Текст книги "Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после"

– Извините, мне пора, – говорю я Игорю Ильичу.

Тот кивает и протягивает руку на прощание – видно, что Дудинский полностью осознаёт мой ужас и то, насколько он для меня непривычен.

Я чувствую, что в метро мне станет еще хуже, поэтому иду куда глаза глядят, чтобы вызвать такси. Стоило мне пройти несколько дворов, как солнце гаснет за неизвестно откуда взявшимися тучами. С неба на пыльную дорогу падают большие теплые капли, и мне становится значительно легче.

(Где-то через месяц.)

Нечто сломанное, что служит столом, заставлено пепельницами и бутылками, на стене – гиперреалистический портрет Сергея Пахомова в образе кровавого домового. На неопределенного рода мебели – то ли диване, то ли кровати, то ли диване-кровати, то ли попросту тахте – сидят уже подвыпившие, несмотря на довольно раннее время, гости, одни из которых почти приятные, другие откровенно отталкивающие, но в большинстве своем будто безликие, лишенные всяких свойств, кроме опьянения. Вообще-то они даже не подвыпили, а просто не протрезвели со вчерашнего дня.

К ним пристает художник Виктор Рибас – сомнамбула с неопределенным психиатрическим статусом. Он показывает свои фотографии, сделанные в темной комнате с использованием специальной лазерной машины, которая обстреливает лучами обнаженных моделей. На выходе получается что-то вроде фотореалистичной графики.

– Они думают, что я их в темноте не вижу, и раскрепощаются, – хихикает Рибас, показывая очередную голую женщину, которую он заманил в свою студию.

Мы в квартире, где обитает Гордей Петрик – совсем юный, почти несовершеннолетний, но уже пьющий наравне с учителем друг-поклонник Дудинского. Здесь сегодня пройдет читка новой пьесы Игоря Ильича, которая называется «Религия Это. Беседы о смысле жизни перед и после конца света в трех действиях».

Дудинский бродит между комнатой с тахтой, где ему приготовили стул с лампой, и кухней, на которой он припивает виски с коньяком. «Ну что? Когда уже начинаем?» – каждые пять минут спрашивает Игорь Ильич, нервничая, будто близится какое-то поистине важное событие. Гордей, худой, будто из него высосали всю жизнь вместе с мясом и жиром, осовевший, взъерошенный, почти взмыленный, объясняет, что все ждут Пахома, он должен прийти с минуты на минуту, но почему-то задерживается.

– Ждем еще десять минут и начинаем, – капризничает Дудинский.

Все это время не утихает какая-то советская эстрада. Поскольку дверь в квартиру открыта нараспашку, ее слушает весь подъезд – во всяком случае, я заслышал это пение еще на первом этаже. Наконец в открытую дверь вваливается Пахом – в руке трость-костыль, на ногах громадные сандалии, туловище и ноги его укрывает что-то вроде тонкой льняной пижамы. «Здравствуйте, я уебище сраное», – объявляет артист, после чего начинает торопливо материться, гримасничать, ничуть не гримасничая, и рассказывать о том, как его только что чуть не сбил насмерть велосипедист, на которого Пахом в качестве возмездия наложил проклятье, помахав тростью-костылем и произнеся необходимые в таких случаях колдовские слова.

– Но вообще гораздо приятнее убивать людей просто голыми руками, – заключает он и смотрит мне прямо в глаза, чтобы тут же добавить не требующий ответа вопрос: – Ты ведь голыми руками ебешься? Вот и убивать надо голыми руками.

Удовлетворившись этой сентенцией, он плюхается на тахту и готовится внимать чтению новой пьесы Дудинского. Тот взгромоздился на стул-табурет, потребовал высокий стакан воды, дежурно покапризничал, попросив соблюдать абсолютную тишину, и монотонно захрипел:

– Религия Это. Беседы о смысле жизни перед и после конца света в трех действиях. Действующие лица: Он, Она, Оно, Это. Действие первое[132]132
  Далее цит. по черновой редакции пьесы «Религия Это», любезно предоставленной Игорем Дудинским.


[Закрыть].

ОН. Почему люди творческие делают не то, чего от них ждут, а что-то такое, что вообще никому не нужно. Видно, что им скучно, противно, но они набрали инерцию и не могут остановиться.

