Текст книги "Смотри, какой закат!"

Спокойно. Спокойно. Да успокойся же!

В ее глазах блестели слезы.

– Как хорошо, – прошептала она. – Поцелуй меня. Сейчас же – поцелуй!

Он наклонился и прижался губами к ее горячим губам. Она притянула его к себе.

– Я хочу, я хочу… – бормотала она. – Надо же – какие у тебя жесткие волосы… А какие мускулы! Ты всегда будешь меня защищать?

– Никто не посмеет тебя пальцем тронуть!

– Да, никто… А ты – тронь… тронь… Ну пожалуйста… Я очень хочу…

– Девочка моя… ты же вся горишь!.. Тебе нужен врач…

– А ты разве не врач? – и рассмеялась, и закашлялась. – Ты же будущий врач… вот и спасай больную! И пожалуйста, ничего не бойся!

12

– Парни! Потрясающая новость!

– Что случилось?

– Ещё один человек в космосе! Наш, советский! Я в конторе был, там по радио передавали… А вы тут сидите, ничего не знаете…

– Как фамилия космонавта?

– Титов. Герман Титов.

– Молодой?

– В космос стариков не пускают. Ясно – молодой. Вот бы сейчас в космосе оказаться! А то киснем тут в этой дыре…

– Надо радио включить! Вон же на стене черная тарелка – небось, еще с войны висит…

– Включай скорей!

13

– Ты на меня не сердишься, Тася?

– Да что ты, глупый… Я люблю тебя!

– Повтори…

– Люблю, люблю, люблю, люблю.

– Больше не говори. А то, когда часто повторяешь – смысл слов теряется… Люблюлюблюлюблюлюблюлюблюлюблю…

(…рапортовал партии, правительству и всему советскому народу о завершении беспримерного космического перелета, еще раз подтвердившего превосходство нашей науки и техники…)

– Почему ты молчишь, Амир?

– Боюсь, что скажу глупость…

– Милый, ничего не бойся… лучше поцелуй меня… вот так!.. и еще… и еще!..

(…на плакате, который нес этот студент, было написано: «Гагарин первый, Титов второй, я – третий!» Телеграфные агентства сообщают о многочисленных откликах в связи с замечательным подвигом космонавта страны Советов Германа Титова. Все газеты помещают на первых страницах сенсационные заголовки и крупные портреты героя-космонавта… имя Германа Титова на устах людей всего мира, на страницах всех газет и на волнах всех радиостанций. Мир восхищен…)

– А ты знаешь, мне кажется, будто мы с тобой на необитаемом острове… Мы одни – и вокруг никого!

– Ты – Робинзон, а я – твоя Пятница!

– Точно! И нам никто не нужен! Совсем никто… правда же?

– Конечно… мне, например, никто не нужен… А тебе?

– И мне – никто!

…в этом огромном холодном мире – нам тесно, тесно, тесно.

В этой маленькой узкой комнате – нам просторно, просторно, просторно.

Мир – это я и ты. И наша вера, и наша надежда, и наша любовь.

14

На другой день Тася совсем разболелась, температура подскочила под сорок – и ее увезли домой, в город, лечиться.

15

Хоть бы она умерла, – подумал вдруг Борис, и сам ужаснулся своей мысли. Нет, не может быть, он вовсе этого не хотел! Это просто дурная фантазия… это бред… Нет, не бред! Не обманывай сам себя!

Он шел по тропе через поле. Куда шел? Зачем? Кто – шел?

Нет, серьезно – кто я такой? Я, я, я… Я – студент, медик. Я единственный сын у мамы. Но кто я такой? Битник – сказал Женька. Поэт – сказала Тася. Не надо, сказала она. Поле. Тропа. Поле. Я здесь совсем один. Нет, не один. Кто-то меня догоняет сзади. Несколько человек – идут быстро, молча, тяжело дышат, что-то несут. Надо посторониться.

Трое несли на плечах ящик, похожий на гроб. Впрочем, это и был гроб. Странно. А что ж тут странного? За ними – еще трое. И старуха, которую вели под руки двое парней. Старуха молча всхлипывала.

Похороны не менее интересны, чем свадьба. Нет, пожар еще интереснее. Всегда и всем очень приятно смотреть, как горит чужой дом. Слаще зрелища не бывает. Нет ничего слаще чужого горя. Разве не так? А особенно сладко видеть, как умирает женщина, которая предпочла тебя другому, которая – гадина! – тебя не любит… Да как она смела?! Меня – такого хорошего, такого умного, такого талантливого, такого красивого – меня должны любить все женщины мира!

