Текст книги "Мы были в этой жизни"

– Давай, доставай одежду. Исподнее взяла? – она кивнула головой, а потом предложила:

– В деревне старуха, у которой я переночевала, звала к себе переодеться в тепле.

– Нет, никуда не пойдём. Ещё кто увидит, донесёт… Лучше сдохнуть, чем туда вернуться!

Он быстро разделся догола; она поразилась, как держалась душа в этом чёрном скелете. На пояснице – грязная повязка, резко контрастировавшая с белым исподним. В нерешительности остановился:

– Не могу одевать чистое на грязное тело.

– Давай, давай побыстрее, надо спешить на станцию…

Он вдруг натянул на босую ногу ботинок, разбил наст, набрал из-под него мягкого белого снега и стал умываться, бросив ей, как в бане:

– Потри спину! Смотри только, чтоб под повязку не натекло, рана ещё не зажила.

Снег быстро таял в её горячих руках, а зимнее солнышко вроде бы даже потеплело, обоих согрело и как бы развеселило. После этой зимней бани растёрла мужа ещё и самогонкой, а потом домотканым полотенцем, которое тоже предусмотрительно захватила с собой, помогла одеться:

– Поесть взяла?

– Только яблоки, – ответила она, утаив и сало, и колбасу, и буханку чёрного хлеба, испечённую перед дорогой. Знала, что такая еда для него сейчас опасна.

Судовольствием съев две больших антоновки, вызвался идти сам. Она обняла его, прижалась к груди:

– Нет уж, садись на санки!

– Тогда давай так: сначала ты меня везёшь, а потом я… пустые санки, – пошутил он.

– Договорились, – улыбнулась она. – Раз такой наст – пойдём напрямки, я знаю как.

Он и в самом деле несколько раз тянул пустые санки. На станции Дашковка она усадила его в пустом зале ожидания и тут с огорчением увидела, что за окошком с надписью «Касса» никого нет. Это означало, что поезда в ближайшие пять-шесть часов не предвидится. Сняв с головы платок и опрокинув на плечи тяжёлый ворох густых каштановых волос, пошла искать кабинет начальника вокзала. Должен же быть здесь хоть кто-нибудь?

Начальник оказался на месте – довольно грузный уже лысеющий мужчина, судя по всему, из белорусов. Найдя в себе силы на кокетливую улыбку, поздоровалась и тут же спросила:

– Не скучно здесь одному?

– А ты повеселить меня пришла или куды едешь?

– Куды еду, да, видно, загостюемся тут у вас – касса же закрыта.

Слова за слово, и она в конце концов доверилась ему и рассказала всё как есть: только что выручила мужа из лагеря военнопленных, и им надо скорее домой, в Рогачёвский район.

– Повезло тебе, красавица, на доброго человека, и твоему мужу, соответственно. Но больше про лагерь никому не рассказывай, – были, мол, в гостях, и всё. Думаешь, чего я тут сижу? Через час здесь остановится спецпоезд на Гомель – здесь отцепят две пустых теплушки. Я вас посажу в вагон с солдатами, так и быть. Идём, покажи мне его.

Взглянув на отца, начальник станции позвонил домой и велел своему двенадцатилетнему сыну принести ножницы, помазок и бритву. В кабинете она срезала тупыми ножницами бороду, остригла щёки, волосы на висках и затылке. Отец, взбив пену с кусочка мыла в пепельнице, побрился, а затем, под удивлённым взглядом начальника, привычными движениями побрил голову. Отчего она ещё больше стала напоминать череп.

– Ну вот, теперь к вам ни один полицай не прицепится. Ясно – из гостей…

Он вошёл с ними в вагон, заполненный молодыми немецкими солдатами, санки прислонил к стенке тамбура. Немцы начальство уважали, указали два свободных места. Начальник станции посадил их у туалета, который, как потом выяснилось не работал.

В вагоне было так жарко и душно, что трудно дышать. Они разделись, но это не помогло. Отец покраснел и стал задыхаться, тогда немец, сидевший напротив, подал ему фляжку с водой, а затем с трудом опустил окно. В вагон хлынул свежий зимний воздух.

