Текст книги "Полное собрание стихотворений и поэм. Том II"

 
Дело было сотое… по́ снегу бежало
четверо замученных высохших людей
Ах, откуда, братцы, вы – ноги почернелые
Братцы, вы ж не старые, чтобы были белые
 
 
Ой, мы нет, не белые
мы, конечно, красные
только мы опасные
тем, что литера́торы
нас заткнули первого
вынули десятого
переслали вот сюда
одиннадцатый год.
 

 
В этих икрах в чулочной ткани
заключается польза мужчин
и отсюда идут, и сюда
без конца, без вины, без следа.
 
 
Молоды моряки кораблей
их чаруют остатки лучей
и у женщины этой в дому
я назавтра её обниму.
 
 
Сколько ласковых волн пролилось
сколько тёмных ночей удалось
и бледнеющий ком зверей
утихает под скрип дверей.
 

 
Я приеду в гостиничный двор
мой ушиб – он пройдёт поутру
Я настолько буду смущён
своей жизнью, что я засну
 
 
Средь количества ясной зари
и предметов затихших в углах
средь вещей я сижу, растеряв
Я ищу своё место другим.
 
 
По наружной стене иль паук
иль другой удивительный зверь
издаёт поразительный звук
и дрожит моя красная дверь.
 
 
А вчера было множество дел
бегать, ездить и что-то решать
а сегодня я понял, что вдруг
ни к чему никуда поспешать.
 
 
Как философ, как каменный грек
только что я понюхал бумагу
и нашёл, что она всё равно
и что я всё равно равен магу.
 

 
Подобно пилигриму в роще
бросаю посох сей момент
суму свою роняю тотчас
и весь припас, весь инструмент.
 
 
Валюсь и сам в траву со звуком
как будто ох! Как будто ах!
венец уходам и наукам
в травы ручьях, в травы гостях.
 
 
Меня любила иностранка
а я работал средь завода
и я ушёл в её объятья
я бросил сонный день народа
 
 
Когда мне иностранки мало
и потянуло в дебри книг
тогда я из провинциала
поехал в хладный город всех.
 
 
и там ворочаясь, скитаясь
я сделался такой мудрец
что взяв суму, пошёл шатаясь
забывши мать и свой отец…
 
 
Теперь мне явная дорога
и помереть среди кустов
Я бросил сонный день народа
во имя иностранных шелков.
 

 
Волна наливает ласку
на ногу мою всю
о летняя тонкая пляска
которой я пью и сплю…
 
 
Любите лазоревых девок
в своей деревенской провинции
у мелких своих заводов
при своём знакомом пейзаже.
 
 
О не выбегайте в большой
мир, где смыкаются волосы
где тыща любовей ярчей
где много кокетливых крас
 
 
А то вы почуете грусть
идущую по полю вдаль
у ней соскочил сандалий
и всё было очень пусть.
 

 
Поехал он в гости к родимой
она его тихо ждала
стакан наливала вином отвлечённым
и жёлтой рукой поднесла.
 
 
А он был настолько забыт
и стар, как бы юная страсть
куда-то вернулась зайти
да так и прийти не пришла.
 

 
Восьмого числа, всё только восьмого…
Подымается, подымается светило, как синеватый мяч
имея целью пробудить тех, кто в сонном состоянии, и других
и там, где маленький городок, там – также
и где дом Коркина там.
Превращается синеватый шар в фиолетовый
а далее уже в красный
и потом в жёлтый
Проснулся Коркин.
Он один.
Никого у Коркина нет близких
и дом даже не ему принадлежит.
Большая жёлтая подушка и на ней голова Коркина
чем всё это кончится – грустная коркинская жизнь
и Коркин недвижим
А пора бы уж двигаться.
Но недвижим Коркин
Болен он, что ли?
Может ли быть такое больное существо…
Нет, не болен, ибо он шевелится.
Два пальца ноги произвелись из-под одеяла.
Два пальца кирпично-жёлтого цвета и два ногтя овальной
формы сверкнули и исчезли
и лицо лежащего исказилось.
Коркин что-то замышляет.
Ах, чем это всё кончится – грустная коркинская жизнь.
 

