Текст книги "Мы были в этой жизни"

Конечно же, родителям я не сообщил о нависшем надо мной «дамокловом мече», но позвонил тёте Клаве и попросил разузнать о месте дворника при их домоуправлении. Та, помню, где-то погадав, попыталась меня успокоить: из университета меня не исключат и всё закончится приятным сюрпризом. Конечно, не успокоила, – нервы мои были на пределе… Тем не менее оставшиеся три дня я посвятил чтению-перечтению конспектов лекции профессора Саушкина и его же учебника. Пользовался при этом методом своих китайских однокурсников при подготовке к экзамену: сорок пять минут занятий и пятнадцать минут сна. И так целый день. В шесть вечера шёл с ними на стадион – и до пота…. Спал не более четырёх часов за ночь… Ел через силу – не хотелось.

В комиссии были замдекана и заведующая учебной частью. И, конечно же, профессор Саушкин. Меня била нервная дрожь, обречённо я ждал нового вопроса. Но… приятный сюрприз не заставил себя ждать:

– Подойдите, пожалуйста, к тектонической карте и расскажите о полезных ископаемых и о предприятиях по их добыче и переработке в Восточной Сибири.

Слышал бы Толя Исаев, с каким восторгом и вдохновением я как по нотам пел по этой карте! А внутри билось торжественное: не выпрут, не выпрут! Более того, я уже догадался, каким будет второй вопрос: о промышленных зонах и экономике Белоруссии!

Отдавая мне зачётку с вожделенным «зачётом», профессор Саушкин лукаво улыбнулся и произнёс:

– Если вы, молодой человек, передумаете и решите теперь специализироваться по экономгеографии – милости прошу на мою кафедру.

Я будто бы только что снова поступил в университет. Как знамя победы, продемонстрировал зачётку друзьям в общежитии, переживавшим за меня, может быть, больше, чем я сам. Мне и в голову не приходило задуматься, зачем профессор Саушкин потратил на меня столько времени. Предположение на этот счёт высказал отец, когда я на пару недель приехал в деревню перед летней практикой и задним числом рассказал о критической ситуации, из которой я всё же выкрутился.

* * *

Директор моей школы, Лука Романович, выслушав эту историю от сына, уверенно подытожил: сам виноват – не готовился как следует, к тому же – не видишь себя со стороны. Профессор разглядел в тебе легковесного болтуна и проучил как следует. Но всё к лучшему, сам знаешь, – дескать, за одного битого двух небитых дают.

Сергеевна же первым делом призналась, что у неё в это время почему-то «сердце за тебя, сыночка, болело, было так, что даже места себе не находила». Винила же она во всём профессора – садист, мол, зачем он «к моему умничку» придрался? Да ещё с таким изуверством? Пусть своих воспитывает… Представляю, что ты пережил там, сынок, если у самой тут сердце заходилось…»

Так было всегда, в большом и малом: отец снисхождением нас не баловал. Упал с дерева и разбил коленку – сам виноват, зачем полез? Подрался на улице – мало тебе дали, раз слабак – не лезь в драку. Обжёгся самокруткой с порохом – нечего было курить… Получил «кол» (единицу) по физике, а не по дисциплине за то, что строил «рожи» у доски и чуть не сорвал урок – давно пора осознать, что школа – не цирк, а ты – не клоун…

Надо признаться, что в детстве я ожидал от него больше сочувствия, чем объективной оценки моих поступков… Впрочем, разве педагог с многолетним стажем мог «уронить» учителя (профессора) в глазах ученика? Справедливости ради стоит сказать, что сам отец искал причины своих неудач прежде всего в себе, а потом уже по сторонам оборачивался.

Мама же в домашней обстановке чаще всего «жалела» и утешала любимых сынов, ругая за глаза наших обидчиков или же неблагоприятные обстоятельства. Успокоив нас таким образом, она потом вела нас мириться со сверстниками или разбираться в том, из-за чего сыр-бор разгорелся.

Не то чтобы они сознательно играли в «злого и доброго полицейского», как бы сказали сейчас. Просто у них так получалось в силу разных характеров и, можно предположить, воспитания и взаимоотношений с детьми в семьях моих дедушек и бабушек с обеих сторон.