Больше на них никто не обращал внимания – их спутники играли в карты, пели песни, читали. Отец попросил яблок, она не дала, побоялась, что потянет в туалет. На пути до Рогачёва поезд сделал только две остановки, – одну, как она поняла, санитарную, среди поля. Сама терпела, а отцу помогла вылезти из вагона…

* * *

Отец ни разу мне не рассказывал о том, как жил в лагере. Матери только раз, тогда, по пути из Дашковки в Рогачёв. Сказал, что в лагере на территории бывшей МТС (машинно-тракторной станции) было, может, тысяч тридцать военнопленных, первое время бараков не хватало, жили в норах, которые рыли, как звери. Около недели их ничем не кормили; ели кору с деревьев, траву, коренья, пили воду из Днепра. Иногда местные жители перебрасывали через проволоку картошку, буханки хлеба. Потом стали давать баланду из картофельных очистков один раз в день. Немецкие врачи раненых не осматривали, так что перевязки делали сами, друг другу…

В том письме о жизни в лагере тоже почти ничего не было. Лишь упоминание о том, что в ране одно время завелись черви, она будто зашевелилась, стала жутко чесаться. Он был в жуткой панике: мол, гниёт заживо… но кто-то из старых вояк, прошедших ещё первую мировую, успокоил: черви, питаясь отмершими тканями, не дают ране воспалиться… И ещё писал, что из лагеря бежал, «сговорившись с полицаем-украинцем и воспользовавшись «самоотверженной помощью жены, Анастасии Сергеевны Говорушко». Как будто не сыну писал, а представлял маму к награде…

Был такой офицер в немецкой армии, двадцатидвухлетний (в 1941 году) лейтенант, служащий 690-го батальона полевой жандармерии Герхард Гюнтер Марквардт. Воевал он в наших краях и часто в составе своего батальона сопровождал военнопленных в лагерь города Могилёва. Отличался этот гитлеровец ещё и тем, что много фотографировал и аккуратно вёл дневник. В частности, на фотоплёнке не раз запечатлел конвоирование, допросы и убийства военнопленных, мародёрства немецких солдат, расстрелы мирных жителей, разрушенные и горящие белорусские деревни и города, рейды против партизан и многие другие «подвиги» боевых товарищей. Забегая вперёд, скажу, что такого рода фотодокументы (более семисот) вместе с дневником и протоколами допроса, в процессе которого он сам признался в расстреле и казнях военнопленных, после войны стали основанием для вынесения смертного приговора этому бравому вояке в Берлине в 1953 году. (Архивное уголовное дело на этого военного преступника под номером К-98360 хранится в Центральном архиве ФСБ России.)

Вот запись из его дневника от 20 октября 1941 года. «В 20:00 встал на пост… Русские разбирают стены сараев и пекут картошку. Одного пристрелил. Он свалился как камень… Выстрел в голову…» Дело, между прочим, происходило в лагере для военнопленных на территории бывшей машинно-тракторной станции.

На допросе Марквардт описал одну из сцен в лагере: «В полумраке раздаётся пища. Полгоршка рисового супа и три крепких удара шлангом. У украинцев сильный удар… При раздаче супа они (пленные) не соблюдали порядок, стремясь скорее получить покушать. Тогда для наведения порядка мы стали избивать их резиновыми шлангами, и в этой толкучке у большинства военнопленных суп вылился на пол… Для соблюдения порядка в лагере и при раздаче пищи из числа военнопленных нами было выделено несколько человек, украинцев по национальности, в виде внутреннего полицейского надзора. Так эти украинцы также вместе с нами избивали военнопленных при раздаче пищи…»

А вот что рассказал Марквардт про убийство военнопленных во время конвоирования в Могилёв на судебном заседании. «Я всё фотографировал. Командир роты за это мне сделал выговор: что, мол, я – солдат или фотограф? После этого командир роты дал мне приказ застрелить двух тяжело раненных военнопленных. Я это выполнил, а через некоторое время ещё одного застрелил. Всего по дороге было убито около двадцати военнопленных».