Гриша, Григорий Алексеевич!

Что надо, что надо?

Вы узнать бы сумели, а, стыдно не узнать вам.

Что говорите – думайте, почём я знаю.

Узнайте меня, я не прошу, а думаю пора бы.

Послушайте, мы тут в окружении песка и кого чего вам надо от моей головы.

Вы скажите прямо – приехали с Татьяной Вульф.

Я не знаю Татьяны Вульф.

Но это же московская революционерка, известная всем.

Да вы что меня терзаете, мучаете, отстаньте.

Нет, вы приехали с красивой Танечкой, говорят, она в кармане носит пистолет и всегда готова выстрелить. Наверно, это вас заставило её полюбить. Вы, как я помню, любитель остренького.

Я приехал один, и Татьяна Вульф тут ни при чём. Я приехал на отдых иметь на сей южной стороне жизни. Я живу в доме и сижу на песке. Вот всё.

Да конечно, Вы оставили Вульф в комнате, вы её заперли, и она печатает там на вашей машинке революционные декреты, всяческие призывы. А вечером она наденет брюки из вельвета и такой же пиджак, и вы пойдёте гулять вдоль моря. Вульф будет озираться и держать руку в кармане – там у неё пистолет. Остановившись в тени кустов вдали от толпы гуляющих, вы будете целовать Вульф и гладить её груди. У неё такие большие груди – у этой молоденькой красавицы еврейки. Конечно, вам это нравится. Тем более что она очень аккуратна, очень редкое явление среди евреев. Да, вам приятно – любовница революционерка и террористка. Вам всё равно – даже если её когда-то поймают и она примет ужасную смерть. Лишь бы о Вас говорили – это любовник Танечки Вульф. Она его очень любила. Вы негодяй.

Послушайте, отстаньте от меня. Ну разве я похож на человека, который нравится террористкам, который может состоять в любовниках у какой-то Тани Вульф. Ну я же худой, совсем не атлетического сложения. А ведь знаете, для революционерки полна жизнь опасностей. На неё постоянно устраивают охоты. Ей бы надо любовника, который бы мог ударить – и всё, ваших нет. Упал человек не дышит. Там ударить – тут ударить – любовницу на руки – и бегом и в автомобиль и удрали. Вот кто ей нужен – герой, гигант, сильный человек. А что же я. Вы ошибаетесь, вы путаете меня с кем-то определённо перепутали. Сознайтесь. Ведь да, перепутали.

На этот счёт существует и другая теория. Таня – сильная девушка – у неё очень волевой характер, она хрупкая девочка с виду, но такая сильная внутри. Зачем же Танечке сильный мужчина, что же она с ним будет делать. Ей нужен слабенький, чтоб успокаивать, ходить за ним, следить за ним, гладить по голове. Вот вы как раз и подходите. Вы совершенно подходите Танечке. Я знаю, вы не отвертитесь – она приехала с Вами. Вам нечего меня опасаться. Вы не бойтесь. Я Вас не предам, а её и тем более. Я издали с обожанием гляжу на Танечку, восхищаюсь ею… Но куда же Вы пошли. Эй, стойте…

Я ухожу. Мне надоело слушать Ваш этот бред о каких-то Танях, московских революционерках. Вы заговариваетесь. Вы, очевидно, психически ненормальны. Так при чём же тут я. Пусть Вас слушают врачи. Я пошёл.

Сам идиот! А на других сваливаешь вину. Блажной, блаженный. Разъезжает с молоденькими революционерками по курортам, живёт с ними в одной комнате, спит в одной постели с молодым телом, ему, видите ли, нравится, когда под подушкой у неё пистолет, и она время от времени хватается за него со сна. Это, видите ли, щекочет ему нервы. Нервишечки пощекатывает, сволочь ты!

