Текст книги "Смотри, какой закат!"

Кстати, меня самого среди героев повести вы не найдете, хотя понемногу от моей персоны есть в каждом из персонажей. Повесть вовсе не автобиографична, и в реальности многое происходило совсем не так, как здесь написано. В частности, романтическая любовь была куда более приземленной, простой и грубой. И нежная Тася была другой, более естественной и практичной, что ли, и Амир был не таким уж сентиментальным боксером, и Борис – не таким уж мрачным пессимистом. Любовные свидания Амира и Таси проходили по вечерам на кухне, где они запирались на крючок и в кромешной темноте занимались любовью. Для этого устраивали ложе из двух телогреек.

Амир потом жаловался мне на неудобство, показывая ссадины на коленях…

Многое было не так, как написано, но смерть была именно такой. А ведь в жизни нет ничего важнее смерти. И не моя вина, что любая, даже самая светлая и счастливая жизнь завершается известно чем.

Жизнь у каждого из моих героев складывалась по-разному, но смерть всех уравняла. К примеру, Арсенька стал профессором, в последние годы разъезжал на мерседесе, а недавно умер от обширного инфаркта. Эллочка прожила счастливую, но недолгую жизнь, завершившуюся смертью от рака грудной железы. Амир был главным врачом в одной крупной больнице, вышел на пенсию и скончался после инсульта. Мишка Зак погиб в авиакатастрофе – не долетел до Израиля, куда вырвался только в конце восьмидесятых. Женька Комиссар с третьего курса ушел, перевелся в военно-медицинскую академию, стал ученым, написал несколько монографий и года три назад умер – не знаю уж, от чего. Да и не все ли равно?

А вот поэт-мизантроп Борис до сих пор жив – и жадно наслаждается всеми радостями жизни с неиссякаемой силой и энергией. Правда, стихи писать давно перестал, да оно и к лучшему. Недавно он женился на молоденькой секретарше из собственной фирмы – и поэтому выглядит очень даже хорошо. Чего не скажешь обо мне.

Вот такие дела, сочинитель.

Поменьше надо сочинять, побольше присматриваться.

Учили ж тебя – будь проще, и читатель тебя полюбит. А ты не внял.

1961–2007 гг.

Брудершафт

…Расстался я с вами, милые, расстался! Сердце мое привязано к вам всеми нежнейшими своими чувствами, а я беспрестанно от вас удаляюсь и буду удаляться!

О, сердце, сердце! Кто знает: чего ты хочешь?..

Николай Карамзин «Письма русского путешественника» (1791 год)

"…немец, немка – стар., а местами и доныне в народе, немой, или же – неговорящий по-русски, всякий иностранец с запада, европеец…

…неметь – лишаться языка, способности говорить, становиться немым; замолкать, умолкать, особ. от сильных душевных потрясений…"

Владимир Даль. «Толковый словарь живого великорусского языка»

(Сентиментальное путешествие во времени и пространстве)

Ретро

«Мы разрешаем всем иностранцам прибыть в нашу империю для поселения в любой губернии, которая вам понравится…»

Екатерина Вторая – Манифест (1762 год)

"7 сентября 1764 г. Прибыли в Чебоксарск. Вручил Канцелярии полученный в Петербурге Указ. Убыли в тот же день. Просьбу колонистов сделать остановку у Казани удовлетворил. Оставались тут до 10 сентября. Колонист Иосиф Уль, за беспричинную ругань, по решению старейшин наказан палками…

20 сентября. Причалили к пристани у города Саратова. Я с отрядом солдат и колонистами явился к чиновнику по делам иностранных переселенцев господину коллежскому асессору Рейсу, передал ему список колонистов от Тутель-канцелярии."

(Из служебного дневника начальника конвоя капитана Бориса Пайкуля)

 
…Прощайте, мои домочадцы,
Уезжаю сам не знаю куда,
Даже если найду на чужбине я счастье,
Не забыть мне вас никогда…
 

(«Прощальная песня переселенцев», 18 век)

