Текст книги "Смотри, какой закат!"

– Да… это… это должны делать люди посторонние, – заплетающимся языком важно подтвердила жена Лариса.

– Так пригласи их, пожалуйста, – взмолился я, стараясь изо всех сил не смотреть на ее пьяную рожу. – Зайди к соседям, попроси… пусть помогут.

– Не учи, без тебя разберусь, – буркнула жена Лариса. – Эх, ты… загубил свою мать!.. Не смог спасти!.. а еще…

– Пожалуйста, не говори так, – тихо сказал я, – пожалуйста… Очень тебя прошу… Помоги мне!..

– Эх, ты… – повторила жена Лариса, и вдруг провела пальцем по зеркалу: – Пыль! Запустили квартирку-то… чистюли!

– Ну, пожалуйста, – взмолился я. – Помоги же мне…

– Что ж ты так, – продолжала она выступать, – как ты так мог?..

Я закрыл глаза. Мама, мама… на кого ты меня оставила?!..

Жена Лариса подошла к кровати, посмотрела на мою мертвую маму, которая впервые не могла ей достойно возразить – и вдруг (неожиданно для самой себя) всхлипнула:

– Ох ты, бедная ты моя… миленькая!..

Это были пьяные слезы пьяной бабы. В них не было ни жалости, ни сострадания.

Впрочем, скоро ее слезы иссякли, и жена Лариса сбегала за соседями, всё организовала. И в маленькой однокомнатной квартире вдруг стало тесно от множества чужих людей – соседи, дальние родственники (ближних нету), мои бывшие сослуживцы, даже один мой полузабытый однокашник, врач, который шустро организовал отправку маминого тела в морг при краевой больнице.

Так что, мир не без добрых людей, мама. Все было как надо. Все было правильно. Все как положено. И деньгами мне помогли, подкинули с разных сторон (правда, долго еще придется расплачиваться, да уж это мои проблемы).

На следующий день я поехал с тем самым дружком-однокашником на кладбище – заказали и место, и памятник, и даже гроб сразу купили. Правда, когда мы привезли гроб домой, я вдруг засомневался: не мал ли, не короток ли? Ты, мама, была уже в морге, гроб стоял на полу, а я, помню, ходил вокруг него и присматривался… Купили ведь на глазок. А вдруг завтра, когда тебя, уже переодетую, прибранную, чистую, холодную, замороженную, станут укладывать в этот гроб – вдруг он окажется тесен?!.. Что ж тогда делать, мама? Ведь это… это… это будет конфуз!.. Как бы проверить?

И я взял сантиметровую ленту, и долго пристраивался, прикладывался, тщательно измерял скорбный ящик, благоухающий свежей сосной… Вроде, вполне достаточно… А вдруг? Я понимал, что опасения мои беспочвенны, нелепы, на грани бреда, но успокоиться не мог… пока сам не проверил!

Да, я улегся в твой гроб, мама, я вытянулся в нем во весь рост – и с облегчением удостоверился, что он вполне подходит даже для меня, а ведь я тебя выше (длиннее?) сантиметров на семь, если не больше. Только после этого я успокоился, отряхнул с себя сосновые стружки, вышел на кухню, выпил залпом стакан водки – и, вернувшись в комнату, повалился прямо на пол, и заснул рядом с твоим гробом, мамочка, рядом с тобой, хотя, конечно, тебя рядом не было, но нет, ты была, была рядом, рядом…

В РАЮ, ГДЕ АНГЕЛЫ ПОЮТ,

ЦАРИТ КОМФОРТ, ЦАРИТ УЮТ –

И СЛАДКО СПАТЬ, СВЕРШИВ СУДЬБУ,

В НАШЕМ ФИРМЕННОМ ГРОБУ!