Послушайте, чего Вы на меня кричите. Я Вас не знаю и не хочу знать. Вы опасный человек. Вы, очевидно, можете что угодно сделать и даже кого-то убить. Чего Вы ко мне пристали. Я обращусь сейчас в милицию.

Не обратишься – потому как сам её боишься. Иди, иди к своей Танюше в домик в комнатку обнимитесь, поцелуйтесь и сцепитесь, как два зверя, зверька, вернее и всё потише стараясь и револьвер под подушкой.

Оступаясь на песке и думая о том, откуда этот человек и кто он – Григорий идёт к своему дому к тому, где он живёт. Стучит в дверь комнаты условным стуком – три – два – три удара, и дверь отворяется. За дверью с пистолетом у бедра стоит Танечка Вульф, очень красивая девушка лет двадцати. Увидав Григория, определив, что это Григорий, она бросается ему на шею. Милый, конечно, я тебя долго так ждала. Отчего ты сегодня задержался, отчего ты бледен и как будто злой. Что же у нас случилось.

Ничего, Татьяна, ничего не случилось. Всё хорошо. Один тип только на пляже привязался.

Что за человек, Гриша. Что за человек этот тип.

Да я думаю, просто ненормальный. Но вообрази – он говорил, будто я приехал с тобой.

Как со мной, что-то ты путаешь, милый. Яснее.

Ну, этот тип сказал, что, мол, я вас знаю и Вы приехали с Таней Вульф московской революционеркой. Я говорю, нет. Он говорит, да. Я – нет. Он – да. И даже описал твой внешний вид. И про пистолет ему известно.

Что же это за человек, это ужасно, что он всё знает, он, наверное, нас предаст, может быть, уже предаёт.

Надо уходить нам, покидать эту комнату и скорее.

Нет, Таня, не бойся, он сказал, что не выдаст нас.

Ну что ты, разве можно верить так вот – не выдаст. Он, конечно, уже сейчас нас предаёт и рассказывает, как добраться до нашего домика. Нам с тобою скорее надо, нельзя терять секунд, собирай кое-какие вещи.

Танечка, тут у нас так хорошо, и цветы даже на окне. Я думаю, нужно остаться. Тот человек странный, но я уверен, он не предаст тебя.

 
Как приятно, что я исписался
ничего я уже не создам
буду долго в постели валяться
или сам, или в обществе дам.
 
 
Целый день иль на солнце, иль с книгой
в белых мятых брюках лежать
а в четыре вставать одеваться
и щетину прилежно сбривать
 
 
и костюм весь духами пропахший
и платочек яркий в карман
Ухожу погулять потолкаться
и улыбки ловить – боже мой!
 
 
Так пройдёт моё лето и осень
и зима моя также пройдёт
яркий глобус от скуки на оси
буду тихо крутить по утрам
 
 
и когда уже старый в морщинах
в полосатой пижаме открою
на звонок свою старую дверь
то окажется большего стоил
но пришла мне она лишь теперь
 
 
Прогоню и захлопну двери
но она будет снова звонить
постояв я открою и брошу
одеяло с подушкою – спи!..
 
 
ну а сам пойду в ванную комнату
и в горячей воде в испареньях
тихо вспомню всю бедную юность
когда я её так ожидал.
 

 
Уж час. Все тарелки закурены
Задымлено платье твоё
ах праздник и просто витают
средь зала пять женщин иль шесть
 
 
Я мальчик впервые пришедший
на это веселие сам
А вы мне мигаете сладко
моргаете, руку даёте
 
 
Не надо мне было знакомиться
Да поздно уж поздно теперь
она вся дрожащая вломится
в души моей красную дверь.
 
 
Сидящий был ранен смертельно
и вот по нему протекла
вся кровь полосой беспредельной
осколки от платья втыкал.
 

 
В двенадцать в чужой квартире
случилось однажды сидеть
холодные воды гудели
в трубах во всём дому
 
 
Как пламенный нищий, пришедший
с дороги сразу во мрак
так я, поужинав поздно,
сидел размышляя слегка.
 
