Текст книги "Влюбленный Достоевский"

Эдуард Тополь, Белла Берг
Уроки музыки
Киносценарий

День первый. «Турецкий марш»

Дом этот – бревенчатый, двухэтажный, старый – стоит в конце неширокой улицы, в маленьком городке, уютно расположившемся на 127-м километре от Москвы.

И если в осеннюю пору, не останавливая медленного шага, идти по этой улице, чуть запрокинув голову назад, – навстречу взгляду плывет золотисто-багровая и желто-зеленая, чуть шевелимая ветром листва.

Приближаясь по этому лиственному коридору к дому, наш слух все явственнее улавливает знакомый, но постоянно сбивающийся и путающийся мотив. «Турецкий марш» Моцарта.

Смешиваясь и натыкаясь друг на друга, звуки и музыкальные фразы опускаются на роскошную осеннюю листву, успокаиваются и растворяются в ней, а следом за ними из-под чьей-то неверной и неумелой руки слетают новые клочки марша и ведут нас к высокому выскобленному крыльцу и темной двери с двумя табличками: «Детская музыкальная школа» и «Вечерняя музыкальная школа». Если бы не эти таблички, можно подумать, что перед нами «Памятник, охраняемый…», – так коричнево-темны стены этого дома, так узорчато-ветхи наличники. Но ока-леченный, в страдальческом исполнении Моцарт уводит нас дальше, за дверь, на второй этаж, в маленький класс, где под портретом Бетховена стоит новенькое пианино «Украина». Идеальной, еще без единой царапины полировкой оно как бы бросает тут вызов двум стареньким стульям с потертой обивкой и видавшему виды шкафу, доверху забитому нотами.

За инструментом сидит Люба Перова. Она в том возрасте, когда даже с помощью прически, одежды и косметики нельзя скрыть свои неполные пятнадцать лет. Глядя в ноты, она мучительно пытается играть без остановок и украдкой поглядывает в конец клавиатуры, где лежат ручные часики.

Справа от Перовой, вечерницы, ученицы четвертого класса, сидит Альбина Петровна. Всем своим видом выказывая стоическое терпение, она оглядывает Перову с ног до головы – и эту короткую, надетую явно не к месту юбку, которую Люба то и дело безуспешно оттягивает левой рукой к коленям, и блузку мужского покроя, эффектно облегающую грудь и талию, и темные волосы, разбросанные по плечам, и накрашенные ресницы, из-под которых то и дело мечется взгляд от нот к часикам, и ухоженные ногти, на которые еще не ложился лак. Сдерживая раздражение, Альбина Петровна привычным движением поправляет свою короткую челку на лбу и отходит к окну. Так, стоя спиной к классу, она продолжает слушать Любу и видит внизу во дворе уборщицу тетю Машу. С ведром и шваброй в руках Маша разговаривает с незнакомой молодой женщиной в линялом оранжевом плаще. Женщина просит о чем-то, но тетя Маша отрицательно качает головой и уходит в школу.

…Немного успокоившись, Альбина Петровна усаживается рядом с Любой, по-прежнему ковыряющей марш.

– Пора уже слышать фразами. – Она старается говорить спокойно и одновременно проигрывает правой рукой кусочек марша. Потом кладет свою ладонь на Любину кисть и пытается ее пальцами провести музыкальную фразу. – Не хлопай. Вместе с клавишами опускай и поднимай пальцы. Не рви звук. Попробуй отсюда.

Люба играет, спотыкается, всматривается в ноты, пробует снова.

А тетя Маша уже сидит в конце школьного коридора, за небольшим, покрытым зеленым сукном столиком и под мелодию марша работает спицами. Маша – душевная и добрая женщина, хотя это крайне не соответствует ее внешности: худая, плоскогрудая, в рабочем халате, свисающем с узких плеч, она со спины вообще походит на девочку-подростка с неоформившейся фигурой и тонкими ногами. Сейчас ее пальцы и спицы движутся в ритме моцартовского марша, и, когда Люба сбивается, сбивается и тетя Маша, вздыхает, распускает нитку и начинает ряд снова.

А в классе Альбина Петровна откинулась на спинку стула, прикрыла глаза, слушает и правой рукой вместе с Любой ведет в воздухе мелодию, будто поддерживает Любину руку. Но Люба опять сбивается.