Мы о них

«…Шиллер был совершенный немец, в полном смысле всего этого слова. Еще с двадцатилетнего возраста, с того счастливого времени, в которое русский человек живет на фу-фу, уже Шиллер размерил всю свою жизнь и никакого, ни в каком случае, не делал исключения. Он положил вставать в семь часов, обедать в два, быть точным во всем и быть пьяным каждое воскресенье. Он положил себе в течение десяти лет составить капитал из пятидесяти тысяч, и уже это было так верно и неотразимо, как судьба, потому что скорее чиновник забудет заглянуть в швейцарскую своего начальника, нежели немец решится переменить свое слово. Ни в каком случае не увеличивал он своих издержек, и если цена на картофель слишком поднималась против обыкновенного, он не прибавлял ни одной копейки, но уменьшал только количество, и хотя оставался иногда несколько голодным, но, однако же, привыкал к этому. Аккуратность его простиралась до того, что он положил целовать жену свою в сутки не более двух раз, а чтобы как-нибудь не поцеловать лишний раз, он никогда не клал перцу более одной ложечки в свой суп; впрочем, в воскресный день это правило не так строго исполнялось, потому что Шиллер выпивал тогда две бутылки пива и одну бутылку тминной водки, которую, однако же, он всегда бранил. Пил он вовсе не так, как англичанин, который тотчас после обеда запирает дверь на крючок и нарезывается один. Напротив, он, как немец, пил всегда вдохновенно, или с сапожником Гофманом, или с столяром Кунцем, тоже немцем и большим пьяницею».

(Николай Гоголь. «Невский проспект»)

Ретро

"По достоверным данным, полученным военными властями, среди немецкого населения, проживающего в районах Поволжья, имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов, которые по сигналу, данному из Германии, должны произвести взрывы в районах, заселенных немцами Поволжья…

В случае, если произойдут диверсионные акты, затеянные по указке из Германии немецкими диверсантами и шпионами в республике немцев Поволжья или в прилегающих районах и случится кровопролитие, Советское правительство по законам военного времени будет вынуждено принять карательные меры против всего немецкого населения Поволжья.

Во избежание таких нежелательных явлений и для предупреждения серьезных кровопролитий, Президиум Верховного Совета СССР признал необходимым переселить все немецкое население, проживающее в районах Поволжья, в другие районы с тем, чтобы переселяемые были наделены землей и чтобы им была оказана государственная помощь по трудоустройству в новых районах.

Для расселения выделены изобилующие пахотной землей районы Новосибирской, Омской областей, Алтайского края, Казахстана и другие соседние области.

В связи с этим Государственному комитету Обороны предписано срочно произвести переселение всех немцев Поволжья и наделить переселяемых немцев Поволжья землей и угодьями в новых районах".

(Из Указа Президиума Верховного Совета СССР от 28.8.1941 г.)

«В трудармейском концлагере, где был мой отец, ежедневно из бараков выносили по 14–16 трупов, зимой складывали на улице, потом навалом грузили в машины, увозили и сбрасывали в ямы как попало. Люди собирали горох в туалете и повторно варили, страдая от голода…»

(В. Шнейдер – Из воспоминаний)

«Друзья! прошло красное лето, златая осень побледнела, зелень увяла, дерева стоят без плодов и без листьев, туманное небо волнуется, как мрачное море, зимний пух сыплется на хладную землю – простимся с природою до радостного весеннего свидания, укроемся от вьюг и метелей – укроемся в тихом кабинете своем! Время не должно тяготить нас: мы знаем лекарство от скуки. Друзья! Дуб и береза пылают в камине нашем – пусть свирепствует ветер и засыпает окна белым снегом! Сядем вокруг алого огня и будем рассказывать друг другу сказки, и повести, и всякие были».

(Николай Карамзин. «Остров Борнгольм» (1794)

Деды и внуки (1966)

– Сейчас я буду удивляться, – сказал Миллер, и удивился: – На станцию? Что вы там забыли? К подружке? – И подмигнул.

– Да ну, – отмахнулся я, – нам и здесь подружек хватает. Во всяком случае, мне – хватает.

– Сейчас я буду спрашивать, я ведь жутко любопытный, – сказал Миллер, и спросил: – Так зачем же?

Но тут подошел шеф, главный врач психобольницы (в которой, кстати, я работаю врачом, а Миллер – шофером), так вот – подошел шеф и сказал:

– В чем задержка, Карлуша? Не хочешь ехать без санитара? Не бойся – тот больной тихий… Я только сейчас по телефону со станцией говорил.

– Василий Николаич, давайте я вместо санитара съезжу, – сказал я. – Мне все равно на станцию надо.

– Ладно-ладно, – рассеянно сказал шеф, и вдруг рявкнул на Миллера: – Да побыстрей возвращайся! Сегодня же воскресенье, машина нужна будет.