ОНА. Они убеждают себя, что еще не умерли. По принципу если человек оставляет следы – даже в виде экскрементов, он остается в истории.

ОНО. Искусство нужно для того, чтобы было где тусоваться. Представьте себе, что нет никаких вернисажей и презентаций. Куда прикажете идти, чтобы пообщаться с прогрессивно мыслящей публикой?

ЭТО. Согласитесь, что распивать спиртные напитки куда приятнее среди картин, скульптур и объектов, чем среди голых стен.

ОНО. Ты как всегда в своем репертуаре. Тебя волнует только собственный комфорт. Тебе лишь бы было где зависнуть и кайфовать, а качество и прорывы для тебя давно не имеют значения.

ОНА. Это деградирует в унисон со всем мирозданием. А что ему остается? Вместо того чтобы вдохновлять художников на высокий полет, оно напивается и идет на поводу у дремучих самоутверждающихся бездарностей.

ОН. У Это просто нет стимула в виде конкурентов. Он такой единственный. Мы его придумали, истратили на его создание всю свою фантазию и воображение, потом постепенно поверили в его вездесущность, и в результате он раздулся, зазнался и решил, что может положить на нас с прибором.

ЭТО. Не будьте так строги ко мне. Ведь если я вселяюсь в чью-то музыку, картину или текст, они мгновенно обретают статус шедевра.

………………..

ОНО. Печально, что люди деградировали настолько, что им уже никогда не подняться до уровня животных. А значит, не спастись. Потому что для животных конца света не будет.

ЭТО. В ад пойдут только те животные, которые перешли на службу людям и стали жить с ними под одной крышей. Высшие силы расценивают их выбор как предательство своей сущности. Все равно что ангел решил пресуществиться в гастарбайтера.

ОНА. Люди думают, что если им удалось избежать опасности, то они победили. На самом деле, как только что-то появляется, оно уже приговорено. Вот, допустим, плод. Внутри него рано или поздно заводится червяк. Он съедает некоторую часть мякоти. Вы хотите убить червяка, извлекаете его с помощью того же ножа. И тем самым уничтожаете плод. Так что приговор можно отсрочить, но отменить его невозможно.

К этому моменту слушатели разделились на тех, кто все понимает, и на тех, кто не понимает ровным счетом ничего из того, что хрипит Дудинский. С ужасом я осознал, что отношусь ко вторым, в то время как первые внимательно слушали и даже умудрялись смеяться в местах, которые, видимо, должны были смешить. Я же чувствовал, как голова моя стремительно пустеет и чья-то невидимая рука набивает ее медицинской ватой или скомканным экземпляром газеты «Известия». Стараясь не производить звуков, я стал наливать себе вино – стакан за стаканом, чтобы тут же этот стакан опрокидывать и наливать новый. Удовольствия от этого я не получал никакого, даже не чувствовал винный вкус, но мне показалось, будто самое разумное, что можно делать в ситуации, в которой я очутился, – пить, чтобы протрезветь, чтобы вытащить из головы этот ватный шар, вложенный чтением Дудинского. Он же все не прекращал, продолжая размеренно хрипеть.

Игорь Ильич так увлекся собственным произведением, что не заметил, как задевает ногой провод от освещавшей его белой лампы. Она зловеще наклонялась, обещая в любую секунду обрушиться на гипсовую голову чтеца. К моему удивлению, никто не замечал этого обстоятельства, и вполне возможно, что если кто-то все-таки замечал, то втайне надеялся, что это происшествие случится, привнеся в эрзац южинских вечеров необходимый элемент кровожадной мистики.

Через полчаса слушатели все же начали перешептываться о чем-то своем. Игорь Ильич возмущается, совершенно недовольный гостями, но сипит своим ртом дальше:

– Она. Если зайти в интернет, то можно обнаружить некие контуры и очертания прошлого и настоящего, которые не имеют никакого значения. Народ смирился со своей участью, но делает вид, что ему чего-то не хватает. – Дудинский прервался: – Если вам неинтересно, я вас мучить не буду. Если кому надо, я пришлю текст, сами почитаете.

– Читай-читай, – сказал музыкант Вороновский. – Читай.

– Читай, – подтвердил Сергей Пахомов.

Уговоры, надо заметить, подействовали.