– Ё-моё! Ну, нет покоя, – в сердцах говорит себе тетя Маша, считает набранный ряд петель, распускает и вяжет снова.

А в классе Люба опять ищет левой рукой аккорд в басу и не может найти.

– Ну что ты ищешь?! – взрывается Альбина Петровна. – Дома надо учить! Дома! Я могу помочь, десять раз объяснить, но выучить за тебя ноты я не могу. Сколько бы у тебя здесь ни было, – она тычет Любу пальцем по лбу, закрывает ее ноты и хлопает себя по заду, – без этого места ничего не получится. Все. Иди домой. Выучишь ноты – придешь.

Люба виновато складывает ноты в папку, встает. Что-то отмечая в журнале, Альбина Петровна продолжает:

– И вообще, зачем ты приходишь в такой юбке! Ты совсем не сюда торопилась. Я вижу, что у тебя в голове. Часы возьми свои.

Потупившись, Люба возвращается от двери за часами и еще стоит виновато у пианино, но Альбина Петровна не смягчает тона:

– Все. Я сказала. Уйди с глаз.

Оставшись одна, Альбина Петровна собрала со стола ноты в шкаф, подошла к пианино и взялась за крышку, чтобы закрыть, но вдруг бегло, аллюром, одной правой рукой проиграла кусок марша и тут же оборвала себя, закрыла крышку пианино, взяла со стола журнал и сумочку и вышла из класса.

В коридоре школы пусто и тихо, и в этой сумрачной тишине на столике подле тети Маши отдыхает после рабочего дня телефон.

Альбина Петровна шла по свежевыметенной ковровой дорожке.

Двери классов открыты, там молчат инструменты, и внизу, в гардеробе, нет ни одного пальто.

– Последний звонок отменяется, тетя Маша.

– Опять Перова не выучила. – Тетя Маша аккуратно сложила вязанье в целлофановый кулечек. – Чего с ней возиться-то? Она того и гляди вообще скоро коляску покатит!

– Тетя Маша! – укоризненно сказала Альбина. – Она в восьмом классе.

– Да они теперь уже и в седьмом классе!.. – махнула рукой тетя Маша.

Альбина вошла в учительскую. Здесь, в крохотной комнатке, отрезанной от класса фанерной перегородкой, тесно стояли старый кожаный диван и шкафы с нотами под потолок. У стены ютился столик и над ним – овальное зеркало. На зеркале губной помадой было написано наспех: «Приемная Глыбина 24-17». Не стирая эту надпись, Альбина хотела причесаться, но ее внимание привлек лист бумаги, прикрепленный рядом с зеркалом: «Объявляется конкурс на лучшее блюдо из плавленого сыра. Допускается растирание с чесноком, уксусом, селедкой и т. п.» Под объявлением на столике стояла батарея разнокалиберных баночек, оставшихся, видимо, после проб «блюд».

– Маша, ты видела? – рассмеялась Альбина. – Что только не придумают от скуки! – Она попробовала какой-то сыр из баночки и сморщилась. – Счастливые люди – ученики к ним не приходят, сиди и сыр растирай с селедкой.

Она сняла лист с объявлением и дописала: «Второй конкурс – на лучшее название нового блюда!» – потом прикнопила лист на место, сняла пальто с вешалки, стала одеваться.

Маша, звеня ключами, проверила, выключена ли плитка под чайником.

– Бог с ними, с сырами-то! – сказала она. – А вот надымили! Все Юлия от учеников с сигаретой прячется, засядет тут и пыхтит, и пыхтит.

– Доводят, – объяснила Альбина.

– А вы цацкаетесь с ними потому что. – Выйдя за Альбиной, тетя Маша закрыла учительскую на ключ. – Моя б воля – или учись как положено, или вообще не ходи в школу.

– Ну, тогда нам только и останется, что сыр растирать с селедкой, – улыбнулась Альбина Петровна и спустилась вниз, к выходу. – До свидания.

– До свидания, милок. Иди отдыхай.

После рабочего дня было приятно идти вот так в тишине вечернего города по безлюдной улице. На этом пятачке всегда мало прохожих – кроме музыкальной школы, никаких других общественных учреждений.

Альбина с наслаждением вдыхала свежий, гретый последним, будто отстоянным теплом, воздух бабьего лета, на ходу трогала пышные низкие ветки осенней листвы и вообще вела себя как человек, очутившийся наконец на свободе и наедине с самим собой.