Постыдился бы – ну хотя бы при виде чужой смерти… ну, что ты плетешь?! А что – смерть? Надо бояться не смерти, а жизни. Не мертвецов, а живых – вот кого надо бояться.

И он вспомнил, как впервые оказался в институтской анатомке. На стенах – схемы и рисунки, на полках – органы в банках, черепа, кости, слепки мозга. Раз-два, взяли, скомандовал Михаил Ильич. Подняли тяжелую железную крышку – и с трудом, втроем, вытащили из ящика мокрый труп. Резко запахло формалином. Немного подышу ртом, а уж потом и носом. А потом и совсем привыкну. На руке трупа – наколка: "Что нас губит" и рисунок – женщина, бутылка, нож. Сермяжная правда. За негуманное отношение к трупу, сказал Михаил Ильич, буду гнать с занятий. Ну, что вы, сказал Арсенька, мы же не дети. Будто дети любят развлекаться с трупами. Что? Я вам расскажу о медиальных мышцах бедра, говорит Михаил Ильич. Режет кожу. Раз-раз-раз. Скальпель и пинцет. Учитесь препарировать, говорит Михаил Ильич. А я гляжу на ноги трупа. "Они устали" – наколка на ноге. И на руки трупа смотрю. Рядом с большим пальцем левой руки – наколка "Света". Вот что, Света, говорил он. Знаешь что, Света, снова говорил он. Она знала и хотела услышать. Как-нибудь скажу, думал он, обнимая ее горячие плечи. Рукой. Которую режет гуманный анатом Михаил Ильич. Рукой. Рука эта не была тогда такая желтая. Нормальная была рука. Живая, сухая, горячая. Света обняла его тоже, обхватила и поцеловала в губы – крепко-крепко. Потом, после. Действие этой мышцы заключается в приведении и вращении бедра наружу, говорит Михаил Ильич. Или все вовсе и не так было. В смерти моей никого не вините, читала мать. Упала, забилась в рыданиях. Зачем он это сделал. Зачем. Зачем. Спроси, попробуй. Докричись. Ничего нельзя сделать, сказал врач. Очень сочувствую вашему горю. И ушел. Очень сочувствую вашему горю, много раз разным людям повторял он. Он устал повторять эту фразу: я очень сочувствую вашему горю. Он перестал сочувствовать чужому горю. Ему надоело. Мать металась в постели. Сын ушел и оставил красные следы. Только красные следы на полу он оставил. Сыночек. Сыночек. Деточка. А Света сказала ей, матери, что он был пьян, когда ее обидел. Он думал, что я разлюбила его. Он был пьян, вы понимаете? Я бы и сама. Но я обиделась, что он пьяный и грубый. А ведь я его так любила, сказала девушка по имени Света. Ты-то будешь жить. И без него будешь жить, сказала мать. Девушка Света шла по улице и плакала. Так сладко – первое настоящее горе. Сладкие, горькие, соленые, сладкие, сладкие слезы. Сыночек, думала мать. И нет слез. Эта мышца прикрепляется к медиальной части бедра и к нижней части седалищной кости, говорит Михаил Ильич. А может, все вовсе и не так было. Заболел и умер. Или – подкололи на улице, такие же бравые пацаны. Очень даже запросто. И все равно же ведь – "Света" – наколка на желтой руке.

Береза. Береза. Береза. Белая на фоне синего неба. Красота!

Белая на синем. Мимо.

"Света" – наколка на руке. Не обязательно, чтобы наколка. У каждого кто-то есть. И каждый умирает раньше него или нее. Они жили долго и умерли в один день. Что? Так не бывает. Если только они вместе не утопились, или не погибли в автомобильной или авиационной катастрофе.

Так не бывает никогда.

А как бывает?

Я же еще ничего не знаю. Совсем ничего. Всё – вычитано, выдумано.

Но каждый хоть раз говорит кому-то: люблю тебя.

Амир сказал Тасе: люблю тебя.

И Тася сказала Амиру: люблю тебя.

И миллионы, сотни миллионов людей изо дня в день, из года в год повторяют одно и то же, одно и то же, одно и то же: люблю тебя… люблю тебя… люблю тебя… Как же им не надоест?! Ты моя нежная, ненаглядная, сладкая, единственная, самая лучшая. И сколько таких – самых лучших?! Как же они не понимают, что всё это – чья-то насмешка, комедия, балаган? Господи, ну зачем же ты хочешь и меня втравить в эту унизительную игру?