– Ладно-ладно, – рассеянно передразнил его Миллер, и подмигнул мне: – Садитесь, доктор.

Наш уазик фыркнул и помчался по снежной ноябрьской дороге. Миллер лихо крутил баранку и чему-то улыбался. На моих коленях лежал рюкзак. Мне было двадцать пять лет, Миллеру – около тридцати. Но он казался мне весьма пожилым, хитроумным и бывалым человеком.

– Сейчас я буду приставать, – сказал Миллер, и пристал: – Вы холостой?

– Холостой, – ответил я.

– Оно и видно.

– Как это?

– По глазам, – пояснил Миллер. – У вас в глазах чертики прыгают. Вот посмотрите на меня – у меня глаза очень грустные и озабоченные.

– Почему?

– А потому, что я о семье все время думаю, о Нинке, в смысле – жене, о Вовке, в смысле – сыне. Обо всем таком.

Я хмыкнул.

– Сейчас я начну угадывать, – сказал Миллер, и угадал: – За водкой едете?

– Ага.

– Сразу видно.

– По глазам?

– А у нас в деревне-то водка отсутствует… Дефицит. За чем же еще может ехать на станцию молодой специалист с пустым рюкзаком? Только за водкой.

От деревни, в которой находилась наша больница, до станции, где был психоприемник – пятнадцать километров. Дорога идет сквозь тайгу – два шатких мостика через речки – дорога засыпана свежим снегом – ветра нет, погода прекрасная, настроение хорошее. Только бы больной не оказался буйным.

За стеклом мелькали корабельные сосны и пышные ели, и пихты, и кедры – словно шишкинские репродукции, прокатанные на бесконечной ленте обоев. И вдруг – совсем не шишкинский пейзаж: искалеченный черный лес – после пожара, бурелома… или – после падения метеорита? после взрыва атомной бомбы?.. – свирепо сожженный, обугленный лес, даже не лес – черные скелеты деревьев, исковерканные уроды, криво вскинутые ветви, как руки, а вон две сплавленные в один узел пихты – совсем без хвои, а вон скорчившиеся, словно от невыносимой боли, сосны…

– Потрясающе, – сказал я. – Есть в этом зрелище жуткая красота…

– Какая-то сволочь спалила лес, – буркнул Миллер. – Это, конечно, очень красиво.

– Я имел в виду – с эстетической точки зрения, – попытался я объяснить. – Зачем передергивать-то?

– Да вы эстет, – усмехнулся Миллер. – Юноша бледный со взором горящим… Много водки будете брать, юноша?

– Сколько в рюкзак войдет, столько и возьму, – ответил я и подумал: "Начитанный, гад… Брюсова цитирует. Ишь, развелись в деревне эрудиты…"

– Значит, полный рюкзак? Правильно. Меньше – не стоит. Уничтожать ее надо, проклятую.

– Просто – у меня завтра день рождения, – сказал я.

– Надо было взять два рюкзака, – посоветовал Миллер.

Так, с разговорчиками, и доехали до станции. Я выскочил из машины, размялся, закурил. Договорились через полчаса встретиться у ворот психоприемника, возле станции. Я забежал в магазин, набил полный рюкзак водки, потом зашел в столовую, перекусил, побаловал себя оладьями с вареньем и стаканом компота, а потом заглянул в газетный киоск и купил "Неделю" и "Литературку", а потом вернулся и купил еще "Крокодил".

Когда я подошел к психоприемнику, уазик уже недовольно пофыркивал.

– Заставляете ждать, истребитель водки, – и Миллер посмотрел на часы. – Ну, поехали. Вам придется сесть сзади, рядом с больным. Не возражаете?

– О чем речь, – сказал я.

У больного была испуганная худая физиономия, губы его непрестанно шевелились, выражение лица менялось – словно он с кем-то спорил, к кому-то прислушивался.

– Извините, – обратился я к больному, – вы сами решили лечь в больницу?

– Ага, – кивнул он. – Голоса замучили, сил моих больше нет.

– Голоса? Ну, и что они говорят?

– Говорят – убьем… А за что? За что?! Я же не виноват… – И он вдруг заплакал.

– Ну что вы, – сказал я, – успокойтесь. Скоро приедем в больницу – и все ваши голоса исчезнут.

– О господи! Я же им ничего не сделал, – бормотал сквозь слезы больной, – а они все твердят: убьем, казним, прикончим…

– Ладно, поехали, – сказал Миллер.

Поехали.