Не успел я сразу же после похорон дать в газеты объявление о сдаче маминой квартиры в аренду, как уже на следующий день, с раннего утра, меня стали одолевать телефонные звонки. Мужику с пьяным голосом я отказал сразу. Потом позвонила дама, желавшая разместить в моей квартире свой офис, и я разочаровал ее, сказав, что для офиса скромное мое гнездышко вряд ли сгодится. Было еще несколько звонков, кому-то я даже предложил зайти и посмотреть квартиру на месте. Мне хотелось, чтобы это был человек одинокий. Почему? Сам не знаю. Впрочем, знаю. Мне очень уж не хотелось, чтобы здесь, где витает дух моей мамы, поселилась чужая семья, с ее ворохом бед и проблем. Один человек – так и быть. Чужому одиночеству я еще готов был позволить оказаться рядом с незримым, неистребимым одиночеством моей бедной мамы… и рядом с моим собственным одиночеством (моя частная собственность – мое собственное одиночество!.. как ни глупо всё это может кому-то показаться… впрочем, кому я нужен?.. кому ты вообще интересен, со своими не очень мужественными переживаниями? Тебе, кстати, не кажется, что все это твое мелодраматическое нервно-сердечное трепетание объясняется не столько затянувшейся – слишком уж затянувшейся! – как петля на шее – реакцией на смерть твоей мамочки, а просто – ранним климаксом… а?.. или у мужчин не бывает климакса? Или ты не мужчина? Или вопрос слишком прям и груб? Или пора закрыть скобки, как закрывают рот, как закрывают занавес в театре, как закрывают недочитанную книгу плохих стихов, вроде тех, что ты пишешь с младых ногтей, вроде тех рекламных рифмованных текстов, которые ты сочинял до недавнего времени, пока тебя не вышибли, не сократили за ненадобностью или неэффективностью твоих перлов… кстати!.. всё кстати да кстати… что ни скажи, о чем ни подумай, всё кстати… только мамина смерть была очень несктати… так вот – кстати: всё объясняется еще проще – твоей безработицей? А? На. Слышать тебя – себя! – не могу… зануда. Закрываем скобки, пока не поздно).

Позвонила какая-то девушка и спросила – могу ли я сдать ей в аренду мою квартиру, к примеру, на год? – А почему бы и нет, – сказал я, – заходите, договоримся. – А можно, я зайду с папой? – спросила она. – Да хоть с бабушкой, – согласился я, – хотя, если у вас есть папа, значит, наверняка есть и где жить?.. – А мы всё объясним при встрече, – мягко перебила она. – Как к вам доехать?

Я сказал – как.

И уже минут через двадцать во входную дверь позвонили. Это была она. Совсем юная, лет восемнадцать, не больше. И ростом невеличка, издалека можно вообще принять за девочку, и голос такой ломкий, слегка звенящий… и личико светлое, чистое, и глазки светло-карие, золотистые… Переступила порог. Улыбнулась. Ну и?.. Следом за ней вошел плотный широкоплечий мужчина, примерно моего возраста, а может, и помоложе… но покрепче и поздоровее, уж это точно. Значит, это и был ее отец.

Тут же выяснилось, что небедный папа перебрался в наш город недавно, завел тут успешный бизнес, имеет и неплохую квартиру, но дочка, как видите, подросла, ха-ха, поступила в универ, и ей требуется отдельное гнездышко.

– Месяца через три-четыре я сделаю для Наташки собственную квартиру, – разглагольствовал добрый папа, прохаживаясь по маминым хоромам, – а пока – пусть поживет здесь, лишь бы не в общаге… там ведь бардак, я знаю.

– Вы присядьте, – сказал я, – в ногах правды нет.

– …но правды нет и выше, – бессмысленно (или двусмысленно?) пошутил начитанный гость. – Спасибо, насиделся. Полдня – в офисе, полдня – в машине. Лучше вот погуляю по вашей квартирке, если, конечно, вы не возражаете…

– Ради Бога, пожалуйста. Ходите, смотрите… особенно-то не разгуляетесь. Вон там туалет и ванна.

А папина дочка присела на мамину тахту, закинула ножку на ножку и, прищурясь, посматривала вокруг с легонькой такой улыбкой. То есть ей как бы почти все равно – здесь или где еще поселиться. Послушная, видно, дочка. Строгий, видно, отец.

– Жаль, лифта нету, – пробормотал папаша (которого, кстати, звали Сергеем Петровичем). – Хотя, впрочем, ведь это пятиэтажка…

– Конечно, – кивнул я. – Зачем тут лифт? Чтобы в нем застревать? Зато в подъезде чисто – вы обратили внимание? И соседи хорошие, все приличные люди. Дом старый, конечно, но крепкий, полвека еще простоит…

– Лишь бы полгода простоял, – улыбнулся Сергей Петрович. – А потом я Наташке сделаю… впрочем, это я уже говорил.

– Посмотрите, какие высокие потолки, – расхваливал я свой товар. – А балкон – просторный, широкий, летом можно загорать… или – кресло-качалку поставить.

– Кресло-качалка – это здорово, – заинтересовалась Наташа. – И вообще мне здесь нравится. Только можно вот эти фотографии со стен убрать? Временно, конечно.

