Текст книги "Русская идея и американская мечта"

Глава VII. ЛИЦОМ К ЛИЦУ С АМЕРИКОЙ

Поможет ли Мечта Идее?

Очевидно, что в новом, глобализирующемся мире России и Америке придется – хотят они того или не хотят – взаимодействовать друг с другом активнее и плотнее, чем в XX в., когда обе супердержавы, и прежде всего Соединенные Штаты, могли еще выбирать (конечно, только до известной степени), повернуться им друг к другу лицом или спиной, и порой затягивали паузу в сотрудничестве на долгие годы. В наступившем столетии большинство стран мира, и особенно великие державы, будут, по всей видимости, находиться в постоянном и тесном контакте друг с другом¹. А выбор будет касаться в основном параметров и форм взаимодействия.

В этой связи возникает ряд вопросов: затруднят или, напротив, облегчат Русская идея и Американская мечта, как действенные факторы общественного сознания, взаимные контакты двух стран? Как могут повлиять эти мифологемы на курс России в отношении Америки и на курс Америки в отношении России? И еще вопрос, которым задаются порой отечественные искатели новой Национальной идеи: а нельзя ли при поисках путей развития новой России воспользоваться опытом и ценностными установками, воплощенными в Американской мечте?

Вопросы тем более серьезные, что, как можно было видеть из предшествующих глав, Русская идея и Американская мечта, выполняя одну и ту же функцию (национальная самоидентификация в форме социального мифа), существенно отличаются друг от друга по ряду параметров, в том числе по цивилизационным основаниям, генезису и содержанию².

Тем не менее поставленные выше вопросы вполне «законны», особенно если принять во внимание подчеркивавшуюся – и не раз – протагонистами Русской идеи способность России, русского народа к творческому заимствованию чужеродных творений, их готовность быть оплодотворенными («бабья» природа России!) чужим «семенем». В этой связи не грех еще раз напомнить известные слова Достоевского о том, что характер грядущей деятельности России «должен быть в высшей степени общечеловеческий»; что «русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях» и что, «может быть, все враждебное в этих идеях найдет свое применение и дальнейшее развитие в русской народности»³. Только теперь, в начале XXI в., творческое внимание России должно быть обращено не только на Европу, но и на Соединенные Штаты Америки. Так оно, собственно, и было в минувшем столетии.

К ориентации на подобного рода синтез предрасполагало уже то обстоятельство, что на протяжении 90-х годов российское общество пребывало на такой стадии эволюции, когда степень пластичности социума и его сознания были достаточно велики, чтобы попытаться придать национальным идеалам, ценностям, ориентациям новые формы и дополнить их новым содержанием, в том числе путем интеграции элементов, заимствованных из других культур. Такая возможность существует в принципе и по сей день, ибо стратегические реформы, в которых нуждается современное российское общество и которые просто не могут не использовать какие-то элементы интернационального, включая американский, опыта, далеко не завершены. Некоторые из них, правда, приостановлены, чтобы не сказать «заморожены». Нельзя также не отметить, что степень пластичности нынешнего российского общества явно уменьшилась по сравнению с 90-ми годами минувшего столетия, когда новая Россия пыталась обрести, но, по мнению многих, в том числе серьезных аналитиков, включая американских, так и не обрела⁴ новое лицо.

Отсюда, впрочем, вовсе не следует, что Россия не нуждается в переменах и что такие перемены не произойдут в обозримом будущем. Вопрос в том, возможно ли в принципе целенаправленное реформирование нашей национальной культуры, национального менталитета и сознания (включая национальные идентификационные мифы), в том числе за счет заимствования элементов культур, сложившихся за пределами России. Говоря конкретно, может ли Русская идея в процессе эволюции интегрировать в себя какие-то элементы Американской мечты.

