Текст книги "Дума про Опанаса; Поэзия"

 
Ты готов?
    Я готов!
Отныне
Новый труд ожидает нас;
На песке,
На соленой глине:
Лето близко —
Горит приказ…
Лето близко!
В сухие тени
Погружен по утрам песок…
Где весеннего утомленья
Отлетающий холодок.
Нам, южанам, давно знакомы
Ветер, трогающий волну,
И ворона на крыше дома,
Провожающая весну,
И сияющая парусами
Зыби смутная колея,
И плывущая косяками
Рыба летняя – скумбрия.
Лишь над морем стоит прохлада,
Как рыбачьих поселков дым:
Мы встречаем июнь, как надо
Хлебом-солью:
Костром ночным…
А вдали у размытых устий
Вешней одури тает яд,
Охраняемый диким гусем
В дачном треньканьи соловья.
Лето движется душным яром
По тропе, что в кустах легла,
Золотым, как песок, загаром
Обволакивает тела…
Лето движется душным яром,
Не задерживаясь в пути,
Рыбу в камни вгоняет жаром
Так, что удочкой не найти.
Разгоняет гусиный табор,
Горло сдавливает соловьям,
Чтоб медузам и круглым крабам
Выплывать из подводных ям;
Чтобы медленных дней усталость
Отошла на далекий срок;
Чтобы нам от весны остались
Лишь веснушки да ветерок.
А взамен тишины прохладной
Чайки, ветер и скумбрия…
Над водой оседает жадный
Гуд июньского бытия!
Встань же с птицами спозаранку.
До соленой морской зари;
Чаю выпей,
Проверь берданку;
Лодку вымой и осмотри!
Ты готов?
    Я готов!
Отныне
Новый труд ожидает нас!
На песке,
На соленой глине:
Лето близко! —
Горит приказ.
 

1924

 
День как колокол: в его утробе
Грохот волн и отдаленный гром…
Банка пороху, пригоршня дроби,
Старая берданка за плечом…
Скумбрия проходит косяками,
Мартыны летят за скумбрией…
Вбит патрон. Под всеми парусами
Вылетает ялик смоляной…
Правь рулем, поглядывай на шкоты!
Ветер сбоку, – сзади плес и гул!
Можно крыть! Готовься к повороту —
Хлещет парус, ялик повернул…
Скумбрия проходит полосою,
Выбегает вверх из глубины,
И за ней над самою водою,
Грузно потянулись мартыны…
Мы недаром вышли спозаранку,
Паруса подняли сгоряча, —
Птицей поднимается берданка,
Поднялась и стала у плеча.
Скумбрия проходит косяками,
К солнцу вылетает из волны.
И за рыбой низко над волнами
Тихо проплывают мартыны…
Глаз прищурь и дробью крой с налета,
Крылья набок и последний крик!
На борт руль! Готовься к повороту —
Подлетаем к птицам напрямик.
Вот они, пробитые навылет,
Выстрелом пронизанные в прах;
Пена их прохладным мылом мылит,
Море их шатает на волнах…
Свежий ветер, песня путевая,
Сизый дым над розовым песком…
Ялик мой! Страда моя морская,
Старая берданка за плечом!
 

Сентябрь 1924

 
Восточные ветры, дожди и шквал
И громкий поход валов
Несутся на звонкое стадо скал,
На желтый простор песков…
По гладкому камню с размаху влезть
Спешит водяной занос, —
Вытягивай лодки, в ком сила есть,
Повыше на откос!..
И ветер с востока, сырой и злой,
Начальником волн идет,
Он выпрямит крылья, —
Летит прибой, —
И пена стеной встает…
И чайкам не надо махать крылом:
Их ветер возьмет с собой, —
Туда, где прибой летит напролом
И плещет наперебой.
Но нам, рыбакам,
Не глядеть туда,
Где пена встает, как щит…
Над нами туман,
Под нами вода,
И парус трещит, трещит…
Ведь мы родились на сыром песке,
И ветер баюкал нас,
Недаром напружен канат в руке,
И в звезды летит баркас…
Я сам не припомню, какие дни
Нас нежили тишиной…
Туман по утрам,
По ночам – огни
Да ветер береговой.
Рыбак, ты не должен смотреть назад!
Смотри на восток – вперед!
Там вехи над самой водой стоят
И колокол поет.
Там ходит белуга над зыбким дном,
Осетра не слышен ход,
Туда осторожно крючок за крючком
Забрасывай перемет…
Свечою из камня стоит маяк,
Волна о подножье бьет…
Дожди умывают тебя, рыбак,
И досуха ветер трет.
Так целую жизнь – и в дождь, и в шквал —
Гляди на разбег валов,
На чаек, на звонкое стадо скал,
На желтый простор песков.
 