Он упал на траву. Долго лежал. Потом встал и, пошатываясь, побрел дальше. Белые стволы берез, зеленая трава, синее небо.

Я, Борис, иду по березовой роще. Куда? Зачем?

Я, я, я.

Я спутал все.

Я себя с кем-то спутал. Я тебя с кем-то спутал. Нет, ты не при чем. Я ослеп от твоих карих глаз. Я спятил. Не кружи мне голову. Прошу тебя. Ведь нет же, нет никакой любви! Есть лишь похоть, секс, дурная привычка, инстинкт продолжения рода. Так оставь же меня в покое!

Береза. И еще береза.

Эй, курица, чего ты крутишься под ногами? А ну, беги на птицеферму. А то вот я вот сейчас вот возьму вот эту вот палку – слышишь, ты? тварь пернатая! – и как шарахну тебя по спине! По твоей куриной башке. Так и сделаю, стукну, прибью, пришибу, хоть ты и белая – ходячий символ мира… А ведь ты – злая, курица, уж я-то знаю… Когда твоя подруга поранила лапу, – помнишь? – она захромала и вообще расхворалась чего-то, – а ты, вместе с другими курицами, бросилась на нее – и заклевала насмерть, и сожрала свою заветную подружку. Что? Разве не так? Очень даже просто. Без каких-либо угрызений совести. Я знаю. Я сам это видел, своими глазами. Кстати, раньше я такого не знал… ну, я же – городской мальчик, воспитанный на сказках и на идеалах гуманизма… откуда мне знать про ваши куриные свирепые нравы! А сейчас я тебя убью, белая курица. Это будет такой символ, что ли. Ну, будто бы ты, курица – моя судьба. Если я тебя убью – значит, стану хозяином своей судьбы и сбудется мое счастье. Слышишь, птица? Она и не догадывается, что я намерен ее прикончить. Ничего, сейчас догадается.

Схватил палку. Погнался за курицей.

Кинул. Мимо. Кинул. Попал. Перебил крыло.

Замахнулся еще, чтобы добить. Убить.

Зачем все это?

И отбросил палку в сторону.

Не от жалости. Потому, что струсил.

Не смог ударить по теплому, по мягкому, по живому.

По глазам. По глазам.

Живи, тварь. Тебя скоро сожрут. Не люди, так твои же подружки.

Заклюют, когда увидят твое перебитое крыло. Не помилуют!

А я – не могу. И этого – не могу.

И бил, и не добил. Не могу-у.

Ах ты, курочка-ряба. Смешно.

Она, изволите видеть, умирает, ей горько, ей больно, она отчаянно смотрит в рваное синее небо. А мне плевать.

Я разлюбил вас, люди.

И себя я тоже, наверное, разлюбил.

…Ну и что, пикадор? Тебе стало легче? Высказался? Справил большую душевную нужду? Теперь стишок напиши – и совсем полегчает. Ведь творчество – это дефекация души, разве не так?

16

Лень, дождь, скука.

Какая уж тут работа. Второй день отлеживались на нарах. Кто-то играл в карты. Борис читал журнал "Юность" с новым романом Аксенова. Женька драил свои армейские значки. Амир что-то строчил в дневнике. Мишка Зак сладко спал.

– У меня вопрос, – приподнялся с нар Арсенька. – Когда мы сможем получить свои кровные, заработанные тяжким трудом деньги? Подчеркиваю – политые нашей кровью и нашим потом. Ась?

– Ты к кому обращаешься? – поглядел на него Женька-Комиссар.

– К тебе в первую очередь. Ну а ты должен обратиться с подобным вопросом к управу. Прошло более двух недель, как мы честно трудимся на колхозных полях…

– Это ты-то трудишься? – хмыкнул Женька. – Посмотрим, сколько ты получишь за свой геройский труд…

– Уж это, товарищ, не твоя забота.

Женька встал, неторопливо вышел. Вскоре вернулся.

– А у тебя нюх на деньги, – сказал он Арсеньке. – Сегодня как раз получка. Пошли, братва!

Все радостно повскакали с нар. Ринулись в контору.

Там толпились рабочие совхоза, воздух был пропитан махорочным дымом и махровым матом. Матерились все – и мужики, и женщины, и кассир, и сам управляющий. Матерились беззлобно, по привычке, даже как бы с оттенком радости – ведь получка же – это маленький праздник.