Дойдя таким образом до старой, чугунного литья изгороди, обозначавшей начало городского сквера, она пошла более собранной походкой. Улица, сузившись до ширины небольших ворот, плавно переходила здесь в аллею этого сквера, и сам сквер был устроен очень геометрично: от центральной, ухоженной и нарядной клумбы с фонтаном, работающим только в праздничные и воскресные дни, пучком радиусов разбегались асфальтированные аллейки с аккуратными разноцветными скамейками. За изгородью эти аллейки естественно переходили в улицы.

Днем в этом сквере молодые мамы и бабушки выгуливали малышей, вечером в светлых аллеях, поближе к выходу, шаркала молодежь, а в глубине, там, где темней, боговала местная шпана, но сейчас, в предвечерний час, не было ни тех, ни других, и среди редких отдыхающих Альбина без труда узнала чуть ссутулившуюся фигуру Бориса Марковича, теоретика и хормейстера их школы. Держа на коленях газету, он, казалось, читал. Но, еще издали увидев Альбину, он поднял глаза и смотрел на нее. Рядом на скамейке лежала стопка нот.

– Слушаете тишину? – сказала Альбина, поравнявшись с ним.

Он встал при ее приближении и теперь, помолчав какие-то мгновения, сказал:

– Может, нарушим ее? А? Так сказать, подведем итог прожитого дня. – Последние слова он произнес нарочито приподнятым тоном, жестом приглашая Альбину сесть. Во всем его поведении угадывалось желание скрыть интерес к ее особе. И только твердый упрямый взгляд голубых глаз на уставшем лице не подчинялся этому желанию.

– Спасибо, но я свои итоги привыкла подводить в одиночестве. – Она вдруг поняла, что шутки не получилось, а скорей – наоборот. И замялась: – То есть…

Но он уже развел руками:

– Понял, не смею задерживать. – И снова взял газету.

– До свидания, – сказала Альбина Петровна.

– До завтра.

Какое-то чувство вины осталось в ее душе. И весь оставшийся путь до гостиницы оно мешало ей думать или, наоборот, мешало не думать ни о чем…

Пройдя через сквер, Альбина вышла на одну из улиц-радиусов. Здесь потянулись старые, кирпичной кладки дома и двухэтажные коттеджи. На одном из этих домов была большая, сильно нарушающая гармонию красного кирпича надпись: «Дом для приезжающих». Каждый раз, поднимаясь по ступенькам этого, так и не ставшего родным жилища, Альбина пыталась разгадать – почему «для приезжающих», а не «для приезжих»? И сегодня эта загадка вновь отвлекла ее от мыслей о встрече с Борисом Марковичем.

– Добрый вечер, Нюра.

Тетя Нюра, полная пожилая женщина, сидела за письменным столом, прикрывшись, как баррикадой, двумя толстыми канцелярскими книгами, и быстро, с какой-то пулеметной сноровкой, вязала, потягивая лохматую нить из чуть приоткрытого ящика.

– Здравствуй. Письмо тебе. Кажись, от матери. – Тетя Нюра вместе с письмом протянула ей ключ от комнаты.

– Спасибо. А-а?.. – начала Альбина, но Нюра перебила:

– Да помню, помню. К тебе никого не подселила. Народу вообще мало. Кто в нашу дыру ездит-то?

Наверное, ей хотелось побалагурить, но Альбина не ответила.

На ходу проглядев письмо и благополучно миновав в длинном полутемном коридоре шумную подвыпившую компанию ребят, она вошла в свой номер. В темноте привычным движением отключила радио, зажгла свет.

Нехитрая гостиничная обстановка, довольно уютно, если не считать второй, задвинутой к стене «нежилой» койки с голым матрацем. Но именно эта мешающая и незастеленная кровать всегда успокаивала: значит, действительно никого не подселили, никто не будет мешать, стеснять, и не надо будет с деланным интересом поддерживать беседу с очередной любопытной командированной особой.

Уже автоматическим движением руки Альбина заперла дверь, быстро переоделась в халатик, достала из двойной рамы окна ужин – кефир, сок, сто граммов нарезанного сыра, кабачковую икру, а из тумбочки хлеб, аккуратно завернутый в чистое вафельное полотенце. Здесь же, рядом с тумбочкой и столиком – раковина, умывальник…

Неторопливо ужинает.

