Текст книги "Мы были в этой жизни"

* * *

Никогда в родительских разборках, если они всё же случались, не было ни злости, ни стремления побольнее укусить другого. Складывалось впечатление, что опасались переступить ту самую грань, после которой ходу назад уже не не будет. А развод единодушно считали преступлением против детей. Подобное отношение к браку перешло как бы по наследству и к нам, их сыновьям. И хотя счастливым супружеством никто из нас пожалуй, похвастать не может, разводов в наших семьях, а также в семьях наших детей, их внуков, не было.

Ещё одна деталь: если они ссорились днём, ночь всегда мирила. Была у нас соседка, бабка Михалина, эдакий местечковый Омар Хайям. Слово «феминистка» она не знала, но женщину числила главой семьи и главной виновницей её распада, если таковой происходил. Баба, дескать, всегда может дать мужику, чтобы помириться, «корона с неё не спадёт», а вот мужик, при всём его желании, может далеко не всегда. Мне кажется, и мама исповедовала эту житейскую мудрость, которую сегодня вряд ли разделит хотя бы одна современная жена или невеста.

В какой-то степени они были близки характерами: искренние, честные и отзывчивые, очень рьяные к работе и неуёмные в работе. И неласковые. Друг к другу и к нам, детям. Исключением была лишь наша беспомощная сестра – на неё ласки хватало.

Что поделаешь, жили они в неласковое время. В неласковое время родились (отец в 1905-м, мама в 1907 годах): в неласковое время воспитывались, – подозреваю, что и не очень ласковыми, всегда озабоченными куском хлеба родителями; в неласковое время росли, жили, растили детей.

А недавно. побывав в деревне, узнал романтическую и трагическую историю из отцовской юности. В свои двадцать пять лет был влюблён он в односельчанку, может быть, даже дальнюю родственницу – Аню Говорушко. Дело шло к свадьбе, о чём знала вся деревня. Но однажды Аня со старшим братом поехали в лес… Он подпилил дерево, а оно свалилось на сестру, острый сук попал прямо в висок… Промучившись двое суток, Аня скончалась…

Её почти девяностолетняя сестра Нина рассказала: Лукаш, узнав о смерти любимой, чуть с ума не сошёл от горя. Двое суток не отходил от могилы, и родственники всерьёз опасались, что руки на себя наложит…

Тяжёлые испытания в первые дни войны и плена, необходимость прятаться из-за риска быть выданным оккупантам после побега, арест, ожидание расстрела и неожиданное освобождение… Сколько пришлось вынести человеку в лихолетье… Да и после войны нужно было не только директорствовать в школе, но и обрабатывать приусадебный участок, ухаживать за скотом, чтобы прокормить семью… Неизлечимое заболевание так долго ожидаемой и любимой дочери. И постоянно подавляемый страх попасть в лагеря как побывавшему в плену…

Ни минуты покоя, ни минуты праздности, долгие годы в ожидании какой-нибудь пакости от судьбы или властей…

Конечно, всё происшедшее и происходящее с отцом не могло не наложить тяжёлого отпечатка на его характер, суровый и угрюмый. И, конечно, на совместную жизнь родителей. К тому же мама, согласившись выйти замуж, не могла не знать, что жених не забыл прежнюю любовь. И с этим ей нужно было жить многие годы…

У мамы, как мне кажется, характер был более счастливым: она умела, как сейчас говорят, жить здесь и сейчас, меньше отягощаясь прошлым и надеясь на лучшее в будущем. А ещё у неё был очень низкий порог чувствительности к чужой боли. Она легко и чуть ли не с удовольствием инфицировалась ею, чужая гнездилась вместе с её собственной болью, а иногда занимала даже больше места. А способность переживать чужую боль помогала ей отвлечься от своей, легче её пережить.

Как бы ни хворала, как бы ни была отягощена своими заботами, – известие о том, что болезнь свалила кого-то из близких или соседей, заставляло подняться с постели, варить морсы и отвары из трав, бежать за доктором, помогать навести порядок в чужой хате: когда в доме чистота, болеть и выздоравливать веселее. Она была из тех, для кого и в самом деле «чужого горя не бывает»…

И ещё: тяжело переживая неудачи близких, мама куда терпимее, можно сказать со смирением относилась к собственным. Для неё важно самой сделать все от неё зависящее, а дальше уже – как Бог даст. Убежишь, не убежишь, а побежать надо, – вот её любимая поговорка, ставшая жизненным кредо и для нас, её сыновей.