Женька первым отошел от стола кассира, еще раз пересчитал деньги. Вроде, нормально. Амир тоже получил прилично. И Мишке кое-что перепало. Борису выдали тридцатку ("Тридцать сребреников!" – тут же пошутил он).

Арсенька протиснулся сквозь плотное кольцо народа, окружившее кассира, сидевшего за столом. Тихо буркнул:

– Гляньте там меня.

Назвал себя – и следил за желтым ногтем, ползущим от последнего крючка его фамилии к клетке в правом углу ведомости.

– Минус, – сказал кассир, ехидно улыбаясь.

– Как это – минус?

– Фигу с маслом ты заработал, – сказал кассир и прибавил выражение покрепче. – Ещё червонец остался должен совхозу.

– Поздравляю, скубент! – съязвил сидящий рядом управ. – Славное начало, продолжай в том же духе!

Арсенька густо покраснел. Попятился от стола. Его, как назло, долго не выпускали из тесного, потного, пропахшего махорочным дымом кольца – мужики смеялись и с откровенной издевкой глядели в его лицо, пылающее от стыда, злобы, обиды, жалости к самому себе и от тоскливой ненависти к этим людям, презирающим "городского щенка", привыкшего получать дармовые деньги не иначе как из рук матери, отца, бабушки, не отдающих себе отчета в своей любви к нему и прививших ему сызмальства эту странную уверенность в дармовой любви и в невозможности таких вот неприязненных взглядов, какими провожают его сейчас эти люди, простые, ясные и грубые, как природа, окружающая их грязные дворы и незатейливые дома, выстроенные неведомым архитектором по единому стандарту, на скорую руку.

Наконец Арсенька выбрался из толпы, вышел на крыльцо. Облегченно вздохнул. Дождь кончился. Солнца луч – из-за туч. И так далее. Дышится легко и свободно. Жизнь не так уж плоха!

– Ну, как? – спросил его Женька. – Много кровных получил?

– Червонец должен, – и Арсенька беззаботно рассмеялся. – Ты угадал, Комиссар!

– Анекдот, – хмыкнул Женька.

Тут же, на крыльце, стояла Эллочка, тоже кое-что получившая и с загадочной улыбкой поглядывающая на ребят.

– Что ли, я сегодня не именинница? – вдруг с притворной обидой сказала она. – Почему я не слышу поздравлений? И почему меня никто не целует, не дарит цветов? Эх вы, кавалеры! Я у вас единственная дама осталась, а вы…

– Как же я забыл! – смутился Женька. – Я ведь знал, что у Эллочки сегодня – день рождения… Ладно, сейчас мигом чего-нибудь сообразим.

– Чего ты сообразишь, в магазине спиртного нету – уборочная, – тоскливо сказал Мишка.

– А мы с тобой на станцию съездим – там и возьмем, – возбудился Арсенька. – Вы, братцы, скиньтесь хоть по десятке, а уж я вам достану и водочки, и закусочки.

– А как поедете?

– На попутных! Вы, главное, башли давайте… Не жмитесь, кулачье!

17

И снова – пир.

За здоровье Эллочки. Что ли, ты у нас нонче виновница торжества? Что ли, ты у нас, куколка, именинница? Что ли, я – а кто же еще?

Буду нонче веселым и общительным, сказал Борис. Ужасно веселым я бываю, когда напьюсь.

С днем рождения, Эллочка. За тебя первый тост. А второй тост – за твоих родителей. А третий – за твою кукольную красоту. Да шучу я, шучу. А сейчас предлагаю выпить за твоего жениха. Что ли, есть у тебя жених, али нету? Признавайся честно!

Вот бери с меня пример. Я, к примеру, никогда не вру. Я прост как правда. Как газета "Правда". Правда же, Амир? Отстань, пикадор. А-а, сразу отстань. Нос воротишь. Богатенький Амир. Много денежек получил? Отвяжись. Остап Ибрагимыч, ну когда же, когда же мы будем делить наши деньги?! Щас схлопочешь… Отстань.

Бедный я, несчастный. Никто меня не уважает. Девушки меня не любят, и в бане я давно не мылся. И в жизни я ничего не успел добиться. А ты что, Боб – умирать собрался? Нет, почему же, совсем нет. Просто я ничего не успел.

И мне, видите ли, не стыдно. Мне плевать. Мне не стыдно, что я не умею мыть полы, ремонтировать электроприборы, соблазнять девушек, колоть дрова, запрягать лошадь… Впрочем, лошадь-то я запрягать научился… Нет, я о другом.