ОНА. С человечеством вообще давно пора завязывать. Мы еще поздно подключились к сворачиванию проекта. Надо было тогда, когда фаворский свет впервые получили с помощью электричества.

ЭТО. Способ избежать смерти простой. Когда она за кем-то приходит, нужно начать рассказывать ей о своих творческих планах. Постарайтесь доказать ей свою гениальность и незаменимость. Объясните, что если вы что-то не сделаете, то вообще настанет конец всему и вся. И чем убедительнее окажутся ваши доводы, тем выше шансы на отсрочку приговора. И так может повторяться сколько угодно раз. Смерть – особа понимающая и гуманная. Она ни за что не решится помешать талантливому человеку завершить начатое. Но увы – для сегодняшнего поколения отважиться на такой диалог не под силу.

ОНО. А Это – самая гуманная религия. С ее помощью мы подарим миллиардам заблудших душ возможность избежать апокалипсиса и вместо ада с его нечеловеческими мучениями оказаться в небытии.

ОНА. Сами виноваты. А то всех достали бесконечными абортами и отходами своей жизнедеятельности. Сами себя утопили в собственном говне.

ОН. Ну вот, вызывают черт знает куда. Просят минут пятнадцать постоять на коленях.

ОНО. Перед чем? Или перед кем?

ОН. Откуда я знаю. Наверняка каких-то очередных монстров раскручивают. Придется тащиться на край географии. Ради чего? Наверное, внедряют новый всеобщий ритуал, черт бы их побрал. Смена курса. И ведь ничего не возразишь. Вы как? Готовы?

– Давайте перерыв на антракт сделаем, выпьем, покурим, – сказал Дудинский, дав понять, что это далеко не конец.

(Час спустя.)

ЭТО. Согласно религии Это, все, что может быть уничтожено, не существует. И наоборот. Существует только то, что неуничтожимо. Вот мы, например.

ОНО. Нам бы еще освободиться из-под диктатуры вертикали. Впрочем, я вам ничего не говорил.

ОН. Когда-то давно, в далеком детстве, меня круто подставили. Мне предстояла дуэль на волшебных палочках с одним дебилом. Он мне смертельно завидовал, потому что сам ничего не мог. И не нашел ничего умнее, как тайком подменить мою волшебную палочку на обыкновенную дирижерскую. Я был уверен, что уничтожу его с первого взмаха. Но когда сражение началось, я понял, что мне придется рассчитывать исключительно на свои внутренние силы. Я сосредоточился, мгновенно отыскал в своем сердце тайный огонь, раздул его и направил пламя в сторону ненавистного ублюдка. Он сгорел, как комар под струей напалма. С тех пор для меня все изменилось. Я выбрал свой путь.

ОНА. Что может быть прекраснее вот таких воспоминаний. Ладно. Нам пора. Встали, собрались. Давно мы не пели хором. Вспомним студенческие времена.

– Вставайте, петь будем, – прохрипел Игорь Ильич, и все действительно встали. Заиграла гимнообразная, едва ли не соцреалистическая музыка, гости принялись петь и подпевать, читая текст, появившийся на экране за спиной Дудинского. Да и сам он поднялся со стула, чтобы активнее участвовать в этом бесноватом караоке:

 
Мы все подошвы истопчем,
блуждая в поисках Тьмы.
Мы жрать хотим, но не ропщем —
отвязные дети войны.
 
 
Божья гвардия – черти.
Веером – от груди.
Интеллектуалы смерти,
ледовых утопий вожди.
 
 
Мы весь небосвод обрушили,
отняли у солнца лучи,
и наши эфирные души
ищут друг друга в ночи.
 
 
Зачем мы затеяли Это?
Зачем презрели комфорт?
Да просто чтоб не было Света —
чтоб все было наоборот.
 
 
Наш космос – прицел автомата.
Загадочна наша цель.
Мы – зомби, пока из ада
не будет выпущен Зверь.
 

* * *

На встречу с Божьей гвардией Игорь Ильич Дудинский отправился поздно вечером 11 июня 2022 года, полчаса не дожив до полуночи. Дудинскому было семьдесят пять лет – прожил он не так уж и долго по современным меркам, но целую вечность для человека, выбравшего гедонистический образ жизни. В последние годы алкоголь, конечно, сильно подорвал его здоровье, но, несмотря на требования врачей, среди которых была его последняя супруга, Игорь Ильич скорее предпочел бы умереть, чем отказаться от удовольствий опьянения.