С самого начала обратного рейса мне казалось, что Миллер хочет мне что-то сказать, предложить… но не решается. Я чувствовал это даже по морщинкам на его стриженом затылке.

– Сил моих больше нет, – снова заныл больной.

– Молчи, псих, – огрызнулся Миллер.

Но тот не унимался.

– Я так больше не могу, – сказал он, – я так просто не успокоюсь. Я кого-нибудь обязательно должен убить – и тогда мне станет легче.

И он вдруг посмотрел на меня.

"Еще чего не хватало", – подумал я с испугом и отодвинулся от соседа.

Миллер остановил машину.

– Не желаете по-маленькому? – спросил он меня. – Ну, отлить.

Я согласился.

– А ты, псих, сиди на месте, – приказал ему Миллер.

Мы вышли и встали за кустик.

– Сейчас я буду вас искушать, – сказал Миллер, застегивая штаны. ("Уж не голубой ли он?" – вдруг подумал я). – Не хотите по маленькой?

Я не понял.

– Фу, Бог ты мой, – и Миллер достал из кармана бутылку водки. – Ведь не просто так, а в честь ваших именин. День ангела – да?

– Просто – день рождения.

– Вот я и предлагаю – выпить за здоровье вашего ангела, который хранит вас уже ровно… сколько лет он вас хранит-то?

– Четверть века, – сказал я. – А хорошо ли это – пить водку при исполнении служебных обязанностей? Допустимо ли это, товарищ Миллер?

– А почему бы и нет, товарищ доктор? – удивился лукавый водила. – Вы только поразмыслите – методом дедукции, индукции и репродукции… Если мы выпьем вдвоем, то никто ведь об этом не узнает. Я же на вас доносить не буду, вы на меня – тем более… верно?

– Верно, – согласился я. – Ну а больной?

– Так это же псих! – рассмеялся Миллер. – Кто ему поверит?

– Между прочим, я все слышу, – сказал больной, распахивая дверцу уазика. – Хоть меня голоса и замучили, но я все-все слышу. И я сообщу вашей администрации…

– Заглохни, стукач ненормальный! – прикрикнул Миллер. – Спрячься и не высовывайся. А то мы тебя свяжем. Ну так как, товарищ доктор? Как говорят в народе – руки стынут, ноги зябнут…

– …не пора ли нам дерябнуть? – закончил я. – Что ж, давай, так и быть, по маленькой.

Миллер достал из кармана стаканчик и ломоть хлеба. Мы быстренько выпили и зажевали.

– За ваше здоровье, – сказал Миллер. – С днем рожденья поздравляю, счастья-радости желаю!

– Данке шён, – сказал я.

– Чего? – не понял Миллер.

– Спасибо, говорю.

– По-немецки, что ли? – И он рассмеялся. – Ох ты, господи. Я ж немецкого языка совсем не знаю. В Сибири родился, в Сибири женился, в Сибири и помру. Ну, какой я немец? У меня и нос картошкой, и вообще морда русская.

– Это зависит от внешней среды, – объяснил я, хрустя хлебной коркой. – Результат многолетних мутаций.

– Вот-вот. Мутации, ампутации. А я по-немецки только и знаю: зер гут, гутен таг… да еще из кино: хенде хох…

– Ага! – закричал больной, и вылез из машины. – Фашист! Я фашистов на фронте бил и всегда бить буду!

– А ну – на место! – цыкнул Миллер. – Не доводи меня до белого колена, как говорит наш шеф.

– Сейчас буду уговаривать, – обратился Миллер ко мне, и уговорил: мы выпили еще по стаканчику.

– Ох, смотри, Миллер, – сказал я.

– Ерунда, – отмахнулся он. – Все прах, все тлен, царство Божие внутри нас… Как говаривал граф Лев Толстой.

– Врешь, он не так говорил, – возмутился я (мы уже перешли на ты, хотя и не пили на брудершафт).

– Нет, говорил… ты просто не дочитал до этого места. Возьми полное собрание сочинений Толстого, том 87-й, страница 546-ая… и прочти.

И он нахально посмотрел мне в глаза.

– Врешь, – сказал я.

– Вот зануда, – поморщился Миллер. – Так о чем мы с тобой говорили-то? Да, о немецком языке… Слушай, как тебя?

– Алик.

– Слушай, Алик… у тебя есть дед?

– Был.