По мнению многих наших сограждан (их численность в последние годы зримо возросла), Россия столь существенно отличается от Соединенных Штатов в цивилизационно-культурном, в том числе ментальном, отношении, что всякие попытки трансформировать ее идейный, а тем более духовный мир путем целенаправленных заимствований у этой страны, как, впрочем, у Запада в целом, в лучшем случае бесполезны, в худшем – вредны. Об этом едва ли не с момента начала дискуссии о Русской идее говорили и писали Ю. Бородай, Г. Гачев, С. Кургинян, другие деятели культуры и обществоведы⁵, равно как и многие рядовые ее участники.

Особо следовало бы выделить в этом ряду философа и писателя Александра Зиновьева, не раз обращавшегося в последние годы к проблеме Россия (СССР) – Запад (США). «Чтобы превратить советское коммунистическое общество в общество западнистское… нужен человеческий материал, какого в России нет и не предвидится… Нужны тысячи и тысячи всякого рода условий, каждое из которых по отдельности кажется выполнимым, а все вместе не будут в России выполнены никогда и ни при каких обстоятельствах. А без перерождения общества на уровне микроструктуры Россия никогда не станет страной западнизма. Она может стать лишь сферой колонизации для Запада, как это происходит на самом деле в результате разрушения коммунистической системы сверху (усилиями власти) и извне (усилиями Запада)»⁶.

Любопытно, что близкие к описанным позиции занимают и некоторые из американцев, которые следят за событиями в современной России. Они утверждают, что, хотя Соединенные Штаты и производят сегодня впечатление процветающего общества, Американская мечта клонится к упадку, и Россия совершила бы большую ошибку, если бы попыталась ее копировать⁷.

Но есть иная позиция, приверженцы которой убеждены, что равнение на ценности и установки Американской мечты помогло бы России решить проблему формирования нового социально-политического идеала и национальной идентичности. Некоторые полагают, что для начала было бы недурно хотя бы… научиться мечтать так, как это делают янки. «…Нынешние Штаты, эталон благополучия, силы и уверенности в себе, разве стали бы таковыми без Великой Американской Мечты? В чем же наша-то Великая Российская Мечта? Ведь нет сегодня и не может быть важнее этого вопроса для будущего России. Если человек «живет не хлебом единым», сегодня он просто обязан обдумывать личную версию Великой Мечты. О ней пора толковать на кухонных посиделках и орать в микрофоны на митингах, ее настало время обсуждать в печати»⁸. Так думали многие в 90-х годах, так думают и сегодня те (уже не столь многие, как прежде), кто все еще призывает Россию повернуться лицом к «цивилизованным странам», включая, разумеется, и Соединенные Штаты.

Речь идет прежде всего о конкретных элементах Американской мечты. Об отношении к личной свободе как высшей ценности и психологической установке на автономные действия, ориентирующей граждан на решение личных и частных проблем без оглядки на государство и ожидания помощи с его стороны (как это имеет место в России).

Об уважении к частной жизни, частной собственности и частному предпринимательству (у нас такое уважение прививается с трудом) как гарантии свободы и независимости индивида.

О развитой способности и готовности людей к самоорганизации (ее нам катастрофически не хватает), позволяющей поддерживать существование сильного, стабильного, инициативного гражданского общества, контролирующего государство и сдерживающего его экспансионистские поползновения.

Об уважении к закону (где его видели в России?) как правовой основе обеспечения равных возможностей всех и каждого и развитии правосознания⁹.

О вере в неограниченные и равные возможности индивидуального жизнетворчества (такой веры у нас на массовом уровне никогда не было и нет), а в конечном счете – в личный успех…

Речь идет, как видим, о качествах, благодаря которым американцы добились таких успехов, которые делают их одной из самых, если так можно сказать, несколько перефразируя историка Л. Гумилева, «пассионарных» и удачливых наций. Почему бы и в самом деле не попытаться обогатить и Русскую идею, и наши реальные жизненные отношения, а в итоге, возможно, и российский менталитет путем заимствования этих качеств? Ну разве русские – люди без воображения? Разве они не умеют мечтать или делают это хуже американцев?