Сейчас меня, конечно, мучают угрызения совести за то, что Игорь Ильич относился ко мне чрезвычайно доброжелательно, хотя почти меня не знал, но я не мог ответить ему взаимностью, да и не особо этого хотел: мировоззренческая дистанция между нами все-таки была поистине космической. И все же довольно обидно было читать сообщения в прессе о человеке, оставшемся для ненавистных ему обывателей «отцом Гай Германики», который женился тринадцать раз. Кажется, единственный полноценный некролог Дудинскому подарил Борис Куприянов:

Несмотря на то что Дудинский много рассказывал, с охотой давал интервью, жизнь его была настолько широкой и многогранной, что ее нельзя зафиксировать, нельзя измерить никаким аршином – ни русским, ни заграничным. Игорь Ильич не может быть изучен, препарирован, он, как сказочная ящерица, выворачивается из-под любого исследовательского прибора. Как мифотворец, он лепил из своей жизни все что угодно. Наверное, и врал, да, скорее всего, так и было, но реальная его биография и вправду была причудливей и фантастичней любого вымысла. Грешно и нам лепить из его земного пути какую-то «генеральную линию», не выйдет. Дуда был всегда одинаковым и разным. За его видимой легкостью и даже беспечностью скрывалось глубокое понимание как людей, так и процессов. Окружив себя множеством мифов, Дудинский защитился от любой попытки интерпретации. С ним можно было только дружить и слушать его, хотя как раз слушать, отделяя зерна от плевел, было непросто. Фонтанирующая модель разговора не давала собеседнику возможности вставить вопрос. Собственно, его разговор и был самостоятельным произведением искусства[133]133
  Куприянов Б. Неподконтрольный балагур. Памяти Игоря Ильича Дудинского // Горький, 14.01.2022. URL: https://gorky.media/context/nepodkontrolnyj-balagur. Дата обращения: 10.07.2022.


[Закрыть].

Впрочем, я выдаю желаемое за действительное. Был еще один, куда более показательный некролог – в «Литературной России». Его автор, Лев Алабин, настолько ценил покойного, что дал своему тексту самый оригинальный заголовок, который только можно было придумать, – «Человек из подполья». Заканчивается его текст так:

Последнее время он писал о войне, о метафизике войны, его тексты необыкновенно перекликаются с бердяевскими работами по эсхатологии войны. Так никто не писал, даже самый штатный патриот никогда не говорил так звонко, уверенно и страшно.

Он умер неожиданно, хотя нет ничего более ожидаемого, чем смерть, все в жизни неожиданно и непредсказуемо, кроме смерти. Натер ногу, получилось заражение крови, и умер в три дня. А буквально накануне он писал мне в личку социальной сети «ВКонтакте»:

«Лева, нам негде печататься. Осталось два органа – газета „Завтра“ и „Литературная Россия“».

Да, он был многолетним автором газеты «Завтра», но печатать его предпочитали не в бумажном варианте, а виртуальном. Патриотам нет места в России – такую печальную весть нес он последнее время. Да, он хотел стать постоянным автором «Литературной России». И я еще при его жизни стал готовить, отбирать тексты. И вот что получилось. Страшно подумать, ведь это будет первая публикация Дудинского в «литературном» русском органе, хотя опять «не бумажном»[134]134
  Абалин Л. Человек из подполья // Литературная Россия, 24.06.2022. URL: https://litrossia.ru/item/chelovek-iz-podpolya. Дата обращения: 25.07.2022.


[Закрыть].

Этой первой и на данный момент последней публикацией Дудинского в «литературном русском органе» оказалась подборка поздних записей из его блога «По ту сторону Москвы-реки», в которой Игорь Ильич размышляет о том, что «война – это чистая метафизика» и «спасение из ада бездуховности»[135]135
  Дудинский И. По ту сторону Москвы-реки // Литературная Россия, 24.06.2022. URL: https://litrossia.ru/item/po-tu-storonu-moskvy-reki/. Дата обращения: 15.02.2023.


