющих бездн, и мое воображение блуждало среди огненных залов с причудливыми сводами, руин и пропастей, озаренных багровым потусторонним светом. Я счастливо избежал страшной опасности. Если бы мой шар помедлил еще немного в облаках и сырость не заставила бы меня выбросить два мешка с балластом, следствием этого могла стать – и наверняка стала бы – моя гибель. Такие случайности для аэронавта опаснее всего, хотя их обычно даже не принимают в расчет.

Тем временем я оказался уже на такой высоте, чтобы считать себя застрахованным от дальнейших подобных приключений. Я продолжал быстро подниматься, и к семи часам высотомер показал высоту в девять с половиной миль. Становилось трудно дышать, голова просто разрывалась, я провел рукой по щеке – и убедился, что из ушей у меня течет кровь. Глаза тоже болели, словно собираясь выскочить из орбит; все предметы в корзине и даже шар приняли уродливые, искаженные очертания. Эти болезненные явления оказались сильнее, чем я ожидал, и не на шутку меня встревожили.

Расстроенный, не вполне отдавая себе отчет в том, что делаю, я совершил в высшей степени неблагоразумный поступок: выбросил из корзины еще три пятифунтовых мешка с балластом. Шар буквально прыгнул вверх и мгновенно унес меня в столь разреженный слой атмосферы, что результат этого прыжка едва не оказался роковым для меня и всего моего предприятия. На меня обрушился приступ удушья, продолжавшийся не менее пяти минут; но даже когда он прекратился, я все еще не мог вздохнуть как следует.

Кровь струилась у меня из носа, из ушей и даже из уголков глаз. Голуби отчаянно бились, стараясь вырваться; кошка жалобно мяукала и, высунув язык, металась взад-вперед, словно отравленная. Поняв свою ошибку, я пришел в отчаяние. Оставалось ждать неминуемой и скорой смерти.

Физические страдания почти лишили меня способности действовать. Я был не в силах предпринять что-либо для спасения, мозг отказывался работать, а головная боль усиливалась с каждой минутой. Чувствуя близость беспамятства, я хотел было потянуть за веревку, соединенную с клапаном шара, чтобы спуститься на землю, – но вдруг вспомнил о том, что я проделал со своими кредиторами, и последствиях, ожидающих меня в случае возвращения. Это воспоминание удержало меня. Я лег на дно корзины и попытался собраться с мыслями, а когда это мне удалось, я решил пустить себе кровь. За неимением ланцета я произвел эту операцию, открыв вену на левой руке с помощью лезвия перочинного ножа. Как только показалась кровь, я почувствовал облегчение, а когда вытекло с полчашки, самые скверные из болезненных симптомов окончательно исчезли. Однако я не решился сразу встать и, кое-как наложив повязку на руку, пролежал еще с четверть часа.

Когда же я наконец поднялся, оказалось, что все болезненные ощущения, терзавшие меня в течение целого часа, исчезли. Только дыхание было по-прежнему затрудненным, и я понял, что вскоре придется прибегнуть к аппарату Гримма. Случайно взглянув на кошку, которая снова улеглась на пальто, я с удивлением обнаружил, что во время моего припадка она разрешилась тремя котятами! Такого прибавления пассажиров я вовсе не ожидал, но был им очень доволен: у меня появилась возможность проверить одну гипотезу. Я объяснял болезненные явления, испытываемые аэронавтами на большой высоте, привычкой к постоянному давлению атмосферы у земной поверхности. Если котята будут страдать в такой же степени, как их мать, то моя теория ошибочна, если же нет – это будет важным аргументом в ее пользу.

К восьми часам я достиг высоты в семнадцать миль над поверхностью Земли.

Скорость подъема возрастала, и если бы я даже не выбросил балласт, то заметил бы это ускорение. Жестокая головная боль временами возвращалась, иногда из носа шла кровь, но в целом страдания мои оказались гораздо более терпимыми, чем я ожидал. Только дышать становилось все труднее, и каждый вздох сопровождался мучительными спазмами в груди. Я распаковал аппарат для сжатия воздуха и принялся его налаживать.

