Текст книги "Мы были в этой жизни"

Съев хлеб, я тайком от соседей слил суп в туалет и, ещё раз поблагодарив соседей, уехал в свои Черёмушки.

Запнулся я лишь на одной из шести задач на письменной математике. Верный своей привычке решать двумя способами, на черновике я вдруг получил… разный результат. Заволновавшись, повторил решения – всё те же цифры. Время шло, я же всё сомневался, какое решение предложить. Экзаменующиеся во избежание списывания сидели за столами по одному. Впереди меня сидела девушка в очках, с длинной и толстой косой, как потом выяснилось – Майя Ковалёва из Костромы. Я видел, что она уже готовится сдать работы. Из деревни, но я всё же каким-то образом сумел довести до неё свой шёпот: какой ответ у четвёртой задачи? Она написала правильный на листе бумаги, положив его сбоку от себя, в поле моего зрения.

Вечером опять приехал на Плющиху: тёти не было. Внимательные соседи посочувствовали мне, а потом совершенно резонно предположили, что отцовские деньги тётя с собой не увезла, и они где-то в комнате. Искали мы вместе, обшарив все углы и закоулки, переворошив белье в шкафу. Безрезультатно.

В полном смятении я опёрся на стол в середине комнаты. И вдруг почувствовал, что столешница отходит. Приподняв скатерть, увидел: она состоит как бы из двух. Сдвинув верхнюю, обнаружил под ней тайник, а в нём отцовский конверт. Конечно же, первым делом купил сахарный кулёк с мороженым – надо же отметить успех на экзамене, в чём я не сомневался.

Тётя пробыла в гостях девять дней, неделю пролежала с температурой. И устроила мне жуткий нагоняй за то, что показал тайник соседям. Они, оказывается, ненавидят её и способны на любую пакость, и уже не раз доносили в органы про её нелегальные заработки шитьём. А однажды насыпали какой-то горькой соли в её суп на общей кухне.

Не реабилитировало меня и зачисление на географический факультет МГУ, о чём я с затаенным ликованием сообщил тёте Клаве несколько дней спустя.

Я каялся как мог, и Бог, видимо, услышал. Приехав через месяц на учёбу, узнал, что тётя Клава получила комнату в новой коммунальной квартире на улице Льва Толстого. Отдельной однокомнатной не дали, несмотря на то что она была вдовой погибшего в войну бойца, а её сын Юрий Шинкевич в это время служил в армии. Тётя как раз уверяла, что именно из-за службы сына и не дали, так как из комнаты на Плющихе он был по этой причине выписан. Вот такие были времена.

И соседи у неё стали новыми. Секрет тайника сохранён, и я был не только прощён, но и заслужил звание приносящего удачу. А тётя Клава была строга и строптива, и заслужить у неё что-то было почти невозможно.

Надо знать деревню, деревенскую школу тех времён. Двое учащихся впервые за всю историю учебного заведения были отмечены медалями: моя одноклассница Люба Громыко – золотой, я – серебряной (только одна четвёрка по русскому письменному). Но именно моя награда (мать Любы была простой рабочей совхоза) стала не столько гордостью школы, сколько предметом зависти ряда учителей, родителей моих сверстников. Отец к этому времени директором уже не работал, тем не менее мой успех многие незаслуженно связывали с его прежней должностью и влиянием. Отца, да и мать тоже, это, конечно, не могло не обижать. Можно понять всю гамму их чувств, когда я возвратился из Москвы с победой. Гордость – конечно. Но ещё и торжество справедливости – своим поступлением в МГУ я как бы реабилитировал не только себя, но и отца.

* * *

Одно время отец был секретарем партийной организации совхоза. Из райкома партии поступило указание снести красивое деревянное здание церкви, построенное в центре местечка ещё в конце XIX века местным помещиком Кутаем в форме креста.