Исключая, конечно, проступки чрезвычайные и рецидивные, когда родители не без основания опасались, что таковые могут обернуться вредной привычкой и испортить впоследствии жизнь повзрослевших сыновей. Тут уж они действовали в унисон и в выборе средств воздействия особо не стеснялись.

В моём же отношении к дочери и к внукам, представляется, больше от объективности Луки Романовича, чем от субъективного всепрощающего порыва Анастасии Сергеевны, и счастье, что у них есть всепонимающая мама – моя дочь Юлия – и всепрощающая бабушка.

Интересно, что теперешние педагоги-исследователи после многолетних наблюдений пришли к выводу, что метод двух полицейских не только наиболее эффективен в воспитании, но и наиболее безопасен для хрупкой детской психики.

* * *

Сдать один из серьёзных зачётов однажды мне помогла мама, не выезжая из деревни. Тут нет никакой мистики – перед сдачей «тысяч слов» по немецкому языку я получил из дому посылку с салом, да ещё и луком. Отказывать себе в удовольствии поужинать любимым с детства лакомством из-за предстоящего утром зачёта и в голову не пришло, да и в тот момент я совершенно забыл про него. Тем более что пришли гости.

Немецкий у нас вела Елизавета Моисеевна Рахленко, преподаватель ещё той дореволюционной гимназической школы, тоже автор ряда учебников. Ей в то время было давно за семьдесят, – так мне казалось. Седая, с роговыми очками на массивном носу, всегда в строгом однотонном костюме, выглядела она прямо-таки олицетворением требовательности к студенту. На занятиях русским пользовалась в исключительных случаях, и лицо её демонстрировало явное недовольство, когда её «заставляли» это сделать.

Зачёта у Рахленко я боялся, так как склонности к иностранным языками у меня не было. Проснувшсь рано утром, для начала попытался сдать зачёт самому себе, но был разочарован. Тем не менее в очереди к «немке» я был первым: по собственному опыту зная, что у «пионера» больше шансов – преподаватель ещё не определился с уровнем знаний в группе. Но при этом был готов к тому, что сдать «тысячи» с первого раза Елизавете Моисеевне вряд ли удастся.

Сел за стол напротив Елизаветы Моисеевны. Только открыл рот, чтобы назвать свою фамилию по её просьбе, как на её лице появилось выражение ужаса и брезгливости:

– Пфуй, пфуй, вы ели сегодня лук!!!

– Не сегодня, вчера вечером, Елизавета Моисеевна, мама из деревни прислала посылку с салом и луком!

– Замолчите, замолчите, прошу вас! – почти выкрикнула она и почему-то стала оглядываться по сторонам, глаза её за очками покраснели и налились слезами. Может, подумала открыть окно?

– Нет, нет, лучше уходите, уходите сейчас же! – выглядела она совершенно беспомощной.

Я поднялся с намерением бежать из аудитории.

– Нет, нет! – давайте скорее вашу зачётку.

Совершенно сконфуженный, подал ей зачётку, будучи уверен, что получу несправедливый «незачёт» за нарушение дисциплины. Взял книжку и, не заглядывая в неё, выскочил из аудитории.

– Выгнала? – обступили меня студенты.

– Выгнала… – растерянно пробормотал я, прикрывая рот ладонью.

Кто-то вырвал у меня зачётку и, заглянув, выдохнул:

– Зачтено! Как ты сумел с такой скоростью?

Делиться луковым опытом я не стал, побежал в общежитие чистить зубы и пить молоко. В очередном письме в деревню, описав этот случай в подробностях, поблагодарил маму не только за посылку, но и за помощь в сдаче этих самых «тысяч». Мама всё восприняла очень серьёзно: «Сынок, выучи ты уже эти немецкие словы, каб от зубов отскакивали, ни падвади ужо эту Рахленку».