А вот что происходило в другом Могилёвском лагере для военнопленных, по описанию одного из белорусских историков:

«С первых дней оккупации (26 июля 1941 года) здесь разместили 45 тысяч военнопленных. Кормили раз в сутки баландой из картофельной шелухи. Подберёшь картофель – стреляют. Были случаи людоедства – из трупов вырезали мягкие части тела и варили. Воды для питья не было, гнали на водопой, как скот на Днепр.

Раненые плавали в гное, медпомощи не было, в ранах заводились черви; перевязки, если и проводились – раз в неделю и реже. Скученность, антисанитария. Свирепствовали инфекционные заболевания – сыпной тиф, дизентерия – при полном отсутствии медикаментов. Ежедневно умирали до 250 человек…»

Остаётся только удивляться тому, как выжил отец в подобных условиях. Ему повезло и в другом. Поправившись дома, ушёл в партизаны, где рядом с ним воевали хорошо знавшие его по довоенной работе люди. А потому после окончания Великой Отечественной ему восстановили все документы, что позволило избежать участи других выживших военнопленных – ГУЛАГа. Но это уже другая история.

Интересная деталь: до самой своей смерти отец так ни разу и не был в Могилёве, хотя я знаю по крайней мере один повод для того. Мой двоюродный брат Лёня, тот самый, что услышал речь Молотова в первый день войны, долгое время директорствовал в средней школе в Буйничах, в полкилометре от знаменитого Буйничского поля, где в начале войны в боях против танков Гудериана насмерть стояли бойцы полковника Кутепова, ставшего прототипом Серпилина из трилогии «Живые и мёртвые» Константина Симонова, и где развеян, между прочим, прах этого замечательного писателя и поэта. Буйничи – ближайшее предместье Могилёва, почти что Могилёв. И Лёня много раз безуспешно приглашал отца с матерью в гости…

* * *

Причудливы изгибы памяти. Помню, как вбежал братишка в дом бабушки, где мы жили в войну, и закричал, сам прячась под кровать:

– Папа, папочка, утякай, немцы едуть!

А дальше – пустота. Не помню, как они вошли в дом, забрали и увели отца, как заголосила мать, бросившись за машиной, на которой его увозили в Красный Берег, не помню самого отца.

Судя по воспоминаниям матери, происходило это в феврале или марте 1943 года. Отец уже встал на ноги после ранения, но ещё был слаб после дизентерии. Он жил с нами, потому что немцы в деревне не стояли. Конечно же, и мама, и отец боялись, что кто-то из односельчан может донести про него немцам. Если не специально, то просто проболтаться. Явных предателей в деревне не было. Семьи, у которых сыновья и мужья воевали в Красной Армии, сами всего боялись, а те, кто не боялся, жили по принципу «на чьей печи сидишь, тому и песню пой». Песню могли петь и немцам, но выслуживаться перед ними опасались – неизвестно ещё, чем война кончится.

Были случаи, когда немцам становилось известно, что в ту или другую хату кто-то из партизан ночью приходил проведать родственников и запастись продуктами. Как-то двое солдат заявились к моему двоюродному деду Андрею Шинкевичу, арестовали его вместе с женой Анастасией и повели в огород расстреливать. Кто-то из сельчан сообщил, что ночью приходил к ним из леса сын Николай, а они о тайном визите не сообщили куда следует. И расстреляли бы стариков, но один из конвоиров вдруг почему-то воспротивился столь строгой каре. Солдаты, громко поспорив, в конце концов отпустили бедолаг. Об этом счастливом избавлении уже после войны бабушка Настя рассказала своему внуку Юре Шинкевичу.

Конечно же, мама и близкие родственники, знавшие о появлении отца в деревне, старались держать это в тайне. Не знаю уж, каким путём, но об этой тайне первыми узнали партизаны. Во всяком случае, глубокой ночью они постучали в дверь. На вопрос отца «Кто?», ответ был «Свои». Так он получил своё первое задание от партизан Рогачёвской бригады имени Марусева. В течение недели требовалось узнать, в какой форме воюют власовцы, фамилии офицеров гестапо в районе и какого рода укрепления немцы возводят на Днепре у Рогачёва.

