Текст книги "Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после"

– Как Мамлеев читал свои тексты? – спрашиваю я. – Мне приходилось читать о том, что уже в постюжинский период, в 1980-е, неофитам давали послушать записи его голоса и люди чуть ли не сходили с ума, такой гипнотический эффект на них производил Юрий Витальевич даже в виде катушки с пленкой.

– Это так и было, – отвечает Дудинский. – Как-то мы собрались в каморке на территории Зачатьевского монастыря – там уже никакого монастыря, естественно, не было, были коммуналки. Собралась компания: Козлов, Талочкин, хозяйка квартиры, похожая на Галю Волчек, – какой-то функционер с телевидения, такая толстая, богемная. Тут же сидит какой-то хмырь Веня Мошкин. И хозяйка говорит: «Вот у нас литературный вечер, все собрались, пусть Веня почитает». И Веня начинает читать прозу чисто смогистскую. У него персонаж был – Человек, вырезанный из газеты, такая комсомольская символика. Читает он, читает, так скучно. И Лорик говорит: «Почему вы нам это читаете? Вы же можете это спокойно напечатать в „Юности“, там и прочтем. Что вы нам мозги ебете». Он так смутился, прекратил читать, а Лорик говорит Мамлееву: «Давай, папуль, покажи класс». Тот достал тетрадочки из школьного портфеля и начал читать: «Дневник молодого человека», «Человек с лошадиным бегом», «Смерть эротомана». Рассказов десять прочел. Это был шок. Истерик Козлов заорал: «Пусть все удавятся после такого. Надо удавиться, удавиться, удавиться!» Всех охватил восторг совершенно противоестественный, все впали в прелесть. Перед нами распахнулись какие-то бездны, порталы! Мы вышли на улицу. Была зима – пальто нараспашку, поддатые немного, полный восторг. Так мы дошли до Пушкинской и попрощались. А через день мне позвонила Лорик и пригласила на Южинский.

– Уймитесь!.. А ну, тишина!.. Кто пикнет, вырву язык!.. Папочка к чтению приступает!.. – Этот визгливый крик издала молодая круглолицая женщина с белой, бурно дышащей шеей, рыжими глазами неистовой кошки, с пуком волос, который мотался у нее на затылке, когда она бросалась во все стороны, цапая когтями соседей, заставляя их замолчать. Ее называли «Дщерь», ибо она почитала себя духовной дочерью инфернального писателя Малеева, «Учителя Тьмы», кочующего по московским богемным домам.

Толпа гостей расступилась, и на середину комнаты вынесли огромное старое кресло с продавленным седалищем, высокой готической спинкой, напоминавшее трон средневекового короля. В это кресло удобно уселся толстеньким упитанным задом улыбчивый человечек в поношенном пиджаке и нечистой рубашке, ласково озирая обступивших гостей. В его руках оказалась школьная тетрадка, исписанная каллиграфическим почерком.

Розовые губки Малеева шевелились, словно толстенькие, поедающие лист гусеницы. Глазки хитро и медоточиво блестели, с удовольствием оглядывая почитателей, как если бы те были пищей.

– Папочка, начинай читать свою восхитительную гадость, свою светоносную мерзость!.. Поведи нас за собой в адову бездну! – восторженно воскликнула Дщерь, обнимая Малеева худой рукой с голубыми загнутыми когтями, жадно и мокро целуя в шевелящиеся губы. Тот легонько пнул назойливую ведьму. Та с урчанием, изгибая бедра, отскочила, потирая ушибленную ногу. Встала рядом с Коробейниковым, и тот почувствовал исходящий от нее мускусный звериный запах.

Александр Проханов. Надпись

Рассказ Дудинского прерывают звуки суеты из смежной комнаты. Открывается дверь, за ней видна беспокойная супруга Игоря Ильича – кажется, Екатерина[106]106
  Ее действительно зовут Екатериной, до замужества она носила фамилию Гиниятуллина.


[Закрыть], почти молодой врач-эндокринолог со смуглой кожей взволнованного лица. На ней сине-фиолетовая форма медика.

– Добрый день, – не говорю, а почему-то цежу я сквозь зубы.

– Здравствуйте, – не отвечает, а вздыхает Екатерина, безразличная к моему присутствию.

Что-то сказав мужу, она уходит и запирает за собой стальную входную дверь.

Дудинский ловко достает откуда-то двухлитровую пластиковую бутылку пива и наливает в огромную керамическую кружку-миску, больше бы подошедшую для хлопьев с молоком – наверняка, пока жена рядом, она и служит посудой для завтраков маленькой Софии. Он делает несколько больших глотков и добавляет что-то в рисунок на лежащем перед ним листочке бумаги. Я же пока замечу: история, рассказанная Игорем Ильичом, может показаться читателю, скажем так, экстатической и, быть может, подверженной влиянию времени. Однако это лишь кажется. На самом деле рассказ Дудинского вполне типический, и он совсем не одинок в своем восприятии.