Да таких мечтателей, каких породила Россия, еще поискать! Только вот в мечтаниях своих мы любим возноситься к планетарным и космическим высотам. (А потом удивляемся, почему социализм начали строить в России, а не в Англии или Соединенных Штатах!) Так, может, самое время спуститься на грешную землю и поставить в центр мечтаний маленькое личное счастье – то самое, которое наши революционные «горланы-главари» публично клеймили как «мещанское»?

Попытки подобного рода заимствований и целенаправленных трансформаций в России – историки подтвердят это – предпринимались не раз. Последняя из них относится к началу 90-х годов, причем ее инициаторами и проводниками выступали как раз те из младореформаторов, которые избрали в качестве своей Мекки именно Соединенные Штаты. Результаты известны: судить о них позволяет драматическая история второго «пришествия» либерализма в Россию¹⁰, а если говорить о последних событиях, то фактический крах (подтвержденный результатами выборов в Государственную Думу в 2007 г.) политических сил, делавших ставку на либеральные – в основе своей индивидоцентристские – ценности.

Можно по-разному объяснять, почему либеральный посев дал на российских просторах слабые всходы и скудные плоды. Но, думается, далеко не в последнюю очередь это произошло по той тривиальной причине, что постулаты и этос классического либерализма плохо уживаются с принципами и духом российской национальной культуры¹¹, частью которой является и традиционная Русская идея. Предпринимательский и этический индивидуализм, подкрепляемый протестантской версией христианства, не ложится на архетипы российского менталитета, складывавшиеся веками в условиях господства православной культуры и воплощающие опыт национального выживания в условиях, существенно отличных от североамериканских. Если бы было иначе, ориентация на собственные силы и личный материальный успех, дистанцирование от государства и стремление к ограничению его функций и т. п. давно могли бы стать органической частью Русской идеи. А пытаться оперативно изменить национальные архетипы искусственным путем, будь то путь просвещения или психологического насилия (манипулирования), – дело бесперспективное и по сути контрпродуктивное.

Формирование и трансформация общенациональных мифов были и остаются в основе своей стихийным, естественно развивающимся процессом, растягивающимся на десятилетия, если не века, А его динамика, направленность и содержание определяются не благими пожеланиями и намерениями, но прежде всего национальным опытом, складывающейся на его основе традицией и реальными условиями – природными и социальными – общественной жизни. И – далеко не в последнюю очередь – тем (если воспользоваться выражением Александра Зиновьева) «человеческим материалом», который мы находим в России. (А лучше сказать – «человеческими качествами» россиян.) Да и синтез, о котором говорил Достоевский, – он ведь тоже происходит не в лабораторной пробирке. И никакие технологии, даже самые современные, ускорения социальных и политических процессов не срабатывают, когда дело касается глубинных установок и представлений, воплощающих многовековой опыт десятков поколений людей, обосновавшихся в определенной геополитической и цивилизационной нише планеты.

Конечно, Русская идея меняется по ходу времени, как меняется и Американская мечта. Причем в тенденции их эволюция идет в противоположных направлениях, а именно в сторону их сближения. В Мечте усиливаются социальное и социетальное измерения (вспомнить хотя бы об идее «великого общества» как одном из воплощений социального государства). А в Русскую идею начинают проникать – пусть пока робко – индивидуалистические черты, находящие воплощение в мечтаниях о собственном доме, личной автомашине, частном бизнесе и персональной ответственности за личную судьбу. Поэтому в принципе не исключено, что со временем социоцентрическая по сути Русская идея интегрирует в себя (в преобразованном виде, разумеется) какие-то, в том числе упомянутые выше, элементы индивидоцентристской Американской мечты и тем самым несколько приблизится к ней. Но если даже это и произойдет – чему должны сопутствовать благоприятные обстоятельства на международной арене и социально-экономические изменения внутри России и Соединенных Штатов, – то лишь в более или менее отдаленной исторической перспективе.

Три «урока» у янки

И тем не менее опыт функционирования существующей в США идеосферы (органической частью которой является Американская мечта) может оказаться достаточно поучительным для отечественных реформаторов.