* * *

Усилия замечательных учёных, профессоров и преподователей по превращению меня в географа-климатолога пропали зря, – лишь три года я проработал в соответствии с дипломом. Хотя после университета меня и двух моих друзей ждали в аспирантуру при кафедре. Но на приёмных экзаменах по специальности Сергей Петрович Хромов легко доказал, что за три года плавания на научном корабле наш научный багаж был растерян… Словом, жизнь в конце концов вставила меня в ту колею, о которой мечтал с детства и которая к климатологии не имеет никакого отношения. Тем не менее я до сих пор благодарен геофаку МГУ за потрясающее студенчество, за множество неординарных людей, с которыми сталкивался и в учебное время, и в увлекательных экпедициях на Камчатку, Восточный Памир и в республики Средней Азии. И за то, между прочим, что из застенчивого деревенского парня меня там не только превратили в оптимистичного и общительного человека, но и научили ставить общение на первое место в ряду самых высоких жизненных ценностей.

* * *

Мама в санатории была лишь один раз. Мы с женой уговорили её под предлогом свезти в Евпаторию нашу пятилетнюю Юлечку, купив две путёвки. Мама с такой ответственностью отнеслась к поручению, что не отпускала малышку ни на шаг. На пятый день отдыха проказница закрыла бабушку в туалете, а сама побежала играть в детскую комнату. Мне позвонил главврач санатория: мама так перенервничала, что хотела немедленно уехать домой, еле вдвоём уговорили выдержать положенный срок.

Кто кого больше любит – на весах не измерить. Впрочем, я совсем не уверен, что мать хотя бы один раз услышала от отца признание в любви, да и сама вряд ли сделала – такими они были, слова для обоих мало чего стоили. И сказанные во гневе друг другу и детям, и произнесённые под влиянием вдруг нахлынувших эмоций забывались одинаково быстро.

Да и редко встретишь сильную взаимную любовь, ну разве что в первые месяцы после свадьбы. Чаще выходит, что один любит, а другой как бы откликается, позволяет себя любить. Больше любила, жалела – для неё эти понятия были равнозначными – мама.

Моя жена, вошедшая в нашу семью, когда отец был уже год как на пенсии, до сих пор плохо себе представляет, как такого угрюмого, неласкового, озабоченного лишь собой, своей работой, собственными удачами и неудачами и вместе с тем постоянно сующего нос в женские дела, может любить такая открытая, весёлая и участливая женщина? Как такого твердокаменного Фантомаса (из-за лысой головы) вообще можно любить?

Ещё одна причина отцовской угрюмости и озабоченности, помимо вышеизложенных жизненных обстоятельств. стала для меня ясна с появлением собственной семьи. Имя ей – ответственность мужчины за благополучие близких. За то, чтобы было всё в порядке на службе, чтобы достаточно заработать, чтобы достать необходимые продукты, одежду, мебель – слово «купить» тогда мало чего значило, – за здоровье жены и дочери, за её работу и за её учебу… Именно гипертрофированное чувство ответственности и превратило меня самого из парня, готового всегда поговорить, посмеяться шутке, повеселиться – «не зря, наверно, все находят, что мне фамилия подходит» – чуть ли не в буку, под стать отцу. Не знаю, каким именно образом обернулась тут наследственность, но теперь, на пенсии и в Америке, когда ответственность за семью легла на плечи дочери, зятя и жены, пожалуй, только старость мешает мне окончательно превратиться в «того самого парня».

Оказывается, можно любить и Фантомаса. Если за любовь почитать не слова, а самоотверженную преданность и готовность сделать всё возможное и невозможное ради родного человека. В годы войны, да и в послевоенное время мама это доказывала постоянно.

Ценил ли такую жертвенность отец? Не уверен. Когда сам чувствовал даже лёгкое недомогание, мама нас заставляла не то чтобы шёпотом говорить, а на цыпочках ходить возле двери зала, где отец отдыхал. Сама же могла лежать в спальне с сильнейшей головной болью и терпеть громкую музыку по радио. Отцу не приходило в голову его выключить, если она об этом не просила.

Все свои болезни она переносила на ходу, никогда не жаловалась. Может быть, поэтому мы всегда больше опасались за здоровье отца О том, например, какую невыносимую боль доставляла маме подагра, я узнал лишь много лет спустя, уже после её ухода из жизни, испытав такие пытки сам. То же самое с мигренью.