На этом козырном месте небольшая деревянная церковь стояла, как говорится, испокон веков. В XVI веке – а Поболово впервые упоминается в старинных документах в 1595 году, когда его в очередной раз разорили казаки, тогда это были вояки Семёна Наливайко – церковь во имя святых Петра и Павла была униатской. Был в Поболово и еврейский молитвенный дом – что-то вроде небольшой синагоги.

После бесчинств казаков Наливайко местечко пришло в совершеннейший упадок. Король Сигизмунд III Ваза – в те времена это были польские владения – дал Поболово, жители которого занимались земледелием, рыболовством и бортничеством, а евреи разными ремёслами, право на проведение ярмарок два раза в год. Местечко – а его тогда называли и городом – возродилось в довольно короткий срок.

Одну традиционную ярмарку помню. Она проходила в престольный праздник нашей церкви, в Петров день, и называлась кирмашом. Небольшая рыночная площадь до отказа заполнялась лотками и телегами с разным товаром, по-моему, преимущественно съестным. Сало, вкуснейшее вяленое и копчёное мясо домашнего приготовления, колбаса и палиндвица, разного рода пряники, пирожные и пироги, квас, лимонад волновали неизбалованное воображение деревенских детей. «Картошку» из мака и мёда до сих пор помню, нигде потом такой не встречал. Продавали здесь и живность – поросят, визжащих на возах в холщовых мешках, телят и даже лошадей. На кирмаше я впервые в 16 лет (церковь к этому времени уже закрыли) попробовал мороженое…

А после кирмаша, который был для нас, детей, самым ожидаемым праздником, крестьяне из других сел и деревень разъезжались в гости, на обед к жителям местечка. У каждого дома и хаты обыкновенно можно было увидеть две-три, а то и больше телег, за стол садилось не меньше десяти-пятнадцати человек приезжих. И было делом чести накрыть стол на славу, чтобы никто плохого слова не сказал. К тому же сегодняшние хозяева сами позже становились гостями в престольные праздники других церквей, в других деревнях.

Отец мой, хотя и гонял учащихся со всенощной, но кирмаш в престольный праздник приветствовал, всегда в этот день покупал поросёнка и детям гостинцы. Объяснял: церковь – это религия, а кирмаш, мол, народная традиция. И гостей к нам на Петров день съезжалось чуть ли не больше, чем к соседям.

Службу в церкви запретили в начале пятидесятых годов, ещё при Сталине. Чтобы люди восприняли подобный акт без ропота, пустили слух, что на церковище (территория вокруг храма) оккупанты захоронили своих солдат и тем самым осквернили святое место. Мама рассказывала, что так оно и было на самом деле: похоронено там около пятнадцати немцев, но есть и могилы красноармейцев.

Верующие смирились. Службу перенесли в частный дом Марфы Щигельской, жившей на нашей улице, отремонтировав и переоборудовав его соответствующим образом, развесив иконы, спасённые от комиссии и принесённые из дома. Батюшка здесь снимал квартиру и столовался.

Церковь осиротела, стояла заколоченной, одно время использовалась как амбар для хранения зерна, а в конце концов оказалась заброшенной и загаженной, паперть поросла чертополохом и бурьяном… Как говорится, «сам не ам и другому не дам».

На снос предлагалось мобилизовать всех коммунистов без исключения. Но среди членов партии был и ветеран войны, еврей Янкель Турок, глава одной из трёх еврейских семей, вернувшихся в местечко. Ясно, какую негативную реакцию сельчан вызвало бы участие Янкеля в этой акции. Отец, помню, поехал в райком, чтобы убедить в этом вышестоящих товарищей. Не удалось. Тогда собственным решением просто запретил появляться Янкелю возле церкви.

Скандал был большой, вокруг церкви собралась масса людей из окрестных деревень, верующих и неверующих. Люди роптали: помещик вот строил, а коммунисты, советская власть – разрушают. Сначала на тех, кто забрался на крышу разбирать здание, полились проклятья, потом и вовсе полетели камни. Но, слава Богу, обошлось без увечий. Брёвна и другой материал от разборки церкви пошли на сооружение клуба в усадьбе колхоза «Красная Армия», что в очередной раз свидетельствует: любая духовность ничто без материального.