Вот уже на протяжении полутора десятилетий слышатся в России настойчивые призывы сформулировать государственную (национально-государственную) идеологию, в которой многие обеспокоенные соотечественники видят одно из самых эффективных средств сохранения России как независимой страны и вывода ее из глубокого кризиса, который она не преодолела до конца до сих пор. Такие призывы раздавались при Ельцине. Такие призывы раздаются при Путине, державная ориентация которого вдохновляет сторонников государственной идеологии. Именно государственная идеология способна, по мнению отечественных философов В. Ильина, А. Панарина и А. Рябова, выразить «веру народа в свои исторические судьбы», мобилизовать его на созидательную деятельность, придать смысл его творчеству¹². «Россия остро нуждается в распространении новой государственной идеологии, которая уже вызрела в ней, – утверждал экономист М. Делягин. – Россия беременна этой идеологией, и то, какая из политических сил выступит в качестве повивальной бабки, определит развитие нашей страны»¹³.

Без государственной идеологии, убеждены ее апологеты, не может обойтись ни одно сильное государство, ни одно успешно развивающееся общество, в том числе демократическое¹⁴. Именно в качестве основы такой идеологии в нынешней России и должна по замыслу части нашей элиты выступить новая Русская идея (Национальная идея). Перспектива тем более заманчивая для некоторых, что, согласно статье 13 Конституции Российской Федерации, «никакая идеология не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной». Складывается впечатление, что тем самым нам предлагают (в который раз!) обойти закон и действовать по привычной формуле двоемыслия: говорим – Русская идея (Национальная идея, Общероссийская идея и т. п.), подразумеваем – государственная (национально-государственная) идеология.

Примечательно, что в хоре сторонников последней слышатся ныне голоса тех, кто еще вчера требовал «очистить общество от марксистско-ленинской догматики» и чьи усилия сыграли не последнюю роль в появлении конституционной нормы, запрещающей официальную государственную идеологию. Впрочем, причины подобных метаморфоз и мотивы, которыми руководствуются новые «идеологи», понятны. Люди устали от характерных для 90-х годов «разброда и шатаний» во властных «верхах» и безвластных «низах», от анархии и «беспредела», разрушающих современное российское общество. Они опасаются распада страны, и им кажется, что установление государственной идеологии может существенно поправить положение дел в России. Но понимают ли они, что такое идеология, и в частности идеология государственная? Отдают ли они себе отчет в том, к каким последствиям может привести ее введение в такой стране, как Россия, граждане которой – бывшие советские граждане (!) – с таким трудом адаптируются к непривычной для них духовной и идейной свободе? И не шутят ли, утверждая, что в демократических странах существует идеология, освященная авторитетом государства?

Судя по высказываниям участников дискуссии о Русской идее, многие из них имеют неадекватное представление об идеологии, видя в ней совокупность ценностно-нейтральных идей, дающую объективное представление о реальности. На самом деле идеология (любая идеология!) не имеет ничего общего с объективным, свободным от ценностных суждений знанием, раскрывающим истинное положение вещей в обществе. Об этом не раз говорили философы и социологи самых разных направлений – от Маркса до Мангейма и Белла, видевшие в идеологии механизм оправдания и защиты частного интереса определенных социальных и политических групп.

Идеология играет двойственную роль. Она действительно организует и сплачивает общество (или какую-то его часть), задает цель его деятельности и смысл – существованию. Но за это приходится расплачиваться дорогой ценой. Как справедливо отмечал философ М. Мамардашвили, «всякая идеология разрушает поле кристаллизации мысли… Есть закон, по которому всякая идеология стремится дойти в своем систематическом развитии до такой точки, где ее эффективность измеряется не тем, насколько верят в нее люди и как много таких людей, а тем, что она не дает думать и не дает сказать»¹⁵.