[Закрыть]. Насколько конкретно эти, не особо оригинальные, размышления Дудинского относятся к литературе – вопрос дискуссионный. Однако, пожалуй, будет печально, если остальное его писательское наследие окажется погребенным под завалами эволианских фантазий скучающего старика с заметно испортившимся в последние годы жизни характером.

* * *

– Поросенком его! Поросенком! – орал впавший в совершенное безумие метафизик. Он не мог ни сесть, ни привести себя в вертикальное положение, ни стоять на месте, ни ходить кругами. – Того, кто огульно пляшет на пустом картоне, это он смывается в порядочные тетрадки, он рассыпчато глотает парус небес. Поросенком его, родимые мои! Поросенком его, пока не слишком поздно! Это исключительно синяя роза заката и высмеять изотопы.

Одни метались по темной комнате, ища огрызок карандаша или что-нибудь вроде того, чтобы записать речи изображающего помешательство метафизика и затем попытаться разобрать их смысл, руководствуясь словарем символов. Некоторые из этих объектов договорились между собой, что не первой свежести огрызок огурца – это пишущий инструмент, и начали записывать им мысли псевдобезумца, пачкая вольтеровские кресла, обитые коричневой кожей, стол с пишущей машинкой и банальным портретом Достоевского, стены, расхристанный паркет и даже собачью шкуру, висевшую для чего-то на двери. Другие же, напротив, обеспокоились, что симулянт так вжился в роль безумного, что сам поверил в то, что спятил, и действительно сошел с ума. Эти, к которым относился, например, брат-близнец сбрендившего метафизика, взялись кричать, что нужно вызывать скорую помощь, и пробовали самостоятельно скрутить буйного, перешедшего на поросячий визг.

– Кайфует человек в экстазе, – строго пролепетала Лариса Пятницкая. – Оставьте его покайфовать спокойно.

– Вот же машинка, – подал голос Мамлеев, – записывайте великие тайны небытия.

Из самого темного угла выполз Владимир Ковенацкий. Вид у него был мрачный, но спокойный, даже отчужденный: хоть и далеко не свежая, но, впрочем, белая сорочка под черным потертым пиджаком, студенческие очки о толстых линзах, вихор задумчивых волос. Плавно пройдя к столу с банальным портретом Достоевского, он мягко достал руки из карманов и стал неспешно стучать по клавишам, дословно, между прочим, воспроизводя бред симулянта-метафизика – так буквально, будто этот бред был его собственный. Возможно, в эту минуту сам он думал о самоубийстве.

– Папочка, а почитайте еще чего-нибудь адского! – взмолилась выпукло-худосочная наркоманка, которую, кажется, звали Алисой.

Лорик посмотрела на нее со скрыто-очевидным неодобрением, как только женщины могут тайно, но при этом совершенно открыто смотреть на других женщин, чем-то им сиюминутно не угодивших. Мамлееву, впрочем, предложение понравилось, но при одном условии:

– Сейчас я в уборную сбегаю по самой-самой маленькой нужде и кое-чего еще вам прочитаю из своего уже ставшего классическим. – Подумав немного, он добавил: – В неконформистской части Москвы.

Произнеся это с загадочным взглядом мелких, часто мигающих глазок, он покатился в сторону клозета, при этом как-то громоздко жестикулируя, будто отмахиваясь от незримой нечисти. Метафизический симулянт к тому времени притих и забился в угол. В тяжело упавшей, как мертвая корова, тишине слышались только тихие стуки Ковенацкого, что-то все еще медленно печатавшего на машинке, которая производила на непосвященных впечатление блаженной старицы.

В туалете, где ласково светила желтая лампочка и густо желтел вместе с ней в подобии унитаза разнообразный человеческий кал, он извлек из внутреннего кармана гигантского, будто на двойного покойника шитого пиджака четвертинку теплой водки – для вдохновения и дальнейшего экстаза. Спроси кто у Мамлеева, зачем он прячется в сортире, чтобы выпить, он бы и сам вряд ли ответил. По всей видимости, теплая водка была особенно для него приятна, когда несло хлоркой, гниющими тряпками, а на фаянсе чернели жирные мазки различной длины и ширины, оставленные явно нездоровыми кишечниками и дырчатыми желудками. Глядя на них, Мамлеев всякий раз жалел, что пошел учиться в Лесотехнический, а не на гастроэнтеролога.