 
И вспомнил я молодость в ранах
любимые годы мои
все проведённые в парках
на кладбищах, под листвой
 
 
Я был одиноким и пышным
раздут был своими мечтами
Потом был не одиноким
с женою был и с друзьями
 
 
Я хаживал в улицах просто
как будто в своём дому
и всяческий знал меня
и всяческий приветствовал меня.
 
 
Текли так прекрасные годы
меж пальцев ручьи мои
во власти тепла и культуры
искусства французского ветвь
 
 
Я был в своём городе милом
Покинул его я вдруг.
Теперь я вернулся сидел
Едят меня прошлые дни
 
 
И я не прощу им нисколько
что молод я был тогда.
Что также моложе, любимей
жена моя мною была.
 

 
Мечты о мечты террористки
некрасивой московской студентки
Идёт с пистолетом в кармане
еврейка и Танечка Вульф.
 
 
Вы только что были в курорте
рыдали, прощаясь с любимым
Любимый был только одетый
и пивший и мучивший вас.
 
 
Вы только что были в курорте
На вашем домашнем столе
стоят в хрустальной реторте
цветы из курортных песков
 
 
они распустили колючки
и бегают ваши родители
седые профессоры-злючки
достойные преподаватели
 
 
Темно… и дождь и туфли
мокры и холодное лето
держась за кусок пистолета
вы Танечка тихи
 
 
И кажется вам, что за вами
крадётся неслышный он
который позвонит им
и вас заберут из квартиры.
 

 
Люблю я ту тихую песню
в которой родился я
люблю эту скучную песню
в которой вся жизнь моя
 
 
и тянется она, тянется
под дождями, под летним солнцем
и грустно идёт моя тень
идёт по городу тень
 
 
присядет она, приляжет
и выпьет, и встретит друга
и говорить она будет
и вновь идти она будет
 
 
Друг у неё умрёт
жена его будет стареть
и скучная песня без слов
будет звучать, звучать.
 
 
И в ней хулиганы мелькнут
знакомые скучные хулиганы
и странная Света мелькнёт
далёкая скучная Света.
 
 
Вышла замуж за начальника цеха
и скучную жизнь ведёт.
Я приехал из пыльной Москвы,
где я меланхолически жил.
 
 
Я приехал хожу, гляжу
и скучно мне, и хорошо
Любимая пыльная жизнь
Трава. И кусты и стихи
и мелкие красные цветки
скучные цветки на кустах.
 

 
За мостом бесцельно простиралось поле
По нему ходили, вытоптав дорогу,
посещали речку семьями, компаниями
с водкою и с говором, под солнечный жар.
Так располагались, чтоб бельё повесить,
положить под ивы,
чтобы свои головы
сунуть в холодок
помельче песочек, дно бы посветлее
и хороший в воду не обрывный склон.
Вдоль всего берега в карты играли
или волейболом были заняты
Мячи взлетали, крики восклицали
и спортсмены мышцами своими потрясли
приходили девушки с заводов и с учебниками
лежали, улыбались, сидели и визжали
Там и я шатался, там меня все знали
мы были веселее, шумнее и мы пели
над нами предводителем Санька Красный был
мясник огромный толстый
но очень мне приятный
хороший человек
мы пели, приносили
порою рубль на водку
Выпивали тут же в холодке в кустах
милая чужая бедная страна
юность моя юность, где ты, какова.
 

Обнять этот много раз грешный белый живот и любить эту бабу, которая когда-то была похожа на девочку, а теперь у ней морщины вокруг глаз и странно белая с синеватыми трещинками кожа.

А всё ж любить. Эти криво намазанные глаза и была она булочницей, работала продавцом – вспомнить это и полюбить, вспомнить, сколько она имела мужчин – боже мой, сколько. И всегда говорила – я люблю его, – и полюбить мне её за это. И что где-то возле неё прошла и моя юность моя сияющая и моя бедная юность.

