Текст книги "Русская идея и американская мечта"

¹¹⁶ Российский менталитет. С. 23. Курсив в тексте. – Э.Б.

¹¹⁷ Там же. С. 23–24.

¹¹⁸ Там же. С. 24. Курсив в тексте. – Э.Б.

Глава III. КОНТУРЫ РУССКОЙ ИДЕИ

Рождение Идеи

Для начала имело бы смысл выяснить, как современные исследователи истолковывают Русскую идею в предметном плане. Обратимся с этой целью к литературе, посвященной рассматриваемому феномену, прежде всего к специализированным справочным изданиям, назначение которых – дать читателю (в том числе и специалисту) обобщенное и устоявшееся представление о том круге явлений, в число которых входит Русская идея.

«Новая философская энциклопедия»¹ определяет последнюю как «философский термин», который «широко использовался русскими философами… для интерпретации русского самосознания, культуры, национальной и мировой судьбы России, ее христианского наследия и будущности, путей соединения народов и преображения человечества»².

«Политическая энциклопедия» характеризует Русскую идею как «выражение сложившейся в истории России традиции поиска национальной идентичности, особенностей русского мировоззрения, духовных основ характерных типов поведения, способ моделирования русской национальной идеологии»³.

«Святая Русь. Энциклопедический словарь русской цивилизации» определяет Русскую идею как «совокупность понятий, выражающих историческое своеобразие и особое призвание русского народа»⁴ и перепечатывает почти полный текст статьи Ивана Ильина «О русской идее».

В энциклопедической по жанру и составу книге профессора М.В. Ильина «Слова и смыслы. Опыт описания ключевых политических понятий» Русская идея (ей посвящена большая и насыщенная в смысловом отношении статья) трактуется как выражение «предназначения России и веры в это предназначение» и как «относительно остраненный аспект более широкого самоощущения [русским народом] своего исторического предназначения»⁵.

Примерно такую же интерпретацию предмета Русской идеи находим мы и в других, менее претенциозных, но тоже серьезных справочных изданиях⁶, равно как и в индивидуальных и коллективных статьях и монографиях, рассматривающих этот феномен. Русскую идею характеризуют как «своего рода символ, который синтезирует ряд идей [касающихся России], имеющих свою специфику и свою культурно-социальную функцию»⁷; как «понятие собирательное, охватывающее основные направления духовного (интеллектуального, нравственного, эстетического, социального) поиска и дискуссий [о России и русском народе]»⁸.

А.В. Гулыга, один из самых серьезных исследователей феномена Русской идеи, не предлагая жесткого определения Идеи, характеризует ее как «духовно-культурную проблему, выражающую своеобразие и уникальность русского духовного опыта. Русская идея – мироощущение, ведущее к особому миросозерцанию, из которого могут быть впоследствии выведены некоторые политические и идеологические следствия»⁹. И еще: «Русская идея – это предчувствие общей беды и мысль о всеобщем спасении… Русская идея имела целью объединить человечество в высокую общность, преобразовать в фактор космического развития»¹⁰.

В своей недавно опубликованной книге «Русская идея: иное видение человека» о. Томаш Шпидлик, считающийся одним из лучших в мире знатоков восточнохристианской духовной культуры, определяет эту Идею как «то, что наиболее характерно для русского народа, для его истории, для его мирового призвания…»¹¹.

Нетрудно заметить, что при всем внешнем многообразии и разнообразии приведенных определений (а этот ряд можно было бы, конечно, продолжить) большинство из них объединяет одна важная общая черта: понимание Русской идеи как интегральной вербально-символической формы национальной (само)идентификации России и ее народа. Одна линия этой (само)идентификации касается России как общества и раскрывает ее цивилизационную сущность, место среди других стран, цивилизационную связь с ними, ее историческую роль (миссию) и судьбу. Другая линия, тесно переплетающаяся с первой и местами сливающаяся с ней, касается русского народа и русского человека (его сущности, устремленности, идеалов, мировидения) и характера отношений между людьми, соответствующих цивилизационной сущности и судьбе России. Причем самоидентификация эта обращена одновременно в прошлое, настоящее и будущее и вписана в мировое историческое пространство.

Очень важен вопрос о генезисе Русской идеи. В его исследовании, правда, сделаны пока только первые шаги. Тем не менее о них стоит сказать хотя бы несколько слов, поскольку результаты этих исследований важны для понимания стратегических перспектив рассматриваемого феномена.