– Разумеется, можно, – охотно кивнул я. – Я сам уберу их в шкаф… там лежат.

– Надеюсь, я вас не обидела? – чуть нахмурилась девушка. – Вам эти снимки, конечно, дороги…

– Никаких обид! – воскликнул я. – Они же вам будут мешать, отвлекать вас от ваших занятий… Кстати, где вы учитесь?

– Я только что поступила. На факультет журналистики, в университет.

– Вторая древнейшая профессия, – хмыкнул Сергей Петрович.

Наташа поморщилась: папина шутка была, конечно, не первой свежести.

– А что, хорошая профессия, – сказал я, желая поддержать Наташу. – В наше время журналист имеет возможность быть независимым…

– Ой, не надо, – отмахнулся Сергей Петрович. – Это вы ей, девчонке, можете пудрить мозги, но уж мне-то… уж я-то знаю, что любого журналиста можно купить с потрохами… и самого-самого независимого! Разница только в цене.

– Не знаю, – сказал я. – Не в курсе.

– А я лично – покупал этих златоперых пачками!

– Когда ж вы успели? – удивился я. – Сами же говорили – приехали в наш город недавно…

– По прежнему опыту сужу. Там, где мы раньше жили, у меня в каждой из местных газет был свой писака.

– А где и кем вы работаете? Если, конечно, не секрет.

– Вот, пожалуйста, – он протянул мне роскошную визитную карточку с золотым обрезом, из надписи на которой явствовало, что ее обладатель возглавляет коммерческую фирму "Ермак".

– К сожалению, мои визитки кончились, – развел я руками, – да и работы у меня, если честно, в настоящее время нету…

– А кто вы по специальности?

– Я, извините, поэт.

– Ну, поэт – это не профессия, – заметил он с ухмылкой. – Это хобби.

– Возможно, вы и правы.

– А хотите, я помогу вам найти работу? – озаботился вдруг Сергей Петрович. – Да вы не стесняйтесь. У меня везде есть свои люди, хотя я тут совсем недавно появился, а вы, небось, здесь родились.

– Нет, что вы, не надо! – почему-то вдруг испугался я: мне совсем не хотелось, чтобы этот самодовольный, холеный, лощеный, лоснящийся (а может, хватит мстительно-завистливых эпитетов?), короче, чтоб этот пройдоха-жучара за меня хлопотал. – У меня скоро все будет о-кей. Мы, поэты, как вольные птицы – сегодня здесь, завтра там… Так что, никаких проблем! Не берите в голову!

– Ну, смотрите, – и он глянул на меня так внимательно, пристально, строго, словно и впрямь хотел убедиться в искренности моих слов. – А то я бы вам охотно помог. И дело не только в том, что Наташка будет жить в этой квартире… У меня есть еще и личные причины…

– Личные? – удивился я. – Но, мне кажется, мы с вами не были раньше знакомы…

– С вами – да. А вот с вашей мамой…

– Вы… вы знали мою маму?!

– Да, представьте себе. Так что, мне совсем не случайно захотелось, чтобы Наташка устроилась жить именно в этой квартире.

– Вы бывали здесь раньше? – продолжал я изумляться. – Но я вас, ей-Богу же, совсем не помню… и не знаю. Потом, вы же сами говорили, что приехали сюда недавно.

– Недавно, но не впервые. – Он откашлялся – и заговорил вдруг каким-то совсем другим, задушевным бархатным голосом, словно актер, входящий в образ по системе Станиславского. – Это было очень давно… Я тогда был совсем мальчишкой, сопливым пацаном…

– А я?

– …а вы в ту пору, по-моему, где-то учились, где-то в другом городе, чуть ли не в Москве… да? ведь было такое?

– Да, я учился в Москве, в литературном институте…

– Вот видите. Вы же меня постарше. Наша семья – я, отец с матерью, две сестры – мы жили тогда вон в том деревянном доме, его из этого окна видно. А ваша мама была моей школьной учительницей…

– Да, это были последние годы ее работы перед пенсией, – и я заулыбался как идиот. – Она всю жизнь проработала в школе, вела русский язык и литературу.

– Вот-вот. Если б не ваша мама, из меня бы ни черта не вышло!..

– Ну, уж вы скажете… – Я был, конечно, польщен и тронут. Я уже почти любил этого человека.