Сориентировали и на возможный источник этих сведений: в Рогачёвской комендатуре переводчиком служил Давид Аркадьевич Раймер, молодой ещё человек из семьи поволжских немцев, которого отец хорошо знал. До войны Давид работал старшим пионервожатым в деревне Рудня, а его – отец конюхом в совхозе «Поболово».

В воспоминаниях отца неясно, был ли Раймер уже связан с партизанами или отец сам должен был склонить переводчика к такому сотрудничеству. Отец пришёл в Рогачёв и постучался в дом Раймеров. Открыла жена Ольга Сергеевна, муж был в комендатуре и обещал прийти лишь к ужину. В тот вечер они обо всём договорились, и нужные сведения связной получил на листке папиросной бумаги. Отец завернул листок в платок, которым перевязал щёку, будто бы из-за флюса. И таким образом пронёс его через самое опасное место – усиленно охранявшийся мост через Друть.

Почти год, до марта 1943 года, отец был связным между Давидом Раймером и партизанами 9-й бригады имени Кирова Могилёвской области и отряда имени Марусева.

В начале марта за ним приехали: немцам донесли, будто отец вербует деревенских мужиков в партизаны. По пути арестовали ещё четверых, в том числе учителя географии Поболовской школы и бывшего председателя колхоза. В Красном Береге заперли в амбар, ничего не объяснив. Через несколько часов вызвали на допрос. Переводчиком оказался… Давид Раймер. У отца отлегло от сердца, когда его увидел. Оказывается, мать времени зря не теряла. Каким-то образом она успела сообщить Давиду Раймеру об аресте.

Подробности допроса отец не приводит. По его словам, Рай-мер переводил не всегда то, что говорил он сам, а то, что надо было, чтобы спасти его самого и товарищей по несчастью. Насчёт себя узнал слова «дезертир» и «кранк»… Как бы то ни было, всех отпустили.

Мама вспоминает, что пока длился допрос, жёны арестованных, пришедшие к этому времени в техникум, поругались между собой. Жена учителя упрекала мать и жену председателя в том, что из-за их мужей-коммунистов могут расстрелять и её Василия, никогда коммунистам не сочувствовавшего. И даже грозилась рассказать об этом немцам. А после войны геройствовала, рассказывая, что мужа чуть не расстреляли немцы за связь с партизанами.

Похоже, в каждой оккупированной белорусской деревне были свои герои. Отец пишет об учительнице младших классов Гале Самсоновне Романенко. Она разыскивала и передавала партизанам оружие. В деревне Поповцы купила у мадьяр несколько автоматов, гранат и в телеге под сеном привезла домой, спрятав в сарае. Кто-то донёс. Каратели нагрянули внезапно, переворошили всю усадьбу и оружие нашли. Арестовали и Галину, и мать. После ряда допросов, на которых немцам так и не удалось узнать, как выйти на партизан, дочь повезли расстреливать на Краснобережское кладбище. Перед расстрелом она бросила карателям в лицо: «Всё равно победа будет за нами!» К сожалению, пишет отец, об этом подвиге все забыли. (То ли отец ошибся, то ли я не разобрал буквы, но Николай Иванович Шепелев, учитель истории Поболовской школы, недавно установил, что героиню звали Агафья (по-деревенски – Гапа, Гапуля) Самсоновна Романенко. Э. Г.)

Арест, хотя и с хорошим концом, заставил партизан забрать отца в отряд. Чтобы обезопасить семью, было разыграно настоящее представление. Партизаны ночью ворвались в дом к Иванихе, самой несдержанной на язык бабе, и потребовали показать дом, где скрывается дезертир:

– Люди воюют с фашистами, кровь проливают, а этот так называемый коммунист отсиживается у бабы под юбкой. Партизанский суд приговорил его к расстрелу!