– И у меня был. Так вот, этот самый мой дед когда-то, давным-давно, приехал в Россию. Зачем он сюда приехал, до сих пор не пойму. А поселился он в Петербурге. Он был замечательный музыкант! Артист с большой буквы! Но он, понимаешь, был очень ленивый, мой дед, и очень любил пить шнапс и пиво. Как я. Он был не просто музыкант – он сам и музыку сочинял. Только он ее не записывал – ему лень было, и руки тряслись. А знаешь, что он делал? Он сочинял шикарные мелодии – и продавал их композиторам.

– Как это – продавал?

– Очень просто. Сочинит мелодию, а обрабатывать, аранжировать ее ему неохота, лень. Вот он приходит, например, к Скрябину и говорит: здорово, брат Скрябин, купи мелодию. И проиграет ее на фортепьяно. Скрябин ему: ладно, мол, покупаю, возьми червонец. Дед берет червонец, идет в кабак и жрет водку. А Скрябин пыхтит, обрабатывает. Слышал: гений – это терпение? Так вот, у Скрябина такой гениальности хватало. Да! Слушай, а ты знаешь, откуда "Танец маленьких лебедей" появился? Это же мой дед – Чайковскому продал!.. Пришел он как-то раз к Чайковскому…

– Погоди, – перебил я, – хватит. Ты, брат, совсем заврался. Знаешь, как это называется? Это называется конфабуляция – заполнение провалов памяти вымышленными событиями. Понял?

– Ой-ой. Сейчас я покраснею от стыда, – сказал Миллер, и покраснел (от водки). – Да, я маленько наврал… ну и что? Я ведь своего деда совсем не помню… Я и отца не помню, не видел ни разу. Говорят, он в трудармии с голодухи помер, в сорок четвертом. Перед этим нас вместе с другими немцами из Поволжья сюда пригнали. Тут я вскоре и родился. Отца – в трудармию, мать одна осталась, нас у нее трое было на руках. Ну а дед… Мне мать рассказывала, как дед помер. Какой он, к черту, музыкант! Он мужик был… пьяница, это точно. Однажды метали стога, вечером дед нахлебался самогонки и залез на вершину стога, там и заснул. Под утро бабы его стали будить, он завозился, заворочался… и – бух! – скатился вниз, да и сел задницей на чьи-то вилы… какой-то дурак оставил вилы кверху зубьями. Так вот, дед прямо задницей на них и напоролся. Бабы вокруг – ох, ах, – а дед на вилах – как цыпленок – орет, матерится. Кое-как вытащили из него вилы – и к хирургу. Вроде, вылечили, но деда очень уж стыд замучил, не смог он перенести такого позора – на вилах, задницей, перед бабами… Он ужасно стыдливый был, мой дед. От стыда и помер.

Мы выпили за его деда.

– А мой дед, – сказал я, – был архиерей. Не веришь? Ей-Богу, – и я перекрестился. – Ты в Красноярске был?

– Был, конечно. У меня там сеструха живет, у нее муж – полковник милиции…

– Погоди про сеструху. Я про деда своего рассказываю. Знаешь, там в центре есть старый красивый дом… ну, где сейчас онкологический диспансер – знаешь?

– На церковь походит?

– Во-во. В этом доме до революции мой дед-архиерей жил. Он командовал всеми попами Енисейской губернии. Знаешь Дом Советов на площади?

– Конечно, знаю.

– Так вот, на том месте, где сейчас Дом Советов, раньше стоял огромный собор. Потом, в тридцатые годы, собор взорвали, разрушили… по кирпичику разнесли. А тогда, в старые-то времена, в дни церковных праздников, от архиерейского дома до самого собора (а это – метров двести, если не больше) протягивали ковровую дорожку, и мой дед – ты представляешь? – в золотой ризе, с крестом на пузе – вышагивал по этой дорожке, а на ступенях храма нищие, а он им в шапки – золотые рубли, а толпа орет, надрывается, все в экстазе, шляпы кверху бросают, дамы на колени падают, рыдают. А дед мой идет и в бороду себе ухмыляется. Он атеист был в душе.

– Чего ж он не бросил свою архиерейскую должность, если был атеистом? – спросил Миллер.

– Платили хорошо. Больше, чем нашему шефу. И потом – дед любил над толпой поиздеваться…

– Ясно, – сказал Миллер. – Складно и поучительно. Сейчас я буду смеяться, – и рассмеялся. – Это что, тоже конфа… конфу…

– …буляция! – закончил я трудное слово.