– Ваша мама была… она была просто замечательная! – Сергей Петрович вскинул сжатые кулаки. – Она помогала мне после уроков, она даже сюда, в эту квартиру, меня несколько раз зазывала. Занималась со мной, балбесом… бесплатно, конечно!.. объясняла мне, дураку, почему Пушкин – гений… А после поила меня чаем, угощала клубничным вареньем… Вы понимаете? Нет, вы понимаете, что я вашу прекрасную маму никогда-никогда не забуду? – Он так разволновался, что глаза его заблестели: вот-вот прослезится. – Я даже ту чашку помню, из которой она меня тогда чаем поила. Такая большая чашка, широкая, а на ней нарисованы японец и японка – в кимоно, с зонтиками…

– Вот она, эта чашка, – сказал я, доставая из кухонного буфета упомянутую реликвию. – Сейчас я вас чаем из нее угощу… И варенье клубничное тоже найдется. Еще мамино. Ее самой уж полгода как нет, а варенье… – Я не смог закончить фразу, кашлянул, отвел глаза. – Так как насчет чая?

– Да, конечно… Какая прелесть! – Он быстро шагнул ко мне, бережно взял из моих рук эту драгоценную чашку, посмотрел на нее, потом – на меня, потом покачал головой, и я снова подумал, что он вот сейчас, вот сию минуту… "Богатые тоже плачут", – так, кажется, назывался какой-то телесериал? Но мой гость не заплакал. Он лишь глубоко вздохнул, потом вернул мне чашку с японским рисунком, быстро глянул на ручные часы – и грустно произнес:

– Боюсь, чаепитие не получится. Отложим до другого раза. А сейчас – давайте обговорим ваши условия аренды. Кстати, я заранее на них согласен. И все же…

– А это – кто? – перебила вдруг Наташа, которая не участвовала в нашем диалоге и все это время расхаживала по комнате и разглядывала фотографии на стенах. – Кто эта красивая женщина?

– Это моя мама, – сказал я, подходя к ней близко-близко, так близко, что даже ощутил тепло, излучаемое ее хрупким телом, даже почувствовал нежный чистый запах ее кожи. – На этом снимке она совсем молодая… как вы сейчас…

– Какая красавица! – восхищенно произнесла Наташа, и схватила мою руку своими теплыми пальчиками. – А какие у нее глаза! Большие, лучистые, светлые… Сразу видно, что она была добрая и умная…

Бог ты мой! Да за эти слова, произнесенные чужой, совершенно мне посторонней девушкой, я готов был… уж не знаю – что… я готов был тут же расцеловать ее тонкие, теплые, душистые пальцы… я готов был бесплатно вселить ее в это священное для меня жилище… Боже мой, боже мой… мама, милая… как же мало мне надо, престарелому сироте… как ничтожно мало мне надо…

В эту секунду я, сам того не осознавая, уже почти влюбился в Наташу, и сердце мое изнывало и таяло от благодарной нежности к ней – за ее пустяковые, простенькие, банальные даже слова.

СОБИРАЯСЬ НА СВИДАНИЕ ИДТИ,

НАШИ МЯТНЫЕ ТАБЛЕТКИ ПРИХВАТИ.

СВЕЖЕЕ ДЫХАНИЕ

ОБЛЕГЧАЕТ ПОНИМАНИЕ!

Жене моей Ларисе не очень понравилось, что в маминой квартире будет теперь жить «какая-то, видите ли» Ната-а-аша… Навряд ли она, жена моя Лариса, всерьез меня ревновала (когда нет любви, какая может быть ревность?), но все-таки, все-таки, все-таки… видимо, чуточку и ревновала, а главное – злобилась чисто по-бабьи, что какой-то там мокрощелке так везет в жизни – и папа богатый, и учится в универе, и жить будет в отдельной хате аж в центре города, а потом и собственную квартиру ей папочка соорудит.

Лариса так и сказала:

– Какая-то мокрощелка…

– Ты же ее не знаешь! – возмутился я.

– И знать не хочу.

Впрочем, зачем зря спорить? Дело уже решенное: бумаги подписаны, деньги получены вперед за три месяца. И почти все эти денежки я, разумеется, тут же вручил Ларисе – и это, конечно, смягчило ее раздражение.

Когда я отдавал ей эти деньги, у меня было сладкое чувство раба, крепостного, холопа: откупился! Хоть ненадолго, но могу быть свободен…

Впрочем, работу искать все равно придется. Зря я, кстати, корчил тогда гордеца, отказался от предложения Сергея Петровича насчет протекции… Ну, да к этому еще можно ведь будет вернуться.