Та, конечно же, привела партизан к нашей хате и вернулась домой. Через каких-то полчаса партизаны прикладами затолкали отца к той же Иванихе, – якобы удостовериться в том, что взяли кого надо. Она подтвердила – он, он, хлопчики.

– Вот сейчас здесь, при тебе, и расстреляем эту гниду! – последовал нешуточный удар «гниде» в лицо. Из носа потекла кровь.

– Ой, хлопчики, дело ваше, расстреливайте, если так положено. Тольки не в моей хате. У меня же дети проснутся, спужаются, плакать начнут.

– Ладно, тогда пойдёшь, бабка, с нами, в лесу расстреляем гада, свидетелем будешь!

– Куды ж я пайду, дятей одних оставлю! Во горачка на мою галаву!

Партизаны посовещались:

– Придётся тебе, бабка, откупиться. Неси килограммов пять сала и пару буханак хлеба!

– Дык жа няма стольки, хлопчики!

– Давай сколько есть.

Партизаны вытолкали отца прикладами за дверь и огородами скрылись. Минут через двадцать к Иванихе, вся в слезах, вбежала мама:

– Немцы не расстреляли, так свои повели на расстрел! Куда они с ним пошли?

– Не ходи ты уже, Настя, за ними, яще и тебя постреляют, детей сиротами оставите.

Мама в слезах выскочила, а весь следующий день как помешанная ходила по лесу, – якобы в поисках тела отца.

В бумагах отца я обнаружил справку из партархива Института истории партии при ЦК КПБ:

«Говорушко Лука Романович с 2 апреля 1942 года по март 1943 года являлся связным партизанской бригады № 9 им. Кирова Могилёвской области. С 14 марта 1943 года по июль 1944 года в вышеуказанной бригаде в должностях:

– с 14 марта 1943 – рядовой, – с 14 сентября 1943 года – политрук роты, – с 8 июня 1944 года – комиссар отряда 101-й Кировской военно-оперативной группы Могилёвской области.

Зав. Сектором партархива Л. Аржаева»

К сожалению, это всё, что я знал о партизанской жизни отца. Видимо, неплохо воевал, если из рядовых стал политруком роты, а затем комиссаром отряда.

А недавно всё же получил ответ на свой детский наивный вопрос к отцу: убил ли он хотя бы одного немца? Конечно же: на войне как на войне. В историческом архиве Белоруссии разыскал наградные листы к медали «Партизану Отечественной войны 1 степени» партизан Бригады № 9 имени Кирова Могилёвской области, в том числе и на отца.

«Говорушко Лука Романович до вступления в отряд добывал весьма ценные разведданные о расположении и передвижении немецких войск в 1942 году.

5.06.43 в составе взвода разбил четыре автомашины немцев, где было убито 17 гитлеровцев, много сожжено боеприпасов и обмундирования.

23.08.43 руководил ротой в бою по разгрому немецкого гарнизона в деревне Курганы, где было убито 34 немца.

Большую работу проводил по воспитанию партизан.

Ком. бригады В. Никитин

Комиссар В. Прудников

Начальник штаба П. Царапкин»

Только в двух эпизодах с участием отца было уничтожено свыше пятидесяти гитлеровцев. Ясно, что комиссар отряда не засиживался за спинами рядовых партизан, да и не в характере отца это было.

* * *

С помощью интернета удалось прояснить личность и судьбу командира партизанской бригады № 9 Василия Лукича Никитина. В начале войны он был помощником начальника политотдела 87-го пограничного отряда по комсомолу, его отряд одним из первых вступил в неравный бой с фашистами. Потом многокилометровый отход на восток. Таким образом Василий Никитин оказался в моих родных местах, в небольшой деревушке Поповцы, расположенной в трёх с небольшим километрах от Поболово. Там бывший офицер-пограничник организовал подпольную группу, которая через своих осведомителей в оккупированных деревнях (одним из них, очевидно, был и отец) собирала сведения о дислокации немецких войск и каким-то образом передавала в Москву. На связи с В. Никитиным были местные учителя, советские работники, затаившиеся среди деревенских жителей, отступившие красноармейцы. Не случайно в архивных партизанских списках я обнаружил знакомые фамилии односельчан и жителей соседних деревень. В июле 1942 года свыше ста человек Никитин увёл в лес, они влились в состав 537-го отряда в соседней Могилёвской области. Потом Василий Никитин возглавил отряд № 539, который в июне 1944 года был развернут в 9-ю бригаду имени Кирова, руководил которой всё тот же Василий Никитин. Очевидно, в это время отец и был назначен комиссаром одного из её отрядов. В конце июня бригада соединилась с войсками 1-го Белорусского фронта. В послевоенное время Василий Лукич Никитин занимал высокие должности в советских и партийных органах Белоруссии, был депутатом Верховного Совета БССР.