У отца – наоборот, порог чувствительности был достаточно высок, чужую боль он воспринимал скорее умозрительно, сопереживал, помогал, чем мог, но не болел ею. Иногда думаю: не эта ли особенность позволила ему выжить с тяжёлым ранением в нечеловеческих условиях лагеря для военнопленных? Если бы на его месте оказалась мать, страдания окружающих убили бы её, сложившись в сильнейший болевой шок.

Не исключено, что в недалёком будущем учёные сумеют определить, в какой степени дети унаследуют не только внешние черты и физиологические свойства родителей, но также их характер, моральные и нравственные качества. У меня самого, как представляется, скорее, отцовское, более прагматическое, чем эмоциональное отношение к чужой беде – она не моя. Сопереживание и сочувствие – да, но чтобы найти оптимальный вариант поддержки, я как бы спрашиваю себя: «Случись подобное со мной, чего бы я ждал от друга, знакомого или незнакомого человека?»

С другой стороны, меня восхищают, а порой и до слёз трогают «души прекрасные порывы» – неожиданные проявления эмоциональной щедрости, сострадания и моментальной готовности помочь другому. И без разницы, исходят ли они от реальных людей или персонажей книг, спектаклей и кинофильмов. Такая сентиментальность, думаю, от мамы, а её проявления – щемящая сердце грусть-тоска по ней.

* * *

Недавно, просматривая свой архив, обнаружил письмо от отца, написанное, когда ему было 72 года, и три – от матери. Вот отцовское, орфография сохранена.

«Здравствуйте, дорогие Юля, Наташа, Эдик! Письмо мы получили, но с ответом задержались, дома всё в норме. Убирали огород. Картофель – урожай ниже среднего. Красная (картошка Э. Г.) почти пропала, белая выросла большая, но – одна-две под кустом. Помидоры все согнили. Мама ездила в Лельчицы (там работал и жил брат Гена с семьей. Э. Г). Оттуда Гена подвёз на машине до Калинкович, а с Калинкович – поездом до Жлобина. Эдик, если сумеешь ещё достать кукурузное масло, то пожалуйста доставай. Я пока не знаю, какие сдвиги оно даёт мне. Я стал пить по ложке три раза в день, а потом мама спутала с подсолнечным и жарила олади картофельные. Деньги возьмёшь из пенсии, а потом Виктор или я приедем (в Ригу Э. Г.) заберём. Может, задумаешь приехать сам, дорогу будем оплачивать. Что слышно насчёт получения квартиры? Может, уже перебрались в новую квартиру?

Начался Новый учебный год. Поздравляем Юлю с началом Нового учебного года. Желаем, чтобы у неё в этом году были 4–5. Необходимо ей обратить внимание на математику. Тетя Клава уехала 1 сентября. Света уехала раньше. Света из Москвы выслала на два платья материала. Клава сшила маме и Ине по платью. Клава выслала посылку. 8 пачек соды, крупу гречневую и пшено. Письмо ей ещё не писали. В письме будем отчитывать за посылку. После уборки картофеля собираемся красить полы. Пишите, что у вас нового.

До свидания, целуем.

11.09.1977 г.»

Комментировать здесь, в общем, нечего – информация, как говорится, без сантиментов. Подробности советской деревенской жизни, когда не хватало элементарного: кукурузного масла, гречневой крупы, пшена. Гостевавшие в доме – тогда родители ещё могли и с удовольствием принимали гостей – в знак благодарности слали из Москвы. Отец, как всегда, уверенно считал, что это лишние хлопоты и лишняя трата денег, обойдёмся, мол, без деликатесов…

А вот отрывки из маминых писем:

«Здравствуйте дарагия мои!