Жена пересчитывает купюры, шевелит губами. Чужая женщина. Чужой дом. Мой дом – моя крепость? Как бы не так! Мой дом – моя тюрьма. Мой дом – там, где жила моя мама… и там, где хотел бы жить и я сам.

Пока-пока. Прогуляюсь, не важно куда, просто так, по делам, по делишкам, подышать свежим воздухом, да не все ли равно.

Моя жена. Обнажена. Поражена. Окружена. Погружена. Вооружена и очень опасна.

Велик и могуч русский язык. Сколько рифм можно придумать, с ума сойти. Любовь-кровь. Розы-морозы. Мама-пижама.

Мамочка… ради Христа… прости.

Этот город перенасыщен рифмами. Горы-заборы. Дома-терема. Высотные здания – край мироздания. Площадь – чего проще. Киновино-домино-давно-окно-говно.

Мама, прости, я больше не буду!..

Река-рука-издалека-дуновенье ветерка-пока-пока-могила глубока-дай огонька.

В этом городе, к вашему сведению, можно обнаружить немало моих поэтических произведений, моих стихотворных реклам, ведь именно этим я зарабатывал на хлеб до недавнего времени, ибо газеты и журналы платят за стихи гроши, а чаще совсем ничего не платят, а еще чаще даже и не читают, да и кому нужны такие вот депрессивные и кощунственные стишата, как, например, вот эта так называемая "Молитва":

 
Господи, дай справиться с тоскою,
Что терзает душу днем и ночью…
Господи, да что ж это такое!
Господи, помилуй, нету мочи
Более терпеть и жить…
Доколе?!
Господи, чего еще Ты хочешь?
…Господи, оставь меня в покое…
 

…правда, можно издать книжку, это сейчас не проблема, наскрести несколько «лимонов» (напоминаю: время действия – 1997 год. – Э. Р.), уговорить собутыльника-спонсора из старых друзей (они же – «новые русские»), еще лучше если этот спонсор сам стишки кропает – и книжку вполне издать можно… но на этом ведь ни хрена (прости, мамочка) не заработаешь, кроме минутной славы и вялого кайфа (мама, еще раз прости за глупую шутку), а кушать-то надо, особенно жене Ларисе, да и сам я святым духом пока питаться не умею.

Невыносимо гулять по городу, где на каждом шагу прямо в глаза бросаются собственные же опусы: "Если ты не дурак, ешь пельмени "Токмак"… "Ну чего смотришь криво? Пей "Распутинское" пиво!" И так далее. Чушь собачья. Видеть не могу всю эту хреновину…

Мамочка, ради Бога!

Ну зачем, зачем я испохабил родной свой город этими идиотскими виршами? Невозможно пройти два квартала, чтоб не наткнуться на: "Стой, прохожий! Выпить надо Нам бутылку "Оранжада"!

Ах ты, милая, малая моя родина… прости… что я сделал с тобой? Чем я тебя украсил?

Нет, не могу. Круто вправо, на берег. Лучше просто пройдусь по набережной, там – уж я точно знаю – нет моих гнусных стишков на рекламных щитах и плакатах…

…Но зато там, на набережной, я встретил Наташу. Ох ты, Боже ты мой… как забилось мое полувековое сердечко, как весь я затрепетал от волнения, вожделения, сладкой нежности, жаркой радости… нет-нет-нет, о любви ни слова, ты с ума сошел, забудь о ней, но как же могу я забыть, если вот она, рядом, идет и воркует чего-то о чем-то зачем-то кому-то, но только не мне…

– Да вы меня совсем не слушаете? – разобиделся этот ангел, повернув ко мне светлое скуластое личико.

– Слушаю, слушаю! Я весь внимание!

А потом она вдруг заговорила о поэзии (зачем?!), ах, она же ведь учится в универе… ну да, ну конечно, филфак, журналистика, слова, слова, слова, игра в бисер с дрессированными свиньями… да, конечно, пароль – Гумилев, Бродский, Блок, Ахматова, кто там еще… ну а я?.. а что – я? Кто я такой? Дайте, дайте мне микроскоп, чтобы разглядеть самого себя… я не вижу! Меня нет, я пустое место!

– Ну зачем вы так? Почему вы к себе так несправедливы? – с упреком пробормотала она, потом резко остановилась и посмотрела мне прямо в глаза – и пронзила меня насквозь, но не убила, а наоборот, оживила – и я встрепенулся.