Мне не стыдно обманывать маму… Слушай, Амир, а ты почему не пьешь? Все грустишь о Тасе? Ну, молчу, молчу. Даже Эллочка пьет – она водку разбавляет сиропом из мишкиного варенья. Этакий ликер получается… Так о чем это я? Ах, да, я ведь о своей маме… Неужто я ее не люблю? Похоже, я вообще никого не люблю. Какой кошмар! Да я просто монстр какой-то, моральный урод, выродок!

Помню, был ее день рождения, мама испекла вкусный рыбный пирог, всяких салатиков наготовила, даже красного вина сладенького поставила. Вот, говорит, Боря, решила отметить свои сорок пять. И смеется: бабий век – сорок лет, а сорок пять – баба ягодка опять. И плачет. А как ей не плакать – отец-то на фронте погиб, она всю жизнь одна, если меня не считать. Ради меня! Ради меня всю жизнь отдала… Посидим вдвоем, говорит. А я – мама, извини, меня Ира ждет. Вот и позови Иру, говорит мама. Но мы с ней в кино договаривались, она уже там меня ждет, наверное. Что ж ты, Боричка, меня в такой вечер одну оставляешь. Ну прости, мама. Я совсем забыл, я не подумал, я завтра тебе подарок какой-нибудь подарю. Что ж, иди, сказала мама. И отошла к окну. Она стояла возле окна и плакала. Мама, сказал я, ну перестань, не надо так. Подошел к ней и глажу ее плечи. А глаза у меня сухие. Мне было даже страшно, что мне совершенно не было ее жаль. Ну, не надо, мамочка, сказал я. Ладно, иди, говорит она. Я пойду, мама. Иди, иди. Я пошел в кинотеатр, Ира уже была там, она рассердилась на меня за то, что я опоздал и весь вечер потом на меня дулась. И ради этого – я заставил маму плакать, стоять у окна и слизывать с краев губ слезы, которые стекали по щекам, которые когда-то были свежими и кожа была тонкая, нежная, как на той старой пожелтевшей фотографии, сохранившейся с того времени, когда мама верила в то, что в ее жизни сможет не раз повториться счастье, ведь она считала свою жизнь только начавшейся, а жизнь была уже прожита в детстве и юности, и остались лишь воспоминания обо всем первом – о первой любви и первой получке, о первом муже и первом сыне, которые стали единственными, о неблагодарном сыне, который еще своим сладостным лепетом у ее груди пообещал ей стать оправданием неоправданных надежд на будущее счастье и который… который… который… Слушай, Арсенька, брат, а у нас нет ничего кроме водки? Ничего? Ну и ладно.

Боб, тебе чего налить? Может, рюмочку кальвадоса? Нет, Арсен, мне, пожалуйста, вон из той бутылочки выдержанного бургундского. За твое здоровье, Эллочка. Сколько же это тебе трахнуло? Двадцать, сказала она. О, старуха, да ты уже старуха. Мне, например, всего еще восемнадцать. Ты – пацан, сказала Эллочка, и много пить тебе вредно. Не сходить ли нам, братцы, в клуб? А что, это идея! Пошли на танцы, сказала Эллочка. Пошли! И маг захватим.