Русская идея «родилась в России, но опиралась на западную, прежде всего немецкую, философскую культуру. Ее источники: русский исторический опыт, православная религия, немецкая диалектика»¹². Таково мнение А. Гулыги, который, посвятив последние годы своей жизни изучению Русской идеи, оставался одним из крупных отечественных специалистов в области немецкой философии, прежде всего классической. Особенно значительное влияние на творцов Идеи оказали, по мнению Гулыги, Шеллинг, Кант, Гегель, тюбингенский теолог Иоганн Адам Мелер.

Профессор М. Ильин, используя (не без иронии?) ныне несколько подзабытую ленинскую формулу «три источника и три составные части марксизма», говорит о «трех источниках и трех составных частях» Русской идеи¹³. Митрополит Иларион (сер. XI в.) очертил контуры «отечественной хронополитики». Никон Великий (XI в.) «очертил начала русской геополитики». Нестор (XI–XII вв.) «придал общехристианской идее жертвенности как подражания Христу… значение специфически русского архетипа»¹⁴.

А вот как смотрит на генезис Русской идеи отечественный философ и культуролог В. Межуев: «…русская идея имеет своим истоком веру, причем православную. Само православие трактуется при этом как истинно христианская вера, свободная от недостатков католицизма и протестантизма… Вместе с тем русская идея – прямое продолжение «римской идеи», но только в ее русском (православном) прочтении и понимании. Обе они суть вариации на одну и ту же тему универсальной цивилизации, способной рано или поздно объединить все человечество, покончить с раздирающими его противоречиями и конфликтами, окончательно преодолеть варварство. Только решение этой задачи они ищут в разных направлениях»¹⁵.

А. Гулыга, М. Ильин, В. Межуев, другие исследователи дают богатую пищу для споров о том, «откуда есть пошла» Русская идея. Но пусть этим займутся ее историки. В данном же случае важно отметить другое. Столь разные на первый взгляд подходы работают на один общий и притом чрезвычайно важный вывод, оправдывающий (в большей или меньшей мере) претензии Русской идеи на универсальность. До какого бы (от какого бы) «колена» ни пытались мы проследить ее генеалогию и в каком культурно-географическом направлении ни обращали бы при этом свой взор, истоки Русской идеи в любом случае оказываются полицивилизационными (поликультурными) и полиэтническими: Греция, Рим, Византия, Европа… Да и среди россиян, аранжировавших и формировавших Русскую идею, мы видим представителей разных народов, населявших нашу страну.

Одним словом, можно, несколько перефразируя известную формулу, сказать: Русская идея – это миф национальный по форме, интернациональный по происхождению и общечеловеческий по основным элементам его содержания и по историко-культурному значению.

Теперь встает вопрос о возрасте Русской идеи. Само это понятие, как и понятие «Американская мечта», явилось на свет уже после того, как начал формироваться обозначаемый им феномен. По словам Ивана Ильина, одного из самых глубоких отечественных философов XX в. и одного из тех, кто принял непосредственное участие в оформлении этой мифологемы, возраст Русской идеи «есть возраст самой России»¹⁶. «А если мы обратимся к ее религиозному источнику, – добавляет он, – то увидим, что это есть идея православного христианства. Россия восприняла свое национальное задание тысячу лет тому назад от христианства: осуществить свою национальную земную культуру, проникнутую духом христианской любви и созерцания, свободы и предметности»¹⁷.

С этой позицией солидаризируются многие современные исследователи. М.В. Ильин практически повторяет слова своего великого однофамильца: Русская идея, пишет он, «столь же стара, как и наша цивилизация… В силу этих обстоятельств заслуживает внимания обращение к истокам русского самосознания, первоначально мифологического, а затем выраженного и остраненного в образцовых текстах, закрепивших архетипы нашего цивилизационного сознания»¹⁸. И хотя вопрос о том, когда возникла «наша цивилизация», остается не уточненным, из контекста очевидно: ее истоки уходят в глубь веков.