1924

 
Над низкой водою пустые пески,
Косматые скалы и тина,
Сюда контрабанду свозили дубки,
Фелюги и бригантины.
 
 
На греческой площади рынок шумел.
Горели над городом зори,
Дымились кофейни, и Пушкин смотрел
На свежее сизое море.
 
 
Одесса росла, и торговым рядам
Тяжелая вышла работа:
По грудам плодов, по дровам, по тюкам
Хмельная легла позолота.
 
 
И в золоте этом цвели берега,
И в золоте этом пылали
И фески матросов, и пыль, и стога,
Что силой пшеничною встали.
 
 
Спиною к степям – и глазами к воде —
Ты кинулась и обомлела.
Зюйд-вест над тобою весною гудел,
Зимою морянка шумела.
 
 
Зимою дожди, по весне тишина,
Платанами пели бульвары;
Сто лет ударялась о берег волна,
Сто лет гомонили базары.
 
 
В предместьях горланили утром гудки,
Трактиры кипели котлами;
Гвоздями подкованные башмаки
С размаху гремели о камень.
 
 
В предместьях, в запекшихся сгустках сердец,
Средь копоти, сажи и пыли,
Скрипело: «Пора, наступает конец!»
И пальцы сжимались и ныли.
 
 
Был пафос дождей и осенняя муть;
Октябрь по тропе спозаранку
Прошел. И наотмашь распахнута грудь,
И порвана пулей голландка.
 
 
Не Пушкину петь о рабочей страде!
Мы вышли из черных кварталов,
Над нами норд-ост, пролетая, гудел.
Внизу мостовая стонала.
 
 
Навылет хлестала осенняя муть,
Колючая сыпь спозаранку
Легла. Но морянке распахнута грудь
И порвана пулей голландка.
 
 
А после: сраженья, и голод, и труд,
Винтовка, топор и машина.
В труде не заметишь, как годы идут, —
Восьмая идет годовщина!
 

1924

 
Из-за Днестра, из-за воды гулливой,
Знакомый чад, чабаний разговор;
Цветут сады и яблоней и сливой,
Свистит пила, и падает топор.
Тугая цепь заклепана заране,
Внимателен сторожевой румын,
И ты глядишь, плечистый молдаванин,
Из Бессарабии в простор равнин.
Не твой ли брат встает освобожденный
И громогласный оклик подает,
Не та же ль кровь струей разгоряченной
По жилам мечется и сердце жжет.
В степях гуляет ветер беззаботный,
И небо жаворонками полно,
Здесь шли: Зеленый, Ангел, Заболотный,
Тютюнник, и Петлюра, и Махно.
Шумит за Балтой яровая сила,
В Тирасполе густеет виноград,
Здесь кости бесшабашные сложила
Сраженная бандитская орда.
Здесь укрывалась дрофами степными
Офицерня до роковой поры;
Здесь разгорались в сумраке и дыме
Привольные чумацкие костры.
Вся эта нечисть наполняла села,
По самоварам самогон гудел,
Но вот Котовский с конницей веселой
Ударил пикой, пулей просвистел.
Из камышей, затихнувших в тумане,
Из рощ, из нераспаханных полей
На клич его выходят молдаване,
Оружье чистят и скребут коней.
Затихли ветры, улеглись пожары,
Шумят дожди, и движется туман;
Овчарки бегают вокруг отары,
Жалейкой заливается чабан.
Через реку привольно и мятежно
Перелетающий поет огонь.
С другого берега гляди прилежно,
Зажав топор в широкую ладонь.
Смотри, смотри: упорно и сурово
Скрипят арбы, встает за станом стан,
Над водами подъемлет флаг багровый
Республика свободных молдаван.
 