Ликующая и тихая. И заплакать о себе, о ней на её животе о том, что от нас останутся черепа и не более того.

Сей плач мой человеческий будет. И это событие моей жизни – моё обращение к Богу к богине – к ней – поруганной богине большого города, где бог весть что и происходит – ничего не происходит.

Ах, как решиться на книгу, как вытянуть на себе эту книгу. Вот приехал и ходят не люди – знаки. Один называется Кулигин, другой – Мотрич, но это не Кулигин, не Мотрич, а условные обозначения моей судьбы, её прошлого.

Был двенадцатый час. Сидел один в комнате за столом, покрытым цветной скатертью, где всяческие запутанные узоры. Было душно, точно готовилась гроза. Балкон был открыт. Сидел в трусах в мелкую красно-бело-чёрную клеточку. А на тахте находилась уже простынь и подушки. Всё его ожидало. А он сидел. Он выходил на балкон и там было так же душно, как в комнате. Значит, не прохлады он искал на балконе. Очевидно, иного чего-то. Глядел вниз, вокруг. Горели окна в таких же домах, как и его дом, как тот дом, в котором он был, как квартира, в какой он находился. Ему было не по себе. Он не был в себе. Там был не он.

Что делать. Хотелось сойти вниз – туда, где его ждала бы девушка – совсем юная ждала бы его, тоже совсем юного – без лишних непотребных мыслей, а просто юного забавного, загорелого. Или нет. Пусть такого, как сейчас, но только ждала бы юная тоненькая красивая девушка. Да чтоб она была красивая и не была ещё грубой материалисткой, ей не нужно было бы, чтоб у него была квартира и должность, и диплом. А чтоб нужно было, что он пишет стихи, что он поэт, что у него нет своего дома и, по-видимому, не будет.

Боже, как бы всё было прекрасно, как бы он сам обновился, очистился, стал бы иным, если б ты, Боже, послал ему любовь и всё то душещипательное, что с ней связано. Целовать её там внизу меж деревьев, говорить ей слова. Уж как бы он старался, как бы он старался – нет, никогда в жизни она такого не слыхивала, как бы он говорил. Это редко такие слова, она бы его вдохновила бы одним своим видом. Он говорил бы ей о смерти и о счастье любви того, что вот люди встречаются вот ты и я.

Его очень тянуло туда вниз в мягкие темноты, где бродят, может быть, девушки, которым хочется нужно найти вот такого, как он. Чтобы он спас их от дальнейшего естественного развития их жизни, от мужа, который будет работать или на заводе инженером, или ещё где-либо, не имеет значения, но он, конечно, не будет поэтом, не будет иметь такой судьбы, не будет любить так. И вообще потянется её страшная такая страшная дальнейшая жизнь. Вот она работает в каком-то институте, как это сейчас принято в полуобразованных слоях общества. Допустим, в институте профессиональных заболеваний, как Вета Волина столь когда-то близкая девушка – девочка, с которой вышагал многие километры и зимнему, осеннему, весеннему и летнему маленькому скверику на окраине вблизи трамвайной линии, всё время о чём-то говоря, но о таком смутном, о таком смутном говоря, что, вероятней всего, это была слабая робкая любовь друг к другу, которую и мальчик, и девочка покрывали этими фразами. Основой, конечно, была прогулка, только прогулка, окружение деревьев и всех атрибутов, присущих каждой паре года. Теперь она полная высокая белокурая женщина. Когда-то её называли ангелом. У неё был ангельский профиль классический профиль, как на картинах итальянских мастеров, и голубые, конечно, глаза. Кто ж назвал-то. А! Он припоминает. Такая женщина лет сорока из дома культуры завода ХЭМ-З, она руководила клубом старшеклассников. Вот, – сказала она, – с вами девочка, у неё ангельский профиль, она как ангел и про старых итальянских мастеров это тоже она сказала.

