Текст книги "Смотри, какой закат!"

Эдуард Русаков
Смотри, какой закат!

© Русаков Э. И., 2017

* * *

Маленький цветок

Посвящается Лизе

Мир печален, но эта печаль окрашена в розовый цвет, а далека ли печаль от счастья, если она сильна?

Франц Кафка

(Пасторали 1961 года)

1

– Может, возьмём тачку? – спросил Борис.

– Давай, – кивнул рыжий Арсенька.

Борис побежал ловить такси.

Студенты-медики шли на вокзал. С рюкзаками за спиной, с песнями, разговорами. В руке у Арсения магнитофон. Подкатил красный "москвич".

– Карета подана, – сказал Борис, распахивая дверцу. – Смотри, маг не вырони… Шеф, гони!

Борис старался выглядеть старше своих восемнадцати – сигарета в зубах, постоянная пренебрежительная ухмылка, зеленые глаза прищурены.

За окном такси промелькнули лица одногруппников – Женька-Комиссар, Амир, Тася, Эллочка.

– Пиж-жоны, – буркнул Женька, комсорг группы, провожая злым взглядом машину. – Катаются на папины денежки!

– А тебе жалко? – рассмеялся Амир. – Шикуют пацаны, даже в колхоз хотят уехать красиво. Кстати, у Бориса, насколько я знаю, отца нет.

– Ну, на мамины… какая разница? Маменькины сынки!

Амир отслужил в армии вместе с Женькой, в одной роте. Но, в отличие от Женьки, вспоминал о службе без ностальгии, даже с неприязнью. Ему нравилась вольная студенческая жизнь. Были б деньги – и он бы сейчас рванул на тачке вместе с этими веселыми стилягами в штанах-техасах и китайских кедах. Но на халяву – пас. Он за всё привык платить. Амир быстро шагал, размахивая сумкой. Тёплый августовский ветер обдувал его горбоносое лицо, раздувал черные волосы.

Рядом шла Тася. Короткая прическа, вздернутый нос, большие карие глаза. Похожа на девчонку. Она устала тащить свой большой рюкзак и с трудом переставляла ноги в узких брючках и коротких резиновых сапожках.

– Давай помогу, – сказал Амир и взял ее рюкзак. – Отдышись.

– А ты, Женюра, что ли, мне помочь хочешь? – кокетливо протянула Эллочка, щуря свои голубые кукольные глаза. Комиссар нахмурился, но взял ее чемодан. Его узкое худое лицо было неприступным, серые глаза (как ему казалось) отливали стальным блеском. Эллочка, пританцовывая, шла рядом. Она знала, что суровый Женька стесняется девчонок и специально его поддразнивала.

Пришли на вокзал. Перрон забит народом.

– Какой наш вагон? – спросил Амир.

– Тринадцатый, – сказал Женька.

– Надо же, как мне не везет! – воскликнула Тася. – И вот так – всю жизнь… Живу в тринадцатой квартире, группа наша сто тринадцатая, вагон тринадцатый…

– И сегодня – тринадцатое августа! – смеясь, добавила Эллочка.

Вагон был переполнен. Но Борис с Арсенькой в дальнем купе успели обосноваться и уже доставали выпивку и закуску. На столике красовалась бутылка румынского вина, а в рюкзаке дожидался своей очереди чистый медицинский спирт. Мать Арсения заведует аптекой.

– Тася! Амир! Эллочка! Айда к нам! – крикнул Борис.

Выпили, закусили, затянули песню:

 
– Вот окончим мы вуз,
Диплом получим,
И поедем с тобой
В колхоз могучий.
Ах ты, чува моя, чува,
Тебя люблю я!
За твои трудодни —
Дай поцелую!..
 

И Эллочка пела. И Тася подпевала. Хотя ей не очень-то весело. Была бы одна – заплакала. Так не хочется уезжать из дома, от мамы и братика. А тут – прозябать в деревне – месяца два, не меньше… Мама, мамочка…

Амир глядел на Тасю и пытался угадать – о чем она думает. Но разве угадаешь?

Арсений достал бутылку спирта.

– Ты, что ли, алкаш? – Эллочка в притворном ужасе расширила свои кукольные глазки. – Может, хватит на сегодня?

– Пир только начинается! – воскликнул Арсений.

За вагонным окном темнело. Пролетали столбы, деревья.

Борис глотнул спирта – и закашлялся. Все же допил стакан, с трудом отдышался. Сидел молча, бессмысленно улыбаясь.

– Ну что, пикадор? – насмешливо сказал Амир. – Рауш-наркоз? Может, ляжешь баиньки?