1924

 
Кончается. Окончен. Отгудел
Тяжелый год. По взморьям, лукоморьям,
По городам, лесам и плоскогорьям
Последний день туманом пролетел.
Он грузен был, двадцать четвертый год…
Тяжка его повадка трудовая:
В последний день он весело поет,
Тяжелые маховики вращая.
Среди веков проложена межа
Руками и штыками дерзновенных.
Прекрасны годы буйств и мятежа,
Сражений и восстаний вдохновенных.
Но нам прекрасней кажется стократ
Упорный год строительной работы,
Гул тракторов, размерный стук лопат,
Маховиков крутые повороты.
Был страшный час! Трещал на реках лед,
Кружился снег, дороги заметая.
Скончался Ленин! Но у нас поет
Кровь Ильича, по жилам пролетая…
 
 
И эта кровь ведет к работе нас,
Пробег ее крылат и неизменен.
И кажется: одним движеньем глаз
Руководит рабочей волей Ленин.
 
 
Мы с Лениным заканчиваем год.
Незыблема повадка трудовая:
Ведь в каждом пролетарии поет
Кровь Ильича, по жилам пролетая!
 
 
Мы слышим: сердце плещется в груди.
Мы чувствуем: наш голос чист и ясен.
Грядущий год, машинный год, иди!
Моря распахнуты – и труд прекрасен.
 

1924

 
Из Петербурга в Хамадан,
Чрез горы и моря,
До пограничников дошли
Раскаты Октября.
 
 
Граница и персидский фронт
Остались позади.
Не барабан и не труба
Играют впереди.
 
 
Не барабан и не труба,
А приглушенный вой,
Раскат шагов, огонь штыков —
Уводят за собой.
 
 
Стояли горы в башлыках
Из голубого льда,
В долинах пели джурбаи,
И пенилась вода.
 
 
И мы, ушедшие с фронтов,
Охотились в горах, —
Мы убивали кабанов,
Чтоб жарить на кострах…
 
 
Нас курды стерегли в камнях,
Нас малярия жгла,
Офицерня по деревням
На нас в сраженье шла.
 
 
Но за лесами, за рекой,
За тишиной в горах —
Встал большевицкий Энзели
В обозах и кострах…
 
 
Четыреста пятнадцать верст
Мы по горам прошли,
Прошли Казвин, открыли Решт
И видим – Энзели.
 
 
Шумят под ветром камыши,
Волна по камню бьет, —
Солдат увозит в Ленкорань
Колесный пароход…
 
 
В ночевках продрана шинель,
Распродано белье.
Подарков нет, запасов нет, —
Есть песни и ружье…
 
 
Рассыпались в России мы!
Кто шел на Колчака,
Кто врангелевцев донимал
Огнем с броневика.
 
 
А кто пошел гулять с Махно,
А кто под стенку стал,
А кто в полях сажень земли
И пулю отыскал.
 
 
Но порожденный Октябрем
Не повернет назад.
Вполоборота! Пли! Легко
К плечу летит приклад.
 
 
В кочевьях продрана шинель,
Распродано белье.
Но вот – подарки Октября:
Упорство и ружье.
 
 
Дымились станции кругом,
Храпели поезда, —
Ячменный суп. Зеленый хлеб,
Болотная вода.
 
 
И на вокзалах, где сыпняк
По щелям стережет,
С плакатов командарм кричал:
«Вперед! Вперед! Вперед!..»
 
 
Вперед – в теплушечиый угар,
Вперед – в мороз и лед,
Кусая хлеб и вшей давя,
Вперед, вперед, вперед!..
 
 
Нет башмаков, и шапок нет,
Рычит желудок наш,
Но перед криком: «Расступись!»
Расступится Сиваш.
 
 
В солончаках, в сухой траве,
Где коршун и калмык,
С винтовкою наперевес
Проходит фронтовик.
 
 
И тот, кто эти дни узнал,
Кто грелся у костров,
Кто слушал в сумерках степей
Постылый вой волков;
 
 
Кто вынес голод, видел смерть
И не погиб нигде, —
Тот знает сладость сухаря,
Размокшего в воде.
 
 
Тот знает каждой вещи срок,
Тот чувствует впотьмах
И каждый воздуха глоток,
И каждой ветки взмах.
 
 
Когда ж домой вернулся ты,
Не разглагольствуй зря, —
Ты азбукою заучи
Законы Октября.
 
 
Маховики кричат навзрыд,
По шахтам гул идет,
Фуганки, гвозди, молотки,
Напильники – вперед!
 