За отстранение Янкеля от участия в сносе церковного здания отец получил выговор по партийной линии.

Церковь в Поболово возродилась только в 1990 году. Священник отец Михаил, который за постройку нового деревенского храма получил высокую православную награду, рассказывал мне, что верующие написали письмо самому Брежневу, отвезли в Москву и бросили в какой-то потаённый почтовый ящик, в который генсек чуть ли не сам заглядывал. Из района и области приехала комиссия, поначалу инициаторов хотели наказать, а потом из Москвы пришло разрешение. Храм возвели за год, неподалеку от старого церковища, откупив участок земли вокруг дома, где когда-то жил мой друг Федя Иванов.

Церковка вышла красивая, окрашенная в белое с голубым, в ней даже есть знаменитая в Белоруссии икона Божьей Матери Казимировской. Но со старой, конечно, не сравнить. В той было два хора общей численностью около 70 человек, в этой один из восьми певчих. Да что там говорить, прихожан тоже маловато – опустели деревни.

* * *

Надо ли говорить, что вернулся я в деревню с триумфом, хотя вёл себя скромно, был тем же самым застенчивым хлопцем, будто ничего такого и не случилось. Впрочем, никто особенно меня не поздравлял, за меня не радовался, кроме, конечно, родителей и моей первой учительницы Анны Антоновны Парахневич. Встретив меня на улице в деревне Остров, где жила, она обняла меня, расцеловала, сказав: всегда, дескать, была уверена в том, что ты далеко пойдёшь. Потом, при малейшем своём, как мне казалось, успехе всегда вспоминал эти её слова и старался не останавливаться на достигнутом…

Мама же ходила по деревне с плохо скрываемым торжеством, пользовалась любым поводом, чтобы пройтись вместе со мной. Отец, как всегда, был сдержан, если не сказать больше:

– Знаешь, сын, я уже отрадовался после твоей телеграммы. Затянувшаяся радость по поводу сделанного руки вяжет. А тебе надо глядеть, чтобы не выперли со звоном оттуда. Университет – не школа, там уроки каждый день не проверяют. Расслабишься, а потом «неуд» на экзамене. Цацкаться с тобой не будут. Не хочешь учиться – чеши откуда приехал.

Мама, присутствовавшая при этом разговоре, тоже решила предупредить:

– Если выпрут – стыд будет на всю Ивановскую. Ты уж лучше тогда домой не приезжай, нам горя не неси, устраивайся уж как-нибудь в Москве. Мы же никому не расскажем… А ещё, сынок, остерегайся городских, – уж они не упустят поиздеваться над деревенщиной.

Вот и поздравили, и будущее обрисовали. Чтоб долго не радовался, не зазнавался, а остерегался собственного легкомыслия и незлобивых шутников. Про незлобивых шутников это я уже сейчас подумал, при воспоминании о незряшных маминых предостережениях. Но о них позже…

* * *

Родители мои прошли долгое и, как сейчас понимаю, непростое, но в общем-то счастливое по тем временам супружество. Срок совместной жизни благополучно перевалил через золотую свадьбу, хотя им и в голову не пришло её отметить. На нашу готовность организовать торжество оба обиделись: мол, только на посмешище выставить двух стариков, а отец сострил:

– Вы, может быть, ещё и фату на старуху нацепите?

Такого рода шуточки отец отпускал довольно часто. Но мама не обижалась, пропуская мимо ушей. Почему, собственно? Ответила в том смысле, что у него столько преимуществ перед мужьями подруг и знакомых, что такие подколки можно и не заметить.

– Да ведь и правда уже старуха, куда от этого денешься!