Борис кивнул и забрался на верхнюю полку. В мозгу стучало: е-ду, е-ду, е-ду. Ку-да? За-чем? Хо-чу до-мой…

– Быстро спёкся, – хмыкнул Женька. – А еще корчит из себя какого-то битника.

– Ну-у, битники – бородатые, – возразила Тася.

– Так у него борода не растет еще! – хохотнул Женька. – Салага! Салабон!

– И чего ты к нему придираешься? – добродушно сказал Амир. – На себя посмотри, старый служака. Гимнастерку напялил, значки армейские нацепил… Было бы чем гордиться… Мне про армию даже вспоминать тошно.

– Амир, ты мой кумир! – пропела Эллочка. Она была слегка пьяна. Тася сидела грустная, глядела в вагонное окно.

2

Поселили их в клубе, рядом с правлением. Девчонок – отдельно, в клетушке, за дощатой перегородкой.

Деревянные нары. Печь. В коридоре квохчут и возятся куры.

В первый же вечер решили отметить новоселье. Допивали то, что осталось. Доедали домашние пирожки, консервы.

Маг сотрясается:

– Рок! Рок! Рок!

– Идиотская музыка, – ворчит Женька-Комиссар.

– Музыка толстых! – кривляется рыжий Арсенька.

– А мне нравится, – говорит Амир. – Очень даже бодрящая музычка…

Арсений танцует с Эллочкой.

Амир, опустив глаза, спрашивает Бориса:

– Как тебе Тася?

– Ценная девочка, кадр в порядке, – произносит тот – и сам морщится от постыдной фальши своих слов.

– "Кадр"? – улыбается Амир.

– Ладно, чего пристал…

– Ну, извини. Ты, я слышал, стихи пишешь?

– Так, балуюсь иногда.

– Мне Тася показывала. "Люблю очень твои очи, – продекламировал Амир. – Твои губы меня губят…"

– Она – тебе – показывала?! – И Борис вспыхнул.

– А что? Нормальные стишки…

– Чьи это губы тебя губят? – нараспев спросила Эллочка. – Что ли, мои?

Борис скривился, ничего не ответил. Она! – ему! – показывала…

Арсенька отбивал ритм на чемодане.

 
Дабы-дыбы. Дабы-дыбы. Рок! Рок!
На дворе мычали коровы, кричали петухи.
Рок, рок, рок!
Скрипучее кряканье уток. Урчание трактора.
Рок! Рок!
 

Арсенька сменил пленку. Хриплый голос Луи Армстронга. Золотой звон трубы.

– Первая труба мира, – небрежно заметил Арсенька.

– Эй, мужики! – кричит появившийся на пороге Женька Комиссар. – Управ сказал, что надо будет каждый день ездить за молоком. На ферму, на лошади.

– Ничего себе заявка, – говорит Арсенька. – А у них что, своего молока нет?

– Тут же зерносовхоз. Так что сами решайте – кто завтра поедет?

– Я поеду, – сказал Борис. И сам удивился своему решению.

– Хорошо. Поедешь с поваром.

– А кто повар?

– Тася.

– А я не просилась вовсе! – возмутилась Тася.

– Ты пойми, – сказал Комиссар, – у нас всего две девчонки. Эллочка даже картошку сварить не может, это все знают. Остаешься ты. Оплата гарантирована.

– Ладно, уговорил.

Арсенька поставил новую бобину.

– Слушай, что это за музыка? – встрепенулся Амир.

– Нравится?

– Очень… За душу хватает.

– "Маленький цветок" Сиднея Беше… Гений джаза, король кларнета и саксофона. Он с шестнадцати лет посвятил себя джазу, в Нью-Орлеане его зовут "одиноким странником"…

– А ты-то откуда все это знаешь?

Музыка плачет, стонет, кларнет надрывно изливает свою печаль.

"Маленький цветок" – это грустная сказка – о чем?.. Об одиночестве, о любви, о разлуке… Нагромождение грязных серых домов, сырой асфальт, белье на веревках. И сквозь толщу городского асфальта пробивается длинный тонкий стебель с нежными зелеными листьями. Он боится, зеленый гость, он боится этого города с его грязью и шумом. И с еле слышным шелестом и звоном – р-раз! – распускается маленький цветок… тот самый аленький волшебный цветочек из детской забытой сказки! – но тут же и вянет – и осыпаются алые лепестки… Плачет саксофон, стонет кларнет, всхлипывают клавиши рояля – погиб, погиб, погиб Маленький Цветок!..

– Классная музыка, – говорит Амир.

– А почему ты меня спросил про Тасю? – вдруг обратился к нему Борис. – Сам, небось, глаз на нее положил?