 
Ложатся шпалы на путях,
И ельник строевой
Опилки сыплет – и скрипит
Под въедливой пилой.
 
 
За кирпичом встает кирпич,
Бревно идет к бревну:
Так подымает фронтовик
Рабочую страну…
 
 
Недаром в горный Хамадан,
Над реками паря,
До пограничников дошли
Раскаты Октября.
 

1924

 
Горечью сердце напоено,
Ветер свистит в ушах,
Память об этом живет давно,
Кровь горяча в снегах.
Слушай сердец заповедный звон,
Прямо в глаза смотри:
Видишь на золоте икон
Страшный огонь зари?
Путь по снегам. И готов свинец…
Воздух, как дым, как гарь,
Полк наготове. И во дворец
Волком укрылся царь…
Так наступает грозовый миг,
Звук – и окончен срок.
Над офицером взвивал башлык
Западный ветерок.
Несколько слов… И конец, конец…
В жилах шипит свинец.
Вдаль по сугробам, безумный бег…
Солнце, мороз и снег.
Зимы проходят в снегах, горя,
Время спешит вперед,
Но о Девятом января
Память в сердцах живет.
Ветер кружится над землей
В мире снегов и льда.
«Ленина нет» голосят струной
Звонкие провода.
Ленина нет, становись в ряды,
Громче раскат шагов.
Вдаль через ветер, сквозь ночь и льды
В сизую муть снегов.
В старую жизнь мы врубаем след,
Грозно глядим вперед;
Ленин скончался, Ленина нет —
Сердце его живет!
Ветер кружится роковой,
В воздухе мгла и гарь,
Так подымается над землей
Памятный нам Январь.
 

1925

 
По степям, где снега осели,
В черных дебрях,
В тяжелом шуме,
Провода над страной звенели:
«Нету Ленина,
Ленин умер».
Над землей,
В снеговом тумане,
Весть неслась,
Как весною воды;
До гранитного основания
Задрожали в тот день заводы.
Но рабочей стране неведом
Скудный отдых
И лень глухая,
Труден путь.
Но идет к победам
Крепь, веселая, молодая…
Вольный труд закипает снова:
Тот кует,
Этот землю пашет;
Каждой мыслью
И каждым словом
Ленин врезался в сердце наше.
Неизбывен и вдохновенен
Дух приволья,
Труда и силы:
Сердце в лад повторяет:
«Ленин».
Сердце кровь прогоняет в жилы.
И по жилам бежит волнами
Эта кровь и поет, играя:
«Братья, слушайте,
Ленин с нами.
Стройся, армия трудовая».
И гудит, как весною воды,
Гул, вскипающий неустанно…
«Ленин с нами», —
Поют заводы,
В скрипе балок,
Трансмиссий,
Кранов…
И летит, и поет в тумане
Этот голос
От края к краю.
«Ленин с нами», —
Твердят крестьяне,
Землю тракторами взрывая…
Над полями и городами
Гул идет,
В темноту стекая:
«Братья, слушайте:
Ленин с нами!
Стройся, армия трудовая!»
 

1925

 
Волы мои, степями и полями,
Помахивая сивой головой,
Вы в лад перебираете ногами,
Вы кормитесь дорожною травой.
По ковылям, где дрофы притаились,
Вблизи прудов, где свищут кулики,
Волами двинулись и задымились
Широкой грудью броневики.
По деревням ходил Махно щербатый,
И вольница, не знавшая труда,
Горланила и поджигала хаты
И под откос спускала поезда.
А в городах: молебны и знамена,
И рокот шпор, и поцелуй в уста.
Холеный ус, литая медь погонов,
И дробь копыт, и смех, и темнота.
Прибрежный город отдыхал в угаре,
По крышам ночь, как масло, потекла.
Платаны гомонили на бульваре,
Гудел прибой, и надвигалась мгла.
Прибрежный город по ночам чудесней,
Пустая тишь и дальний гул зыбей,
И лишь нерусские звенели песни
Матросов с иностранных кораблей.
И снова день, и снова рестораны
Распахнуты. И снова гул встает.
И снова говор матерный и пьяный,
И снова ночь дорогою кровавой
Приходит к нам свершать обычный труд.
Тюрьма и выстрелы. А здесь зуавы
С матросами обнялись – и поют…
Мы в эти дни скрывались, ожидали,
Когда раздастся долгожданный зов,
Мы в эти дни в предместьях собирали
Оружие, листовки и бойцов.
Ты, иностранец, посмотри, как нами
Сколочен мир, простой и трудовой,
Как грубыми рабочими руками
Мы знамя подымаем над собой.
Ты говоришь: «Укразия». Так что же,
Не мы ль прогнали тягостный туман,
Не мы ль зажгли вольнолюбивой дрожью
Рабочих всех материков и стран?
Бей по горну – железо не остынет,
Оно сверкает в огненной пыли.
Укразия! Примером будь отныне
Трудящимся со всех концов земли…
 