Слушай, Боб, сказал Арсенька, иду я сегодня на станции из магазина – и вижу двух местных девиц. Симпатичные такие. Только хотел к ним подвалить, закадрить, как вдруг слышу – одна другой говорит: чтой-то блохи заели – и стала подмышкой чесать. А ты не врешь? Гадом буду! А ты и есть гад. Ладно, не обижайся. Слушай, куда это мы идем? Ах, да, в клуб. А вот и клуб. Вот мы уже и пришли. Народу – уйма. Мы словно белые вороны, не правда ли, сэр? Как это – кто? Да мы с тобой. А Мишка где? А вон он, он же не танцует, сам говорил. А ты знаешь, Боб, что что ему Эллочка нравится? Вот уж не думал. Клянусь. Он сам как-то признался. Ладно, я сяду вот здесь, возле печки. Сегодня я многовато выпил. В таком случае, сэр, вам не надо сидеть у печки. Можете сблевать. От печки – жар. Отстань. Иди, танцуй. Танцор. Даа, не надо мне было так много пить. Ну, ничего. Посижу возле печки, отдохну, будто я чего-то жду. А ведь я ничего не жду. Ничего и никого. Ни о чем не жалею. Ничего не желаю. От стыда не алею. От любви не пылаю. Зябли зяблики в роще, осень бродит по чаще, мысли плыли наощупь, просыпались все чаще. От забот не укрыли и надежды украли. Губы рано остыли, плечи рано устали. Это мои стишки. Из-за этих стишков меня чуть из института не выкинули. Но потом обошлось. Даже из комсомола исключать не стали. Отделался легким испугом. Чего он там играет, на расстроенном баяне? Расстроенный баянист. Голубой экспресс. Танго. Все танцуют в сапогах. У Василия Каменского была книжка – "Танго с коровами". К сожалению, не читал. Интересно, почему все деревенские девушки такие толстые, такие сисястые и голенастые? И лица у них какие-то грубые, словно вылепленные из плохой глины. Фу, я пьян. Не надо было много пить. И печка жаркая. Один поэт сидел за ресторанным столиком, зашел другой, высокий, громкоголосый, зашел и сказал, что ОНА НЕ ПРИДЕТ. А кто – она? Да не все ли равно! Каждый ждет ЕЕ. Все равно, хоть какую, но каждый ждет ЕЕ. Как бы это сказать. Много женского, о чем нам мечтается. У нас в крови нежность и ласка ко всему женскому. У каждого поэта. И не только. Итак, это сон, моя маленькая. Итак, это сон, моя милая. А сам такой холодный, со скрещенными на груди руками. Но дай твоих губ неисцветшую прелесть! Это тот, громкоголосый. А сам такой грубый. Мы с сердцем ни разу до мая не дожили. Или – он же – ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское. Весь мир пропитан этим. Это самое туманное и самое мучительное. Самое грязное и самое чистое. Об этом не скажешь "хорошо" или "плохо". Да что это он, почему он играет все один и тот же вальс. Надоело уж. Мне, наверное, надо идти домой. Что-то мне нехорошо. Тошнит, что ли? У меня есть фонарик, я не заблужусь. Я знаю как идти. Через весь грязный зал этого грязного клуба, потом с грязного крыльца, потом по грязной улице налево. Как тогда мы с Тасей шли после кинофильма "Ночи Кабирии". Гениальный фильм. А этот финал! Грязная слеза по щеке – и чистая улыбка… Нет, сказала она. А ему сказала – да. Где Амир? Вон он, танцует с какой-то деревенской нимфой. Арсенька танцует с Эллочкой. Мишка сидит у стены и следит за Эллочкой странным взглядом. Ах да, он же…

Ну ладно, я пошел.

А это еще что за тип? Чего он пристал к Арсеньке? Стиляга, говорит он. Арсенька обворожительно улыбнулся. Ну, стиляга – и что дальше? Отвалите, сказал он. Отвалите, сэр. Я те щас отвалю. Ну а эта-то, сказал тип, тыкая пальцем в Эллочку, вырядилась в штаны. Позорница.

И хлопнул Эллочку по ее красивой круглой попке.

18

– Извинитесь перед дамой, – сказал Мишка. Он держал парня за плечо. Крепко держал.

– Еще один! – И парень засмеялся. – Сколько вас тут, заморышей? А ну, убери свою лапу!

Он был пьян. Он вглядывался в мишкино лицо. Наконец, рассмотрел.

– Лапу убери! – рявкнул парень.

– Немедленно извинитесь…

– Я те щас извинюсь, жидовская морда…

И тут же – получил по морде.

Мишка побледнел, ждал ответного удара. Ждать не надо! Бить надо! Парень взревел, схватил Мишку за плечи и швырнул об стенку. Все расступились. Девки восторженно визжали. Эллочка, захлебываясь, рыдала.

Борис мигом протрезвел, вскрикнул, кинулся вперед. Он ничего не видел, он ослеп от ненависти, он вцепился в этого первобытного дикаря, в этого зверя – и стал бить его, молотить кулаками, не пытаясь даже прикрыться. На помощь парню подбежал еще один, тоже пьяный, в распахнутой телогрейке, из-под которой виднелась тельняшка. Матрос с Кометы, – быстро подумал Борис, но улыбнуться не успел. Матрос ударил его в живот. Борис задохнулся, согнулся и с выпученными глазами упал на колени. Но успел увидеть, как того парня, который в тельняшке, ударил Амир. Он всех их быстро раскидал. Как шкодливых котят. А сам остался целехонек. Трезвый боксер страшнее пулемета. Борис вскочил и снова кинулся в драку. Выхватил из кармана куртки китайский фонарь и стал лупить врагов этим оружием, а когда один из парней упал, стал пинать его в бок и в живот. Хватит, перестань, кричал Мишка. А Борька хрипел, плевался, не давая упавшему встать, и все пинал его, пинал, пинал, пинал.