Амир хотел ответить, но, взглянув в зелёные насмешливые глаза, промолчал.

– Э-э, да она тебя присушила, – тихо рассмеялся Борис. – Жаль мне тебя, старичок… Если хочешь знать, женщины недостойны нашей любви. Ими можно лишь любоваться, но не любить их. Не спеши глотать крючок с наживкой!

– Много ты понимаешь, – оборвал его Амир. – Вся твоя мудрость – из книжек, из анекдотов. Что ты знаешь о жизни, пикадор?

И он посмотрел в ту сторону, где сидела Тася – и улыбнулся.

Ее светлое лицо, ее карие лучистые глаза, ее приоткрытые губы…

3

Хромоногий конюх никак не хотел давать им лошадь. Вернее – лошадь-то он давал, но ни Борис, ни Тася не умели запрягать. Конюх, прихрамывая, вынес им дугу, сбрую, вожжи. Бросил на телегу.

– Сами запрягайте.

– Мы же не умеем, – растерянно сказал Борис.

– А что вы умеете? – сердито спросил конюх, глядя на его пеструю рубашку и на тасин маникюр. Ишь, фраера городские, подумал он.

– Зря вы так, – сказал Борис. – Уверяю вас, мы тоже кое-что умеем делать в этой жизни. Например, можем перевязать вам рану. Или сделать спинномозговую пункцию. А Тася еще хорошо умеет готовить. Правда, с лошадьми вот нам управляться не приходилось.

Конюх промолчал, ему не хотелось спорить с этим смазливым сопляком, у которого, похоже, неплохо подвешен язык. К тому же, он чувствовал, что в чем-то пацан и прав. Дело, конечно, не в лошади… Так в чем же?!

– Послушайте, мы же не на прогулку собрались, – неловко улыбаясь, вмешалась Тася. – Мы едем за молоком, для всех наших ребят. Как вы не понимаете?

Конюх тихо выругался, молча запряг лошадь.

Проводил их взглядом, сплюнул.

Погода была хорошая. Настроение тоже скоро наладилось. Борис размахивал длинным прутом, погонял лошадь:

– Но-о, родимая!

– Эй ты, водитель кобылы! – смеялась Тася. – Гони шибче, нужно успеть вернуться до обеда!

– Успеем!

И впрямь – доехали до фермы быстро. Около полудня повернули обратно. Тася то и дело оглядывалась, проверяла – на месте ли молоко. Бидон был крепко привязан ремнями.

Солнце палило нещадно.

– Глянь-ка, – сказала Тася, – вон там, налево – озеро! Или это мираж? Давай искупаемся!

Через пять минут лошадь уже стояла на берегу. А Борис с Тасей в воду – бултых! – удовольствие первый сорт! Потом разлеглись на песке. Тася лежала на спине, прищурив глаза. Солнце лезло сквозь ресницы, вливалось – горячее, ласковое, томящее.

Борис приподнялся на локте, глянул на нее сбоку – ну и что в ней особенного? Да ничего… Круглое лицо, бисеринки пота над верхней губой, тонкая шея, грудь под лифчиком торчит – две смешных маленьких тычинки, и белый шрамчик на животе справа. При виде этого нежного шрамчика у него вдруг сладко заныло в груди. Тася приоткрыла глаза, испуганно перехватила его взгляд. "Зачем он так смотрит? – подумала она. – И почему молчит? Уж лучше бы что-нибудь говорил…"

Она встала, отряхнула с себя песок.

А Борис лежал и глядел на нее снизу вверх. Он не видел ее лица. Там, где было ее лицо – палило солнце. Он глядел туда, где были ее глаза, и не видел их. Ослепительное солнце.

– Не смотри так, – глухо сказала она. И быстро стала одеваться.

Борис криво усмехнулся.

– Мы же можем опоздать, – сказала Тася.

– Ну и что?

– Женька будет ругаться.

– Черт с ним. Злее будет. Мы ему не солдаты.

– Ну, зачем так… Да и не в Женьке дело… Мы же всем ребятам молоко везем.

– По Амиру соскучилась?

– При чем тут Амир?

– А чего же ты покраснела?

– Неправда! Неправда!

Еще какая правда, тоскливо подумал Борис, глядя на ее пылающее лицо.

Он вскочил, подошел к дремлющей лошади, схватил вожжи и закричал:

– Ну-у, мертвая!..

– …крикнул мальчишечка басом! – подхватила Тася и рассмеялась: – Нет, правда, Борька, нам пора.

Они тронулись. Вскоре впереди показались невзрачные домики зерносовхоза.

4

"16 августа.