Е. В. Барабанов, отметив, что немалая часть вопросов, рассматривавшихся в рамках концепций Русской идеи, в первоначальном виде была поставлена и определенным образом рассмотрена в работах И. Киреевского, А. Хомякова, П. Чаадаева, И. Аксакова, К. Аксакова, других видных философов и литераторов, большинство из которых принадлежало к лагерю славянофилов¹⁹, тут же делает весьма существенную оговорку. «Если же эту линию, – резонно замечает он, – протягивать дальше, то в конце концов мы попадем в средневековый мир древнерусской литературы, где «русская идея» настойчиво присутствует в качестве важнейшего компонента религиозной историографии. Начиная с первых ответов на вопрос «откуда есть пошла земля русская» и далее – через летописи, послания, панегирики, жития, легенды, через теорию «Москвы – Третьего Рима», через споры об исключительности православного царства и самого православия, наконец, через русскую государственность – хорошо различимы усилия постичь не столько саму эмпирическую ткань истории, сколько преобразующую ее провиденциальную, Богом задуманную умопостигаемую идею, задачу, судьбу, миссию»²⁰.

На мой взгляд, следует делать различие между Русской идеей как более или менее сложившимся и самостоятельным феноменом национального сознания и самосознания, выражающим в артикулированной и остраненной форме представление россиян о своей национальной идентичности и историческом предназначении, и источниками – религиозными и светскими, из которых питалась и на базе которых складывалась Русская идея и которые действительно уходят в глубь веков. В противном случае мы становимся на скользкий путь отождествления суммы элементов, из которых постепенно интегрировалось целое, и самого этого целого, которое складывалось постепенно и не может быть сведено к совокупности образовавших его элементов.

Но тогда возникает вопрос: а когда появляется это целое? И другой вопрос: а кто из мыслителей аранжировал и формировал Русскую идею? Большинство исследователей последней начинает отсчет ее истории (не забывая при этом о предыстории, но и не отождествляя одно с другим) примерно с середины XIX в. И на то есть веские основания. Именно в это время рождается само понятие Русской (национальной) идеи. Факт, который нельзя недооценивать, ибо дать предмету имя – значит идентифицировать предмет в его сущности, очертить его границы и тем самым предопределить в известной мере и его будущее, и его прошлое (генезис). Существенно и то, что именно во второй половине XIX в. вокруг понятия Русской идеи начинают выстраиваться (в частности, в спорах западников и славянофилов) концепции, во многом «снимающие» (в гегелевском значении этого слова) проблемы и решения, предлагавшиеся русскими средневековыми авторами, синтезирующие их и вместе с тем несущие на себе печать новой эпохи.

Что касается «творцов» Русской идеи, то тут даже среди тех, кто относит ее оформление к XIX в., нет единства взглядов. Свидетельство тому – появившиеся в 90-х годах минувшего столетия антологии и исследования, посвященные Русской идее. Некоторые из них включают в число ее творцов чуть ли не всех русских мыслителей XIX в. и даже более раннего периода²¹. Это вполне объяснимо. Ведь среди сколько-нибудь крупных (о гигантах и говорить не приходится) отечественных философов, писателей, публицистов трудно отыскать человека, который не высказался – пусть мимоходом, пусть только в «паре фраз» – о России, ее судьбе, о русском народе. В итоге Русская идея оказывается синонимом Русской мысли XIX–XX вв., утрачивает свою качественную специфику, а вместе с ней и смысл.

Более обоснованной представляется позиция тех исследователей, которые, не забывая о предтечах создателей Русской идеи и о творцах «второго ряда», связывают ее становление с именами Ф. Достоевского, Вл. Соловьева, В. Розанова, Н. Бердяева, С. Булгакова, Л. Карсавина, И. Ильина и ряда других крупных мыслителей XIX–XX вв.²².

Широко распространено ошибочное представление, будто термин «русская идея» ввел в 1880-х годах крупнейший русский философ Владимир Соловьев, принимавший непосредственное и деятельное участие в сотворении обозначаемого этим понятием социального мифа²³. На самом же деле, как показал в своей книге, опубликованной еще в 1994 г., В. Ванчугов, «создателем неологизма «русская идея» можно считать Ф.М. Достоевского»²⁴.