– Эй, ты что, пикадор? Озверел? – оттащил его в сторону Амир.

– Пусти!

– Да хватит уже… Перестань! Хорошего помаленьку. Пошли!

Борис поплелся к выходу.

Эллочка плакала. Мишка, краснея, что-то ей бормотал. Лишь один Арсенька был весел и невозмутим.

19

Борис лежал на крыльце общежития. Его только что вырвало. Он был грязен и пьян.

На крыльцо вышел Амир. Он стащил Бориса с крыльца, прислонил его к бочке с дождевой водой, потом приподнял – и окунул лицом в бочку.

– Ты чего? – вскричал Борис. – Я же захлебнусь!

– Протрезвей, пикадор. Заодно и умойся. Да не дергайся, кому говорю! – И он с силой окунул его в бочку еще несколько раз. – Вот так! И вот так! Ну а теперь можно и баиньки… Держись за меня!

20

Амир с Борисом работали на зерносушилке. Борис кочегаром, Амир вершником. Кочегар – понятно, а что такое вершник? Сидит наверху, следит за ремнями, разгребает в бункере зерно, когда бункер наполнится. Короче – работа нетрудная, странно даже, что Амир согласился на такую работу. Тут и платят гроши. Самое подходящее место для кого-нибудь вроде Арсеньки. Но так уж вышло. «Еще день тут проторчу, – думает Амир, – а потом попрошусь на зерно, машины разгружать. Надо денежки зарабатывать, на стипендию-то одну не прожить, а у матери кроме меня еще трое…»

Ремни крутятся, не слетают. Как только наполняется бункер, снизу подходит машина. Бункер открывают, зерно высыпается в кузов машины, бункер закрывается – и все дела. Работа – не бей лежачего. Только в конце смены нужно подмести, навести порядок на рабочем месте.

Амир сидит на верхней ступеньке трапа, ведущего в бункер. Задумался, ноги свесил. Достал из кармана письмо, в который уж раз перечитывает.

"Милый, ты без меня соскучился?

Или надо говорить – обо мне? Ты соскучился обо мне, без меня, по мне? Милый, милый. Я так рвусь к тебе! Это ведь глупо – стремиться из города в деревню. А я только об этом и мечтаю. Скорей бы снова – к тебе. Я уже почти совсем выздоровела, скоро приеду. Мама плачет, зачем, говорит, тебе ехать в эту дыру, врачи могут справку дать, я уже договорилась. А я – не хочу справку. Я хочу к тебе! У меня есть маленький птенчик, щегол, я его приручила, пока болела. Он как-то сел на подоконник, а я смотрю – у него крыло раненое, наверное, от кошки вырвался. Я его кормила, он скоро тоже будет здоровый, и я его выпущу. Я ему рассказываю о том, как я тебя очень, очень, очень, очень очень очень очень люблю, и как ты меня очень любишь. Ведь это правда? Ведь это так? До свиданья, Амирчик. Приснись мне сегодня, я так хочу. Твоя Тася, и больше ничья, никогда".

Он спрятал письмо в карман.

Бункер – полный.

Сушильщик снизу кричит:

– Эй ты, там, наверху! Разровняй, чтобы не пошло через край! А то трубу сейчас забьет, ремни слетят, тебе же в нории лезть придется… Живее!

Амир прыгает в бункер. Ногами раскидывает зерно по углам. Потом отгребает зерно от трубы к центру. Образуется горка. И тут кто-то трогает его за плечо.

Обернулся.

На мостике – стоит – Тася…

Это она! Похудела, бедняжка. Родная… Карие глаза светятся на бледном лице. Протягивает к нему руки.

Амир схватил ее за руки, притянул к себе, обнял. Она прижалась к нему, такая маленькая, худенькая, такая беззащитная, такая… Не могла дотянуться до его лица, целовала в пыльное плечо.

– Здравствуй, лапанька… Ты когда приехала?

– Да вот, только что. На "автолавке". Шофер – парень добрый, от станции подбросил.

– А кто же тебя сюда пустил?