Сегодня ночью мне приснилась Тася. А Борька потом сказал, что я кричал во сне. Говорю: что кричал? – а он, гад, молчит, смеется.

Рано утром я вышел во двор, смотрю – Тася уже на кухне. Она меня не видела, а я видел ее через окно – как она растапливает печь, как поет, то есть я не слышал, но видел, как шевелятся ее губы".

– Амир, ты что, дневник пишешь?

– Нет, письмо.

– В тетрадь – письмо?

– А тебе – не все ли равно? Отстань.

«А вчера к нам приехал новый парень – Мишка Зак, с педиатрического факультета. Ехидный такой еврейчик, огрызается на каждое слово. После работы (да и во время работы) много читает. Почти ни с кем не общается. Только Борька сразу с ним сошелся, они все время треплются о поэзии, об искусстве, даже о философии. Мишка, кажется, поумнее, и разбирается во всем этом побольше, чем Борька. Сегодня они с чего-то вдруг разругались, Борька счел себя униженным, что ли. Раскричался как мальчишка. Он просто из себя выходит, когда его щелкают по носу. Пикадор. Мишка ему, конечно, понравился. Но Борька ему завидует. Он вообще многим завидует, хотя в то же время и воображает себя самобытной личностью, непризнанным талантом. Он и мне завидует. Например, тому, что я сильнее его, что боксом занимаюсь. А кто ему мешает? Он даже тому завидует, что я знаю арабский язык. Но я же татарин, меня этому с детства научили. Чему тут завидовать? А он завидует. Тася мне как-то сказала…»

– Кончай строчить, писатель!

– Борька, отстань.

– Пошли в кино.

– А что сегодня?

– Итальянский фильм. "Ночи Кабирии". Пошли, Хемингуэй!

5

Римские проститутки танцуют мамбу. Потом дерутся.

Кабирия таскает свою подругу за космы, царапает ей лицо. Крики, визг. Гаснет свет. Часть кончилась.

– Ну и фильм! – восторженно произносит Арсенька. – Такие чувихи потрясные…

Мишка Зак морщится, но ничего не говорит. Он уже видел этот фильм. Он все понимает. Его коробят слова Арсеньки. Но спорить – унижаться. И он молчит.

Борис сидит рядом с Тасей.

– Один критик писал, – говорит он, наклоняясь к ней и чувствуя губами ее волосы, – что Кабирия – это Чарли Чаплин в юбке.

– Да? – говорит Тася, слегка отклоняя голову.

…Кабирия – в чужой машине. Рядом со знаменитым киноактером.

– Смотри, какой обаятельный мэн, – бормочет Борис. – Какой сексапильный… правда же?

– Подожди, Боря, – морщится Тася. – Не мешай.

Вдруг с места встает какая-то молодая женщина и, что-то невнятно бормоча, идет к выходу.

Борис удивленно смотрит ей вслед.

– В чем дело? – вырывается у него.

– Не понимаю, зачем такую гадость показывают, – злобно говорит женщина.

– Это местная учительница, – шепчет Тася.

Учительница уходит.

– Дура! – хохочет Арсенька. – Ханжа, кикимора!

– Педагогическая комедия! – роняет Мишка.

– Да уж, – поддерживает его Борис. – Вот она, сельская интеллигенция. Интересно, чему она учит детишек…

– Да не мешай ты! – обрывает его Тася. Она жадно смотрит на экран.

Фильм продолжается. Сцена гипнотического сеанса.

Борис случайно взглянул на Амира. В полумраке был виден его горбоносый профиль, сжатые губы. Борису вдруг стало обидно за себя – он понял различие в том, как воспринимают фильм он и Амир. Борис понимал все происходящее на экране, замечал все нюансы актерского и операторского мастерства, но он не смог бы глядеть вот так – зачарованно, с судорожно сжатыми губами… Внутренний голос спасительно шепчет: для меня подобная эмоциональность – пройденный этап… Но все равно – обидно.

Фильм кончился.

Борис и Тася идут по деревенской улице, спотыкаясь о камни и большие комья грязи, наступая в лужи. Черное небо. Море сверкающих звезд.

– В школе проходили астрономию, – сказала Тася. – А я вот не знаю ни одного созвездия, кроме Большой Медведицы…

– И не нужно их знать, – сказал Борис. – Я, к примеру, тоже не помню никаких названий – и смотрю на небо просто как на звездный ковер, короче – просто любуюсь. А если бы знал названия всех созвездий, то невольно глядел бы на небо, как на карту.