* * *

В последнее время меня обуяло непреодолимое и вряд ли осуществимое желание побеседовать с кем-нибудь из соратников отца по отряду. В архивных списках партизан, расписавшихся за принятие присяги 2 сентября 1942 года, повстречалась фамилия, показавшаяся знакомой – Бай Людмила Анисимовна. В 1956 году, сопровождая меня в Москву для поступления на геофак МГУ, отец, помнится, рассказывал, что там работает его знакомая по партизанскому отряду, и называл её. Но на факультете мы Людмилу Бай не застали – она уехала в длительную командировку в ГДР. А чем чёрт не шутит, решил я и попытался разыскать эту женщину, которая пришла в отряд семнадцатилетней. Набрал в Google фамилию, имя-отчество. И представьте, на каком-то генеалогическом сайте были сведения о Дмитриеве Валентине Александровиче, работающем в музее Шилова. В том числе и о его супруге – Людмиле Анисимовне Бай, на которой Дмитриев женился в 1958 году… в ГДР. Дальнейшее было делом техники – звонок в музей, и сотрудница отдела кадров Татьяна Ивановна любезно отыскала домашний телефон Дмитриева, предупредив, однако, что тот уже более пяти лет в музее не работает. Ни на что особо не надеясь, так как знал, что бывшая партизанка родилась в 1925 году, всё-таки набрал номер телефона. «Слушаю, – ответил по-молодому звонкий женский голос. Всё ещё не надеясь на удачу, попросил позвать Людмилу Анисимовну. И в трубке раздалось: «Это я!»

Конечно же, это одна из тех редких удач, которые мне, признаюсь, всё же не раз посылала журналистская судьба, а тут ещё и с личным оттенком.

– Вы очень удивитесь, Людмила Анисимовна! Это, можно сказать, звонок из вашего партизанского прошлого. Вы воевали в одном партизанском отряде вместе с Говорушко Лукашем Романовичем?

– Да, помню такого!

– Так вот, вас беспокоит его сын, звоню я из Соёдиненных Штатов!

– Боже мой! А мне знаете сколько лет? Восемьдесят шесть! – сказала она с нескрываемой и вполне понятной гордостью. – На пенсию я ушла только два года назад с кафедры геоморфологии, геофака МГУ, где проработала, можно сказать, всю жизнь.

Оказалось, с 1959 года в течение двух лет мы ходили по одним и тем же этажам, и я не знал об этом. А потом, уже после окончания университета, на геофаке училась моя дочь, и я периодически бывал на факультете. Хотя если бы мы тогда и встретились, не знаю, пришло ли бы мне в голову расспросить о партизанских буднях отца. Ведь он мог бы и сам рассказать, будь мой интерес достаточно настойчив.

– Так что вы помните о моём отце? Как он воевал?

– Лукаш Романович был жизнерадостным, уверенным в себе и смелым партизаном. Он был старше многих из нас и, когда мы шли на задание, предостерегал от излишней самонадеянности. Я же была и разведчицей. А деталей не помню… Боже мой, вы сын одного из моих соратников! Не ожидала, вот здорово, что позвонили…

Мы поговорили о превратностях судьбы, забросившей меня в Америку, о её покойном муже и успешных сыновьях. Но об отце она больше ничего не сказала. Впрочем, что можно вспомнить в ответ на столь неожиданный звонок? Договорились, что летом я приеду к ней в Москву, и мы побеседуем с глазу на глаз. Кто знает, может, выплывут из памяти и подробности.

– Я хочу, чтобы вы знали: партизанские годы – самые счастливые в моей жизни! – сочла она нужным объявить перед тем, как попрощаться. – В отряде жили дружной семьёй, все были воодушевлены одной идеей – нанести как можно больший урон врагу. Я была совсем юной в окружении сильных и храбрых мужчин! Да, были лишения – мы голодали, испытывали недостаток в оружии, в одежде, хоронили погибших товарищей, и всё же выстояли и победили.