– Ой, не могу! А я – уши развесил…

– Ну и что? – улыбнулся я. – Люблю иногда соврать. Приврать. Ведь вранье – это не ложь… Верно?

– Точно, – согласился Миллер. – Давай выпьем за твоего деда.

– Алкоголики! – закричал больной. – Я напишу жалобу в край-здравотдел! Я тут, может, последнего рассудка лишаюсь, а вы водку пьете!..

– А ты успокойся, – сказал ему Миллер, опрокидывая последний стаканчик. – Так о чем мы?.. Ах, да, о вранье. Что ж. Вранье – это искусство.

– А искусство – это вранье, – быстро добавил я.

– Ну да. Вранье – искусство… А ложь – это… ложь, ложь… ложь – это подлость! Лгут – чтобы обмануть, предать… для своей шкурной выгоды, для корысти. А врут – для удовольствия слушателей.

Я захмелел. Я задумался.

– Ты абсолютно прав, – сказал я, – но я хочу уточнить. Вот смотри – твой дед и мой дед. Что мы о них знаем? Ни хрена! Разве можно жить, не зная своих предков? Нельзя так жить. А мы живем. Вот и приходится конфу… конфа… булировать – заполнять провалы памяти вымыслами. Именно так.

– Ты мудрец, – сказал Миллер.

– Подожди. Ведь я про своего деда знаю только то, что он в шестнадцатом году помер… кстати – на германском фронте. Не от пули. Кажется, от чахотки. А может, от тифа. Точно не знаю…

– Земля ему пухом, – сказал Миллер. – Не переживай. Это ж давно было… Ехать пора.

– Что?

– Пора ехать! Забыл, что ли?

– Провал памяти, – сказал я.

Мы тронулись дальше.

Больной недовольно возился рядом со мной.

– Это безобразие, – сказал он. – Вы, вероятно, хотите, чтобы я кого-нибудь убил? И я это сделаю, сделаю… Мне голоса покоя не дают, мучают, да вы тут еще… со своими дедами. Не могу я!

– Вот псих, – сказал Миллер.

– Я убью тебя! – заорал больной. – Мне все равно кого-то надо убить, иначе я не успокоюсь. Вот я тебя и убью.

– Почему именно меня? – обиделся Миллер и кинул взгляд через плечо.

– У меня тоже дед был, – сказал больной, – так моего деда немцы в четырнадцатом убили. И отца моего немцы убили, в сорок втором. Я сам их на фронте убивал, они мне правое легкое прострелили, гады. Вот я тебя и убью.

– А ну, помолчи, – сказал я, и крикнул Миллеру: – Карлуша, а что мы так тихо едем? Давай-ка на восемьдесят!

Миллер кивнул – и машина, подпрыгивая, пошла быстрее.

– Моего отца вот такие же фрицы, как ты, убили, – бубнил больной в спину Миллера, – а я тебя убью…

– Слушай, дорогой, – не оглядываясь, сказал Миллер, – ты мне всю плешь переел. Сейчас я тебя выкину из машины, на полном ходу. А шефу скажу – сбежал. Тоже мне, антифашист сраный. Дурак ты. Дурдом по тебе плачет.

– А мы вот его сейчас свяжем, – сказал я.

– Не надо, не надо меня связывать! – испугался больной. – Я буду молчать. Я потерплю… Я убью кого-нибудь в больнице. Ведь иначе мне все равно не успокоиться.

– Карлуша! – воскликнул я. – Давай на сто!

– По такой-то дороге? – усомнился Миллер. – Ой, смотри, доктор…

Уазик рванулся вперед.

Мы ехали лихо. Мелькали деревья. Снежные хлопья ударялись в ветровое стекло, снежинки расплющивались, таяли, липли одна к другой.

Мы ехали лихо.

На повороте машина внезапно взвизгнула и зигзагом пошла в сторону кювета.

– Ой, мамочка! – вскрикнул больной.

Миллер крутанул баранку.

– Сейчас перевернемся, – сказал я, обмирая от страха.

Машина вертелась волчком. Звенело стекло в рюкзаке.

– Ах, черт, – простонал я.

Не перевернулись.

Мы посмотрели друг на друга.

– Братцы, – тихо сказал больной, – а вы сами – не психи?

– Ага, – кивнул Миллер, – мы эти… как их… шизофреники. Сбежали из буйного отделения, угнали казенную машину…

Псих побледнел, замер.

Мне было не до шуток.

– Карлуша, ты лихач, – сказал я.