– Это точно, – согласилась Тася. – Слишком много знать – тоже плохо. Нужно оставлять для себя хоть какие-то тайны, загадки…

– Ты глянь, какая луна! – сказал Борис. – И деревня ночью сразу похорошела. Крыши блестят под луной, как серебряные. Даже эта лужа – словно озеро. Ночь все украшает. И всех.

Откуда-то издалека послышалась частушка:

 
– У кого какая баня,
У меня – кирпичная.
У кого какая баба,
Моя симпатичная!..
 

Тася рассмеялась. Борис сказал:

– Надо же – самая современная рифма: баня-баба. Прямо как у Евтушенко…

– Борь, а ты еще пишешь стихи? – спросила Тася.

– Иногда, – и он вдруг смутился. – По настроению.

Они дошли до столовой. Борис пошарил в кармане, достал сигарету. Не было спичек.

– У тебя на кухне спички есть? – спросил он. – Зайдем на минутку… Ну, чего ты? У тебя же есть ключ, я знаю.

Зашли на кухню. Борис закурил. Тася как-то странно смотрела на него. В ее взгляде не было нежности или симпатии – одно любопытство. Какой красавчик, подумала она. Ресницы пышные, как у девушки. А глаза! И ведь умница. Но какой-то… жалкий. Странно – почему?

– Прочитай мне какое-нибудь свое стихотворение, – попросила она.

Тася стояла у печки. В синей кофте и узких брюках.

Борис глянул на нее чуть смущенно – и после паузы начал:

 
– Помню – липы, ивы и Вы.
Я влюбился во мгле листвы.
И тогда лишь – в тени ив, лип, –
Я вдруг понял: пропал и влип!..
 

Тася слушала.

– Нет, дальше не буду, – оборвал он себя. – Это все неправда. Я все выдумал, сочинил. Сплошная игра слов. Это не стихи…

"И даже тут – любуюсь собой, – с горечью подумал он. – Да, конечно, зачем дожидаться, пока другие тебя осудят?.. сделай это сам. Так – легче".

– А мне – нравится, – сказала Тася.

Борис подошел к ней. Постоял рядом. Обнял, поцеловал ее волосы, лоб, щеки. Она не ожидала этого. Хотя знала – всегда так и бывает. Этим все и кончается.

Но, ощутив его губы возле своих губ, вырвалась и произнесла банальные слова:

– Не надо.

6

Вокруг – тьма, ночь, мрак.

Только прямо перед ним, как на киноэкране – оранжевый квадрат окна. Там, в столовой – двое.

– А я? – сказал Амир. – А как же я?

7

– Борька, гаси свет.

Погасил.

Лег на нары. Глядел в потолок.

У меня никогда так не было, – думал он. – И не то обидно, что она не дала себя даже поцеловать. Ей было почти все равно. Мои прикосновения ее не… не… Не надо, сказала она. А как хотелось, как хотелось… Мне – мое. Не больше, не меньше. Лучше всего – ни с кем не делиться. А еще лучше – делать так, чтобы все тебя видели и понимали. Приятное с полезным. Ловко. Ну, я уж не знаю, что это такое и как называется. Не все ли равно, как называется? Бывает – от плюса тоска, от минуса – радость. Объясните, попробуйте. Нет, конечно же, дело не в словах. Все куда тоньше. Или сложнее. Или проще. Черт его знает. Не надо, сказала она. Человек думает одно, говорит другое, делает третье. Не надо, сказала она. Что – не надо? Проще – не лезть, не соваться внутрь самого себя. Бесполезно. Ведь я не успеваю себя догнать. Что? Себя – догнать. Некуда дальше. Некуда. Голова набита ватой. Хорошо, что я не стал с ней объясняться, изливать душу. Хорошо, что не спорол никакую сентиментальную глупость. Вот бы уж она потом посмеялась… Все это – зря. Ведь она же сказала – не надо. Я слишком много накопил. Я слишком красиво скажу, если скажу. Ох, и как же она… как она… как она мне нра-вит-ся. А ведь все так просто. Не любит. Хоть тресни. И что тут еще мудрить? Со-вер-шен-но не любит.

– Как успехи, Боб?

– (вздрогнул) Что?

– Ишь ты, не понимает! – Арсенька хмыкнул. – Я насчет Таси. Дела в порядке?

– Никаких дел, – буркнул Борис. – Спать хочу.

– Ну, конечно, после любовных трудов… Другу хоть расскажи. А, Боб?

– Нечего рассказывать!

– Как же – нечего? – вдруг вмешался хрипло Амир, приподнимаясь на локте. – Поделись опытом.