В тишине откуда-то издалека наплывает знакомая, но не сразу узнаваемая мелодия «Турецкого марша» Моцарта. Наплывает повторяющимися, но разными по окраске кусками и в каком-то другом, чужом для этого марша ритме. Но это не губит мелодию, а, напротив, основной мотив очень ярко, искристо переливается в разных регистрах фортепиано.

Альбина неподвижно сидит за столом. Вдруг резким движением отодвигает ужин, и с этим движением прерывается музыка. Альбина достает из тумбочки стопку нотной бумаги и, на минуту задумавшись, начинает быстро писать нотные знаки. Усталое лицо ее преображается, на нем интерес какой-то тайной азартной игры. Слегка прикусив нижнюю губу и отстукивая ритм правой ногой, она пишет, изредка взглядывая в темное вечернее окно. Это окно смотрит со второго этажа в парк, скорее похожий на смешанный кленово-осиново-сосновый подлесок – забросанный листвой и заросший кустарником одичавшей малины.

Стук в дверь, но Альбина не слышит, пишет. Но вот стучат сильнее, она почти вздрагивает и говорит механически:

– А? Да, войдите.

В дверь тыркаются снаружи, потом произносят:

– У вас закрыто.

Альбина подхватывается, идет к двери, отпирает. Первым появляется увесистый чемодан, за ним девушка с тяжелой дорожной сумкой.

– Здравствуйте. Извините, меня к вам поселяют, – говорит она с едва уловимым украинским акцентом – «и» произносит почти как «ы», а «е» – как «э». Оглядевшись, она волочит к пустой койке тяжелую сумку, потом возвращается к двери за чемоданом и тащит его к кровати. – Дежурная сказала, что вы в музыкальной школе. Так я так обрадовалась!

В пыльных туфельках, потертых джинсах и добротной куртке, она подтаскивает чемодан и устало садится на койку.

– Фу-у!.. Итак, она звалась Ларисой. Она – это я, значит. Я к вам в школу приехала работать. Фоно и концертмейстерство. Окончила Одесское училище. А вы?

Альбина, мысленно прощаясь с привычным и милым душе одиночеством, покорно закрыла дверь, прошла на свое место, села и только после этого спросила:

– По направлению?

– Нет. Я сама. – Лариса стала распаковывать сумку.

– Сама?! Сюда – из Одессы? – изумилась Альбина.

– А мне в Управлении культуры посоветовали. – Круглолицая, с длинными прямыми волосами, туго перехваченными на затылке резиночкой, Лариса уже энергично вытаскивала из сумки тапочки-домашники, халат, бигуди.

– Послушай, – подошла к ней Альбина. – Подожди. Если ты сама приехала, то… Пока тебя никто не видел – поезжай отсюда, а? – Она произнесла это как можно мягче, даже старательно мягко, но Лариса все равно сердито сдвинула брови, насупилась, посмотрела враждебно и выжидающе.

– Да нет, ты не думай… – сказала Альбина. – Просто тоска здесь. Что тебе здесь делать? Женихов нет, городок крохотный, скука, дыра. До Москвы четыре часа электричкой.

– А вы почему тут? – замкнувшись и исподлобья говорит Лариса.

– Я? – Альбина улыбнулась чуть печально и отошла со вздохом. – Я тоже каждый вечер думаю, идти завтра в школу или… Просто мне сначала никто не сказал.

Но Лариса молча, с демонстративной твердостью принимается распаковывать сумку, водружает на тумбочку какой-то лосьон, зеркальце и прочие нехитрые предметы женской косметики. А в тумбочку, на полочку – пижаму, стопочку трусиков, чулки. И, будто еще не удовлетворясь этой демонстрацией, говорит с чуть ироничной улыбкой и неловким жестом:

– А кто же будет это?.. Ну, сеять разумное, доброе?

И смотрит Альбине прямо в глаза.

– А-а!.. – понимающе протягивает Альбина и собирает исписанную нотную бумагу, прячет в тумбочку. – Ну-ну… Может, у тебя еще и какая-нибудь новая программа есть? Как учить детей музыке – революция какая-нибудь, а?

Но Лариса молчит, отворачивается.