Эдя сынок ты не обижайся что я вам написала такое плахое письмо вчера я его послала, а сегодня пишу другоя жалею что так получилось я сынок ни знала что у тебя было столько работы, а думала другоя, а как получила твое письмо… так у меня было столько радости что я забыла на всё плохоя. Спасибо сынок тебе бальшое за то, сейчас несколько слов о сибе и всех нас дома всё папрежнему и не так страшно (с отцом Э. Г.) как было раньше бывают ночи что сплю савсем хорошо бывает повсякому. По сравнению как было раньше так стало луче помогает мне много Ина, часто его абует аденет, а это для меня уже совсем хорошо и папа тоже даволен что она ему памагает. Вот один раз говорит мама, а папа на тебя обижается что ты на него кричиш, а сама старается по харошаму с ним. Вот он и даволен и мне легче…

Сейчас расскажу тебе о Пилипенках<sup>[1]1
  Пилипенки – Василь Михайлович и Роза Давыдовна – наши соседи. Как-то в лесу В.М. нашел бесхозного новорождённого лошёнка, привёл домой и выпустил. Лошадь стала хорошим помощником в хозяйстве, но местные власти, ссылаясь на старый закон, что в личном хозяйстве запрещено иметь лошадь, потребовали сдать её на мясо. Стали угрожать милицией. Я описал эту историю в «Литературной газете» в материале «Про лошадь», наделавшем много шума. В конце концов лошадь Пилипенкам оставили. Мама описывает мне, что происходило у соседей.
  «Капа» – Капитолина Кожевникова, обозреватель «Литературки», два раза приезжавшая в деревню.


[Закрыть]</sup>, у них столько радости что они уже уверены что лошадь асталась за ним ты не можешь себе представить сколько пришло к ним писем из Москвы, вот недели две назад пришло письмо в котором поздравляют их и говорат спасибо Эдуарду за такую статью он молодец, а вот перед твоим письмом приезжал из рэдакции кореспондент Литературной газеты апять их всех фотографировал и уехал в Гомель Сказал что ещё должна приехать та женщина что была раньше Аня говорит что он её называл Капой. Роза спрасила знает ли он тебя так он сказал его не знаю, а про его всё знаю. Низнаю хорошея или плохоя он про тебя знает?

Вот пока сынок и всё спасибо ещё раз за письмо. Насчёт семян так нам много не надо 4 пачки капусты и пачку радиски.

Всё да свидания целую всех крепко

Мать

21.2.83 г.»

«Милые мои дорогия здравствуйте! Эдя, сынок палучили твоё письмо. Спасиба что ты вспомнил и написал я всё не могла выбрать время. Всё то одно то другоя да ещё и работа дома такая что надо было делать всё возилась з дровами но уже справилась. Сынок. А всё то что ты мне присылав я использовала палавину, кавинтона асталось 3 пачки аллахол сегодня кончила он мне что-то не помог как было горко во рту так почти и осталось… в насчот Марии так что и гаварыть ани совсем отказались от нас очень она ругает… Жорик тоже ни раз не был и наверное уже и не поеде никогда это для меня очен тяжело я век ни думала чтоб у нас палучилас такое гора мне так хателась чтоб у нас было как одна душа, ни знаю кто в этом виноват и как мне прити к харошему где найти того (Жорика Э. Г.) что мне дороже моей жизни…

«Милые мои дорогие здравствуйте!

Получили ваши письма большое вам спасиба они мне столько принесли радости, что я сразу забыла усю усталость. Юленька, унуча мая дарагая я получила сразу два письма. Но первым стала читать твоё потаму, что давно я уже с тобой разгаваривала большое тебе спасиба за то, что ты мне всё рассказала и я осталась очень давольна, а насчёт приезда к нам была б только у меня сила и здаровъя пажалусста хорошо б было чтоб приехали асе разам. Сейчас тебе сынок и ак же спасибо что ты тоже всё написал я очень обрадувалась что ты позвонил Гену хоть сам лично с ем не разгаваривал но я давольна осталась.

14 числа Гена всё ж вырвался хоть на адну ночь и то очень нас обрадувал, а потом на радовницу приедут Люда с отцом на могилу матери, к нам конечно не заедут патаму что у всех многа дел дома.