И словно какая-то пружина лопнула в Борисе. Он быстро заговорил, забормотал:

– Значит, очень хочешь? Да? Нет, правда, ты очень хочешь, чтобы я рассказал? О чем же тебе рассказать? Я прямо теряюсь, не знаю – с чего начать. О том, как мы с ней целовались? Или – о том, что было после? Не надо? Ты что, ревнуешь? А? Злишься? Ну, извини, я-то тут не при чем. Уж такие дела. Так оно исторически сложилось. А на тебя ей плевать. Слышишь? Я ведь знаю – ты на нее давно глаз положил. Скажешь – нет? А ей на тебя плевать. Уж прости. И точка. А я, я ее… ну, ты понимаешь? Я ж не напрашивался – ты сам просил рассказать. А она… у-у! Она в меня как кошка влюбилась. Ты бы видел, как она меня целовала. И сейчас губы болят.

– Ты врешь.

– Я – вру?

– Ты врешь, – повторил Амир почти беззлобно. – Ты все врешь.

– А хочешь, я расскажу, как мы с ней славно провели время, когда вместе ездили на лошадке за молоком – хочешь?

– Врешь, пикадор.

– Заладил одно – врешь да врешь! Ну ладно, завтра я ей скажу про твои сомнения… вот уж мы посмеемся! Что – не нравится? Хочешь дать мне в морду? Ну, дай, дай!

– Не шуми – ребят разбудишь, – буркнул Амир.

– Ты же боксер, силач! Что ж ты терпишь мои слова? Эх ты, благородная личность… Лирик! А мне – плевать на лирику! В деревне хочется поразвлечься, понял? Можно, конечно, и слюни сентиментальные распустить, и на флейте-свирели поиграть… Мой миленький дружок, любезный пастушок! Все это, брат, устарело. Вы, ребята, постарели, вы и ваши пасторали… Хорошее, кстати, слово – пасторали. Правда, Арсенька?

– Истину глаголешь, отец.

– Врешь ты все, – устало сказал Амир.

8

– …Можно ли спать с открытой форточкой? Армянское радио отвечает: конечно, можно, если больше не с кем.

– ……

– Разве не смешно?

– Ха, ха, ха, – вяло произнес Борис.

– Иди ты.

Арсенька обиделся, надулся.

– Не сердись, Арсен. У меня просто настроение паршивое. Хандра. Сплин.

– Да ну тебя. Тоже, Печорин нашелся. Лишний человек.

– Я и есть лишний.

Они сидели на крыше кошары. Крышу надо было забрасывать землей. Внизу, на траве, спал Мишка Зак. Сладко похрапывал. Вокруг – ни души. Рядом – поле. Дорога. Птицеферма.

– Может, поработаем слегка? – предложил Борис.

– Работа не Алитет – в горы не уйдет, – отмахнулся Арсенька.

Борис пожал плечами. Ему было все равно.

– Пусть работают те, кто не умеет, – сказал Арсенька.

По дороге от деревни катилась бричка. В бричке сидел управ. Кряжистый мужик с загорелым морщинистым лицом. На управе была шляпа. Этой шляпой он отличался от прочих, рядовых совхозников.

Управ подошел к ним с тыла – и злобно закричал, задрав голову:

– Эй, скубенты! Чего развалились? Чего не работаете? Чего кошару не покрываете? Это вам красиво?

Борис продолжал лежать. Не дрогнул. Арсенька вскочил и закричал сверху:

– А у нас перекур!

– Тунеядцы!

– Вы заблуждаетесь, дорогой товарищ управляющий совхозом имени Девятнадцатого съезда родной Коммунистической партии Советского Союза! – на одном дыхании выпалил Арсенька.

– Чего-о?! Демагог! – взорвался управ. – Уже полдень, а кошара так и не покрыта! Вот лентяи, мать вашу! Вы же так и на еду себе не заработаете! Еще останетесь должниками, будут у вас потом из стипендии высчитывать. Брали бы пример со своего комсорга, или с Амира. Вон как они на силосном комбайне вкалывают! Значит, есть у них комсомольская совесть! А у вас – нету, мать вашу!

– Да они ради денег стараются, – фыркнул Арсенька. – А мы – идеалисты и бессребреники…

– Сволочь ты, а не идеалист!

– Боб, ты слышишь, как нас оскорбляют?

– Он по-своему прав, – буркнул Борис. – Управ всегда прав. А мы правы по-своему. А Мишель, – кивнул он на притворяющегося спящим Мишку, – прав по-своему. И они, – кивнул на бегающих кур, – тоже по-своему правы… В этом мире все относительно, абсолютна лишь смерть. Так что, спорить нет смысла, надо смиренно терпеть и прощать друг друга…

– Ах вы, гниды паршивые, скубенты сраные! А ну – за работу, мать вашу!