Так, например, о своей первой встрече с Мамлеевым вспоминал Илья Бокштейн: «День знакомства с Мамлеевым я считаю днем моего рождения как homo sapiens’a. Моя духовная биография началась с этого дня. Сразу стали понятны искусство, литература – все»[107]107
  Бокшейн И. Площадь Маяковского – Тель-Авив. URL: http://old.memo.ru/history/diss/books/mayak/part4-10.htm. Дата обращения: 09.07.2022.


[Закрыть]. Или вот, даже пугающая своим сходством с воспоминаниями Дудинского история от Гейдара Джемаля:

Это были потрясающие рассказы, потрясающая проза, потрясающее исполнение. Я даже не знал, с чем это можно сравнить. <…> Так я оказался в знаменитом сакральном месте, известном теперь как «Южинский». <…> Там я остался недели на полторы, позвонил домой, чтобы не беспокоились, а на работу уже не появился[108]108
  Джемаль Г. Сады и пустоши. С. 172–173.


[Закрыть].

– Тогда Москва была небольшая, все друг друга знали, – добавляет Дудинский. – И если ты зажигал свечку, о чем-то объявлял, тут же на тебя летели. И на нее полетели какие-то совершенно оголтелые девки, абсолютно отвязные. Но отвязные не просто ради отвязности. Они хотели узнать, что будет на том свете. Специфика и прелесть Южинского была в его совершенно адской свободе, физической, нравственной и эстетической, что называется, «жажда иного берега его свела с ума»[109]109
  Строчка из песни Евгения Головина «Крутится куколка белая…».


[Закрыть]. И Лорик Пятницкая, ранняя муза Мамлеева и половины московской богемы (клитор у нее был как член, вот такой – сантиметров десять!), и вот Лорик этим девушкам говорит: «Я выдвигаю вам лозунг – „Отсоси у бомжа!“ Вы должны принести эту сакральную жертву, отдать себя, унизиться, чтобы войти в Царство небесное». Такие вот совершенно адские были вещи. Но, понимаешь, тут есть один важный момент. Я застал Южинский, когда в нем уже было царство девок, вовсю все трахались, влюблялись, но ничего такого не было из того, про что ходят легенды .

Слово Александру Проханову:

Вот эти мамлеевские «радения» – в них существовал один нерв, одна болезненная синусоида все время у них пульсировала. Поскольку все они были вне закона (все они были безработные, все они были лоботрясы, все они нигде не работали, они не хотели служить системе – а тогда за тунеядство можно было угодить в тюрьму), все они так или иначе получали справки в психиатрических лечебницах, что они, дескать, психически ненормальные, что они на учете и поэтому не подлежат трудоустройству. И поэтому сама атмосфера была несколько шизофреничная: они играли в шизофреников – и заигрывались. Вот эта атмосфера камланий и безумств носила характер постоянно действующего обучения шизофрении. Там была водка, там было безумие, там было чтение мамлеевских рассказов инфернальных – про каких-то чудовищ, про каких-то извращенцев, населявших кварталы пятиэтажек, живших как бы среди нас. Это были мистические эзотерические рассказы, которые бросали вызов существующим нормативам советским. Это был такой эзотерический вызов всему советскому. И совершались поразительные дела – очень часто непристойные, как правило – веселые[110]110
  Цит. по: Гурьянов П. Проханов об оргиях Мамлеева в Южинском переулке. URL: https://youtu.be/575m6HScq5A. Дата обращения: 21.07.2022.


[Закрыть].

А вот что пишет по этому поводу журналист Алексей Челноков:

На Южинском у Мамлеева собиралась московская богема, но не та, которую принято называть «золотой», составленной из элиты артистического мира, а «чернушно-подпольная». Здесь не знали предела ничему: ни портвейну, ни наркотикам, ни сексу. Самые безумные выходки только приветствовались, ибо считались кратчайшим путем «заглянуть за черту».

<…>

Подобные выходки только на первый взгляд казались безумием белогорячечников. Нет, то были и стиль жизни, и, если хотите, идеология южинской богемы. «Человек, не побывавший в психушке, – неполноценный человек» – один из ее девизов. Мамлеева называли Главным Психиатром богемы. Он со знанием дела расставлял ловушки душам своих приятелей, провоцировал их на безумные поступки, внимательно, как под микроскопом, разглядывал и затем садился писать рассказы[111]111
  Челноков А. Второе пришествие бесов из шизоидного подполья // FLB. 2020. 21 декабря. URL: https://flb.ru/6/4305.html. Дата обращения: 22.07.2022.