Тем не менее идеология существует в любом развитом обществе. И все попытки деидеологизации последнего – а таковые предпринимались не единожды – оканчивались неудачей. Как неудачными оказывались и попытки (сегодня к этому призывают сторонники государственно-идеологического строительства в России) сконструировать некую «современную», «новую», «позитивную» идеологию, которая дружила бы с наукой и не душила свободную мысль.

Это закономерные неудачи. Человек – существо не только политическое, о чем говорил еще Аристотель, но и идеологическое. Люди постоянно ведут жестокую борьбу за место под солнцем, отстаивая свои корпоративные – групповые, национальные и прочие – интересы и создавая материальные и духовные механизмы их оправдания и защиты. Отсюда и неизбывность идеологии как одного из таких механизмов. Однако, не имея возможности элиминировать идеологию как таковую, люди обладают некоторой свободой выбора используемых ими идеологических форм и масштабов их применения. Государственную идеологию истолковывают порой поверхностно и односторонне, сводя к «идеям и концепциям, в рамках которых действует государство», или к «мировоззренческой системе», используемой последним. Подобного рода истолкования проистекают во многом из отождествления двух типов идеологии – их можно было бы назвать государственной и государственнической, – существенно отличающихся друг от друга.

Государственническая идеология ориентирована на апологию государства как высшей (одной из высших) социально-политической ценности и как института, занимающего приоритетную (или одну из центральных) позицию в политической системе общества. Она не имеет официального статуса (а значит, и принудительного характера) и допускает легальное существование других, конкурирующих с ней, в том числе антигосударственнических, идеологий.

Иное дело – идеология государственная. Будучи в основе своей государственнической, она отличается от нее по меньшей мере тремя признаками. Во-первых, имеет официальный статус, нередко закрепленный в соответствующих нормативных актах. Во-вторых, формируется или утверждается государством в качестве обязательной не только для чиновников, но и для всех граждан, ибо используется как средство обоснования и защиты проводимой им политики и властных институтов, определяющих последнюю¹⁶. В-третьих, государственная идеология имеет монопольный характер: любые отклонения от нее если и не преследуются по закону, то ставят в сложное положение отступников (диссидентов) как людей, нелояльных по отношению к государству и обществу.

Без государственнической идеологии, по крайней мере в ее смягченной форме, не обходится ныне ни одно, даже самое демократическое и толерантное, общество. А как обстоит дело с идеологией государственной (официальной)? Любопытно в этой связи обратиться к опыту Соединенных Штатов – страны, как и Россия, полиэтнической; распростертой на обширной территории; имеющей федеративное устройство и заключающей в себе массу внутренних противоречий, но при этом отличающейся завидной социальной и политической стабильностью и высоким уровнем экономического развития.

Распространено представление, что в США никогда не существовало не только государственной, но даже государственнической идеологии. Более того, что там не существовало и не существует идеологии как таковой. Подобные взгляды высказывали в той или иной форме Д. Белл, С. Липсет, А. Шлесинджер и др. «Американцы вообще избегают пользоваться этим понятием (идеология. – Э.Б.), когда говорят о своих политических предпочтениях или личных политических убеждениях, – настаивают Зб. Бжезинский и С. Хантингтон. – Точно так же две основные политические партии никогда не рассматривают свои программы как идеологические декларации. Президент никогда не говорит об идеологии своей администрации. При обсуждении вопроса о необходимости выработки более осознанного представления о национальной цели вплоть до настоящего времени преобладала точка зрения, что в Америке не существует идеологии и что было бы пагубным пытаться ее изобрести»¹⁷.

Эта позиция, сформулированная известными американскими политическими аналитиками три десятилетия назад и подтверждаемая по сути представителями новой генерации заокеанских специалистов в области политической науки, конечно же упрощает реальную ситуацию, существующую в Соединенных Штатах. В современном мире, повторю, мы едва ли отыщем крупную страну, в которой бы вовсе отсутствовала политическая и, в частности, государственническая идеология. Америка – не исключение, хотя надо признать, что форма идеологического самовыражения в этой стране имеет менее глубокие корни и менее устойчивые традиции, нежели в европейских, а тем более азиатских странах, как, например, Китай, где много веков назад конфуцианство было возведено в ранг официальной государственной идеологии.