– Ругань – не аргумент, – покачал головой Арсенька. – К таким грубостям мы не привыкли. Ведь мы – выходцы из интеллигентных семей, дети врачей и педагогов, мы воспитаны на добрых книгах и бабушкиных сказках…

– Я те дам бабушкины сказки! Да вы маменькины сынки! Тунеядцы! – вскричал управ. – Вас не порют, вот вы и расхрабрились! Распустил вас Никита… Жаль, Сталина нет – он бы давно всех прижучил… А вот что ты запоешь, скубент, когда тебя выпрут из института? Я ведь могу постараться… Хочешь?

– Он не хочет, не хочет! – сказал, вскакивая с травы, мудрый Мишка Зак. – Вы простите уж нас, пожалуйста. Сейчас мы быстренько, в авральном порядке, закидаем эту кошару… Даю честное жидовское слово!

– Вот трепачи, – с ненавистью произнес управ. – Ну, я вечером проверю.

Он уселся в бричку – и укатил прочь.

9

После ужина Амир зачем-то побрел в березовую рощу. Хотелось побыть одному. Душа томилась в предощущении чего-то хорошего, радостного…

Здравствуй, золотая осень!

Как красиво когда-то звучали сказанные впервые эти банальные слова: золотая осень! Как красиво звучали почти все слова, сказанные впервые. А ведь он – он еще никому, никогда… никогда никому не говорил о… Ну и помалкивай!

Он брел, пошатываясь, как пьяный. Во всем ему чудилась девичья нежность – и в горьковатом запахе травы, и в тихом шелесте палых золотых листьев, и в податливой гибкости березовых стволов. Тася, Тасинька… Он погладил, еле касаясь, тонкий белый ствол – и вспыхнул от смущения, и обернулся – не видит ли его кто-нибудь. Никого не было. Ну ты и пикадор! – сказал насмешливо сам себе. – Что с тобой творится? Да уж ясно – что… Тупой азиат. Влюбленный боксер. Тася. Тасинька…

Шел, покачиваясь, словно во сне, между белых стволов. Шел и шептал ее нежное имя. И улыбался.

Неожиданно услышал голос Бориса. Резко остановился. Да, это они – Борька и Тася шли совсем рядом, по тропе, метрах в десяти от него.

 
– Облака плывут как овцы
Серым стадом.
Ты не любишь меня вовсе,
И не надо… –
 

декламировал заунывно Борька.

– Новые стихи? – спросила Тася.

– Да. Для тебя.

– Ну, читай дальше.

– Не хочу. Там неправда. Мне надо, чтобы ты меня любила. Я так хочу!

– Глупый.

– Не хочу быть умным. Не могу быть умным рядом с тобой, – и Борис схватил ее за плечи, притянул к себе. (И что дальше?)

– Глупый, – повторила Тася. – А стихи у тебя правильные. Я тебя вовсе не люблю… Что с тобой, Боря?

Он зажмурился, снова притянул ее к себе, крепко обнял.

– Тасичка, родная моя…

И тут сильная чужая рука отшвырнула его в сторону. Дрожа от злобы, Борис повернулся к Амиру:

– Ты чего? Шпионишь?!

– А ничего. Хочу привести тебя в чувство… пикадор.

– Кончай хамить, Амир.

– Погоди. Напомни-ка мне, о чем мы говорили прошлой ночью? У тебя, значит, губы болят от тасиных поцелуев? – Амир резко повернулся к Тасе: – Скажи, это правда?

– Нет, – тихо сказала она.

– И ты в него как кошка влюбилась? Ведь и это неправда, Тася?

– Конечно, неправда…

– Так зачем ты врал, Борька?

– Назло тебе.

– А может – назло себе?

– Заткнись! – с ненавистью крикнул Борис. – Не лезь в мою душу, все равно ничего не поймешь.

– Ну, конечно, ты же у нас сложная личность, – усмехнулся Амир. – Впрочем, кроме тебя в это никто не верит… вот и утешай сам себя.

– Заткнись, гад! – крикнул Борис, рванувшись к Амиру.

Короткий удар – Борис рухнул на траву.

– Амир, не надо! – испуганно вскрикнула Тася.

Амир поднял поверженного соперника с земли, встряхнул.

– Очнись, пикадор. Больше бить не буду. Мой совет – будь попроще. И народ к тебе потянется. В том числе и женщины.

Борис ничего не ответил. Хуже быть не могло.

Он молча, не глядя на них, повернулся и пошел прочь.

Амир стоял в растерянности.

– Тася, уж ты прости… – и он смущенно развел руки. Он не мог подобрать нужных слов – простых и естественных. Трудно быть естественным, когда любишь.