– Для других – пусть, но не для него же! Он же ещё старше. Мама снисходительно улыбнулась. В том, что жили они в ладу друг с другом, заслуга в общем-то её. Конечно же, без ссор не обходились. Но случались они довольно редко: ссориться в деревенских условиях ответственным и трезвым супругам (в нашей семье спиртное держали лишь в качестве своебразной валюты) просто некогда. Без собственного хозяйства даже на зарплату директора школы выжить с четырьмя детьми было невозможно. Ни в скудные послевоенные годы, когда налогом облагались даже яблони в приусадебном саду, ни позже, в хрущевскую оттепель, когда дети выросли. А на хозяйство – 25 соток земли вокруг дома под картофель и огород, корову, двух поросят, два десятка курей, несколько гусей и уток – требовалось и время, и силы. Допустим, произошла утром размолвка, а после обеда, возвратившись из школы, где отец пропадал и летом, надо брать тяпку и помогать жене окучивать картофель. Или с косой и серпом отправляться вдвоём на заготовку сена, обкашивая и обжиная каждую кочку, каждую придорожную канаву. С добычей и сушкой торфа на болоте, основного топлива, тоже в одиночку не справиться. Намаются за длинный летний день так, что об утренней ссоре забывают напрочь – скорее бы поужинать да ноги выпростать в постели. Тем более что поднимались ни свет ни заря. Мама – в четыре-полпятого, чтобы печку растопить пораньше да завтрак-обед состряпать на всех, отец – в пять, накормить худобу (скот), подоить корову. А в учебное время ещё и к занятиям готовился.

Когда дети подросли, тоже стали привлекаться к участию во всех хозяйственных работах. Помню, вместе с родителями сеяли по весне картофель, – всегда 1 мая. И не помню, чтобы этот день когда-либо был ненастным. Ярко светит солнце, как бешеные цветут яблони в саду, который мы сами сажали, все в работе. Отец идёт за плугом, мама укладывает клубни в борозду, я веду лошадь по борозде, стараясь убрать босые ноги от копыт, Гена выгребает навоз, самый младший брат тут же забавляет сестру. Звали ещё теток, маминых сестёр, чтобы быстрее закончить сев – лошадь в это время была нарасхват. Зато потом – праздник. Все сидим за столом, и нас хвалят за трудолюбие, называют хорошими помощниками. Мы, конечно, растём на глазах.

К Первомаю 1986 года мы, как обычно, съехались помочь матери посеять картошку. Проснулись с соловьями, чтобы подготовить клубни. Погода стояла дивная, густо, будто обсыпанные снегом, цвели яблони. Жарко, мужчины разделись до пояса. Отца уже не было в живых, за плугом шёл Гена… Работа спорилась, и управились мы за полдня, потом пошли открывать купальный сезон на речку. Как водится, позагорали… И только две-три недели спустя выяснилось, что пятью днями раньше рвануло на Чернобыльской АЭС, и над нашими местами перед маем уже пронеслись радиоактивные облака, вылились дожди… Однако Бог миловал, как сказала мама, – Поболово и округа оказались чистыми…

* * *

До сих пор очень люблю зиму. В эту пору у родителей меньше хлопот, они были умиротворённее, что ли. Если детям удавалось не испортить настроения, в восемь-девять часов вечера вшестером забирались на русскую печь – до сих пор не могу понять, как двое взрослых и четверо детей помещались на полутора квадратных метрах.

Зимние посиделки происходили уже в собственном доме, а не в казённой квартире при школе, где и русской печи-то не было. Большой бревенчатый пятистенок родители купили в лесной деревне Озераны весной 1946 года… Разобрали по брёвнышку, пронумеровали каждое, перевезли в Поболово. Отдельно – и уж не знаю, каким образом – доставили половинки двускатной крыши. Быстро, чуть ли не в неделю, переложив брёвна мхом, чтобы не пропускали мороз, бригада плотников восстановила дом на новом месте, недалеко от реки. Вставили окна, и за день всем миром установили крышу.