[Закрыть].

– Это были всего лишь разговоры, пусть и полные извращений, – уверяет Дудинский. – Например, сидели и обсуждали, что будет, если в матку засунуть дождевых червей. Предполагали, что они будут там копошиться и ты достигнешь вечного оргазма. Но оргазм воспринимали не на физиологическом уровне, а как вход в Царство небесное. Не думаю, что сейчас молодежь это поняла бы. Тогда мы считали, что любовь – это вход в потустороннее. Это было настолько чисто, стерильно, безо всякой пошлости. И вот такой человек, Мамлеев, абсолютно святой, говорит об извращениях, и он верит, что это часть святости. Все это было под колпаком святости, романтики. Секс воспринимали не как порок, а как счастье. С оттепелью люди накинулись друг на друга. В других салонах люди просто трахались и слушали Окуджаву. На Южинском все это культивировали, усиливали в миллион раз духовными способами. Причем это не имело никакого отношения к нью-эйджу, тантрическому сексу, вообще ненавидели это все. Там были люди совершенно стихийные, посвященные, которые не шли к каким-то аферистам-гуру. Южинский дал закваску, в которую ты входил и понимал, что для тебя этого нью-эйджа, какой-то йоги, блядь, не существует, ты уже в родной своей хтони сидишь, в астрале пребываешь.

Поразительно, что Игорь Ильич несет в себе весь этот мистико-половой бред уже более полувека и ни разу, насколько мне известно, не угодил в психушку. На закате оттепельной эпохи у советской власти, полагаю, были все основания применить к Дудинскому спецсредства карательной психиатрии. Хотя бы потому, что Игорь Ильич так описывает политические настроения и своего рода акции того времени:

– В либеральной Москве советскую власть ненавидели. Но как ее ненавидели на Южинском – это ни в сказке сказать, ни пером описать. Это было брезгливое отношение: какая за окном гадость, какое это все говно. Возникли две площадки для антисоветчины: Южинский и Маяковка. Маяковка – это широкие слои либеральной интеллигенции, там каша была полная. Заправляли этим Володя Буковский, Юрий Галансков. Они ругали советскую власть вслух, их сажали за это. Они орали у памятника: «Говно! Ленин – обезьяна! Всех коммунистов повесить!» Иногда и я расходился и говорил: «Коммунисты не умирают? Дайте мне, блядь, автомат – я покажу, как они не умирают». Это один экстаз был. А в Южинском был другой экстаз антисоветчины. На Маяковке кричали: «Даешь свободу!» А на Южинском этим брезговали. Они считали, что вести любые разговоры о советской власти – значит осквернять свой рот. Для них этого не существовало, для них имели значение только тот свет и их миры, по которым они путешествовали. Потом на Маяковской начали аресты: первым пошел Володя Осипов, потом взяли Илью Бокштейна – совершенно юродивого шизофреника посадили вместо того, чтобы в дурку отправить на три дня. А ему то ли пять, то ли семь лет дали за призывы[112]112
  Илья Вениаминович Бокштейн 9 февраля 1962 года был осужден на пять лет по ст. 70 ч. 1 УК РСФСР и ст. 72 УК РСФСР. Срок отбывал в Дубравлаге.


[Закрыть].

Все советское диссидентское движение 1960-х Игорь Ильич сводит к двум микроскопическим точкам на карте Москвы – пятачку у памятника Маяковскому и деревянному бараку в Южинском переулке. Эту мысль он воспроизводил в разном виде на протяжении десятилетий, утверждая, что у оппозиции советскому строю было якобы лишь два лидера – Юрий Мамлеев и Владимир Буковский[113]113
  См. напр.: О Южинском. URL: https://web.archive.org/web/20061102083156/http://malutka-du.livejournal.com/64697.html. Дата обращения: 14.02.2023.


[Закрыть]. Эта точка зрения едва ли близка к объективной действительности. В середине 1960-х годов диссидентское движение было крайне пестрым – как идеологически, так и географически. Заметную роль в нем играли люди религии (священники Александр Мень, Глеб Якунин, Николай Эшлиман, православный публицист Феликс Карелин), многочисленные сторонники национально-освободительных движений в УССР, республиках Балтии и Кавказа, Шестидневная война 1967 года привела к всплеску национального самосознания у многих советских евреев, в самиздате распространялась документальная литература о ГУЛАГе (например, «Мои показания» Анатолия Марченко) – и это лишь некоторые из диссидентских кругов, добившихся огласки своего существования. В общем, работы сотрудникам КГБ хватало и за пределами Садового кольца.