В сентябре 1860 г. в газетах «Сын отечества», «Северная пчела» и др. было напечатано подписанное М.М. Достоевским, братом писателя, «Объявление о подписке на журнал “Время”» на 1861 г. «Н.Н. Страхов указал в “Воспоминаниях”, что “это объявление, несомненно, писано Федором Михайловичем” и “представляет изложение самых важных пунктов его тогдашнего образа мыслей”»²⁵. В этом объявлении мы и находим удивительное словосочетание: «русская идея»²⁶. Причем контекст, в который оно встроено, позволяет утверждать, что Русская идея была предъявлена читателю как концепт (пусть намеченный лишь пунктиром), выражающий выстраданные писателем представления об исторических путях России, ее отношениях с Западом, ее цивилизационном предназначении, ее всемирной миссии и т. п. В этом убеждают уже первые публикации, в которых рассматривается проблема Русской идеи – в частности, появившееся в первом номере «Времени» за 1861 г. «Введение к циклу “Ряд статей о русской литературе”», где Достоевский развивает свое представление о Русской идее.

Конечно, формулируя Русскую идею, Достоевский опирался на идеи близких ему по мысли и духу предшественников – тех, кто, как говорил А. Гулыга, сыграл заметную роль в «подготовке русской идеи»²⁷. Первым в этом ряду А. Гулыга называет автора «Истории государства Российского», резонно напоминая, что «Достоевский вырос на Карамзине»²⁸, который был не просто историком, но человеком, внесшим большой вклад в формирование русского (общероссийского) национального самосознания, плодом которого и является Русская идея.

Рядом с Карамзиным (или даже впереди него) исследователи по праву ставят Алексея Хомякова, который, по словам Н.О. Лосского, высказал «ценные и плодотворные мысли»²⁹ о соборности, составляющей одну из опор, на которой покоится миф Русской идеи.

Примечательно, что в своих размышлениях о Русской идее Достоевский, как и славянофилы с западниками, берет за точку отсчета реформы Петра Великого. Ведомая им Россия, говорит писатель, обратила свои взоры к Западу и устремилась было по пути Европы. Но русские так и «не сделались европейцами. Когда-то мы сами укоряли себя за неспособность к европеизму. Теперь мы думаем иначе. Мы знаем теперь, что мы и не можем быть европейцами, что мы не в состоянии втиснуть себя в одну из западных форм жизни, выжитых и выработанных Европою из собственных своих национальных начал, нам чуждых и противоположных…»³⁰. И вот теперь, «убедившись, наконец, что мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная», говорит Достоевский, русские должны «создать себе новую форму, нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей, взятую из народного духа и из народных начал»³¹.

Как бы ни относиться к этому тезису с историко-научной точки зрения, нельзя не признать, что в нем схвачены некоторые моменты реальной диалектики поиска Россией своей национальной идентичности, своего пути в истории и места в мире – пусть представление об этой идентичности и выражено в мифологизированной форме. Во всяком случае, в истории нашей страны не раз случалось так, что неудачные попытки приобщиться к другим политико-культурным (цивилизационным) мирам, вызывая у россиян горькие разочарования, одновременно стимулировали их стремление к более глубокому национальному самопознанию и самоидентификации.

Это подтверждает и схема тех скоротечных идейных приключений, которые происходили с нами с конца 80-х по середину 90-х годов минувшего века: отречение от «советского социализма» и обращение к Западу, прежде всего к Соединенным Штатам Америки как воплощению «цивилизации» и «общечеловеческих ценностей»³²; неудачи с применением западного опыта в России и осознание существенных различий между «этой страной», как стали выражаться некоторые жители России³³, и Западом; наконец, разочарование в Европе и Америке и начало поисков новой Русской идеи (Национальной идеи).

Но вернемся к Достоевскому. Начиная с 1861 г. и практически до последних своих дней, т. е. на протяжении двадцати лет, он снова и снова обращался к проблеме Русской идеи. И в своей публицистике, в первую очередь в «Дневнике писателя»³⁴, и в художественных произведениях, среди которых особо должны быть выделены «Бесы» и «Подросток», он обсуждает все те же «проклятые вопросы»: о судьбе и миссии России, о ее отношениях с Западом и Востоком, о русском человеке. Одна из самых последних записей в личном дневнике Достоевского за 1881 г.: «Предчувствие, что Россия – носитель какой-то новой идеи»³⁵.