* * *

Спасение отца из плена – не единственный мамин подвиг во время войны. В июле 1943 года из эвакуации в Смоленскую область в Поболово вернулась семья Алексея Говорушко, моего дяди, который до войны был директором школы в посёлке Телуша Бобруйского района. Ольга Матвеевна Янковская с четырнадцатилетним сыном Лёней и четырёхлетней дочерью Нелей из-под Смоленска прошли пешком за два месяца. Естественно, без вещей, питаясь тем, что добрые люди предложат. Сам Алексей Романович в это время воевал на Ленинградском фронте.

Пожили дня два и решили отправиться за вещами, которые закопали в Телуше. Там оставалась и корова, которая, если бы её вернуть, помогла бы выжить всей семье. Мама оказалась горячим сторонником этой идеи. Где-то разыскала лошадь и телегу, оставила детей на одну из сестёр, сама же с племянником и невесткой, которую, как я помню, всегда почитала за сестру, отправилась в путь. По пути рассудила, что с возвратом коровы будут проблемы, а потому решила завернуть в Бобруйск. Лёня вспоминает, что чуть ли не бургомистром служил там некто Розумцев, родственник жены маминого брата, дяди Миши. О деталях визита к бургомистру Лёня не помнит. Знает только, что мама пробыла там около часу и вернулась с предписанием Телушскому начальнику полиции вернуть корову хозяйке, у кого бы она теперь ни находилась. А кроме того, с устной рекомендацией Ольге Янковской, жене коммуниста и красноармейца, убираться как можно скорее и подальше вместе с коровой, потому что уж корову ей не простят.

Мир тесен. Корову, как оказалось, прибрал к рукам Струковский. Лёня вспоминает, что раньше он жил в Поболово и учил детей химии, а с приходом немцев стал старостой в Телуше. Мама встречаться с ним не стала по вполне понятным причинам. Да и незачем было, имея на руках бобруйское предписание. К местному начальнику полиции пошли Ольга Матвеевна с сыном и их бывшая няня. Ознакомившись с запиской, начальник вызвал полицейского и велел тому забрать корову по возвращении с выгона и передать хозяйке, все переговоры со старостой взяв на себя.

Пока суд да дело, выкопали и погрузили на телегу всё необходимое, а к ночи, привязав корову к телеге, отправились назад.

Но и это ещё не всё: мама всерьёз восприняла совет невестке убраться поскорее и подальше. Через неделю обоз в составе одной телеги с коровой и двух женщин с детьми отправился в рейд по немецким тылам в Глусский район, где жила сестра Ольги Матвеевны. Двигались главным образом по ночам, объезжая деревни, занятые немцами. Благополучно добрались до деревни Граборово, отсюда мама повернула назад, а невестка с семьёй, сгрузив вещи у знакомых, вместе направились в деревню Клещёвка, где благополучно пережили войну.

Всю эту историю я узнал от двоюродного брата Леонида Алексеевича, участника этих рейдов с коровой. К сожалению, совсем недавно, когда о подробностях, кроме него, говорить было уже не с кем.