1925

 
Ой, в малиннике малина
Листья уронила;
Ой, в Галичине Устина
Сына породила.
 
 
Родила его украдкой,
Спрятала в бурьяне,
Там, где свищет посметюха.
На степном кургане.
 
 
Там, где свищет посметюха,
За пустым овином,
Горько плакала Устина
Над казацким сыном.
 
 
Горько плакала, рыдала,
Полотном повила,
Обняла, поцеловала,
В реке утопила:
 
 
«Уплывай, девичье горе,
За ночь, в непогоду,
На черешневые зори,
На ясную воду.
 
 
Затяну я полотенцем
Молодые груди,
Чтобы силы материнской
Не видали люди».
 
 
По Дунаю дует ветер,
В дудку задувает,
Белый лебедь в очерете
Плещет на Дунае.
 
 
Ой Дунай, река большая,
Вода голубая.
А сыночек посередке
Плывет по Дунаю.
 
 
Голосит над ним чеграва,
Крылом задевая,
Вкруг него пером играет
Плотвиная стая.
 
 
По Дунаю дует ветер,
Дубы погоняет,
Рыжий крыжень в очерете
Крячет на Дунае.
 
 
А Устина под обрывом
И поет и стонет.
В очерет ее сыночка
Свежий ветер гонит.
 
 
«Уплывай, плыви, сыночек,
Задержись у млина,
Выйди мельник на плотину
Поглядеть на сына».
 
 
Брел по берегу охотник,
Очерет ломая,
Видит – лебедь или крыжень
Плывет по Дунаю.
 
 
Ой, не лебедь и не крыжень
Плывет к очерету,
То гуляет сын Устины
По белому свету.
 
 
Лупят билом языкатым
В луженую глотку:
«Собирайтеся, девчата,
К явору на сходку».
 
 
А под явором зеленым,
На скамье дубовой
Мертвый хлопец некрещеный
Под холстиной новой.
 
 
Бродит звон степной путиной
Налево, направо,
И на звон пошла Устина
Под зеленый явор.
 
 
С непокрытой головою
Побрела Устина
Через жито молодое —
Поглядеть на сына.
 
 
«Девушкой узнала горе,
Девушкою сгину,
Я пойду простоволосой,
Хустки не накину.
 
 
Я пойду простоволосой
Под зеленый явор.
Стань, любовь моя, налево,
Смерть моя – направо».
 
 
По дорогам, по откосам
Бой перепелиный…
И пришла простоволосой
К явору Устина.
 
 
Над холстиной наклонилась,
Отвела рукою;
Сквозь рубаху просочилось
Молоко густое.
 
 
Над своей детиной малой
Сукой мать завыла,
Полотенце разорвала,
Груди обнажила.
 
 
«Тресни, полотно тугое,
Разрывайся в клочья,
Падай, молоко густое,
На мертвые очи.
 
 
Молоком набухли груди,
Груди, не томите…
Я убила, добры люди,
Берите, вяжите».
 
 
Гей, шуми, зеленый явор —
Любовное древо…
Гей, Дунай-река – направо,
А сынок – налево.
 
 
Гей, шуми, дремучий явор,
Листвой говорливой…
Повели ее направо,
Сбросили с обрыва.
 
 
По Дунаю дует ветер.
Дубы погоняет,
Рыжий крыжень в очерете
Крячет на Дунае.
 
 
Гей, Дунай, река большая,
Вода голубая,
А Устина посередке
Плывет по Дунаю.
 
 
Голосит над ней чеграва,
Крылом задевая,
Вкруг нее пером играет
Плотвиная стая.
 

1925–1926

Юго-Запад

 
Трудно дело птицелова:
Заучи повадки птичьи,
Помни время перелетов,
Разным посвистом свисти.
 