Давно это всё было. Так давно. Сейчас она работает в институте профессиональных заболеваний. Как там, наверное, скучно, что там, наверное, сейчас жарко, и женщины говорят о своих домашних делах, о мужьях. В перерыв в столовой берут полсупа. Или если нет столовой – в буфете – кофе и бутерброд. А лет десять-пятнадцать назад в России кофе не употребляли совсем, варвары мы были совершенные, да и не до кофе было. Всё же это интересно, как у нас появились люди, употребляющие чёрный кофе. Это интеллигентные люди, это воспитанные люди. Мужа её он не помнит, не помнит и не надо, а впрочем, видел раза два… Кто он – неважно кто. Может, он любил её, может, он её ласкает так хорошо, так хорошо, и она этим довольна. Вот счас они уже лежат в своей постели в этом же городе, вот и я сейчас в этом городе, приехал в город своей жизни, своей милой юности.

Она кончилась, юность. И сладчайшие тени воспоминаний бродят по улицам города и наносят мне раны ножом. Тени эти – люди, которые были со мной знакомы. Сейчас у них те же имена, но нет их, нет. Они кончились. Это город прошлого. И всякий человек, встреченный мной, он только знак, только символ в моей системе воспоминаний, только символ и знак.

 
Сколько я знал людей
Несколько уже ушли
Приехал я случайно домой
в бывший город мой
А тут оказались лишь
сны и видения лишь.
 

 
тёмный пистолет воды
голоса сильней хриплее
тут мы встретили Андрея
он не знал своей беды.
Кто не чуявший однажды
проходил уже, Андрей?
Да, он думал, мы прикажем
только денег дать и всё.
Ну, а мы его убили
Дело ночью, нет луны
От искавших нас укрыли
си леса и нам страшны.
Это лет, пожалуй, двадцать
Жуток, жуток дед ты есть
Да чего, сынок, бояться.
 

 
О планы, планы!
Как вас много!
Лечиться хочется от вас
От Вас поехать к Богу
Долой от вас, от вас.
 
 
Я жил. Я жил немало
И, в общем, опыт мой
всё начинай сначала
всё разгоняй долой.
 
 
Вот узенькая лампа
и узкий коридор
и мирно полон храпа
простой мужицкий взор.
 
 
А я в мундире старца
решил подумать, чтоб
и тихо разобраться
небесных средь чащоб
 
 
Окна́ открыл задвижку,
впустил звезды́ с кустами,
но также вместе с ними
и воздух с комарами.
 
 
Моя ошибка злюща
Я сделал зря поступок
И жизнь свою пасущий
не уследил коровы.
 

 
то ж за кровь святая месть.
А я думал, что в России
нет такого ничего
мужики-то мы простые.
Я за бабу вбил его
я за Катю, за невесту
от меня её увёл…
Знали люди даже место
да никто вот не подвёл.
Я иду и с дедом рядом
Что такое наш народ?
С голубым порожним взглядом
Он – семидесятый год…
 

 
Я знаю, знаю, спят заливы
и спит, кто будет умирать
мудрец мечтает несчастливый
судья в ночи пошёл карать.
 
 
В тюрьме огни и спешка, спешка
Ивана Тюлькина ведут
И впереди шагают двое
И двое сзади подтолкнут.
 
 
Иван зарезал, он убийца
огни и спешка стук сапог
Иван с заросшей бородою
Побриться будто бы идёт.
 
 
На самом деле ведь убьют счас
не на дворе, а там внизу
судья закон не стал читать
махнул рукой – давай кончать.
 
 
Ивана Тюлькина кончают
он жил когда-то среди нас
Его губа смешно свисает
Она висит в последний раз.
 
 
И говорит, не понимая
по темноте его ума
Ведут, ведут ведь путь большая
На что парикмахера – тюрьма…
 
 
Ему стреляют в головешку
В том помещении, где он
накрыт салфеткой, намылён
Опять огни и спешка, спешка
Ещё один приговорён…
 
 
Я точно знаю, спят заливы
Творится тайное во тьме
Мудрец мечтательно счастливый
и некто не в своём уме.