Что же касается фигуры Мамлеева-вождя, то весьма показательна, на мой взгляд, реплика Андрея Монастырского: «С Мамлеевым иногда встречались случайно, я его знал как великолепного писателя, но не как идеолога»[114]114
  Сидоркина Я., Крамар М. «Я всегда действую на краю самого себя»: интервью с Андреем Монастырским // Горький, 17.04.2020. URL: https://gorky.media/context/ya-vsegda-dejstvuyu-na-krayu-samogo-sebya-intervyu-s-andreem-monastyrskim. Дата обращения: 23.07.2022.


[Закрыть]. Если Юрий Витальевич и имел какое-то «политическое» влияние, то только в рамках своего тесного круга.

– Рукопись «Шатунов» Мамлеев перед отъездом оставил мистику Вале Провоторову, – вспоминает Дудинский. – Вернее, он много кому оставил копии, но он был хитрый и каждому говорил, что его экземпляр единственный. Жигалкин потом сделал несколько сотен копий на ксероксе: пока Мамлеев за границей был, он работал в КГБ, настраивал технику и заодно печатал самиздат. К концу шестидесятых Южинский сходил на нет – все меньше было философии, все больше богемы, разнузданности: ссали в чайники, чтоб из них кто-нибудь пьяный выпил, пиздец что творилось. Дом на Южинском сломали в 1968 году, Мамлеев водил уже совсем узкие круги в квартиру на Карбышева, так что эти пять лет до отъезда Мамлеева в 1973-м мы больше шастали по салонам: художник Борис Козлов купил кооперативную квартиру на окраине Москвы, в Колошино[115]115
  Село Колошино вошло в состав Москвы в августе 1960 года, когда граница города стала проходить по МКАД. Сейчас Колошино – микрорайон и одноименная промзона в Гольяново. – Прим. ред.


[Закрыть], – там был центр богемы. Мамлеев очень любил нашу компанию, но большую часть времени предпочитал проводить у Козлова. Там были очень интеллигентные разговоры, пронзительные люди, настоящие эзотерики, романтики.

И вновь Игорь Ильич сжимает целую вселенную московского андеграунда до масштабов одной-двух локаций. Естественно, центры притяжения «богемы» не ограничивались квартирой шестидесятника Козлова в Колошино и мамлеевским домом, стоявшим в очереди на снос. К тому времени, о котором говорит Дудинский, формировались или уже были сформированы мастерская Ильи Кабакова, из которой впоследствии выйдет московский романтический концептуализм, Лианозовская школа «барачных поэтов», с квартиры на квартиру перемещались многочисленные «смогисты» (Леонид Губанов, Вадим Делоне, Саша Соколов, Юрий Кублановский и так далее). Огромной популярностью пользовался «салон» (а по факту – обычная коммуналка в Борисоглебском переулке) Екатерины Фриде, «монархическая» квартира Елены Строевой и Юрия Титова, постоянно принимали гостей у себя дома Гейдар и Елена Джемаль, перечислять можно долго. Но Дудинский все же уверенно делает выбор в пользу одной из множества площадок – судя по всему, лишь на том основании, что ее хозяин глубоко симпатизировал Юрию Мамлееву и его духовным детям. Сам же Мамлеев дает в «Московском гамбите» следующий собирательный образ подобных салонов с их отчетливо мещанским душком:

Салон Омаровых был одним из самых популярных в неконформистском художественном мире; он даже пустил корни в официальный артистический мир. Сам Владимир Александрович был блестящий иллюстратор легально издаваемых книг классической литературы. В то же время это не мешало ему создавать свою живопись, довольно модернистскую, и даже участвовать в полупризнанных выставках – в Москве, Киеве, Ленинграде и Новосибирске. <…> Квартира его на Речном вокзале была почти сказочная и могла вместить необъятное число гостей. Она напоминала дворянские дома 19-го века: столько в ней было умело и художественно расставленной антикварной мебели. Каждая такая «вещичка» – по западным ценам – стоила сотни тысяч долларов. На стенках висели старинные портреты – русских государственных деятелей 18-го и начала 19-го века. В одном углу – богатый иконостас: Омаров был церковно-верующим человеком, хотя и без особого углубления в духовные вопросы.

Его супруга, Алла Николаевна, пышная дама тридцать пяти лет, милая, мягкая, но соблюдающая интеллигентское достоинство, работала в библиотеке научным сотрудником.

<…>

Водка целиком изгонялась из этого хозяйства, но только потому, что на этой почве бывали эксцессы. Зато ликерам и наливкам – в маленьких драгоценных хрустальных рюмочках – отдавалось безграничное предпочтение: ни в одном «подпольном» салоне Москвы не подавали к столу столько разнообразных и бесчисленных видов ликеров и наливочек. Ликеры доставлялись из лучших магазинов Москвы, а вот наливочка, к которой Алла Николаевна питала расположение, изготовлялась по-домашнему, в чем Алле Николаевне усердно помогала ее мать-старушка, тоже большая охотница наливок и умеющая их по-старинному и весьма качественно приготовлять.