– А кто просил – давай на сто? Ладно уж, доктор, помалкивай. Скажи спасибо своему ангелу-хранителю.

Я пошевелил рюкзак – там дребезжали разбитые бутылки.

– Лихач, что ты наделал! – воскликнул я. – Бутылки разбились, вот беда!

Я осторожно пошарил в рюкзаке – одна бутылка вроде уцелела.

Машина стояла на краю дороги. Рядом посверкивал пруд или просто большая замерзшая лужа, и бревна, вмерзшие, вросшие в лед.

– Красиво, – сказал Миллер.

– Иди к черту.

– А может, я эстет?

Я рассмеялся. Потом задумался.

– Карлуша, – сказал я. – Мой день рождения в разгаре. Понимаешь? Сегодня ведь праздник. Как – какой? Воскресение. И мой день рождения… И вообще… Предлагаю немедленно выпить за то, что мы уцелели.

– Не-ет, за твоего славного ангела-хранителя!

– Ну, хорошо. Давай. Где твоя краюшка?

Миллер достал из кармана кусок хлеба в табачных крошках. И стаканчик. Мы выпили.

– Я больше не выдержу, – простонал псих.

– На! – протянул я ему стопаря. – Выпей за наше здоровье.

– Нет, пусть выпьет за наших дедов, – возразил Миллер.

– И за своего деда, – добавил я.

– И за своего отца, – сказал Миллер.

– И за наших отцов, – добавил я.

– Как же так… – испуганно прошептал псих, принимая стаканчик. – Разве можно пить за здоровье покойников?

– Пей и не спорь, – сказал Миллер.

Псих выпил. И окосел. Стал хныкать и жаловаться на свои голоса.

– Они говорят, что я свою мать загубил, – ныл псих, – они говорят, это я виноват, что она померла… А я не при чем! Я ей предлагал – давай, позовем доктора. А она – ни в какую. Вот и померла… Я не виноват! А они говорят – убьем…

– Что ж, помянем твою мать, – сказал я.

Мы выпили втроем.

Псих зарыдал.

– Я не виноват… я не хотел, чтоб она умирала! – кричал он. – Да, мне было с ней тяжело… трудно… она меня мучила… но – ей-Богу! – я не желал ей смерти!..

Нам стало жаль беднягу.

– Никакой он не сумасшедший, – сказал Миллер. – Это его совесть мучает, вот и все. Эх вы, врачи… сразу – шизофрения! эпилепсия! То! Сё! Конфабуляции всякие придумали… А человека просто совесть мучает. Ну, смотри, вот я – алкоголик, да? Не-ет! Меня совесть замучила, потому я и пью…

– Ты абсолютно прав, Карлуша, – согласился я заплетающимся языком. – Было много великих людей, которых считали сумасшедшими… А их просто терзала совесть – и больше ничего.

– Мне так кажется, что вообще никаких сумасшедших – нету, – заявил Миллер. – Есть люди, которых замучила совесть, и есть просто – дураки. Но у дураков-то нет никакой совести… верно?

– Да, – кивнул я важно. – Ты абсолютно прав.

– Но зато у дураков есть… душа! – радостно сказал Миллер. – Вот у моей жены, у Нинки – совести ну ни капли… и дура набитая. А душа – есть. Душа есть и у собаки. И у таракана.

– Да, – сказал я. – Душа – это совсем особая категория.

Псих безутешно рыдал.

Ретро

«Родина, где ты?»

 
Родина моя, где тебя искать?
С Волги мой отец,
С Украины – мать.
 
 
Их в Сибири свел
Сталинский Указ.
Я от них пошел,
И не в звездный час.
 
 
Пронеслась война,
Сорок первый год,
Ты испил до дна,
Бедный мой народ.
 
 
Был сведен на нет
Росчерком пера, –
Страшен список бед,
Горя и утрат.
 
 
С молоком скупым
Матери моей
Я впитал и дым
Мрачных лагерей.
 
 
Непомерный груз
Каторжных оков
И бессильный хруст
Сжатых кулаков.
 
 
Подневольный шаг
Трудовых колонн.
В катакомбы шахт
Загнанный Закон…
 
 
Скорбный женский стон,
Слабый плач детей.
Смерть без похорон
Праведных костей…
 
 
И вопрос: «За что?»
Многих свел с ума.
Родина, ты мне –
Мачеха, – не мать?
 