* * *

Когда какая-то полевая немецкая часть расположилась в нашей деревне, отец уже был в партизанах. Мама несколько раз с ним встречалась. Брала тазик с веником и шла в соседнюю Кривку в баню. В эту же баню иногда приезжали на телегах партизаны и отец с ними. Однажды, рассказывала мама, с ней напросился ухажёр, немолодой уже фельдфебель с велосипедом и тазиком. Хорошо ещё, что уговорила встреченного кривского мальчишку бегом вернуться назад и предупредить партизан…

Немца хорошо отстегали веником и спину мочалкой потёрли. После чего мама отправила незадачливого ухажёра восвояси, сказав, что бабья очередь на помывку подойдёт ещё не скоро. Заподозрил что-то фельдфебель или нет, так и осталось тайной, но никаких попыток ухажёрства уже не проявлял. А в ту баню партизаны ещё долго наведывались.

Не знаю, как в других местах, а в нашей деревне немцы девок не насиловали, а обхаживали. Были среди деревенских невест и такие, что сами перед захватчиками «хвостом крутили», – одна даже родила, другая, молодая жена партизана, за немцем сбежала, но потом вернулась. Чего там говорить, среди оккупантов были парни видные, обходительные и весёлые по первости, когда побеждали.

Но большинство девок и молодых баб от ухаживаний уклонялись, а привлекательные молодицы даже сажей иногда мазались, в лохмотья кутались, чтобы выглядеть постарше и попротивнее. Мама вела себя с местными немцами вежливо, но умела держать нежеланных ухажёров на расстоянии. Когда же приходилось ехать в Красный Берег, где находился штаб гарнизона, в Жлобин или Бобруйск, тоже прибегала к «маскараду». (Кстати сказать, меня удивило, что жители оккупированных деревень могли более-менее свободно перемещаться, посещать близлежащие города. И даже, как во время пути из Дашковки в Рогачёв, в одном вагоне с немецкими солдатами.)

* * *

Отступая, немцы гнали с собой местных жителей, главным образом молодых и детей, видимо, используя вместо щита. А может, надеялись на то, что война не перейдёт границы Германии, и изгнанников можно будет использовать в качестве рабочей силы. Называлась эта акция – эвакуация. Помню, выстроили односельчан на колхозном дворе в шеренгу для отбора. Мы с мамой и двоюродная сестра Аня с тётей Варкой оказались в числе эвакуированных. Нам выделили телегу, куда посадили нас, детей, погрузив несколько клунков с одеждой и едой.

Обоз из десятка таких телег под охраной вооружённых мотоциклистов уже собирался тронуться в путь, как вдруг к офицеру, командовавшему операцией, подскочил мужчина, вытащил из кармана бутылку с подсолнечным маслом и, сильно размахнувшись, ударил немца по голове. Бутылка разбилась, немец с окровавленной головой свалился на землю…

Тут же подбежали солдаты и ударами прикладов свалили нападавшего, долго избивали ногами и прикладами по голове, пока бедняга не умер.

Мужчину звали Федос, Хвядос по-деревенски. Он не мог выдержать расставания с дочерью и внуком, которых немцы гнали в эвакуацию… Фамилию его не знаю, не смогла вспомнить её и моя двоюродная сестра, которой в ту пору шёл уже шестнадцатый год. Сейчас в деревне Остров едва ли остался в живых кто-то из тех, кто помнит этот случай и знает фамилию Федоса. Сколько было в стране таких забытых героев, которых личная беда, личное несчастье толкнули на сопротивление оккупантам, виновникам этого несчастья, – не знает никто.

Обоз медленно двигался на запад. Под скрип колёс дети довольно рано уснули, а проснулись ночью от свиста и разрыва бомб. Кто бомбил обоз – наши «пешки» или немецкие «юнкерсы», – конечно, тогда разобраться не мог. Но после этой ночной бомбардировки немецкий грузовик и мотоциклисты, охранявшие обоз, исчезли. А утром мы уже увидели красноармейские грузовики, тащившие на прицепах орудия. Обоз сдвинулся на обочину, а по дороге шла наша техника, в том числе и мощные автомобили с затянутыми брезентом платформами над кабиной. Знаменитые «Катюши», как я понимаю сейчас.

Не знаю, как далеко мы продвинулись на запад, но когда поток техники иссяк, кто-то дал команду поворачивать домой. Для нас война закончилась!