Следующая крупная веха на пути становления мифа Русской идеи – философ Владимир Соловьев, с именем которого, как уже говорилось, многие связывают появление самого этого понятия. Возможно, недоразумение вызвано тем, что основное произведение философа, в котором он в наиболее полном, систематизированном виде изложил свою версию этого мифа, так и называлось: «Русская идея», причем в дальнейшем оно получило большую известность, нежели статьи Достоевского начала 60-х годов.

Однако прежде чем говорить о Вл. Соловьеве, следует хотя бы упомянуть об одном русском мыслителе, которого далеко не все исследователи Русской идеи включают в число ее творцов. А между тем он, исследуя в историософском плане «предназначение», «жизненную сущность» России, тоже писал (за семнадцать лет до Вл. Соловьева!) о ее «идее». Речь идет о Николае Яковлевиче Данилевском, авторе книги «Россия и Европа» (опубликована в 1871 г.), вызвавшей ощутимый резонанс в российском обществе. «Если Россия не поймет своего назначения, – утверждал Данилевский, – ее неминуемо постигнет участь всего устарелого, лишнего, ненужного… России, не исполнившей своего предназначения и тем самым потерявшей причину своего бытия, свою жизненную сущность, свою идею (курсив мой. – Э.Б.), ничего не останется, как бесславно доживать свой жалкий век, перегнивать как исторический хлам…»³⁶

Конечно, трактовка Данилевским «идеи», являющей «предназначение» России, выдержанная в духе предложенной им теории культурно-исторических типов, существенно отличалась от трактовки Русской идеи, которой придерживались (при всех различиях между ними) Достоевский, Соловьев, Федоров, Бердяев и их единомышленники. Это так. Но ведь и Константин Леонтьев (кстати сказать, считавший Данилевского одним из своих учителей) принципиально расходился с тем же Достоевским в своих представлениях о роли и месте России в мире, о сущности русского человека. А между тем большинство исследователей включают Леонтьева в число персон, репрезентирующих Русскую идею. И в этом есть свой резон. Ибо всех, кто формировал ее и кто разделяет ее, сближает признание того, что Россия есть уникальная страна, которой предназначено реализовать некую особую идею, имеющую мировое значение, т. е. способную повлиять на ход истории и дальнейшую судьбу мира, В этом сходились и Достоевский, и Соловьев, и Данилевский, и Леонтьев, и Розанов, и другие мыслители, по-разному истолковывавшие конкретное содержание Русской идеи. Разумеется, у нее есть свое ядро, доминанта, которые, собственно, и придают этой Идее качественную определенность, отличающую ее от Американской мечты.

Но обратимся к Вл. Соловьеву. «Русская идея» – это пространная лекция, прочитанная им 13 (25) мая 1888 г. в Париже в салоне княгини Зайн-Витгенштейн и опубликованная первоначально на французском языке. Русский ее перевод появился после смерти философа³⁷, но позиция ее автора, изложенная в лекции, была хорошо известна и его оппонентам, и его сторонникам. Ибо вопросы, касающиеся исторической миссии России, специфики ее духа, судеб страны, особенностей русского народа, не раз публично обсуждались Соловьевым, прежде всего в его философской и политической публицистике. В частности, в таких работах, как «Три силы» (1877), «Русский национальный идеал» (1891), «Россия и Европа» (1888), «Славянофильство и его вырождение» (1889), «Идолы и идеалы» (1891).

Расходясь с Достоевским по ряду положений, имеющих отношение к проблематике Русской идеи, Соловьев вместе с тем ставит и решает ряд принципиальной важности вопросов вполне в духе Достоевского. Но как человек, который, «несмотря на все свои разнообразные уклоны, всегда был и оставался профессиональным философом и мыслил всегда в систематически продуманных категориях»³⁸, Соловьев переводит обсуждение Русской идеи в философско-религиозную плоскость, а предлагаемые им решения органически увязывает с проповедуемой и исповедуемой им философией всеединства. Владимир Соловьев во многом предопределил русло, по которому шло обсуждение Русской идеи в конце XIX – первой половине XX в.

Современником Достоевского и Вл. Соловьева был Николай Федорович Федоров, не очень широко известный (и при жизни, и после смерти), но глубокий и оригинальный русский мыслитель, автор «Философии общего дела». «Федоров не произносил слова «соборность», «русская идея». Но нет другого такого мыслителя, который бы столь всесторонне и глубоко осмыслил идею общности человечества во имя высоких целей обретения им вечной жизни»³⁹. То есть ту самую идею (правда, в предельно радикализированной форме), в которой нашло воплощение представление о вселенской миссии России, составляющее одну из главных «сюжетных линий» Русской идеи.