В доме было четыре комнаты: столовая, зал и спальня. Отцовская кровать стояла в зале, где ещё были печка-голландка (грубка), старинная тумбочка с мраморной столешницей, вроде бы из разорённой дворянской усадьбы, этажерка и круглый стол, покрытый вышитой мамой скатерью, с неизменной вазой со цветами из собственного палисадника. Отец очень любил цветы, и выращивать их было его прерогативой. Разноцветные георгины, пионы, настурции, астры…

Отцовский палисадник был самым красивым в деревне. Зимой в вазе стоял букет из засушенных бессмертников, колосков ржи и пшеницы. А ещё были вазоны с фикусами, рододендроном и китайской розой…

В спальне – три кровати: большая никелированная – мамина, две для детей. Мы с младшим братом довольно долго спали вместе, пока отцу не пришло в голову разместить ещё одну кровать в столовой. Были ещё большие неутеплённые сени; предполагалось, что печку-грубку поставим там позже, когда родители подкопят денег. Так и не утеплили, сени летом использовались как дача: сюда перемещали детские кровати. А ещё летом мы любили спать на сеновале в сарае под жалобные вздохи коровы Зорьки и всхлипывания засыпающих поросят.

В столовую выходила тыловая стенка русской печи, занимавшей три четверти площади небольшой кухни. Печь – сердце дома. Её кладут уже тогда, когда дом практически готов. Даже в те послевоенные годы мастера, умеющие сложить русскую печь, были на вес золота, – далеко не в каждой деревне мог найтись такой. При внешней простоте русская печь – довольно сложное сооружение, её надо было построить так, чтобы топилась экономно, не дымила и долго держала тепло.

Уже сами названия деталей и составляющих русской печи греют меня до сих пор: припечек, подприпечек, подпечек, печурка, камин, чарень, вьюшка… С припечка (площадка между устьем печи и топкой) засовывали в печь чугуны с кормом для животных, чугунки с будущим супом и горшки с помощью ухватов разной величины. Для сковород существовала ёмка – тонкий шест в полтора метра длиной с захватом на конце. Среди маминых инструментов была ещё и кочерга, которой она разгребала и пригребала к горшкам и чугункам угли… Подприпечек использовался для хранения в небольших количествах круп, соли, муки – там всегда было сухо. В подпечке находился набор чугунков, сковород и другой необходимой утвари. Две печурки – небольшие пещерки в боковой стене печи – служили для сушки рукавиц, варежек и носков, там всегда было тепло и сухо. Камином называлось переходящее в трубу отверстие в печи, через которое уходил дым. Чарень – самое горячее место на печи. Вьюшка – отверстие, закрывающееся крышкой после того, как печь протопится, чтобы тепло не уходило в трубу.

А сколько вкусностей сулила нам русская печь! На первом месте, конечно, блины, – у мамы они получались невероятно белыми, пышными и вкусными. Ели их, как говорят, с пылу с жару. Положишь на круглое чудо кусочек домашнего масла, оно тает, впитывается и растекается. Ели ещё блины и со сметаной, с салом. Как сейчас вижу высокую стопку блинов на тарелке и сковородку с жареным салом. Предупреждаю: то, что прочтёте ниже, полностью противоречит нынешней теории и практике здорового питания. Итак, берешь полблина, заворачиваешь в него кусок ароматного жареного сала, обмакиваешь его сначала в горячий жир на сковородке, а потом в прохладную сметану и откусываешь. Вкуснотища необыкновенная! Любой нынешний врач скажет – вредно, жирно, холестеринно! А мы, деревенские дети, на этом выросли, и холестерин у нас в норме. А если и выше, здоровье от этого почему-то не страдает.

В зимние каникулы на втором курсе я привёз в деревню одного из своих китайских сокурсников, Тан Сио-Вэя, с которым успел подружиться. Мамины блины очень впечатлили моего китайского друга. Настолько, что, записав рецепт и проследив за технологией замеса и выпечкой, он решил испечь такие же на плите в кухне общежития. Надо сказать, что китайские студенты, в отличие от нас, готовили постоянно. При этом получались какие-то экзотические блюда из продуктов, которые им присылались из Китая. Помню сушёных лягушек и каких-то червячков и невиданные доселе водоросли, использовавшиеся ими при кажом случае. И запахи, не очень привычные для моего носа, – иногда из-за них приходилось бежать из кухни.