Но в чем действительно правы новосветские политологи, так это в том, что в США не существовало и не существует официальной идеологии, освященной авторитетом государства. Так обстояло дело раньше, в частности в 60-70-е годы, когда широкое распространение получила (во многом благодаря трудам Дэниэла Белла) концепция «конца идеологии». Так обстоит дело и сегодня, когда ведутся разговоры о «реидеологизации» общественно-политической жизни, т. е. о возникшей в новых условиях потребности рассмотрения встающих перед обществом проблем сквозь призму определенных идеологических установок. Государственной идеологии в США как не было, так и нет, и трудно представить себе, чтобы она там появилась.

Опыт Америки, таким образом, лишний раз убеждает в том, что сильное государство (а в Соединенных Штатах, что бы там ни утверждали иные либералы, действует одна из самых сильных в мире, то есть эффективных, хотя и громоздких, государственных машин), стабильная политическая система и интегрированное (при всей свободе его членов) общество могут иметь место и при отсутствии государственной идеологии. Нелишне попутно заметить, что таковая отсутствует и в современной Европе, в том числе в странах с сильными этатистскими традициями и недавним авторитарным, как в Испании и Франции, или даже тоталитарным, как в Германии и Италии, прошлым. Таков первый «урок», предлагаемый Америкой тем, кто увязывает эффективное функционирование государства и интеграцию общества с существованием государственной идеологии.

Но, может быть, то, что хорошо для Соединенных Штатов Америки и Запада в целом, для России – смерть? Может быть, официальная догматика есть основная, если не единственная, «скрепа», при отсутствии которой российское общество и государство распадаются на куски, как рассыпается деревянная бочка, лишившаяся обручей?

Подобная (или близкая к ней) точка зрения высказывалась отечественными обществоведами не раз. На Западе, и особенно в Америке, говорят нам, сильна индивидуалистическая традиция. Люди там привыкли самостоятельно, без оглядки на государство ставить и решать жизненно важные проблемы. К тому же западные страны движутся по давно накатанному социально-политическому пути, им нет нужды заново определять направление и этапы своего исторического развития. Иное дело – Россия. Ее граждане привыкли к тому, что всей их жизнью руководят власти, а революции и реформы совершаются «сверху». Россияне, говорят нам, толком не знают, чего хотят, и потому государство просто обязано помогать им, указывая с помощью официальной идеологии правильный путь¹⁸.

Спору нет, в России в силу специфики ее геополитического положения и условий исторического развития государство, как уже отмечалось, играло более активную роль, чем во многих европейских странах, не говоря уже о США. Сохраняется потребность в сильном государстве и сегодня. Но отсюда еще не вытекает, что нам следует поощрять безудержный этатизм и создавать официальную идеологию. Ее введение не только не будет способствовать решению стоящих перед страной проблем, но лишь усугубит их.

Не надо забывать, что одной из главных причин медленного и далеко не всегда успешного реформирования российского общества и одним из главных источников трудностей, с которыми сталкивалась и дореволюционная, и советская, и постсоветская Россия, была и остается слабость гражданского общества¹⁹. Введение официальной государственной идеологии неизбежно стимулировало бы дальнейший рост и без того разбухших бюрократических структур и затормозило дальнейшее становление гражданских институтов, сузило бы сферу их и без того невеликого влияния на общественную жизнь.

Другая опасность введения государственной идеологии (о чем мне уже доводилось писать) заключается в том, что хотя она и выступала бы под флагом общенациональной, но отражала бы на самом деле не общенациональные, а «узкокорпоративные интересы, навязанные остальной части общества под видом общероссийских»²⁰.