– …ведь я же читала недавно в журнале ваши стихи, – продолжала она сеанс любовной психотерапии, – и они мне понравились. Особенно вот это… ну, помните – "Когда с экрана поет хор мальчиков…"

– …"Душа печалится и вздрагивает…" – подхватил я и тут же заткнулся.

– Да! Да! – И она до боли сжала мою руку своими тонкими пальчиками. – Я все ваши книжки читала! Я все про вас знаю! И вообще, я сразу почувствовала, с той, еще первой нашей встречи, что вы себя явно недооцениваете… К чему эти комплексы?

– Вы не шутите? – осипшим голосом вымолвил я, сраженный ее комплиментами. – Вам и правда понравились мои стихи?

– Да, очень… – И она опустила свои глазаньки, словно вдруг смутилась, словно простые ее слова были чем-то более значительным, словно в них прозвучало признание в любви не только к моим стихам, но и…

Остынь, идиот.

Размечтался!

И не стыдно тебе, дохлятина? Не забудь про свой климакс, стар-пер. А как насчет аденомы простаты?

Да нет у меня никакой аденомы! И никакого климакса!

Ну а скачущее давление? А ночные сердцебиения? А беспричинная раздражительность? А наплывы тоски? А бессоница? А слезливость из-за пустяков?

И ты хочешь все эти несметные сокровища бросить к ногам нимфетки, которая смотрит на тебя так нежно, так гибельно, так лучезарно, так страшно?..

Любовь-кровь-вновь-не прекословь-яд готовь…

Мама, прости.

Наташа, спаси и помилуй!

Мама, родная, ты смерть моя неминучая…

Наташенька, девочка, ты – моя жизнь, моя лживая, призрачная, прозрачная, придуманная, невозможная, приснившаяся моя жизнь… моя киса, кисуля по кличке Моцарт…

ЕСЛИ ТЫ ИДЕШЬ К ЛЮБИМОЙ,

НЕ ЯВЛЯЙСЯ БЕЗ ЦВЕТОВ,

ЗАГЛЯНИ В НАШ МАГАЗИНЧИК –

ТВОЙ БУКЕТ УЖЕ ГОТОВ!

Мне был нужен предлог для визита, для встречи, для рандеву. Наташа уже две недели жила в маминой квартире, мы с ней изредка перезванивались, чаще звонил я, потому что однажды, нарвавшись на грубый отлуп моей жены Ларисы («Девочка, оставьте в покое моего мужа!»), Наташа расплакалась, и перестала звонить, впрочем, об этом телефонном инциденте я узнал уже после, потом, когда мы… когда я… когда она…

…когда ты окончательно спутался с этой блудливой девчонкой сынок когда ты пропал погиб канул в это болото завяз в паутине мой глупый наивный так и не повзрослевший сыночек…

Нет, мамочка, ты не права.

Итак, я позвонил ей в этот вечер из автомата – Наташа ответила сразу, и голос ее показался мне странным, каким-то уж слишком раскованным, вольным. Я сказал ей, что хотел бы зайти на минуту – нужна, мол, одна книга из маминой скудной библиотеки, уж и не помню сейчас, какая, впрочем, не все ли равно, что именно я соврал…

– Да, конечно! – призывно откликнулась Наташа, словно ждала моего звонка.

– А не слишком поздно?

– Ну что вы. Еще девять часов, это детское время, а я ведь уже не маленькая – с сегодняшнего дня…

– Что вы имеете в виду?

– Мне сегодня исполнилось восемнадцать! – И она засмеялась так звонко, что у меня зазвенело в ушах. Тут я понял, что именно удивило меня в ее голосе: Наташа была слегка пьяна.

– Но у вас, вероятно, гости? – смутился я. – Может, лучше я завтра?

– Я одна-одинешенька! Только что пришла от папы – мы там отмечали мое совершеннолетие, в семейном кругу… А с подружками завтра отметим, после универа. Короче – жду! Приходите!

И бросила трубку.

Ну что ж, я купил букет роз, бутылку шампанского – и отправился к юному ангелу. Старый влюбленный поэт-неудачник, исписавшийся рифомоплет, сочинитель дешевых рекламных виршей… поплелся к невинной, едва расцветшей, чистейшей девочке (как это, помнится, у Достоевского: "К невиннейшей из девиц!"), до которой ему (мне!) и дотрагиваться-то нельзя… Чем влекомый? Любовью? Тоской? Одиночеством? Запоздалым всплеском старческой похоти?..