Две полные, розовощекие дочки Омаровых завершали благополучную картину этого семейства[116]116
  Мамлеев Ю. Московский гамбит. М.: Издательская группа «Традиция», 2016. С. 128–130.


[Закрыть].

– В общем, пиздец, – ностальгически вздыхает Дудинский. – Экстаз полнейший.

– Если это был такой экстаз, – спрашиваю я, – и вас никто не трогал, то почему же Мамлеевы уехали, как только появилась возможность?

«А хуй его знает», – читаю я в глазах Игоря Ильича, забегавших по столу в поисках несуществующей подсказки. Он долго и жадно глотает пиво, его острый кадык завораживающе двигается в тонком, почти пергаментном цилиндре шеи. Я оглядываюсь по сторонам и, к слову, замечаю хорошо известную мне по фотографиям картину Дудинского – «Торжество торжеств» (также известна как «Триумф торжества»): розово-краплачная аппликация из разных тканей с цветочным орнаментом. Похоже на прямоугольный лоскут метафизической пижамы или пиратскую копию пластинки с югославским психоделическим роком. Пока длится неожиданное от Дудинского молчание, я подмечаю одну тревожную деталь. На стенах висят всевозможные «Триумфы торжества», на диване лежит громоздкий черный ноутбук, по полу разбросаны фантики – видно, что в доме живут вполне живые люди, но чего-то как будто не хватает. И тут я понимаю, чего именно: в квартире нет ни одной книги. С осознанием этого на ум мне приходит такое воспоминание поэта Михаила Гробмана, описывающего библиотеку Мамлеева времен заката Южинского кружка:

Из книг там была только одна малая Советская Энциклопедия 30-х годов, которая, видимо, сильно мешала Мамлееву, он ее позже подарил мне. <…> После того как он отдал эту энциклопедию, там наступила полная советская чистота[117]117
  Цит. по: Вечер памяти Ильи Бокштейна // Бульвар Ротшильда: литературно-художественный и общественно-политический независимый журнал, 2018, № 3. С. 92.


[Закрыть].

– Со временем стало понятно, что все изменилось, – возвращается Игорь Ильич из глубоких раздумий. – Начались разговоры, что делать с Мамлеевым. Я уверен, что обыск у Лорика был инсценирован. Я уверен: либо обыска настоящего не было, либо она вообще все это придумала и убедила Мамлеева в том, что чекисты прочитали его рассказы. В итоге он сдался и сказал: «Да, надо валить». При этом Запад он ненавидел так же, как ненавидел большевиков. Он считал, что на Западе великий грех и достаточно было одной английской королевской дивизии, чтобы прекратить революцию. Для него Серебряный век с его в хорошем смысле мракобесием был идеальной формой существования России, для него это был прообраз Небесной России. Но все это было разрушено в том числе по вине Запада, который предал Россию, отдав ее на растерзание большевикам. В 1972 году меня сослали в Магадан, я со всеми попрощался и уехал. Через два года вернулся – уже никого нету…

В этом рассказе Дудинского, не заставшего отъезда Мамлеевых в эмиграцию, видимо, смешались реальные факты и художественный вымысел. Игорь Ильич утверждает, будто Лариса Пятницкая якобы инсценировала обыск в своей квартире и сообщила, что у нее изъяли мамлеевские рукописи. «Меня никто не заставлял уехать», – настаивал сам Мамлеев[118]118
  Коробкова Е. Юрий Мамлеев: «К 2050 году Россия станет одной из величайших стран мира» // Известия, 26.10.2015. URL: https://iz.ru/news/594048. Дата обращения: 24.07.2022.


[Закрыть]. Причина отъезда, по его словам, была проста: «Поначалу мы думали жить в Советском Союзе и печататься на Западе, но тогда вышел закон, согласно которому любая передача манускриптов неофициальной культуры на Запад без ведома официальных писательских органов считалась уголовным преступлением. Кстати, этот закон мало выполнялся, но, когда он вышел, это уже было последней точкой, то есть мы решили с женой, что писатель должен все-таки публиковаться при жизни»[119]119
  Роткирх К. Одиннадцать бесед о современной русской прозе. М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 55–56.


[Закрыть]. Так что, когда некоторые публицисты пишут, будто Мамлеева «преследовали в Советском Союзе почище всех Аксеновых и Войновичей» и его «взашей вытолкали в вынужденную эмиграцию»[120]120
  Бондаренко В. Русский странник // Завтра, 16.01.2013. URL: https://zavtra.ru/blogs/russkij-strannik-2013-01-16-000000. Дата обращения: 24.07.2022.