Сио-Вэй в первый же вечер после возвращения из Белоруссии напёк целую горку блинов. Конечно же, им далеко было до пышных и ароматных маминых, из русской печки, но вся небольшая китайская колония с нашего факультета была в восторге от почти белорусских блинов с жареным салом. Мама, очень привязавшаяся к моему китайцу, вдоволь снабдила салом нас обоих.

Надо ли говорить, что это был первый китаец в нашей деревне, но интересно, что односельчане при встрече с ним деликатно делали вид, будто китайцы в нашей деревне – явление совершенно обычное. Соответственно вёл себя и гость. Если год назад в московском магазине он спрашивал «километр риса», то теперь вполне прилично болтал по-русски, удивлял не только хорошим произношением, но и какой-то застенчиво-доброжелательной улыбкой, не сходившей с лица. Упорство и целеустремлённость китайцев в изучении чужого языка до сих пор поражают меня.

Пик советско-китайской дружбы сразу постепенно, а потом неожиданно резко рванул вниз. После четвёртого курса всех китайцев спешно отозвали на родину, не дав закончить образование. Многим из них, как мы потом узнали, учёба в Москве отозвалась довольно горько.

Продолжу, однако, гимн русской печи. Любая каша, истомлённая в печке, по вкусу просто несравнима с приготовленной на плите. А топлёное молоко, молозиво (топлёное молоко от только что отелившейся коровы), домашний творог – песня, да и только! Да что там говорить – обыкновенная картошка, отваренная в русской печке, необыкновенно рассыпчата и вкусна.

Отдельная песня – домашний хлеб. В первые послевоенные годы хлебозаводы стояли разрушенными, в деревенских магазинах хлеб не продавали. Зато у каждой хозяйки была дежа, формы, закваска и свои секреты выпечки ржаного и пшеничного хлеба. Впрочем, пшеничный белый хлеб пекли к праздникам, а обыкновенно ели чёрный. Как правило, свежеиспечённый хлеб одалживали соседям, потом они долг возвращали. Мы пробовали хлеб разных хозяек, и могу сказать, что вкуснее нашего домашнего не едали.

Мама замешивала тесто обыкновенно во вторник; готовое, оно занимало лишь треть дежи, и было удивительно: после ночи на горячей печке тесто, бывало, подходило так, что чуть не перетекало через край. Утром мама брала формы, смазывала их свиным жиром, чтобы хлеб не приставал к стенкам, и раскладывала в них тесто. Печь уже топилась с четырёх утра и должна вытопиться к девяти… Не знаю, как мама угадывала нужную температуру, при которой хлебы нужно ставить в печь, но помню лишь один случай недопёка, когда хлеб вышел «глевким», как она говорила. Примерно в одиннадцать или минутами позже мы, дети, собирались у печки встречать хлеб. Скамейка вдоль стены уже была покрыта домотканым рушником. Мама доставала формы из печки, чем-то смазывала корку для мягкости и легко вытряхивала хлеб из формы. Скоро шесть хлебов занимали своё место на лавке… Чуть-чуть дав остыть первому, мама отрезала по ломтю каждому. К этому времени обыкновенно было готово и свежее масло, которое мы сами взбивали в маслобойке. Кусок масла на ещё горячий хлеб – тоже вредно, но очень и очень вкусно. И, к сожалению, неповторимо.

Зимними вечерами на печи по очереди читали вслух и грызли сушенные осенью, опять же в печи, тыквенные семечки, непревзойдённое лакомство деревенских ребятишек в то время, хрустели вкусной мочёной антоновкой домашнего приготовления. В заиндевевшие окна шуршит и бросается снегом ветер, завывает в трубе, а на печи, под мышкой у отца-матери тепло и сонно. Отец читает нам Пушкина – и старается с интонацией:

 
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя…
 

И таким счастливым покоем веет от этого семейного единения, что и сейчас плакать хочется… Кстати, может быть, слово «вьюшка» – производное от «вьюга». Я заметил – при закрытой вьюшке завывания вьюги меняют свой тембр.