– Ничего, – улыбнулась она. – Все правильно. Я на тебя не сержусь. Только – пора идти домой. Уже поздно.

Она взяла его за руку. Повела за собой. Приручила.

Так и шли через рощу – как брат и сестра, держась за руки.

– Почему это во всех фильмах влюбленные гоняются друг за другом? – вдруг произнес он дрожащим, притворно шутливым голосом. – Вроде, взрослые люди – а носятся как малые дети…

– Дураки, – сказала Тася.

– Кто? Влюбленные?

– Да нет. Те, кто снимают такие фильмы… – И она рассмеялась. – Чего бегать-то? Правда же?

– От избытка чувств-с! – И он тоже рассмеялся.

Роща кончилась, показалась деревня. Надо было перейти по бревну через ручей. Амир перепрыгнул на другой берег – и подал Тасе руку.

– Я сама! – Она ступила на бревно, сделала пару шагов, поскользнулась, взмахнула руками, не смогла удержать равновесие, сорвалась и упала в воду. И вся промокла в холодном ручье.

Амир кинулся к ней, взял ее, мокрую, на руки, поднял, прижал к груди и понес, как драгоценного ребенка, гордо вышагивая по деревенской улице.

– Ну зачем ты? Пусти! – шептала она. – Люди же увидят!

– Пусть хоть весь мир смотрит! – радостно отвечал он.

10

Купание в холодном ручье не прошло даром – Тася всерьез простудилась.

11

Когда он зашел в девичий закуток, Тася спала. Эллочка была на работе.

Вот и хорошо, подумал Амир, я только гляну на нее, и все. Я ничего ей не скажу, я не разбужу ее, просто постою тут, посмотрю на нее. Милая. Милая.

Подошел, наклонился над ней. Положил на постель яблоко. Жадно всматривался в ее лицо. Не смог удержаться, наклонился ниже и осторожно поцеловал ее в щеку. Жуткий миг. Теперь не убежишь. Не скроешься. От этого – никуда.

И вдруг он понял – она не спит. Увидел, как розовеют ее щеки, как дрогнули ее ресницы. И еще он понял, что она знает, что он заметил, что она не спит. Но боится открыть глаза. Чтобы ей помочь, отошел к окну, отвернулся.

Вот сейчас она скажет: "Надо же! Это ты, Амир?"

– Надо же! Это ты, Амир? – сказала она.

Он повернулся с гордой улыбкой. Моя власть! Я боялся, что я ее раб. Чудак, все будет наоборот. Вот она, сладость власти.

Сейчас она скажет: "Как хорошо, что ты пришел".

– Как хорошо, что ты пришел, – сказала она.

Он молчал. Боялся открыть рот.

Сейчас она скажет: "Какое красивое яблоко!"

– Какое красивое яблоко! – сказала она.

Он был счастлив. Можно вообще ничего не говорить. Сел рядом.

А я знаю, что ты знаешь, что я тебя люблю… Можешь не притворяться, притворщица.

– Ну как, тебе лучше? – спросил Амир.

– Да. (Сейчас мне так хорошо, так хорошо… побудь рядом, подольше…)

– А голос простуженный. Голова не болит?

– Нет. (При чем тут голова? Ну, что же ты молчишь? Скажи, скажи).

– Я тебе еще меду принес. При простуде очень помогает.

– Спасибо. (Спасибо, спасибо – да не за мед, я его не хочу и не буду. Спасибо, мой милый).

– Какие у тебя щеки горячие… Тебе надо в больницу!

Из-за стены послышалась музыка. Кто-то включил арсенькин магнитофон. "Если уходит к другому невеста, то неизвестно, кому повезло…"

Тася горячей рукой схватила его пальцы.

– Амир, – шепнула она.

Скажи. Скажи.

Ишь какой. Ты должен первый – ты же мужчина.

Я люблю тебя. Я с тобой породнился – с твоими карими глазами, с твоими горячими руками. Мне без тебя – никак, никуда, никогда.

За стеной застонал саксофон.

– Это "Маленький цветок"? – спросила Тася, не выпуская его руку. – Красивая музыка.

Скажи. Скажи.

– Маленький цветок… – прошептал он. – Это ты – мой маленький цветок. Маленький цветок, который я люблю.

– Повтори!

– Люблю, – еле слышно произнес он.

Она прерывисто вздохнула, поверив не словам, а его голосу. И его глазам, ласкающим ее пылающее лицо. Наконец-то.

Она взяла его руку и положила себе на лицо, на глаза, провела по щекам. Он погладил ее. Внезапно она прижалась губами к его руке – и всхлипнула: – Не сердись…