Невозможно, говоря о последней, не обратиться и к фигуре Василия Васильевича Розанова – писателя, в огромном литературном наследии которого тема России занимает центральное место. Не остался он, не мог по натуре своей остаться в стороне и от участия в сотворении мифа Русской идеи. Ей напрямую посвящена большая статья «Возле русской идеи», опубликованная в 1911 г. в «Русском слове», а также ряд сюжетов книги «Война 1914 года и русское возрождение». По объему не так уж и много по сравнению с другими авторами. Но зато, как это часто бывало у Розанова, метко, ярко, впечатляюще и даже вызывающе (о чем можно судить, в частности, по статьям Бердяева, не раз вступавшего в полемику с Розановым по поводу Русской идеи).

Крупным ее творцом был и сам Николай Бердяев. Ему принадлежит большой труд «Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX и начала XX века», написанный, как и многие из его работ, в эмиграции и опубликованный в 1946 г.

Бердяева не раз подвергали критике за его концепцию развития русской истории, цивилизации, философии и культуры, которая нашла прямое отражение и в его взгляде на Русскую идею. И для этого имелись определенные основания теоретического порядка. Но были и чисто политические причины, связанные с распространенностью за рубежом, особенно в Европе, настороженного отношения едва ли не ко всем, исходящим из русских источников, суждениям о путях и специфике развития России и ее роли в мире.

Книга Бердяева была итогом многолетних размышлений философа о России и ее божественном предназначении, о русском народе, его характере и психологии. Отчетливые следы этих размышлений мы находим во многих трудах мыслителя. В частности, в монографии «Истоки и смысл русского коммунизма» и сборнике «Судьба России», без которого (это особенно относится к таким статьям, как «Душа России», «О вечно-бабьем в русской душе», «Славянофильство и славянская идея») трудно понять не только позицию философа, но и творимый им миф Русской идеи.

Стоит добавить к сказанному, что Бердяев был единственным человеком, выступившим одновременно в двух ролях: и в роли историка социального мифа – пусть не беспристрастного, – и в роли одного из его творцов, который, начиная уже с первых своих работ, посвященных Русской идее, пытался представить в целостном, систематизированном виде.

Последняя крупная веха в истории сотворения мифа Русской идеи – работы Ивана Ильина, одного из видных отечественных философов минувшего столетия. Из всей плеяды русских мыслителей, изгнанных из советской России, Ильин был наиболее политизированным, наиболее остро реагировавшим на события, происходившие на его родине, человеком. Это находило отражение и в его сочинениях, в частности в небольших, но порой очень глубоких статьях конца 40-х – начала 50-х годов, составивших известный сборник «Наши задачи». В этих статьях Ильин неоднократно обращался к теме «судьбы России», а в связи с этой темой и к Русской идее. Особый интерес представляет серия очерков – они так и называются: «О русской идее», – написанных в феврале 1951 г. и излагающих в систематизированном виде кредо философа по рассматриваемой проблеме.

В теперь уже довольно обширной литературе, посвященной творцам Русской идеи, упоминаются, как мы видели, имена и других отечественных философов, историков, писателей, публицистов конца XIX – первой половины XX в. При этом особо выделяют мыслителей, относящихся к первой волне русской эмиграции, для которых – при всем различии их взглядов – Русская идея «была общим достоянием… духовным паролем»⁴⁰. Чаще других называют С. Булгакова, С. Франка, П. Струве, Г. Флоровского, В. Вейдле, Г. Федотова, Ф. Степуна, Г. Адамовича. Однако, повторю, лишь немногие из них стремились, не утрачивая при этом творческой оригинальности, представить более или менее целостную, а тем более масштабную картину национальной идентичности, выраженную в форме мифа Русской идеи. Тем не менее и этим мыслителям, и менее крупным фигурам должно было бы найтись место в исследовании по истории Русской идеи. Но предлагаемая работа – не история Русской идеи, как и не история Американской мечты. Она посвящена сопоставлению и сравнению двух великих мифов в их наиболее характерных, наиболее выпуклых чертах, наиболее ярких и репрезентативных картинах, представленных наиболее крупными и представительными фигурами.