Печально поглядев на нее и снисходительно вздохнув, Альбина выходит из номера, а вернувшись, сообщает с порога:

– Значит, постель сегодня уже не достать, кладовщица ушла. Будешь спать без подушки, ничего, даже полезней для фигуры. А простыню я тебе дам. – Она достала из шкафа простыню, протянула Ларисе.

Но та отказалась:

– Не надо.

– Ну ладно еще! Бери.

– Не надо, у меня есть.

– Что у тебя есть?!

– Постельное белье. – Лариса щелкнула замками своего чемодана, открыла крышку, достала аккуратно сложенную стопку чистого постельного белья – веселого, батистового, в мелких ярких цветочках и зверюшках, совсем как детское. – Мне мама дала с собой.

И принялась заправлять койку.

Альбина, удивленно сев посреди комнаты верхом на стуле и уперев в кулак подбородок, молча наблюдает за ней. Потом говорит:

– И от такой мамы ты уехала?

– Я хочу сама. Сама, понимаете? – резко повернулась Лариса.

– Понимаю, – грустно произнесла Альбина – Может, ты и ужин привезла с собой, и кормить тебя не надо?

– Я бы чаю выпила, – призналась Лариса. – Если можно.

– Ну, слава Богу. – Альбина поднялась, включила электрический чайник и вновь стала вытаскивать из двойной рамы сыр, масло, полбутылки кефира. И вдруг замерла. В стекле она увидела Ларису. Та, сидя на своей койке, уже клевала что-то вилкой из стеклянной банки. Альбина подошла к ней, попробовала разглядеть этикетку.

– Что ты жуешь?

– Да это свекла! – отмахнулась Лариса и сказала с отвращением: – Если я не пожую это на ночь, то… это… мучаюсь потом желудком. А как вас зовут?

…Выдавив из тюбика бело-розовый шнурок крема, Альбина густо мажет лицо и видит в зеркальце Ларису. Та уже пьет чай и с аппетитом поедает бутерброды с сыром и кабачковой икрой.

– Я не настолько старше, чтобы ты мне «выкала», – говорит Альбина. – Можешь на «ты». Тебе сколько – двадцать?

– Угу, – с полным ртом подтверждает Лариса.

– А мне двадцать шесть. Ничего, еще можно на «ты».

Потом, уже лежа в постели и легко, в одно касание притирая пальцами кремовую маску, Альбина краем глаза наблюдает, как укладывается Лариса.

Полногрудая, в домашнем халатике, Лариса развесила в шкафу пару своих платьев, убрала остатки ужина, быстренько переоделась в ночную пижаму и, уже гася свет, спросила:

– Ванны здесь нет, конечно?

– У-у, – отрицательно хмыкнула Альбина, не разжимая губ.

– Я гашу?

– Угу.

Лариса погасила свет и юркнула в постель. Молчание.

Вдруг, быстро приподнявшись на локте, в темноте, Лариса выпаливает в сторону лежащей у окна Альбины:

– А вообще у меня есть программа, да! Потому что все с самого начала неверно. И играть неверно, и петь.

Легла. И, лежа без подушки, уже спокойно продолжила:

– А надо начинать с физического развития пальцев. Тренировать надо пальцы – на столе, на доске. Чтобы было чем играть.

– На столе?! – изумилась Альбина и, спохватившись, проговорила, стараясь не разжимать губ: – Ну, тогда тебе будет легко. Стол – не проблема. Вот инструмент, хорошо настроенный…

– А что – настройщика нет?

– Здесь?! Ездил один из Москвы, пока Ленку не увез. Теперь сидим. Впрочем, тебе сначала таких учеников набросают – с ними только на столе и играть.

– А таких вообще не надо принимать!

– Угу. Мы тут одну отчислили по непригодности – до сих пор от мамаши покоя нет. Ну что, спим?

– Спим, – соглашается Лариса, но тут же продолжает: – А с пением что? Надо сначала научить детей правильно дышать, а потом уже – рот раскрывать. Тут вообще вокальная революция нужна!

– Хорошо, утром устроим. Спи уж, вокальная революция! – говорит Альбина и закрывает глаза.

Но спустя минуту, когда Альбина почти засыпает, Лариса вновь поднимается на локте.

– Слушай, а почему «для приезжающих»?

– Что? – сонно переспрашивает Альбина.

– Ну, почему там написано «Дом для приезжающих»? Надо ведь «для приезжих».