Вот пока и всё. Да я с ним (с Геной. Э. Г.) тоже ездила в Жлобин. Гена збирался заехать на кладбище к Людиной матери и сказал мама паедим снами, посмотрим, что они там сделали вот я и поехала Гена с Витей поехали дамой, а я навокзал и тоже дамой К Жорику не захадила не было время да и подумала что он не приехал и я не зайду а у автобусе пажалела что не зашла

Вот и всё до свидания

Целуем вас всех целуйте за меня Наташу и её маму

Бальшой привет ей»

(Рукой отца добавлена дата – 16.05.1983 г. – и его подпись.)

Я не графолог, но очевидно, что почерк и стиль отца – это манера писать уверенного в себе человека, который жил и живёт так, будто точно знает, как надо, и если будет жить как надо – всё будет хорошо. Так, в общем, оно и было. Мамин же почерк и стиль письма свидетельствуют, на мой взгляд, о том, что жила она, можно сказать, по любви, по-православному, сообразуясь и даже подчиняясь обстоятельствам. Да она и была верующей, хотя церковь не посещала из-за отца-коммуниста. Не случайно ведь втайне от него нас, своих старших, покрестила, вручила Богу под защиту. Не потому ли к отцу часто приходили мужики-односельчане и бывшие ученики – за советом, к маме же – бабы: посидеть, а то и поплакаться?

Признаюсь, читал я эти письма чуть ли не со слезами на глазах. Такая уж выпадает доля родителям в наше время – всё чаще оставаться наедине со своей старостью и горем. И как бы мы ни заботились о них на расстоянии, со временем понимаешь, что мало: редко писали, мало разговаривали, даже тогда, когда приезжали, и даже редко созванивались, хотя и была такая возможность. Время назад не повернуть и прошлых грехов перед родными не искупить… И, надеюсь, моё запоздалое раскаяние заставит хотя бы задуматься тех из читающих эти строки, кого одинокие родители всё ещё ждут… Хотя вряд ли…

* * *

На моей памяти мама всегда была олицетворением преданности отцу, заботы о его настроении и здоровье. Как двужильная, она отбирала лопату, вилы, косу или плуг, когда чувствовала у него одышку или видела испарину на лбу. Отец регулярно, раз в год, зимой, на месяц уезжал в санаторий, и она радовалась этим поездкам. «Отдохнёт там и подлечится, – говорила она нам. – Зима – не лето, мы тут и без него справимся, правильно?» И справлялась.

* * *

«На хозяйстве» мама оказывалась совсем другим человеком – общительной, инициативной и деятельной. Становилась сама собой, как я сейчас понимаю. Мальчишечья куча-мала её заботила куда меньше, чем попытки преодолеть лень нашей несчастной сестры и приспособить её к работе на кухне. Из-за малограмотности мама, естественно, не могла проверить у нас домашнее задание и полагалась на нашу ответственность, побуждая порадовать хорошими отметками отца по приезде. И мы старались не подвести ни её, ни себя.

Не было ни одной проблемы, которую она не могла бы решить самостоятельно в период отсутствия мужа. Могла добыть лошадь и плуг, чтобы вместе с нами посеять картошку, взяться за косу, чтобы заготовить корове корм, договориться в совхозе и выписать комбикорм для поросят, найти мужика, чтобы заколоть кабана и самой управиться с мясом, засолить впрок сало, наделать вкуснейших колбас и ветчины. Все в деревне шли Сергеевне навстречу, потому что она сама была безотказной, переживала за других и каждому старалась помочь, видя, что люди нуждаются в ней. Соседям привезли дрова, торф – она тут как тут, поможет занести в сарай и сложить; кто-то сеет или копает картошку – хватает корзину и бежит на помощь; перед дождём не только своё сено в копны сложит, но и соседям подсобит. Никогда, до самой смерти, не сидела сложа руки.

Школьником, а потом и студентом помню, что наш хлев и двор были полны всякой живности. Зимним утром слышал, как отец, надевая поддёвку, говорил маме одну и ту же фразу: «Пойду дать корове». «Иди, я уже подоила», – отвечала та. – «Я потом дам поросятам, ты посыпь курам и дай гусям».