 
Но, шатаясь по дорогам,
Под заборами ночуя,
Дидель весел, Дидель может
Песни петь и птиц ловить.
 
 
В бузине, сырой и круглой,
Соловей ударил дудкой,
На сосне звенят синицы,
На березе зяблик бьет.
 
 
И вытаскивает Дидель
Из котомки заповедной
Три манка – и каждой птице
Посвящает он манок.
 
 
Дунет он в манок бузинный,
И звенит манóк бузинный, —
Из бузинного прикрытья
Отвечает соловей.
 
 
Дунет он в манок сосновый,
И свистит манок сосновый, —
На сосне в ответ синицы
Рассыпают бубенцы.
 
 
И вытаскивает Дидель
Из котомки заповедной
Самый легкий, самый звонкий
Свой березовый манок.
 
 
Он лады проверит нежно,
Щель певучую продует, —
Громким голосом береза
Под дыханьем запоет.
 
 
И, заслышав этот голос,
Голос дерева и птицы,
На березе придорожной
Зяблик загремит в ответ.
 
 
За проселочной дорогой,
Где затих тележный грохот,
Над прудом, покрытым ряской,
Дидель сети разложил.
 
 
И пред ним, зеленый снизу,
Голубой и синий сверху,
Мир встает огромной птицей,
Свищет, щелкает, звенит.
 
 
Так идет веселый Дидель
С палкой, птицей и котомкой
Через Гарц, поросший лесом,
Вдоль по рейнским берегам.
 
 
По Тюрингии дубовой,
По Саксонии сосновой,
По Вестфалии бузинной,
По Баварии хмельной.
 
 
Марта, Марта, надо ль плакать,
Если Дидель ходит в поле,
Если Дидель свищет птицам
И смеется невзначай?
 

1918, 1926

 
Весенним утром кухонные двери
Раскрыты настежь, и тяжелый чад
Плывет из них. А в кухне толкотня:
Разгоряченный повар отирает
Дырявым фартуком свое лицо,
Заглядывает в чашки и кастрюли,
Приподымая медные покрышки,
Зевает и подбрасывает уголь
В горячую и без того плиту.
А поваренок в колпаке бумажном,
Еще неловкий в трудном ремесле,
По лестнице карабкается к полкам,
Толчет в ступé корицу и мускат,
Неопытными путает руками
Коренья в банках, кашляет от чада,
Вползающего в ноздри и глаза
Слезящего…
А день весенний ясен,
Свист ласточек сливается с ворчаньем
Кастрюль и чашек на плите; мурлычет,
Облизываясь, кошка, осторожно
Под стульями подкрадываясь к месту,
Где незамеченным лежит кусок
Говядины, покрытый легким жиром.
О, царство кухни! Кто не восхвалял
Твой синий чад над жарящимся мясом,
Твой легкий пар над супом золотым?
Петух, которого, быть может, завтра
Зарежет повар, распевает хрипло
Веселый гимн прекрасному искусству,
Труднейшему и благодатному…
Я в этот день по улице иду,
На крыши глядя и стихи читая, —
В глазах рябит от солнца, и кружится
Беспутная, хмельная голова.
И синий чад вдыхая, вспоминаю
О том бродяге, что, как я, быть может,
По улицам Антверпена бродил…
Умевший всё и ничего не знавший,
Без шпаги – рыцарь, пахарь – без сохи,
Быть может, он, как я, вдыхал умильно
Веселый чад, плывущий из корчмы;
Быть может, и его, как и меня,
Дразнил копченый окорок – и жадно
Густую он проглатывал слюну.
А день весенний сладок был и ясен,
И ветер материнскою ладонью
Растрепанные кудри развевал.
И, прислонясь к дверному косяку,
Веселый странник, он, как я, быть может,
Невнятно напевая, сочинял
Слова еще не выдуманной песни…
Что из того? Пускай моим уделом
Бродяжничество будет и беспутство.
Пускай голодным я стою у кухонь,
Вдыхая запах пиршества чужого,
Пускай истреплется моя одежда,
И сапоги о камни разобьются,
И песни разучусь я сочинять…
Что из того? Мне хочется иного…
Пусть, как и тот бродяга, я пройду
По всей стране, и пусть у двери каждой
Я жаворонком засвищу и тотчас
В ответ услышу песню петуха!..
Певец без лютни, воин без оружья,
Я встречу дни, как чаши, до краев
Наполненные молоком и медом.
Когда ж усталость овладеет мной
И я засну крепчайшим смертным сном, —
Пусть на могильном камне нарисуют
Мой герб: тяжелый ясеневый посох —
Над птицей и широкополой шляпой.
И пусть напишут: «Здесь лежит спокойно
Веселый странник, плакать не умевший».
Прохожий! Если дороги тебе
Природа, ветер, песни и свобода,
Скажи ему: «Спокойно спи, товарищ,
Довольно пел ты, выспаться пора!»
 