* * *

Людмила Анисимовна прислала мне свои воспоминания о военном лихолетье. Вот лишь несколько деталей о том, как жила в лесу она сама и её соратники в те «счастливые» годы, в том числе и отец. «…В январе 1944 года я стояла с напарником на посту на лесной дороге у края леса, в котором расположились землянки нашего отряда. Землянки тогда строили большие, на целый взвод – 30 человек. У входа в каждую стояла печка-буржуйка, а ночью возле неё обязательно сидел дневальный и постоянно подкладывал в печь дрова, чтобы было тепло. Ведь у партизан не было ни матрацев, ни одеял. Спали на устроенных в два ряда нарах, устланных еловым лапником, который сверху прикрывали сеном. Спали только в повседневной одежде, которую снимали лишь в бане… Поскольку было холодно, партизаны лежали, тесно прижавшись друг к другу – сначала на одном боку, потом все дружно переворачивались на другой. На нарах, которые находились справа от входа, первыми спали парни, потом я, моя сестра Майя, замыкала наш ряд Соня Лепилина…»

Питание, естественно, тоже было не ахти. Особенно в окружении. «…Постепенно съели мясо всех коров, которые были в отрядах, и начали резать лошадей. Ежедневно над лесом кружили немецкие двухфюзеляжные самолёты-разведчики, которые партизаны образно называли «рамы». Теперь еду готовили только в светлое время, сжигая сухие стволы и ветки орешника, от которого не было дыма. Ночью костры разводить категорически запрещалось…»

Между прочим, от отца я никогда не слышал восторженных слов о партизанской жизни. Может быть потому, что это были его зрелые годы, куда меньше подернутые флёром романтики.

* * *

Ужасными были стариковские годы моих родителей. У отца – аденома простаты, районный эскулап и хирург-уролог убедили и его, и меня (каюсь, не вник в особенности заболевания), что семидесятилетнему старику операция уже не поможет, да и опасна. Болезни же этой сопутствует недержание мочи: нужно постоянно менять простыни и нижнее бельё, в спальне, да и во всём доме – тошнотворный запах. Попробуйте в деревне, без водопровода и горячей воды, без столь привычных сейчас стиральных автоматов ежедневно, а то и два раза в день стирать и гладить бельё. Мама это делала, ухаживая за отцом не хуже профессиональной сиделки. При этом – сестра-инвалид, огород, куры; от свиней и коровы, правда, к этому времени мама уже избавилась.

Родители всегда хотели, чтобы мы выучились и уехали из деревни в город. «Хватит, что мы всю жизнь в говне копаемся, такой доли никому из вас не хочу, – часто говорила мама. – Учитесь и устраивайтесь на работу в городе – там жить легче. Возвращайтесь только в отпуск». Так и вышло, и в старости отец с матерью остались вдвоём с больной сестрой. Не они первые, не они последние; в результате наши деревни пустели и пустеют до сих пор.

На родительском доме висела красная пятиконечная звёздочка, знак того, что хозяин – участник Великой Отечественной. Но никто не поинтересовался, как живётся ветерану, нужна ли помощь. Страна решала глобальную задачу – строила коммунизм, и до каждого конкретного строителя, а тем более уже выбывшего из строя, руки, конечно же, не доходили.

Мы, дети, могли помочь только деньгами. Конечно же, втайне надеялись, что они смогут нанять себе сиделку и помощников из деревенских умельцев или выпивох. Но мама была ещё и стыдлива, не хотела, чтобы посторонние увидели мужа в таком беспомощном состоянии. Словом, когда их не стало, все наши деньги вернулись к нам как из сберкассы. Таков был у них принцип – детей не обирать.

В конце концов отец перестал выходить из дома, превратившись в затворника, отказывался встретиться с бывшими коллегами и учениками, желающими его проведать. Все деревенские новости – а он всегда хотел быть в курсе – узнавал от мамы, за совместным ужином. Во время таких бесед, которые оба ценили необычайно, оживлялся и, казалось, забывал о болезни. Эх, если бы что-то придумать для того, чтобы он хотя бы к скамеечке на улице мог выйти, посидеть, поговорить с односельчанами, мечтала мама.

Памперсов тогда не было. Посоветовавшись с врачами в Риге, достал (тогда всё надо было доставать) мочесборник, который отцу постоянно нужно было всегда носить на теле и регулярно промывать. Он, на мой взгляд, вполне мог это делать, но категорически отказывался, как я ни умолял, как ни объяснял, что постоянная стирка для мамы в её возрасте смерти подобна.