С этой высоты открывался великолепный вид на Землю. На западе, севере и юге, насколько мог охватить глаз, расстилалась бесконечная гладь океана, приобретавшая с каждой минутой все более глубокий оттенок голубизны. Вдали, на востоке, вырисовывались очертания Британских островов, все атлантическое побережье Франции и Испании, а также северная окраина Африканского материка. Подробности, разумеется, тонули в синей дымке, и самые многолюдные города словно исчезли с лица земли.

Больше всего меня удивило то, что с такой высоты поверхность планеты казалась вогнутой. Я-то ожидал, что она, наоборот, по мере подъема будет выглядеть все более выпуклой; но, подумав немного, сообразил, что это не так. Ведь горизонт для аэронавта всегда остается на одном уровне с корзиной, а точка, находящаяся на земной поверхности, кажется отстоящей и действительно отстоит на огромное расстояние, при этом выглядит лежащей ниже горизонта. Отсюда и возникает впечатление огромной чаши, над которой парит аэронавт.

Так как привязанные голуби все это время жестоко страдали, я решил выпустить их.

Сначала я отвязал одного – серого крапчатого красавца – и посадил на обруч сетки. Он очень встревожился, растерянно озирался, хлопал крыльями, ворковал, но не решался покинуть корзину. Тогда я взял его и отбросил ярдов на пять-шесть от шара. Однако он не устремился вниз, как я ожидал, а бросился обратно к шару, издавая резкие, пронзительные звуки.

Наконец ему удалось вернуться на старое место, но, едва усевшись на обруч, он уронил головку на грудь и бездыханным упал на дно корзины.

Другой оказался удачливее. Чтобы избежать его возвращения, я изо всех сил швырнул его вниз и с радостью увидел, что он продолжает спускаться, быстро, легко и свободно взмахивая крыльями. Вскоре голубь исчез из вида и, не сомневаюсь, благополучно добрался домой. Кошка, по-видимому, совершенно оправившаяся, с аппетитом съела мертвого голубя и улеглась спать. Котята были живы и не обнаруживали никаких признаков недомоганий.

В четверть девятого, испытывая невыносимые страдания при каждом вздохе, я стал устанавливать на краю корзины устройство, являвшееся частью аппарата Гримма. Однако и сам этот аппарат требует более подробного описания. Моей целью в те минуты было оградить себя и всю корзину своего рода «барьером» от разреженного воздуха, который теперь окружал меня, и получить необходимый для дыхания сгущенный и сжатый воздух. С этой целью я загодя изготовил плотную, воздухонепроницаемую, но достаточно эластичную камеру из тонкого каучука, имевшую вид огромного мешка. Этот мешок охватывал дно и края корзины вплоть до верхнего обруча, к которому была прикреплена сетка. Оставалось только стянуть края над обручем, но для этого надо было каким-то образом просунуть их между обручем и сеткой. Но если отвязать сетку от обруча, на чем же тогда будет держаться корзина? Я разрешил эту проблему следующим образом: сетка не была наглухо соединена с обручем, а крепилась с помощью петель. Я снял несколько петель, предоставив корзине держаться на оставшихся, просунул край мешка над обручем и снова пристегнул петли, но теперь уже не к обручу, а к пуговицам на горловине мешка, пришитым фута на три ниже края. Затем я отстегнул еще несколько петель, просунул следующую часть мешка и снова пристегнул петли к пуговицам.

Так мне постепенно удалось пропустить весь верхний край мешка между обручем и сеткой. В результате обруч опустился в корзину, а та со всем своим содержимым теперь держалась только на пуговицах. На первый взгляд это выглядело опасным – но лишь на первый взгляд: пуговицы были не только прочны сами по себе, но и сидели так тесно, что на каждую приходилась лишь малая доля общей тяжести. Даже если бы корзина с ее содержимым была втрое тяжелее, меня это ничуть бы не обеспокоило. Затем я снова приподнял обруч и прикрепил его почти что на прежней высоте с помощью трех заранее приготовленных стоек. Это было необходимо, чтобы мешок оставался растянутым, а нижняя часть сетки не изменяла своего положения. Теперь оставалось только закупорить мешок, что я и сделал без всякого труда, собрав складками его верхний край и туго стянув горловину.