[Закрыть], знайте: это либо аберрация, либо бессовестная ложь.

Слова Игоря Ильича о том, что уже в СССР Мамлеев ненавидел Запад «так же, как ненавидел большевиков», тоже трудно подтвердить. Напротив, судя по воспоминаниям людей, заставших отъезд Юрия Витальевича, об эмиграции он говорил с воодушевлением: «Господа, жизнь на Западе – это сплошной карнавал, нам трудно себе даже представить, что нас там ждет, мы ведь до сих пор еще не жили… Мы едем на Запад, чтобы открыть ему тайну, которую знаем только мы. Это тайна последней бездны, тайна глубочайшего ада»[121]121
  Ровнер А. Вспоминая себя: книга о друзьях и спутниках жизни. М.: Золотое сечение, 2010. С. 85.


[Закрыть]. Воодушевление это сохранялось как минимум в первые годы эмиграции, когда он писал в Москву, что у него «все хорошо, замечательно, что он в эзотерическом обществе, в масонской ложе, среди крутых людей, исполинов, которых в России отродясь не водилось»[122]122
  Джемаль Г. Сады и пустоши. С. 249.


[Закрыть].

Судя по всему, лакуны в памяти Дудинского заполнили некоторые эпизоды из «Московского гамбита», законченного уже во французской эмиграции и носящего явный отпечаток ностальгии по России и разочарования в западном мире (по крайней мере, в его американской версии). В этом романе Мамлеев, например, так задним числом переосмысляет собственные мотивы отъезда:

– Хорошо, предположим, – и дядя полез вилкой за селедкой. – Что же ты думаешь делать со своими рассказами? Как можно быть писателем и не опубликовать ни одного слова? И так до конца жизни?! Может быть, ты хочешь сунуться со своими рассказами за границу? Передать их туда, чтоб там напечатали?

– Да, но дело вот в чем. – Муромцев даже слегка побледнел. – Мое творчество – вне политики. Это – свободное, незавербованное, независимое искусство. Такой и была всегда настоящая великая литература. Но многие говорят, что на Западе, а больше всего в Америке, тоже господствует политика и коммерция, особенно последняя. Но если это так, то… политики у меня нет, а коммерческий подход к искусству не лучше, он попросту снимает вопрос об искусстве вообще. <…>

– Отлично! – радостно закричал дядя. – <…> Предположим, – продолжал он, – там, за границей, скажем, в Америке, тебя случайно напечатают. Но поверь мне, вряд ли тебя будут продвигать, а без поддержки твои вещи окажутся в пустоте. На настоящее искусство теперь наплевать… И ничего тебе такая публикация не даст, если не считать всяких неприятностей. Сам задумаешь выбраться туда – трудно тебе будет пробиться…[123]123
  Мамлеев Ю. Московский гамбит. С. 154–155.


[Закрыть]

– Дальше началось триумфальное возвращение, – перескакивает Дудинский почти через двадцать лет жизни Мамлеева, в которых не было Дудинского. – Я начал всех обзванивать и спрашивать, есть ли у кого-нибудь большая квартира, в которой мы все могли бы встретиться с Мамлеевым. Советской власти тогда уже по факту не было, но официальную встречу еще проводить не стоило. В итоге нашли квартиру, в которой никто не жил. Я всех обзвонил, пригласил, фотографов нагнал. И он явился на готовое. Весь Южинский в сборе: вот Джемаль, вот Дугов, который все трепетно мечтал встретиться с Мамлеевым и наконец, блядь, встретился.

Письмо Юрия Мамлеева на имя мэра Москвы Гавриила Попова от 24 сентября 1991 года:

Уважаемый Гавриил Харитонович!

К Вам обращается русский писатель, член Международного Пен-клуба Мамлеев Юрий Витальевич. В 1974 году мы вместе с женой Мамлеевой Ф. Ш.[124]124
  Ф. Ш. – то есть Фарида Шафаровна, настоящие имя и отчество Марии Александровны.


[Закрыть] были вынуждены покинуть Родину. Восемь лет прожили в США, сейчас живем в Париже. С началом демократических процессов в СССР все наши помыслы и чаяния были обращены к Родине, и как только представилась возможность, мы приехали в Москву.

За границей мои произведения переведены на многие европейские языки. С 1990 года я стал публиковаться в газетах и журналах СССР, выступать по телевидению. В Москве изданы две моих книги (одну из них, с предисловием писателя Юрия Нагибина, преподношу вам[125]125
  Имеется в виду сборник «Утопи мою голову» (Мамлеев Ю. Утопи мою голову. М.: Всесоюзный молодежный книжный центр, 1990).