Наташа распахнула дверь сразу, едва я нажал на кнопку звонка – словно стояла там, за порогом, в нетерпеливом ожидании моего прихода.

– Вот и молодец, – сказала Наташа. – Ой, спасибо!.. какие чудесные розы… и шампанское! Замечательно! Сейчас мы с вами отметим мое совершеннолетие. Правда, закусить особенно нечем, кроме печенья и шоколадных конфет…

– Обожаю шоколад.

– Что же вы встали на пороге? – рассмеялась она. – Ведь это же ваш дом, вот и будьте как дома. Сейчас я бокалы достану.

– Эти фужеры покупала еще моя бабушка, – сказал я, – давным-давно, когда я был маленьким…

– А мне очень нравятся вот эти серебряные рюмочки, – сказала Наташа. – Они ведь старинные, правда?

– Да, это еще дореволюционное серебро. – Я взял с полки одну из рюмок. – Их подарил моей бабушке – маминой маме – ее жених ко дню свадьбы… мой дедушка. Бабушки с дедушкой давно уже нет на свете, а рюмочки все стоят…

– Какая прелесть! Говорят, серебро обладает целебными свойствами?..

– Да, это так… У меня идея – я подарю вам вот эту рюмку – она самая изящная, самая красивая.

– Что вы, как можно, – Наташа смутилась. – Ведь это – память… ваша мама бы не одобрила. Получается так, будто я выпросила…

– Никаких возражений! Рюмка – ваша. Теперь вы уже имеете право позволять хоть изредка…

– …как сегодня…

– …вот именно… как сегодня. Наташенька, будьте счастливы! Пусть хоть вам повезет…

– Значит, вам не везло в этой жизни? – улыбнулась она лукаво. Потом огляделась. – Мне здесь нравится… Тут так уютно. И этот ломберный столик, и старинный буфет, и настольная лампа… Только, знаете… – Она вдруг замялась, – …мне все время кажется, будто я здесь не одна.

– Да что вы? – испуганно встрепенулся я. – Как это – не одна?

– Ну… как будто тут кто-то все время прячется, подглядывает за мной…

– Ох, какая вы впечатлительная девушка!

– Нет, серьезно. И по ночам – меня будят какие-то странные звуки, словно кто-то вздыхает, стонет, шепчется… а просыпаюсь – и никого! Впрочем, зачем я все это говорю? Ведь все это чепуха, сонный морок, игра воображения… Давайте-ка, выпьем скорее шампанского, а потом я вам по руке погадаю…

– Вы умеете?

– Еще бы. Мой папа рассказывал, что его прабабка была цыганкой.

– Вот бы уж не подумал. Вы совсем не похожи на цыганку.

– Внешне, может, и не похожа, а по крови… в моих генах уж точно запрятаны прапрабабушкины свойства…

– Что ж, выпьем за вас, Наташа.

Мы выпили, я ненадолго почувствовал себя свободным и счастливым, а Наташа совсем запьянела – и стала без конца смеяться, рассказывать всякие милые глупости про своих подружек-студенток, про деловые успехи своего папочки, про свои любимые книги, и снова про то, как ей нравятся мои стихи…

– Обо мне не будем, – прервал я ее. – Я не стою ваших похвал.

– Вот и нет, – возразила она, наливая себе и мне по полному бокалу. – Я вам уже говорила, что вы себя недооцениваете. Это зря. Уж поверьте моему цыганскому чутью – вас ждет славное будущее…

– Будущее? – горько усмехнулся я. – Какое может быть будущее у поэта, которому за пятьдесят?

– Пятьдесят для мужчины – пик жизни, – заявила она. – Долой меланхолию, да здравствует вечная молодость и любовь!

– А может, вам больше не надо? – попробовал я выступить в роли доброго дядюшки-опекуна. – Может, хватит?

– За любовь! – повторила она, залпом выпила шампанское, отдышалась, стукнула по столу своим очаровательным кулачком – и произнесла слова, после которых я чуть не захлебнулся своей порцией игристого вина: – Сейчас я пьяна – и ничего не боюсь. Мне не стыдно признаться, что я вас люблю… Вот так! А теперь можете надо мной смеяться или отшлепать меня как маленькую, или пожаловаться моему папе… Я люблю вас! Вы слышите?

– Слышу, – сказал я, откашлявшись. – Но это невозможно, Наташа. Впрочем, скорее всего, вы просто меня разыгрываете… ведь так? Дразните старика!