В боковых стенках мешка имелись три иллюминатора с толстыми стеклами, через которые я мог обозревать окрестности по горизонтали. Еще один иллюминатор находился внизу – в точности напротив небольшого отверстия в дне корзины: он позволял мне бросить взгляд вниз. Под одним из боковых иллюминаторов, на расстоянии около фута, имелось отверстие диаметром в три дюйма, в которое было вставлено медное кольцо с клапаном и резьбой на внутренней поверхности. В это кольцо ввинчивалась трубка от аппарата Гримма, размещенного внутри каучуковой камеры. Через трубку втягивался разреженный воздух, сжимался и подавался в камеру. Повторив эту операцию несколько раз, можно было заполнить мешок воздухом обычной плотности. Но в таком маленьком объеме воздух, разумеется, быстро становился непригодным для дыхания, и тогда от него можно было избавиться с помощью небольшого клапана в днище мешка: будучи более тяжелым, насыщенный углекислотой воздух быстро опускался вниз и рассеивался в окружающей атмосфере.

Из опасения слишком снизить давление воздуха при выпускании, замену его следовало производить постепенно. Клапан открывался на две-три секунды, потом закрывался, и так несколько раз подряд, пока аппарат не заменял вытесненный воздух чистым и свежим.

Еще до того, как затянуть горловину мешка, я поставил эксперимент – посадил кошку и ее выводок в корзинку, которую подвесил снаружи к петле, располагавшейся вблизи клапана; открывая клапан, я заодно мог кормить животных. Между прочим, как только камера наполнилась воздухом под нормальным давлением, стойки и обруч оказались ненужными – внутренняя атмосфера сама держала каучуковый мешок в растянутом состоянии.

Пока я отладил все эти приборы и наполнил камеру воздухом, было уже без десяти девять. Все это время я жестоко страдал от недостатка воздуха и упрекал себя за безрассудство, из-за которого до последней минуты откладывал столь важное дело. Но когда все было готово, я моментально почувствовал себя совсем иначе. Я снова дышал легко и свободно, а жестокие страдания, терзавшие меня до сих пор, почти совершенно исчезли. Осталось только ощущение ломоты в запястьях и лодыжках и некая вздутость в гортани. Очевидно, ощущения, вызванные недостаточным атмосферным давлением, давно прекратились, а болезненное состояние, которое я испытывал в течение последних двух часов, возникало только вследствие затрудненного дыхания.

Без двадцати девять, то есть незадолго до того, как я затянул горловину мешка, ртуть в высотомере опустилась до самого нижнего уровня. Я находился на высоте 132 тысяч футов, то есть двадцати пяти миль, и, следовательно, мог обозревать не менее одной триста двадцатой всей земной поверхности. В девять часов я потерял из виду сушу на востоке, заметив при этом, что мой шар быстро движется курсом на норд-норд-вест.

Расстилавшийся подо мной океан все еще казался вогнутым; впрочем, его все чаще скрывали поля облаков.

В половине десятого я снова выбросил из корзины пригоршню перьев. Они не полетели вниз плавно, как я ожидал, а исчезли, словно пуля, с невероятной быстротой. Буквально через секунду я потерял их из виду. Сначала я не мог объяснить это явление – мне казалось маловероятным, чтобы скорость подъема так стремительно возросла. Но затем я сообразил, что разреженная атмосфера уже не могла поддерживать перья, – они падали, как тяжелое твердое тело; и поразившее меня явление было связано с суммой скоростей падения перьев и подъема шара.

Часам к десяти я позволил себе передохнуть. Все шло своим чередом: скорость подъема, как мне казалось, постоянно возрастала, хотя я затруднялся определить степень этого возрастания. Я больше не испытывал никаких неприятных ощущений, а состояние моего духа было бодрее, чем когда-либо после моего отлета с окраины Роттердама. Я коротал время, наводя порядок в корзине и обновляя воздух в камере. Я решил повторять эту процедуру через каждые сорок минут – хотя настоятельной необходимости в этом не было.