 
Если мать, – скажи:
До каких времен
Мне изгоем жить
С вражеским клеймом?
 
 
До какой поры
Гордый мой народ
Сохранит порыв
Возродить свой род?
 
 
И неужто боль
Полувека бед
Не услышит Бог,
И исхода нет?
 

В. Киллер. Из книги В. Фукса «Роковые дороги поволжских немцев» (Красноярск, 1995 г.)

Мы о них

"…не слишком ли вы много придаете значения воле и расчетам? Мне при этом всегда вспоминаются довольно циничные, но справедливые слова одного русского генерала, который говорил про немцев: какая беда, что они умно расчитывают, а мы им такую глупость подведем, что они и рта разинуть не успеют, чтобы понять ее…

…ну, железные они, так и железные, а мы тесто простое, мягкое, сырое, непропеченное тесто, – ну а вы бы вспомнили, что и тесто в массе топором не разрубишь, а пожалуй, еще и топор там потеряешь…"

Николай Лесков – «Железная воля» (1876 г.)

Брудершафт (1971)

«Мы – братья. У нас разные фамилии, но мы братья. Наш отец, видите ли, ушел в море…»

Шервуд Андерсон

…Помню, когда я писал эту повесть – а было это почти тридцать лет назад – мне казалось, я сочиняю дерзкий текст, глажу против шерсти загривок тогдашней цензуры (и повесть, кстати, ведь не была напечатана), но сейчас, перечитывая, я с изумлением обнаруживаю, что я, отщепенец, каким сам себе тогда казался, написал абсолютно советскую по духу вещицу… Значит, не такой уж я был и отщепенец. Значит, всегда, и тогда и после, я был хоть и блудным, но любящим сыном своей эпохи, своей страны. И остался во многом таким же совковым (вот сейчас-то уж я скорее могу считать себя отщепенцем!).

Тем не менее, оставляю текст неизменным, нетронутым, хранящим душок того времени.

…И еще – промелькнула вдруг нечаянная мыслишка: неужели и впрямь молодость дороже свободы?

Декабрь 2000 г.

1

В Советском Союзе, в Красноярском крае, в Нижне-Ингашском районе, вдали от благ и причудливых соблазнов цивилизации, затерялся в таежных дебрях некий передовой леспромхоз.

Там жил-работал-мечтал-фантазировал низкорослый и краснолицый сибиряк немецкой национальности, а именно – шофер лесовоза Вася Вайс.

В одно прекрасное апрельское утро он проснулся с жуткого похмелья, ибо накануне выпил с приятелем несколько бутылок (три? четыре? пять?) зловещего вина "солнцедар".

Вася проснулся от головной боли, встал, содрогнулся, накинул рубаху и вышел на крыльцо. Движения его были замедленны и осторожны. И дышал он тоже робко и тихо, стараясь не делать глубоких вдохов.

Мутило.

А воздух был чистый и сладкий. Пахло весной. Пели птицы.

А Васе было тошнехонько.

– Кла-ава… – тихо произнес он, увидев жену, – Клавочка, дай квасу выпить… кружечку…

– Клавочка, кружечку! – передразнила жена, брезгливо разглядывая его сквозь прищуренные ресницы. – Ишь, какой нежный… Алкаш!

Клава – красавица. Работала медсестрой в участковой больнице, была строгой и рассудительной, и не любила пьяниц. А Васю любила.

– Клава, умоляю, – прошептал Вася Вайс, – дай таблетку от головной боли. И квасу кружечку. Сжалься.

– Перебьешься, не сорок первый, – молвила Клава, но тут же направилась в дом – за квасом и за таблетками.

– Яп-понский бог… башка трещит, спасу нет, – бормотал Вася.

Он сидел на крыльце и чувствовал, как дрожит его сорокалетнее сердце, трепещет желудок, кружится голова.

Клава вынесла ему кружку квасу и таблетку анальгина. Подала. Села рядом.

– Что ж ты голый-то сидишь, простынешь ведь, – сказала Клава.

– Не-а, – осторожно улыбнулся Вася, – не простыну. Весна!

– Какая весна, еще апрель…

– Апрель – не весна? – удивился Вася.

– Май – весна, – и Клава приклонила душистую голову на васино плечо, и прикрыла глаза.

Вася был в трусах и рубашке, и босиком. Он не спеша пил квас и приходил в себя, поглаживая Клаву по теплому плечу.

– Ты сегодня отдыхаешь, что ли? – спросила Клава, не открывая глаз.