– Вы не старик! – крикнула она. – И хватит уже притворяться стариком! Хватит! Не смейте унижать себя! И другим никогда этого не позволяйте… никому! никогда! Вы зрелый, полный сил, талантливый, добрый, умный… вы замечательный человек! И я обожаю вас… – Она вдруг всхлипнула, опустилась передо мной на колени, стала целовать мои руки. – Люблю… люблю… люблю…

Я вскочил со стула и поднял ее с колен, встряхнул, потом обнял, прижал к себе, зашептал, забормотал как сумасшедший:

– Девочка моя… солнце мое… да за что же мне этот подарок?

– За все хорошее, – пролепетала она сквозь слезы. – Я очень хочу, чтобы ты был счастлив…

– Я уже!..

– …нет, я хочу… я люблю… я хочу быть совсем твоей, сейчас, здесь, немедленно… и ни слова против!.. Не оскорбляй меня своими нравоучениями, очень тебя прошу…

– Не буду, не буду… клянусь тебе…

– Что ты не будешь?

– Ну… не буду читать мораль… обещаю… Но я просто боюсь за тебя – ведь ты еще девочка!

– Ты забыл, что сегодня мне исполнилось восемнадцать, – она рассмеялась, и тут же заплакала: – Да что ж ты за человек такой?! Ну, не бойся ты, не посадят тебя за растление малолетней… Не смей ничего бояться!

– Да, – сказал я, – да, – прошептал я, поднимая ее на руки, – да, – прижимая к себе ее желанное нежное тело, – да, – неся ее к той старинной широкой кровати, с панцирной сеткой и сверкающими никелированными шарами на спинках, к той бессменной бессмертной кровати, на которой давным-давно спали мои бабушка с дедушкой, а потом родилась моя мама, и всю свою жизнь она тоже ведь спала на этой кровати, и с ней мой отец, и я был зачат тут же, ну а сейчас, а сию вот минуту, а в этот блаженный и страшный миг, – да, – шепчу я Наташе, опуская ее на мягкое, слишком мягкое ложе, – да…

ИТАЛЬЯНСКИЕ КРОВАТИ

ФИРМЫ "ДОЛЬЧЕ ОЛЕВАТТИ" –

ДЛЯ ВЛЮБЛЕННЫХ ЭТО РАЙ,

ПРИХОДИ И ВЫБИРАЙ!

Спустя несколько дней мне позвонил отец Наташи. Услышав его низкий вкрадчивый голос по телефону, я вздрогнул: мне вдруг показалось, что он ВСЁ про нас знает – и сейчас, вот сию минуту мне будет вынесен приговор. Сердце мое заколотилось, забухало, забилось в горло. Ан нет. Речь пошла о другом. Сергей Петрович пригласил меня заглянуть завтра вечером в «Купеческий клуб» – там должна была состояться презентация нового филиала фирмы «Ермак», хозяином которой он являлся.

Я смутился: зачем я нужен купцам и банкирам? Я, бедный поэт, рифмоплет-неудачник… зачем я им понадобился?

– У меня к вам есть дело, – сказал Сергей Петрович, словно угадывая мои смятенные мысли. – Дело касается лично вас. Дело выгодное.

– А что именно?.. – заикнулся я, но он меня перебил:

– Не телефонный разговор. Приходите завтра. Не пожалеете.

Что ж, конечно, приду. Тем более, если дело "выгодное"… Наверняка насчет работы. Даст заказ на рекламные тексты для своего "Ермака"… а может, предложит место пресс-секретаря в фирме? Непыльная должность… почти синекура…

Но я заблуждался, кретин. Сергей Петрович вовсе не собирался меня трудоустраивать.

"Купеческий клуб" располагался в старинном особнячке на берегу Енисея (раньше там и впрямь жил какой-то купец). Снаружи дом казался некрупным, изящным, почти игрушечным, но внутри – анфилада просторных комнат с высокими потолками и хрустальными люстрами поражала великолепием и богатством. Сочетание антикварной роскоши и современнейшего комфорта.

– Извините, что я не в смокинге, – улыбнулся я, подходя к Сергею Петровичу, который шел мне навстречу с распахнутыми объятиями. – Добрый вечер!

– Привет, привет, привет, – он крепко сжал мою руку стальными нержавеющими пальцами. – Смокинг не обязателен. Шампанское будете?

– Предпочел бы коньяк.

– А я думал, вы ОЧЕНЬ любите шампанское… – И он зыркнул на меня трезвым орлиным глазом.