В то же время я невольно уносился мыслями в будущее. Мое воображение блуждало в каких-то сказочных областях Луны, фантазия рисовала мне обманчивые картины невиданных чудес этого призрачного мира. Мне мерещились то дремучие леса, то крутые утесы и шумные водопады, низвергавшиеся в бездонные пропасти. Затем я переносился в степные просторы, залитые полуденным солнцем, где воздух точно остекленел, и повсюду, насколько хватает глаз, расстилаются луга, поросшие маками и полевыми лилиями. То вдруг передо мной возникало озеро – темное, неясное, сливающееся у горизонта с грядами облаков.

Но не только эти мирные картины рисовал я себе в воображении. Мне виделись чудовища, одно ужаснее и причудливее другого, и сама мысль о возможности их существования пугала меня до глубины души. Впрочем, я старался не думать о таких вещах, справедливо полагая, что подлинные опасности моей небывалой экспедиции сейчас гораздо важнее.

В пять часов пополудни, обновляя воздух в камере, я заглянул в корзину с кошками. Мать, по-видимому, чувствовала себя скверно из-за затрудненного дыхания; но котята меня поразили. Я ожидал, что и им придется туго, хоть и в меньшей степени, чем кошке, что подтвердило бы мою теорию. Оказалось, однако, что они совершенно здоровы, дышат легко и свободно и не обнаруживают ни малейших признаков недомоганий. Я могу объяснить это явление, только расширив мою теорию и предположив, что крайне разреженная атмосфера не представляет никаких препятствий для жизни и существо, родившееся в такой среде, будет дышать в ней без всякого труда. Только попав в более плотные слои по соседству с Землей, оно испытает те же мучения, которым я подвергался недавно.

Однако вследствие несчастной случайности я не смог продолжать свои эксперименты. Просунув плошку с водой для взрослой кошки в отверстие клапана, я зацепился рукавом за петлю шнура, на котором висела корзинка, и сдернул ее с пуговицы. Если бы корзинка с животными по какой-то причине мгновенно испарилась, она не могла бы исчезнуть быстрее, чем это произошло в ту минуту. За десятую долю секунды она уже пропала из моего поля зрения. Я со вздохом пожелал кошачьему семейству счастливого пути, но, разумеется, безо всякой надежды на то, что они останутся в живых.

К шести часам восточный край видимой поверхности Земли покрылся густой тенью, которая продолжала быстро надвигаться. А без пяти семь вся Земля подо мной погрузилась в ночную тьму. Но еще долго после этого лучи заходящего солнца освещали мой шар; и это обстоятельство, которое, конечно, я предвидел, доставляло мне особую радость. Значит, утром я увижу восходящее светило гораздо раньше, чем добрые граждане Роттердама, и, по мере набора высоты, буду пользоваться все более и более продолжительным днем. Тогда же я решил вести журнал моего путешествия, делая записи через каждые двадцать четыре часа.

В десять меня стало клонить ко сну, и я решил было улечься, но меня остановило одно обстоятельство, которое я совершенно упустил из виду, хотя обязан был предвидеть заранее. Если я усну, кто будет обновлять воздух в каучуковом мешке? Имеющегося в нем запаса хватает самое большее на час; и если пропустить этот срок, уже через четверть часа начнется отравление организма.

Эта проблема заставила меня тяжело задуматься, но, хотите верьте, хотите нет, преодолев столько опасностей, я готов был впасть в отчаяние и уже начал подумывать о спуске.

Впрочем, то была лишь минутная слабость. Я рассудил следующим образом: человек – верный раб привычек, и многие мелочи повседневной жизни только кажутся ему важными и существенными, а на самом деле они стали такими только в результате привычки. Конечно, я не мог обойтись без сна, но что мне мешает приучить себя просыпаться через каждый час в течение всей ночи? Для полного обновления воздуха достаточно пяти минут. Надо только найти способ будить себя в надлежащее время.