Водку он вливал вертикально, для лучшей проходимости отодвинув пальцем кадык, невидимый под толстым слоем жира и белой кожи. Водка обожгла горло, как спирт. Мамлеев поперхнулся и спешно зажал пальцами нос, чтобы драгоценный напиток не попер из ноздрей.

Закуски ему не требовалось, но в порядке вежливости перед самим собой он облизал ладоши – соленые, моментально сделавшиеся жаркими от четвертинки, после чего высушил руки о скомканную от сна наяву шевелюру. Мамлеев почувствовал, что именно в этот миг и в этом месте сейчас можно поймать вдохновение. Он поднял свои жирные ручки в воздух, изобразил пальцами подобие клешней и немедленно заклацал ими, будто хватая несуществующих мух – хотя как раз мухи давали знать о своем существовании, карабкаясь по гнилым доскам, которыми обколочен был со всех сторон мнимый «унитаз».

– Молодой человек входит в зал зеркал, – зашептал Мамлеев, цокая мокрыми губами, – подобный тому, что описал в своем бессмертном романе гениальный Гастон Леру. Фамилия его, молодого человека, Никтохин… Или Никтоев? – хлопал ладонями-клешнями Мамлеев. – Он входил в зал зеркал, который отныне становится залом тысячи Никтоевых. Никтоев смотрит на свои отражения и понимает, что влюбился. Но как только он это осознаёт, отражения в зеркалах меняются, в них больше не Никтоев, а кто-то другой, незнакомый…

Запах хлорки и человеческих выделений как будто усилился, став чрезвычайно сладким, будто сгнившие цветы. Где-то громко хлопнула дверь, заслышались звуки то ли мужских, то ли женских каблуков по деревянному настилу коридора. Мамлеев замер в ужасе – кто-то явно шел в уборную, чтобы прервать его творческий процесс. Так и случилось: дверь дернули, а затем принялись зачем-то по ней стучать. Рассказу про Никтоева в зеркальном зале, по всей видимости, не суждено было родиться.

– Опять выкидыш зародыша, – вздохнул Мамлеев. – Ну ничего, всегда есть вероятность, что вселенная, а то и мироздание подхватит эту преждевременную схватку и кто-нибудь другой разовьет ее до чего-то заслуживающего внимания.

Он открыл дверь, за которой никого не было, и прошел обратно в свои темные комнаты. Силуэты молодых ублюдин и ублюдин средних лет хранили гробовое молчание. Метафизик и его близнец сидели на полу, сложив ноги по-турецки и пусто глядя перед собой, а тем временем Пятницкая и некоторые другие побулькивали теплыми напитками – не чокаясь. Мамлеев подумал, как привлечь общее внимание и придать позднему вечеру немного чистосердечного людоедства.

– Не буду ничего читать, не мамлеевское у меня настроение, – объявил Мамлеев. – Приходите завтра, завтра, может, почитаю.

Мамлеев ожидал, что после этих слов все гости немедленно уйдут, ведь какие у них тут могут оставаться дела, кроме как слушать хозяина квартиры, отданной под снос. К его изумлению, никто не стал возражать, хотя подобный ритуал вроде бы напрашивался. Он подошел к столу и отправил в рот хвостатую шляпку от огурца.

– Видать, и правда сбрендили, – прошептал он в глухой тишине. – Володенька, что вы там написали? Прочитайте нам, будьте добры.

Ковенацкий не сразу, но все же понял, что обращаются к нему, а не к какому-то другому Володеньке. Он вытащил желтый тонкий лист из машинки, откашлялся и зачитал умеренно замогильным голосом то, что настучал за бредящим метафизиком. «Исключительно синяя роза заката и высмеять изотопы», – заключил он через некоторое время под общие аплодисменты всех гостей, включая автора. Этого им оказалось мало, поэтому они, не прекращая хлопать, забарабанили каблуками по продавленному паркету, от которого здесь и там весело заотлетали деревяшки, как от гроба, в котором проснулся чемпион города по самозащите без оружия. В грохоте этом вдруг зазвучал еле слышный чужеродный элемент с явным налетом казенной советчины. Кто-то молотил что есть сил в дверь мамлеевских двух комнат.

– Олег, я тебя посажу, Олег, я тебя посажу[136]136
  Мамлеев Ю. Московский гамбит. С. 28.