Во время войны в нашей деревне Остров немцы сожгли не так уж и много хат; непонятно, по какому принципу они поджигались. Но сгорели дома обеих наших бабушек – на пепелище сиротливо стояли печи с высокими трубами, как памятники домам. Под Минском есть деревня Хатынь, которая была полностью сожжена немцами вместе с людьми. Остались печи и трубы, жуткий мемориал бывшей деревне, бывшим домам, взрослым и детям, которым когда-то было так же счастливо-покойно, как и нам…

«Наш» дом в Поболово стоит до сих пор, хотя живут в нём другие люди. Сколько раз, приезжая на Родину, давал зарок попроситься к ним переночевать на сеновале, да так и не решился. А сада уже нет – вырубили, отжил своё. Новый не посадили, – слишком много хлопот с яблонями и яблоками. Куда проще, да и выгоднее засевать приусадебный участок картофелем.

* * *

Предупреждая насчёт коварства городских, мама знала, что делала – опасалась, что присущая мне доверчивость, в том числе и к малознакомым и совсем незнакомым людям, может сыграть со мной злую шутку. И как в воду глядела. Однокурсница-москвичка Валя Бахмутова предложила для усмирения моих густых и, как проволока, жёстких волос бесцветный крем для обуви под видом… бриолина. Я не повёлся на подвох, – правда, лишь благодаря моему другу (подробнее об этой истории я расскажу в другом очерке). Но так или иначе показал, что со мной подобные шутки не проходят. Больше меня не испытывали, хотя друзей среди студентов-москвичей я так и не обрёл.

Шутники переключились на другого «деревенщину» – Лёню Насущного, хотя и был он вроде бы из какого-то украинского города. Моя доверчивость по сравнению с его – верх предосторожности, а подвохи, которым этот парень подвергался от однокурсников, граничили с жестокостью. Низенького роста, с лицом молодого Наполеона Бонапарта, Лёня и вёл себя самоуверенно и высокомерно, что зачастую выглядело довольно комично. Был доверчив, открыт и нуждался в дружбе, что прямо-таки читалось в его внешности и поведении. В силу вышеизложенного – беззащитен перед насмешниками. Разыгрывали его постоянно.

Как это часто бывает с низкорослыми и самонадеянными, Лёня Насущный был уверен, что неотразим для девушек, поэтому однажды легко купился на подмётное письмо. Шутники такого рода – хорошие психологи, играют на человеческих слабостях. Письмо лежало на стойке у дежурного по этажу вместе с горкой других, присланных студентам по почте. На конверте красивым разноцветным вензелем было выведено: «Лёнечке Насущному». Дело было в канун какого-то Нового года. Незадолго до полуночи его содержание знал весь 18-й этаж зоны «Б». Незнакомка, признавшаяся Лёне в любви с первого взгляда, приглашала его на романтическую встречу Нового года на университетском катке. В 23:30 дежурный по этажу сообщил всем, что Насущный в новом спортивном костюме, с коньками под мышкой, вошёл в лифт, с трудом скрывая ликование.

Через пятнадцать минут всё общежитие прильнуло к окнам, из которых был виден ярко освещённый лёд. Мы видели, как Лёня разулся, надел ботинки с коньками и начал раскатывать. Катался он неплохо, даже фигурно, делал прыжки с оборотом, явно надеясь, что девушка его увидит… Постепенно пыл его угасал – на льду так никто и не появился. Мы уже выпили шампанского за Новый год, а Лёня ещё раскатывал, но уже без прыжков с поворотом. И вот, взглянув на часы, поехал к выходу и переобулся. Потом медленно побрёл к университету…

На зимних каникулах я со смехом рассказал родителям об этом розыгрыше. Реакции отца не помню, а мама была огорчена. Но не за Леню, а за меня.