– А я без спроса! – И Тася рассмеялась. – Меня просто не заметили! Я как мышка – шмыг! – и к тебе… Сушильщик куда-то отошел, Борька там возле печки сидит, книжку читает. Мне Элла сказала, что ты здесь, вот я и пришла. Ты рад?

– Спрашиваешь!

– И я рада… Да ты работай, не отвлекайся. Работай, негр! Веселись, негритянка! – Она звонко засмеялась и чмокнула его в щеку.

Амир крепко-крепко прижал ее к себе. Они долго стояли так, крепко обнявшись, посреди полного бункера, на мягком рассыпчатом холме золотого зерна…

…и вдруг – в один страшный миг – вся эта золотая гора бесшумно ухнула вниз!

Тася сразу была захвачена этим потоком. Ее резко затянуло в глубь воронки, образовавшейся в центре бункера.

– Ами-и-и-ир!.. – только и успела она воскликнуть.

Он нырнул вслед за ней, протянул вглубь воронки руки, но зерно из-под него еще быстрее, еще стремительнее и неудержимее ринулось вниз, засасывая Тасю в золотое болото.

– Бункер! Закройте бункер! – кричал Амир. – Эй, кто там! Помогите!

Перед ним на секунду мелькнули ее вскинутые руки, ее молящие глаза, полные обиды и ужаса, и только кончики пальцев еще были видны, и он пытался схватить ее за эти ускользающие пальцы, надеясь спасти, но все было зря, зря, она тонула, тонула, тонула, и только кончики пальцев жалобно вздрагивали, только кончики пальцев…

И она исчезла.

И всё.

Бункер наконец-то закрыли. Там, внизу, суетились и кричали какие-то люди. Слышен голос Бориса:

– Вот она! Вот! А где же Амир?

– Здесь я, – сказал он, спускаясь вниз.

21

Пытались, конечно, спасти. Делали искусственное дыхание. Все ребята сбежались.

Понимали, что все это бесполезно. Грудь забита зерном, тут уж ничем не поможешь. Но продолжали по очереди делать искусственное дыхание.

– Пульс-то ведь есть, – дрожащим голосом бормотала плачущая Эллочка.

– Пульс-то есть, – сказал Мишка. – А дышать – чем?

– Может, трахеотомию сделать? – предложил Арсенька. – У меня нож острый…

– Да у нее вся трахея и бронхи зерном забиты! – воскликнул Борис. – Нам ее не спасти… – И он вдруг затрясся от плача. – Это я, я виноват, это я!

– При чем тут ты? – удивился Мишка. – Не говори ерунды.

– Я хотел ее смерти! Да, я хотел! – вскрикивал он, рыдая. – Значит, я виноват… Только я!..

– Заткнись, Боб, – сказал Арсенька. – Ну, пожалуйста, хоть сейчас – заткнись. Ну что ты за человек!

– Прекратите истерику. Она умерла, – строго сказал Женька. – Пульс больше не прощупывается. Я сейчас пойду договариваться насчет машины. Надо ее отвезти на станцию. Здесь даже врача нет, чтобы смерть засвидетельствовать… Значит, так. Амир с Борисом отвезут труп в районную больницу. Понятно?

Плачущий Борис кивнул. Амир даже не посмотрел в их сторону.

– Амир, ты слышал, что я сказал?

Да, я слышу – она умерла. Умерла. Умерла. И я не смог ее спасти.

Он смотрел на ее посиневшее обиженное лицо – и не верил. Вот же только что он держал ее в своих объятиях – и вот она уже умерла. Что за бред! Что за идиотская случайность! Это ж надо было шоферу как раз в тот миг, без предупреждения, открыть внизу заслонку… А может, все это – просто розыгрыш, чья-то шутка? И сейчас она улыбнется, откроет глаза… Как же так… как же так… Ведь она так спешила ко мне, к своему любимому, а я… А что – я? А я – ничего…

22

Машину трясло на рытвинах и кочках.

Амир с Борисом сидели в кузове, напротив друг друга.

Между ними на грубых носилках, прикрытое темным одеялом, лежало мертвое тело Таси. На особенно крутых ухабах и поворотах они придерживали драгоценный груз руками. Когда их руки при этом случайно соприкасались, они их отдергивали. Друг на друга они не смотрели. Они смотрели, не отрываясь, на Тасю. Им казалось, что плохая дорога причиняет ей боль, и от этого им самим было нестерпимо больно.

23. Эпилог

Эта история произошла почти полвека тому назад. Но мое отношение к миру за эти годы практически не изменилось. Да и сам я не изменился.