Силы у них постепенно иссякали. В какой-то момент про корову уже никто не вспоминал, её сдали в совхоз на мясо. Отпала необходимость вставать рано на дойку. Но фраза одного или другого – «Пошёл (пошла) дать кабанам и выгоню гусей к речке, а ты дай курам» – ещё долго вселяла в меня надежду на то, что забота о живности ещё продержит их на свете. Ушёл отец, и во дворе остались только куры, держать гусей – гонять их к реке, а потом загонять обратно – сил у неё уже не было, а вкусными домашними яйцами с оранжевым желтком она не могла не порадовать нас, сынов и внуков, приезжавших в гости…

Рано утром в предзимье в восемьдесят один год села на велосипед, чтобы предупредить старшую сестру о неожиданном гололёде, завезти ей хлеба, чтобы та не поскользнулась по пути в магазин. Упала на скользком участке дороги, сломала ногу. Я в это время был в Москве на совещании собственных корреспондентов газеты «Советская культура». Два дня звонил домой, в деревню – её уже телефонизировали, – но никто не отвечал. На третий дозвонился к соседям. Они и рассказали о случившемся. Странное дело, – казалось бы, только нога сломана, а меня вдруг охватила истерическая паника, я не мог сдержать рыданий. Коллеги бросились успокаивать: нога, дескать, срастётся… Меня било в ознобе – сам того не понимая, видимо, предчувствовал – это конец. Так оно и вышло: нога срослась, но тяжёлая травма спровоцировала инсульт. Оставшиеся четыре курицы пошли на поминальный обед.

С тех пор прошло почти двадцать лет, но в деревне её до сих пор не забывают… Наш сосед Василь Михайлович Пилипенко, или просто Михайлович, которому сейчас уже под восемьдесят, сказал мне однажды:

– Интеллигентнейшая была женщина твоя Сергеевна, земля ей пухом! Для себя никогда не жила, всё для других.

Довольно неожиданное понимание интеллигентности, но, коли вдуматься, правильное.

Но и в самом деле, для себя мама, как призналась однажды, пожила только за братом, за Алексеем, ещё до замужества… Но, сколько её помню, никогда на свою долю не жаловалась…

– Да, такой соседки ни у кого не было и уже не будет, – с готовностью подтвердила слова мужа Роза, моя одноклассница.

…В 2016-м, високосном году, один за другим ушли и Василий Михайлович Пилипенко, и Виктор Яковлевич Чернецов, мой двоюродный брат, наши ближайшие соседи. Теперь в Поболово из тех, кто так близко знал мою мать, осталась только Роза.

* * *

…Закаменевший кусочек чёрного хлеба с поминального обеда по моей матери храню вот уже более четверти века. В самолёте или в другой дальней дороге он всегда со мной, как самый надёжный оберег.

* * *

В нашем семейном фотоальбоме откуда-то взялась фотография сравнительно молодой и красивой женщины с большими глазами и шестимесячной завивкой. Мы, дети, её знали как «папина санаторная любовь». Приехав на каникулы после первого семестра в МГУ, я увидел, что глаза на фотографии папиной пассии выколоты. Позже выяснилось, что маминым мстителем с иголкой оказался Жорик, мой самый младший брат.

Как-то вечером от нечего делать мы вчетвером перекидывались в дурака, Жорик заглядывал через плечо каждому. Я показал исколотую фотографию и отцу, и матери. Он пожал плечами: откуда мне знать, кто это? И добавил через минуту:

– Портить же фотографию таким образом – кощунство, лучше порвать.

И тут же разорвал на четыре части. Мама, оторвавшись от игры, проговорила с печальной гордостью:

– Вот видите, дети, вашему отцу много за пятьдесят, а его любят такие молодые красавицы.

Помню, когда Гена с отцом ушли спать, я по молодости и глупости решил подыграть ей, не забыв о том, как она всегда тревожилась за здоровье мужа.

– Знаешь, мама, что я думаю: пусть крутит на стороне, только бы на здоровье, чтобы успел поставить младших на ноги!

Мама, внимательно посмотрев на меня, не без горечи в голосе проговорила:

– Да и я об этом бога молю, сынок. Куда ж с вами без него? А он никуда от нас не денется.