[Закрыть]! – надрывался за дверью все-таки знакомый голос милиционера, жившего по соседству.

– Скажите, драгоценные, – с умильной полуулыбкой пробормотал Мамлеев, открывая дверь и приглашая милиционера проникнуть в жилище, – есть среди вас какой-нибудь нездешний Олег?

– Тьфу, то есть Юрка, – выпалил смущенный милиционер.

Дабы укрепиться в своем общественном статусе, подорванном замечанием какого-то сексуального мистика, сосед осмотрелся кругом, выискивая что-нибудь, что ему, а значит, и всей отечественной власти могло показаться особенно неприятным и потому предосудительным. Или же наоборот – предосудительным и потому неприятным.

– Юра, почему у тебя висят картины с голыми бабами[137]137
  Лесин Е. Выход из пещеры // Труд, 06.01.2001. URL: https://www.trud.ru/article/06-07-2001/26555_vyxod_iz_peschery.html. Дата обращения: 13.07.2022.


[Закрыть]? Почему вы голых баб рисуете[138]138
  Дардыкина Н. Паромщик по аду. Интервью с Юрием Мамлеевым // Московский комсомолец, 08.02.2000.


[Закрыть]? – угодил в ловушку милиционер. – Баб голых почему рисуют[139]139
  Мамлеев Ю. Московский гамбит. С. 28.


[Закрыть]?!!

– Это не бабы, – уверенно возразил Мамлеев. – Это гробы.

– Ну я же вижу, что это баба голая в одних чулках стоит, – настаивал милиционер.

– Это вам мерещится, – успокоил его хозяин двух комнат. – Оптический обман, игра светотени.

Кому-то в особо темном углу отчетливо захотелось блевать. Почти невидимое, но оттого особенно осязаемое существо издало надменный булькающий звук, но, видимо, справилось со своим желудком, по крайней мере временно удержав в его замкнутом пространстве огуречные шляпки и розовую пенистую мешанину из водки, пива и вина. Милиционер, мгновенно утомившийся от созерцания общей картины с женщиной-гробом, невнятными булькающими силуэтами, бессмысленно лупящимися в пустоту близнецами и хозяином всего этого безобразия в гигантском костюме-двойке, ни разу не пользовавшемся услугами химической чистки и потому покрытом хрустящими пятнами пота и разводами мочи, утомившийся от созерцания всего этого милиционер вспомнил, что ему надо бы побриться, и, не сообщив об этом никому, затаив это нехитрое знание, словно великий секрет, побрел в свою часть барака.

– Ну что ж, давайте вернемся к нашему метафизическому бредку, – заговорил незаплетающимся языком Мамлеев. – У кого-нибудь есть предположения, что хотел сообщить нам наш несомненно обладающий сверхсенсорными возможностями нетоварищ и друг? Быть может, вы способны растолковать эту грандиозную тайну?

Эти слова Мамлеев обратил к мужчине приблизительно возраста Христа, все это время молча сидевшему в кресле и, как и полагается в таких случаях, не подававшему признаков мирской жизни. Наружности он был интернациональной – не то кубинец, не то турок, зависело это исключительно от политических воззрений того, кто смотрел на его большое лицо с выпуклым лбом, обрамленное снизу густой бородой. По задумчивым, серым, как небесный пепел, глазам его видно было, что он не из тех мистиков, кто будет целовать, скажем, Пятницкой руки или пальцы. Беззвучно хмыкнув, он заговорил складно, неспешно, словно по сожженной бумажке, голосом, расположенным где-то за пределами ординарных диапазонов:

– Все предельно понятно. На дне Вселенной лежит Люцифер ничком, точнее, на спине. У него эрегированный фаллос, это ось мира. На этой оси находится наш космос, фаллос пробивает его насквозь и поднимается вверх, к небесам. Там расположена Роза Коэли, небесная роза. Понимаете сами, что такое роза. Вам мне не надо объяснять. Естественно, это богоматерь. И вот фаллос Люцифера устремлен прямо к ней[140]140
  Джемаль Г. Сады и пустоши. С. 217.


[Закрыть]. Вот и вся тайна.

– Браво, Дарик! Браво! – захлопал в ладоши Мамлеев.

После чего предложил всем желающим почитать хором Евангелие от Марка.