[Закрыть]), готовится к печати еще пять книг прозы и философии. Я являюсь главным редактором готовящегося к изданию нового свободного московского журнала «Универсум», выход первого номера которого ожидается в ближайшее время[126]126
  «Меня выбрали главным редактором нового – независимого – философского журнала, который называется „Универсум“ (учредитель – Философическое общество). Я собираюсь активно заниматься этим изданием, а не быть просто свадебным генералом». См.: Степанов Е. Юрий Мамлеев: «Здесь просто другая планета…» (1991) // Дети Ра: литературный журнал, 2016, № 2 (136). URL: https://reading-hall.ru/publication.php?id=15092. Дата обращения: 24.07.2022.


[Закрыть]. Работа эта требует постоянного нахождения в Москве.

За годы пребывания за границей я понял, что русский писатель должен жить на Родине, в стихии родного языка и родной психологии. Вот почему мы с женой подали документы на возвращение гражданства. Оформление документов в стадии завершения.

Уезжая в эмиграцию из Москвы, я и моя жена отдали государству свои квартиры. Сейчас же нам в Москве жить негде. Никаких средств для покупки квартиры за валюту мы не скопили.

Уважаемый Гавриил Харитонович!

Учитывая вышеизложенное, мы решили обратиться к Вам с настоятельной просьбой о возможности предоставления нам жилой площади в Москве (государственной или кооперативной).

– Головин, Жигалкин, Серебров, Провоторов, – перечисляет Дудинский. – Я не могу представить себе Южинский без кого-то из них. Южинский к тому времени переместился к Жигалкину на дачу на Клязьме. Там Женя Головин устраивал оргии, и это был уже абсолютный алкогольный угар с божественными откровениями. Мы там все посвящение проходили: ссали в миски, ели окрошку на моче, кровавый пиздец творился. А Мамлеев приехал совершенно другим человеком. Я все думал, что же с ним случилось. И Дугов верно сказал: «Он потерял жало». Он раньше жалил и впрыскивал, а теперь сидит, а жала нет. Cтал диким патриотом, начал заигрывать с властями, квартиру получил на Мичуринском. Во-первых, он перестал пить. Алкоголь играл огромную роль на Южинском, на Южинском представить непьющего человека было невозможно. Мне до сих пор трудно говорить с людьми трезвым.

(В подтверждение своих слов Игорь Ильич делает еще один большой глоток, от которого в моем животе пробуждается тревожная резь. Удивительное дело: пьет он, а внутренности сводит у меня. От нахлынувших мыслей псевдомистического свойства у меня еще и пот выступает на лбу.)

– Ну и потом – что за романы он начал выпускать? – сокрушается Дудинский, которого уже хочется панибратски звать просто Дудой. – Нам казалось, что он не превзошел «Шатуны», а только тиражировал старые идеи. Придумал «Россию потустороннюю», получил премию[127]127
  Одна из немногочисленных оговорок, допущенных Игорем Ильичом во время нашей беседы. Считаю нужным ее оставить как выражающую неподдельное пренебрежение к книге «Россия Вечная», впервые изданной в 2002 году, – лишь через десять лет Мамлеев получил за нее премию Правительства Российской Федерации.


[Закрыть].

– Джемаль жалуется, что Мария Александровна сократила «Шатунов» чуть ли не на четверть[128]128
  «„Шатуны“ в самиздате изданы полностью, и это уникальное издание сейчас, оно неповторимо, потому что позже книга подверглась мощной цензуре со стороны жены Мамлеева, Машеньки. Став христианкой, она превратилась в невероятную ханжу, Сниткину „номер два“, она выбрасывала все, что ей казалось дискредитирующим, наносящим ущерб христианству или лично Мамлееву, которого она стала переделывать и лепить в своем ханжеском ключе. Глава о Куротрупе и его ученике Алеше была изъята впоследствии. Мы же издали книгу целиком, не предполагая, что кто-то когда-нибудь осмелится посягнуть на этот текст». Джемаль Г. Сады и пустоши. С. 363.


[Закрыть]. Можете подтвердить или опровергнуть?

– Это все сам Мамлеев убрал, – хлюпает пивными губами Дуда. – Я не думаю, что тут был какой-то коварный умысел, просто хотел как лучше. Это ерунда, что что-то там изъято. Я даже как-то поспорил в Париже с Толстым[129]129
  Владимир «Толстый» Котляров (1937–2013) – художник, актер, анархист, издатель альманаха «Мулета» и газеты «Вечерний звон».


[Закрыть], который вообще раннего Мамлеева не читал. Мы с ним сидим, и я говорю: «А вот помнишь, как у Мамлеева написано? „Она щекотала себе матку хвостом, выросшим из-под земли“»[130]130
  Игорь Ильич цитирует по памяти. Точная цитата выглядит так: «Арина Варваровна обычно щекотала тогда свое брюхо хвостом, вырастающим из земли».