Мне тогда казалось, что они уже свою молодость проехали, и это нормально, что живут, как живётся, ради нас, детей. Отцу было пятьдесят один, маме – сорок девять. Что молодость жестока и несправедлива – понимаешь лишь в старости.

* * *

На геофаке мне посчастливилось слушать лекции и учиться у профессоров старой формации. Среди них были и закончившие ещё гимназии и университеты в царской России – Михаил Сергеевич Аверкиев, Борис Павлович Алисов… Деликатные, интеллигентные люди, всегда открытые для общения, слушающие нас, вчерашних школьников, так, будто мы вот-вот изречём неведомую им истину. Тройку ставили, как извиняясь, а уж решиться на двойку им было просто мукой, на которую мы, бессовестные, их нередко обрекали. Авторы книг и учебников, по которым мы учились, для меня они, говоря красиво, являли собой людей, по которым можно делать жизнь.

Отдельно хочется сказать о Николае Николаевиче Баранском. К моменту моего студенчества ему исполнилось уже семьдесят пять, в своё время этот монументально красивый мужчина учился в Томском императорском университете. Маститый учёный, эконом-географ, создатель одного из важных направлений в экономической географии, автор ряда учебников и книг, долгое время был преподавателем и заведующим кафедрой на факультете. Но в 1956 году отошёл от дел… Тем не менее считал своим долгом встретиться с первокурсниками и благословить их на новые открытия.

Мы были заинтригованы, скорее, не достижениями Баранского в науке, а его участием в революционной деятельности. Нам рассказали, конечно, что Николай Николаевич встречался и даже дружил с… Лениным. После беседы группа первокурсников, я в том числе, в своей злополучной тюбетейке, сфотографировались с маститым учёным. Обычный формальный снимок, но втайне я им очень гордился, испытывая при этом какой-то необъяснимый трепет. Естественно, привёз показать родителям и братьям. Отец, к этому времени член партии с 25-летним стажем, не только понял мои чувства, но и объяснил их природу:

– Смотри, ты встретился с человеком, который видел Ленина, значит, ты вроде бы тоже видел вождя…

Сказал, как говорится, на голубом глазу. Не понять – то ли в шутку, то ли всерьёз.

– А ты встретился со мной, выходит, и ты видел Ленина…

Он засмеялся, а потом неожиданно похвалил меня. Дескать, иногда и впрямь идею нужно довести до абсурда, чтобы понять, стоящая ли она.

Недавно я безуспешно пытался отыскать в своем архиве эту фотореликвию, которой когда-то очень дорожил… Куда девалась – ума не приложу.

Другая плеяда учёных – ровесники моего отца, постигавшие азы науки в советских университетах в двадцатые годы прошлого века. Они тоже авторы учебников, по которым мы учились – высоко– и широкообразованные доктора наук – профессора Сергей Петрович Хромов, заведующий кафедрой климатологии, Василий Алексеевич Белинский, преподоававший заумную динамическую метеорологию, Юлиан Глебович Саушкин, известный эконом-географ, Константин Константинович Марков, читавший нам лекции по геоморфологии… Замечательные учёные, но это уже другие люди, самодовольные (за исключением, пожалуй, профессора Маркова), державшие студентов на расстоянии своего превосходства. Двойки и незачёты ставили, не особо стесняясь, казалось даже, что их сверхзадача – не оценить знания, а поймать на незнании. Никогда и в голову не могло прийти остановить такого профессора вне аудитории и что-то у него спросить – к неформальному общению со студентами они не были приучены.

Впрочем, тогда я, как и большинство сокурсников, считал, будто настоящие профессора и не могут быть другими. Это сейчас, с высоты своего возраста – а ушли они из жизни, будучи гораздо моложе меня нынешнего, – представляется мне, что, будь они искреннее и доверительнее с нами, мы бы куда меньше огорчали их своей ленью и безалаберностью.

Как-то на третьем курсе ко мне приехал отец и попросил меня о встрече с кем-то из «твоих профессоров». Перебрав в памяти всех, я не нашёл никого, к кому я мог обратиться с подобной просьбой. Пришлось отвести родителя в учебную часть… Ушёл он оттуда успокоенный: уже не выпрут. Почему «уже» – расскажу попозже.