Честно говоря, я долго ломал голову над разрешением этого вопроса. Я слышал, что студенты пользуются таким приемом: взяв в руку свинцовую пулю, держат ее над медным тазиком для бритья; и если случится задремать над книгой, пуля падает, а звон тазика будит несчастного школяра. Подобный способ для меня совершенно не годился, так как я не был намерен бодрствовать все время, а хотел просыпаться через определенные промежутки времени. В конце концов я изобрел приспособление, которое, при всей своей простоте, показалось мне в первую минуту не менее блестящим открытием, чем изобретение телескопа, паровой машины или даже книгопечатания.

Должен заметить, что на той высоте, которой я достиг к этому моменту, шар продолжал подниматься совершенно равномерно, так что корзина не испытывала ни толчков, ни тряски. Это обстоятельство было как нельзя кстати для работы моего приспособления. Мой запас воды находился в небольших бочонках емкостью в пять галлонов каждый, все они были выстроены вдоль бортов корзины и крепко привязаны. Я отвязал один бочонок и, отрезав два куска веревки, натянул их поперек корзины на расстоянии фута – так, что они образовали нечто вроде полки. На эту «полку» я взгромоздил бочонок, уложив его горизонтально. Под бочонком, на расстоянии восьми дюймов от веревок и четырех футов от дна корзины, я прикрепил другую полку, использовав для этого единственную имевшуюся у меня тонкую дощечку. На дощечку я поставил небольшой глиняный кувшинчик, а затем просверлил буравом отверстие в стенке бочонка над кувшином и заткнул его втулкой из мягкого дерева. Задвигая и выдвигая втулку, я наконец отрегулировал ее так, чтобы вода, просачиваясь через неплотно закрытое отверстие, наполняла кувшинчик до краев за шестьдесят минут. Рассчитать это оказалось нетрудно – достаточно было проследить, какая часть кувшина наполняется за определенный промежуток времени. Остальное – очевидно. Я устроил постель на дне корзины так, чтобы моя голова приходилась точно под носиком кувшина. По истечении часа вода, наполнив кувшин, начинала выливаться из носика, находившегося несколько ниже краев сосуда. Струйка холодной воды, падающая с высоты в четыре фута, неизбежно разбудила бы меня, даже если б я спал мертвым сном.

Было уже около одиннадцати часов, когда я закончил возню с этим «будильником». После этого я немедленно улегся спать, положившись на свое изобретение, – и оно меня не разочаровало. Теперь через каждые шестьдесят минут я поднимался, разбуженный этим хронометром, выливал воду из кувшина обратно в бочонок и, обновив воздух внутри мешка, снова укладывался спать. Регулярные пробуждения беспокоили меня даже меньше, чем я ожидал. Когда я проснулся утром, было уже семь часов и солнце поднялось на несколько градусов над линией горизонта.

3 апреля. Я убедился, что мой шар находится на огромной высоте – уже стала заметна выпуклость земного шара. В океане прямо подо мной виднелось скопление каких-то темных пятен – это были, без сомнения, острова. Небо над головой казалось агатово-черным, звезды ярко сверкали; они стали видны днем уже в первый день моего полета. Далеко на севере я заметил тонкую белую линию, сильно отражающую свет, и без колебаний признал в ней южную границу полярных льдов. Мое любопытство разгорелось – что будет, если я и дальше буду смещаться к северу? Может быть, я окажусь над самым полюсом и первым из людей увижу его? Я пожалел, что огромная высота, на которой я находился, не позволит мне осмотреть его детально, но в любом случае мое первенство оспорить никто не сможет.

В течение дня не случилось ничего примечательного. Все мои приборы действовали исправно, шар поднимался без толчков и задержек. Сильный холод вынудил меня постоянно кутаться в пальто. Когда Земля снова погрузилась в ночной мрак, я улегся спать, хотя даже несколько часов спустя в иллюминаторы моего шара заглядывало солнце. «Будильник» работал исправно, и я спокойно спал до утра, пробуждаясь лишь для того, чтобы обновить воздух.