[Закрыть]. Он говорит: «Это у Мамлеева написано?» Я говорю: «Да, в рассказе „Титаны“». Толстый говорит: «Этого не может быть, Маша это вычеркнула бы». Я говорю: «Да вот книга, читай». Он: «Во дает Мамлеев, какие образы!» А это типично южинский образ. Лорик вечно культивировала щекотание матки, это ее идея. Но вообще, это все единое целое представляло для меня, я не знал, где заканчивается Головин и начинается Мамлеев или Джемаль. Это было единое многоликое существо, которое я не могу представить без каких-то людей. Мы все время что-то придумывали, фантазировали. Об этом даже у Игоря Холина в дневниках есть. Уже не помню, что я ему рассказал.

Из дневника Игоря Холина, запись от 12 июля 1970 года:

Вот история, которую рассказал Дудочка – так ласкательно называют Игоря Дудинского, а ему, в свою очередь, рассказал Мамлеич, а тому рассказал Дарюша (Дарий Джемаль) и Леночка, конечно же. «После того как при Хрущеве поднялась цена на мясо, в одном доме, в Москве, разумеется, – о ней, о матушке, речь – рабочие убили и (с целью протеста) съели одну женщину, которая была проститутка <…>». Ну и история! Только у них, у Дарюши и у Леночки, могли такую историю сочинить[131]131
  Холин И. С минусом единица. Вологда, 2020. С. 218.


[Закрыть].

– Понимаешь, с «Шатунами» такая штука. Вот пишут, что это документальная вещь… Да, это документ Южинского, но с привнесенными персонажами из его рассказов. Он же кого описывал? Троих: Женю Головина, себя и Лорика – остальных он не признавал. Лорик там сначала появляется в образе Анны Барской, а потом, в «Московском гамбите», в виде Кати Корниловой. А «Гамбит» – это уже чисто документальная вещь. Ее же никто печатать не хотел, там же нет дичи и экшена «Шатунов», одни какие-то разговоры и споры.

– Очень недооцененная, по-моему, вещь, – метко замечаю я. – Психику вскрывает, что называется, на тоненького.

– Да, да, конечно! Он все переживал, что никто ничего не читает после «Шатунов», а ведь «Гамбит» – это тоже настоящий уровень, запредельный.

На этом наш разговор прерывается: Дудинский все это время поглядывал на часы, теперь ему нужно забрать дочь из детсада.

София – ласковая красивая девочка с черными волосами и, кажется, такими же черными большими глазами. Она улыбается, непрестанно прыгает, как и положено ребенку ее лет, требует кормить голубей и очень хорошо изображает мяуканье. «Через две недели день рождения, котенка просит», – поясняет ее семидесятичетырехлетний на данный момент отец.

Мы сидим под палящим солнцем на скамейке у метро. Игорь Ильич щедро советует мне, что посмотреть и почитать, я слушаю, время от времени записываю и смотрю по сторонам. София накрошила хлеба, слетелась огромная стая чрезвычайно безобразных голубей. Тут же явилась какая-то дворничиха и подняла крик, что птицы ей здесь все засирают. Кричит она на какую-то случайную прохожую с какой-то булкой в руках, та, естественно, ничего не понимает и кричит в ответ, пока София, не осознавая себя виновницей происходящего, подбегает к отцу за новой порцией хлеба.

На скамейке напротив еще интереснее. Сидевшая на ней относительно чинная пара вдруг преобразилась в совершенно опустившихся алкоголиков мужского и женского пола. Существо мужского пола сняло футболку и подставило солнцу и без того обожженную красную кожу; его груди свисают двумя шматами сала, увенчанными бесформенными коричневыми сосками. Его спутница тоже закричала, как дворничиха, и теперь они кричат все вместе, но слов их не различить.

Слушая одновременно злобные крики, тихий голос Игоря Ильича и убаюкивающий топот детских босоножек, я вспоминаю, о чем мы говорили все эти часы. Обрывки разговоров сами проносятся в голове – то совершенно безобидные, то смешные, то жутковатые: перед глазами маячит облик пьяного Головина, полное хохочущее лицо молодого Мамлеева, фотографии Пятницкой – сперва молодой и гламурной, потом – старой, тучной, с изменившимися до неузнаваемости чертами лица. Эти образы, как в старомодном фильме, наслаиваются друг на друга и на окружающую, тотально пугающую действительность, и я вижу дождевых червей. Но нет, это даже не черви, это глисты, пробравшиеся из кишечника в матку через свищи, которыми испещрены тела южинских девиц. По животу разливается острая тягучая боль, которая ползет жирным слизнем в грудь, в самое сердце, а затем поднимается в голову, в глаза, ослепленные белым диском над советской станцией метро.