– Пожалей её, очень тебя прошу, ты здорово облегчишь не только её жизнь, но и нашу, – просил не раз сам и вместе с мамой.

Не могу забыть чувство непонятного стыда, с которым разговаривал тогда с отцом. Вроде о матери хлопотал – святое дело, – а тем не менее. И только недавно понял почему. Сам-то я ничего не мог сделать, чтобы облегчить их жизнь. Не нашёл сиделку для отца, ни помощницу маме, не смог в конце концов обеспечить настоящую медицинскую помощь – настоять на операции, – всё уповал на них самих.

Отец тогда замкнулся и промолчал. Может быть, потому, что не хотел упрекнуть меня в том, чего я сейчас не могу простить себе сам.

Много раз просил хотя бы объяснить, в чём причина такого непонятного нежелания пойти навстречу близким. В ответ опять же – ни слова.

После его смерти сам догадался: папа был очень сильным человеком, и ему казалось, что усилием воли в конце концов справится с этой, унижающей мужика, детской проблемой.

Умер он 17 ноября 1984 года, на семьдесят девятом году жизни. Мама прожила ещё немногим более четырёх лет. И почти каждый божий день, зимой и летом, приходила к нему на деревенский погост рассказать о том, что случилось в его отсутствие у детей и в деревне.

Когда сам приезжаю к ним на кладбище, тоже сообщаю, что нового у нас, ещё живущих…

* * *

Останавливаясь на этих, не всегда приятных, житейских подробностях из бытия родителей, поверьте, – ни в коем случае не сужу ни отца, ни мать. Просто так было. «И быльём поросло», – добавила бы мама.

А теперь решайте, что их связывало: любовь или какое-то иное чувство, как полагаю, не менее святое.

* * *

Летом 2017 года я порадовал родителей: привёз к ним на кладбище для знакомства правнука. Никогда не предполагал, что судьба обернётся Америкой и внуком – американцем. Андрею как раз исполнился двадцать один год. Из моих рассказов, а позже – из первого издания этой книги (дочь в своё время сочла нужным прочесть её детям вслух) он уже многое знал о жизни своих прадедушки и прабабушки, об их участии в самой кровопролитной войне. И как только представился случай, Андрей выразил желание побывать в Беларуси, чем несказанно обрадовал меня.

На этом участке деревенского погоста похоронены все наши предки, начиная, думаю, с его прапрапрапрадеда Петра Михайлова Говорушко, скончавшегося в начале XVIII века. Не знаю, может, я принял тогда желаемое за действительное, но мне показалось, что посещение могилы предков не оставило внука равнодушным. Позже мы побывали и в нашем доме, в котором мало что изменилось. Внука интересовали малейшие подробности довоенного и послевоенного быта родителей, и мы с братом Геннадием постарались удовлетворить его любопытство. Пообщался Андрей и с нашими односельчанами, которые тоже поделились тёплыми воспоминаниями о его прадедушке и прабабушке. Перед отъездом внук выразил желание по крайней мере ещё один раз посетить эти места, чем, признаюсь, очень растрогал меня.

В тот день, кстати сказать, Андрей поразил меня сообщением о том, что на территории Белоруссии особо зверствовала спецкоманда СС «Дирлевангер», составленная из бывших заключённых – браконьеров и уголовников, возглавляемая оберфюрером СС Оскаром Паулем Дирлевангером, тоже с тёмным прошлым. После окончания Второй мировой войны этот оберфюрер был объявлен военным преступником, но до суда не дожил. При этом Андрюша поведал мне о таких деталях преступлений этой спецкоманды, о которых мне было неизвестно. Оказалось, прочёл в интернете на английском перед поездкой на родину предков.

Скажу по секрету, на внука у меня далеко идущие планы. Правда, насколько далеко – одному Богу известно: после смерти (а скончаюсь, вероятнее всего, в Америке, где сейчас нахожусь большую часть своей жизни) хочу вернуться домой, на родной погост. В связи с этим решил обратиться к Андрею с просьбой: после кремации отвезти урну с моим прахом в Поболово и захоронить в родительской могиле. Правда, он об этом моём намерении пока не знает.

2009–2018