1918, 1926

 
Уже окончился день – и ночь
Надвигается из-за крыш…
Сапожник откладывает башмак,
Вколотив последний гвоздь;
Неизвестные пьяницы в пивных
Проклинают, поют, хрипят,
Склерозными раками, желчью пивной
Заканчивая день…
Торговец, расталкивая жену,
Окунается в душный пух,
Свой символ веры – ночной горшок
Задвигая под кровать…
Москва встречает десятый час
Перезваниванием проводов,
Свиданьями кошек за трубой,
Началом ночной возни…
И вот, надвинув кепи на лоб
И фотогеничный рот
Дырявым шарфом обмотав,
Идет на промысел вор…
И, ундервудов траурный марш
Покинув до утра,
Конфетные барышни спешат
Встречать героев кино.
Антенны подрагивают в ночи
От холода чуждых слов;
На циферблате десятый час
Отмечен косым углом…
Над столом вождя – телефон иссяк,
И зеленое сукно,
Как болото, всасывает в себя
Пресс-папье и карандаши…
И только мне десятый час
Ничего не приносит в дар:
Ни чая, пахнущего женой,
Ни пачки папирос;
И только мне в десятом часу
Не назначено нигде —
Во тьме подворотни, под фонарем —
Заслышать милый каблук…
А сон обволакивает лицо
Оренбургским густым платком;
А ночь насыпает в мои глаза
Голубиных созвездий пух;
И прямо из прорвы плывет, плывет
Витрин воспаленный строй:
Чудовищной пищей пылает ночь,
Стеклянной наледью блюд…
Там всходит огромная ветчина,
Пунцовая, как закат,
И перистым облаком влажный жир
Ее обволок вокруг.
Там яблок румяные кулаки
Вылазят вон из корзин;
Там ядра апельсинов полны
Взрывчатой кислотой.
Там рыб чешуйчатые мечи
Пылают: «Не заплати!
Мы голову – прочь, мы руки – долой!
И кинем голодным псам!..»
Там круглые торты стоят Москвой,
В кремлях леденцов и слив;
Там тысячу тысяч пирожков,
Румяных, как детский сад,
Осыпала сахарная пурга,
Истыкал цукатный дождь…
А в дверь ненароком: стоит атлет
Средь сине-багровых туш!
Погибшая кровь быков и телят
Цветет на его щеках…
Он вытянет руку – весы не в лад
Качнутся под тягой гирь,
И нож, разрезающий сала пласт,
Летит павлиньим пером,
И пылкие буквы
«МСПО»
Расцветают сами собой
Над этой оголтелой жратвой
(Рычи, желудочный сок!)…
И голод сжимает скулы мои,
И зудом поет в зубах,
И мыльною мышью по горлу вниз
Падает в пищевод…
И я содрогаюсь от скрипа когтей,
От мышьей возни – хвоста,
От медного запаха слюны,
Заливающего гортань…
И в мире остались – одни, одни,
Одни, как поход планет,
Ворота и обручи медных букв,
Начищенные огнем!
Четыре буквы:
«МСПО»,
Четыре куска огня:
Это —
Мир Страстей, Полыхай Огнем!
Это —
Музыка Сфер, Пари
Откровением новым!
Это – Мечта,
Сладострастье, Покой, Обман!
И на что мне язык, умевший слова
Ощущать, как плодовый сок?
И на что мне глаза, которым дано
Удивляться каждой звезде?
И на что мне божественный слух совы,
Различающий крови звон?
И на что мне сердце, стучащее в лад
Шагам и стихам моим?!
Лишь поет нищета у моих дверей,
Лишь в печурке юлит огонь,
Лишь иссякла свеча – и луна плывет
В замерзающем стекле…
 

1926