Конечно, было бы несправедливо и просто контрпродуктивно лишать нарождающуюся российскую буржуазию (она заключает в себе немалый позитивный потенциал), равно как и другие социальные, политические и иные группы, существующие в современном российском обществе, права иметь идеологию, отражающую и защищающую их частные интересы. Но еще более контрпродуктивно и опасно возводить корпоративные интересы в ранг общенациональных, призванных отражать потребности всего общества (или, по крайней мере, основной его части) на той или иной ступени его исторической эволюции. А между тем в условиях неразвитой демократии и столь же неразвитого гражданского общества новая российская государственная идеология, появись она сегодня-завтра, была бы именно узкокорпоративной, то есть выражающей и оправдывающей интересы даже и не всей национальной буржуазии, а лишь отдельных ее групп или же интересы разросшейся и укрепившей свои позиции государственной бюрократии.

И еще один немаловажный момент. Появление официальной государственной идеологии, хотя, возможно, и сплотило бы какую-то часть социума вокруг общих ценностей, неизбежно нанесло бы новый ощутимый удар по свободе слова и мысли, которая и без того последовательно урезалась на протяжении последних лет.

Словом, российскому обществу целесообразнее воздержаться от установления не только официальной, но и полуофициальной государственной идеологии. Если оно сумеет выработать правильную стратегию социального, политического и экономического развития, то сделает это и без государственной идеологии, если же изберет неверный путь, то не поможет никакая официальная, полуофициальная или неофициальная государственная идеология. Уместно напомнить в этой связи, что в дореволюционной России отсутствовала идеология, освященная авторитетом короны. А знаменитая формула С. Уварова: «православие, самодержавие, народность», на которую ссылаются представители разных лагерей, не имела официального государственного статуса.

Но что, если не государственная, сверху «спущенная», подкрепляемая силой власти, идеология способна удержать Россию от распада и сплотить общество? Вернемся в Соединенные Штаты и посмотрим, какие консолидирующие рычаги действуют в этой стране.

Надо заметить, что отсутствие в США официальной государственной идеологии совсем не означает, что американское государство индифферентно к тому, что происходит в национальной идеосфере или что его не заботит состояние общенациональных идейных и духовных «скреп»²¹. Напротив, государство (или, как предпочитают говорить сами американцы, «правительство») осуществляет постоянный, хотя далеко не всегда гласный и публичный, мониторинг процессов, происходящих в идейной и духовной сферах общества. Больше того, тесно взаимодействуя с неправительственными организациями, оно активно участвует, прямо или косвенно, в формировании и коррекции национальной идеосферы. В эти процессы вовлечены: сам глава государства, обращающийся время от времени к нации с различного рода посланиями и заявлениями, которые выполняют функцию скрытых идеологических (ценностных) установок; конгресс Соединенных Штатов и его многочисленные службы, принимающие решения явного или скрытого идеологического характера; различного рода правительственные структуры, в частности Совет национальной безопасности, во главе которого оказывались в разное время крупнейшие американские идеологи типа Зб. Бжезинского и Г. Киссинджера; многочисленные «мозговые центры», выполняющие государственные заказы; университеты (регулярно поставляющие кадры для всех, включая высшие, звеньев госаппарата); часть СМИ, работающая на правительственные структуры; вооруженные силы США; крупнейшие промышленные корпорации, связанные с государством общими интересами, и т. п.

При участии этих и других инстанций определяются и фиксируются в соответствующих формах национальные интересы страны; формулируются национальные цели, отвечающие этим интересам: вырабатывается стратегия национального развития, направленная на достижение поставленных целей; разрабатываются конкретные планы и проекты реализации избранной стратегии и, наконец, составляются оперативные программы действий в области политики, экономики, образования, здравоохранения, науки и т. д. При этом никому – ни президенту страны, ни сенаторам или губернаторам, ни членам Совета национальной безопасности, ни разработчикам из научно-политических центров – и в голову не приходит увязывать эти элементы идеосферы с Американской мечтой, а тем более давать задание лучшим умам нации поработать над ее совершенствованием. А если кто-то из крупных государственных деятелей все-таки упоминает о Мечте²², то это, как правило, всего лишь риторический ход, преследующий чисто популистские цели.