С одним профессором отец всё же познакомился. Михаила Михайловича Ермолаева я привёз в деревню; подружился я с ним, уже будучи дипломированным специалистом. Впрочем, Ермолаев – выходец из интеллигентной дворянской семьи, – советского университета так и не закончил и принадлежал, скорее, к учёным той самой старой формации.

Мой внук Андрей учится сейчас на четвёртом курсе Бостонского университета и периодически рассказывает мне, что по-дружески разговаривает с профессорами на самые различные темы, – даже, случалось, за одним столом в студенческом кафе… И ему неловко прийти на экзамен плохо подготовленным.

* * *

С Лениным, между прочим, в МГУ у меня вышел ещё один казус. Утром 21 января, в годовщину смерти вождя, Лёнька Ковешников спросил:

– Лекцию по истории КПСС вам читает сегодня Игумнова? – а услышав положительный ответ, заинтриговал: – Приготовьтесь, будет вам театр одного актёра…

Зоя Петровна Игумнова, высокая дородная дама с редко улыбающимся лицом, была женой заместителя председателя Верховного Совета СССР Кузнецова. В тот раз не только её лицо, но и фигура в чёрном платье-костюме демонстрировали неизбывную печаль. Большинство студентов в аудитории, видимо, упустили из виду траурную дату, многие стали полушёпотом высказывать догадки про смерть кого-то из близких лекторши. Игумнова каким-то отсуствующим движением медленно разложила на кафедре бумаги, так же медленно подняла голову, рассеянно стала обводить взглядом аудиторию, чуть-чуть задерживаясь там, где студенты шушукались, добиваясь тем самым полной тишины. А потом проговорила:

– Дорогие мои, в этот день наша страна и мы с вами понесли тяжелейшую утрату…

Голос её пресёкся дрожью и как бы заплакал. Поэтому никто не удивился, когда она, достав носовой платок из рукава, стала вытирать непрошеные слёзы… Мы притихли: боялись, что она зарыдает, что тогда делать? Но всхлипнув, будто подавив тем самым рыдание, она продолжила:

– В этот день тридцать два года назад умер Владимир Ильич Ленин…

Больше она о Ленине ничего не сказала, но было понятно: она уверена, что в этот момент все 180 студентов аудитории чувствуют то же, что и сама, что мы тоже внутренне рыдаем… Предупреждённый старшекурсником, я знал: такой спектакль Зоя Петровна разыгрывает ежегодно, в разных аудиториях – преподавала она не только у нас, но и на других факультетах. Но, если честно, свою роль она играла хотя и скупыми штрихами, но довольно убедительно. Не будь утреннего предупреждения, я, быть может, и купился бы на эти её «непрошеные» слёзы – надо же, столько лет прошло, а как страдает…

Потом она окончательно высушила глаза платком и сообщала, что сегодняшнюю лекцию она, вопреки учебному плану, посвящает роли Ленина в становлении и жизни Советского государства, в жизни каждой нашей семьи, каждого советского человека.

На какой эффект рассчитывала тогда доцент Игумнова, мне и сейчас трудно предположить, но, боюсь, она была бы горько разочарована нашей реакцией, дав себе труд её отследить…

Между тем была Зоя Петровна добрейшим человеком. Однажды, пытаясь попасть на отходящий в центр 111-й автобус, я поскользнулся и упал, автобус ушёл без меня. И вдруг заскрипели тормоза и возле меня остановилась чёрная правительственная машина. Вышел водитель и распахнул передо мной переднюю дверь. Сидевшая сзади Зоя Петровна участливо сказала: «Не расстраивайся, голубчик, мы его догоним и перегоним. Небось на свидание опаздывал?»

Потом я не раз слышал и от других про то, как они добрались до центра на правительственном лимузине, который зампред Президиума Кузнецов имел обыкновение посылать за женой к университету.