– А если бы, сынок, с тобой так поступили? Да ещё и рассказывали на каждом углу об этом? Поставь себя на его место – каково тебе было бы? Больше с такими шутниками не знайся, а коли над кем-то из твоих друзей захотят поиздеваться, предупреди. А этого Леню мне очень жалко, пригласи его на каникулы к нам. Вот только скажи заранее, что твоя сестра с болезнью Дауна. Мы уже привыкли, что она такая, а он, может, и не захочет с тобой ехать…

Хотя «поставь себя на его место» с тех пор и стало для меня заветом в отношении с людьми, маминого наказа в отношении Насущного я так и не выполнил.

Да, мне было его жалко, я дал себе слово… Нет, не сообщать ему о намечающемся розыгрыше, как предлагала мама, это казалось предательством компании в общем-то хороших ребят. Я дал себе слово закрывать глаза и уши при малейшем намёке на подготовку очередного розыгрыша Лёни Насущного.

Но вольным или невольным соучастником в качестве зрителя быть приходилось ещё не раз. Памятный случай на месячной практике в летнем факультетском лагере в Красновидове, которую мы проходили всем курсом.

Жили мы в просторных армейских палатках на чудесном берегу Москва-реки. Там выяснилось, что Лёня отличается крепким здоровым сном – спать ему не мешали ни шум в лагере, ни даже разговоры под вино в его же палатке. Однажды ранним утром кто-то, перебудив все палатки, пригласил их обитателей на берег. Я там застал почти весь курс – все не сводили глаз с реки. А на мелковолье, в полутора-двух метрах от берега, стояла кровать со спавшим Лёней. Удивительно, Лёня так и не проснулся, когда метров пятьдесят несли его кровать к воде.

Ждали шестичасового боя курантов, который будил весь лагерь… Под звуки курантов и гимна Насущный, как всегда, безмятежно давил подушку… Тогда все сидевшие на берегу стали дружно скандировать: Лёня, Лёня, Лёня!.. Бедняга зашевелился, сел в кровати, протирая глаза и вертя головой. А потом, все ещё вроде ничего не подозревая, опустил ноги… И тут проснулся окончательно. Медленно шагая по воде в одних трусах, ступил на берег и направился к палатке. Никто почему-то не смеялся…

Четверо студентов, не ожидая приказа командира лагеря, преподавателя военной подготовки полковника Штанге, закатали штаны и понесли кровать Насущного к палатке. Полковник Штанге посчитал их зачинщиками и объявил выговор. Справедливо или нет, не знаю, но никто его не обжаловал. Мне показалось, что все однокурсники почувствовали себя виноватыми.

Лёню Насущного я в деревню так и не пригласил – мы настолько не подружились. Он был не прочь, но, каюсь, я его сторонился. В душе опасался, что и надо мной станут так же потешаться – для выходца из деревни в том возрасте было небезразлично не только что о тебе скажут, но и что подумают. Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты…

Конечно, в моей студенческой поре было много не менее интересного: увлекательные походы по Подмосковью с профессором физгеографии Казимиром Казимировичем Тушинским, знатоком этих мест; экспедиции в период летней практики на Восточный Памир и Камчатку; остроумные студенческие капустники, в которых я участвовал; публикация в газете «Московский университет»; первая и несчастная – без взаимности – влюблённость, другие, уже более удачные… Но, каюсь, почему-то именно об этих историях с Лёней Насущным мне захотелось рассказать в первую очередь. Боюсь, что где-то в глубоком подсознании всё ещё теплится подленькая радость от того, что объектом издевательств в те замечательные студенческие времена стал не я…

Но и сам Лёня, оказывается, был, как говорится, не лыком шит. Кто-то из моих китайских друзей рассказывал, что периодически бывает на спектаклях в Большом театре, куда попасть было нелегко и не за студенческие деньги с помощью Лёни Насущного. Происходило это так: Лёня переодевался в прокатный фрак, надевал галстук-бабочку и с наполеоновской самоуверенностью направлялся к контролёру. Великодушно кивнув женщине, он показывал на китайца или двух и мимоходом произносил: «Он(и) со мной». Да, счастливчикам чаще всего приходилось стоять на галёрке, но иногда во втором акте удавалось найти свободные места даже в партере.