* * *

В школьные годы родители практически не следили за нашей учёбой, они как-то незаметно внушили нам, что это наша работа, с которой мы сами должны хорошо справляться. В шестом классе, помню, у меня появились проблемы с алгеброй, я не понимал, почему цифры заменялись символами. Отец несколько вечеров посидел со мной, пока я не врубился. И всё. Нечто подобное было и со средним моим братом, Геной. Да и зачем проверять дневники, тетради, если директору школы учителя могли тут же сообщить о наших оценках и проблемах, а кроме того, и журналы успеваемости были у отца под руками? Младший же, Жорик, успехами в школе не блистал, скорее всего, ленился. Попробовали заставить – ничего не вышло, и махнули рукой: в техникум всё равно поступит, тем более, особых амбиций у него не было.

Может быть, лишь первый семестр в университете я старался учиться, как в школе – не откладывая на завтра, просматривал записи на лекциях, готовился к семинарам – «делал домашние задания». Потом же всё пошло, как и у большинства студентов: зубрёжка перед семинарами, зачётами и экзаменами. Человек я, в общем-то, поверхностный: копаю глубоко лишь в случае, если мне это действительно интересно. А действительно интересно мне было бы на факультете журналистики. На географическом программой-минимум было учиться так, чтобы не «выперли», программой-максимум – получать стипендию, так как больше 100 рублей (после 1961 года они превратились в 10 рублей) из дома мне прислать не могли. На экзаменах и зачётах в большинстве своём выезжал не за счёт глубокого знания предметов, а благодаря хорошей памяти, интуиции и умения «болтать языком»:

Раскусил и решил проучить меня профессор Саушкин на прощальном зачёте по экономической географии после второго курса.

Юлиан Глебович был импозантен, велеречив и остроумен, читал лекции артистично и не без самолюбования. Говорили даже, что специально прошёл школу актёрского мастерства. Мямлей не жаловал. Я шёл к нему на зачёт с лёгким сердцем: старшекурсники раскрыли его методику. К тем, кто выбрал будущей специальностью не экономгеографию, профессор никогда особо не придирается. Первым делом спрашивает, откуда родом или где был на зимней практике, а потом предлагает рассказать об экономике этих мест.

Всё шло как по маслу: я вдохновенно отвечал на вопрос, то и дело ловил на себе его одобрительный взгляд.

– Замечательно, – подвёл он итог. – А теперь, пожалуйста, подойдите к тектонической карте и расскажите о полезных ископаемых и о предприятиях по их добыче и переработке в Восточной Сибири.

Вы когда-нибудь видели тектоническую карту? Это декоративная разноцветная картина геологических пластов, где даже крупнейшие города не отмечены или совершенно незаметны. Сориентироваться на ней очень трудно, тем более если ты, вернее, я сам, её скрупулезно не изучал. Я что-то невнятное промямлил про залежи угля в Кузбассе, но Кузбасса этого более-менее точно очертить не смог.

– Что же, – разочарованно произнёс профессор Саушкин, – придётся нам встретиться ещё раз.

Первый мой незачёт в университете… К «встрече ещё раз» я готовился днями и ночами. Эта самая тектоническая карта снилась мне со всеми подробностями – я разгадал все её секреты. «Разбуди меня в четыре утра, и все эти ископаемые и промышленные комплексы покажу с закрытыми глазами, – сказал своему другу и соседу по общежитию Толе Исаеву, впоследствии ставшему профессором на нашей кафедре и директором метеорологической обсерватории МГУ. Я чуть его не ударил, когда он меня разбудил в это время и сказал: «Расскажи мне про ископаемые!» Тем не менее я уже не уснул – оставшиеся до зачёта часы посвятил этой самой злополучной карте. Был готов к любому вопросу.

Но профессор Саушкин на этот раз о тектонической карте и не вспомнил – у него была ещё пара вопросов, только на один из которых я ответил с грехом пополам. Незачёт.

Не буду утомлять подробностями, скажу только, что зачеётная экзекуция по ранее «лёгкой» для меня экономгеографии СССР повторилась в общей сложности пять раз. Между делом я сдал ещё три более сложных зачёта, но к экзаменам меня не допустили. Более того, в деканате предупредили, что шестая попытка будет последней, а чтобы не возникло речи о пристрастном ко мне отношении профессора Саушкина, в последний раз буду сдавать зачёт с комиссией.