Тихо вздохнув, Альбина вяло спрашивает:

– Тебе не все равно?

Лариса вновь ложится, закрывает глаза, и кажется – она уже уснула. Но спустя минуту она открывает совершенно несонные глаза и говорит:

– Знаешь, я решила. Раз мы будем жить с тобой, давай проигрыватель купим. А?

Она поднимается на локте и ждет ответа. Но Альбина молчит – то ли ей надоело, то ли действительно спит. А может, ей снова слышится «Турецкий марш».

День второй. Хор

В час сводной репетиции хора улица, на которой стоит музшкола, оживает из-за спешащих в школу детей.

Вот и сейчас, под проливным осенним дождем, сбивающим с веток желто-багряную листву, бегут, обгоняя друг друга, подростки.

Три девочки, подняв над головой портфели, мчатся прямо по лужам. А эти две, постарше, укрывшись большой клеенкой, не торопятся – им надо поговорить. А вот, окатывая водой и без того мокрых прохожих, к школе на рысях подкатил заляпанный грязью «газик» – приехали ученики из пригородного совхоза, видно, уважили их взрослые, дали машину – иначе не доберешься. Сухие и шумные, дети высыпали из «газика» под дождь с гоготом, как гуси в озеро. Мальчики в куртках-болоньях хорохорятся под дождем, не торопятся, а девочки, оберегая колготки и прически, нырнули под карниз школы и, прижимаясь к стене, бегут к крыльцу.

Школьный коридор тоже переполнен детьми. Здесь и малыши, и старшеклассники. Кто-то на ходу настраивает скрипку, кто-то тащит виолончель, всюду голоса и звуки инструментов, двери классов еще распахнуты, какая-то девочка потеряла ноты… Сквозь эту толчею расходятся по своим классам педагоги. Вот баянист Панаев с классным журналом под мышкой. За ним торопится белобрысый паренек с тяжелым баяном в футляре. Ему тяжело тащить инструмент – держа ручку двумя руками, он подталкивает его левой ногой. Вот пробирается к своему классу Юлия Степановна – невысокая и худенькая, как подросток, отрешенная и независимая, она несет свою скрипку поверх голов учащихся. За ней, окликая ее, спешит молодая женщина в линялом оранжевом плаще – та, с которой уже как-то разговаривала в школьном дворе уборщица тетя Маша.

Седая, аккуратная пианистка Лидия Павловна пропускает в свой класс ученицу и торопливо закрывает дверь – прячется от коридорного шума.

Мимо, спеша в зал, протискивается Лариса – теперь это уже Лариса Викентьевна, педагог и аккомпаниатор. Она и в школе освоилась быстро и чувствует себя тут свободно, раскованно, хозяйски.

А Юлия Степановна обернулась к настигшему ее оранжевому плащу:

– Я же вам сказала – прием окончен. Собирать комиссию специально для одного ребенка никто не будет. Если ей нет и шести лет – что вы волнуетесь? Придете весной. Все, у меня урок. – Она отворачивает худое, нервное лицо, спешит в класс.

– А может, я приду с ней? Вы послушаете. Скажите, когда вы свободны?.. – еще просит мамаша в оранжевом плаще, но Юлия и не повернулась, закрыла дверь.

Тетя Маша дает звонок и гонит всех с ковровой дорожки в зал. Ворчит на директора:

– Нет, вы глядите, что делается, глядите! Нет, вы как хочьте, а когда хор, я дорожку стелить не буду. – И тут же кричит на двух опоздавших девочек, которые в грязных резиновых сапогах бегут по дорожке к залу: – Куда?! А ну назад, переобуваться! Кому сказала?!

Директор – Иван Иванович Фоменко, маленький, сухой, с седой кучерявой опушкой вокруг пролысины – вздыхает и молча уходит в свой кабинетик. Он идет по дорожке, прихрамывая и выбрасывая левую ногу вперед и чуть вбок, будто загребая ею воздух.

Девочки в школьной форме – одна из них Люба Перова – поспешно переобуваются в раздевалке, которая похожа сейчас на труднопроходимый лес: несколько рядов деревянных вешалок с обеих сторон до отказа увешаны детскими пальто, куртками, плащами, и сбоку, в профиль, каждая вешалка напоминает густую ель. Сверху на эту ель еще наброшены шапки, а на полу, под вешалками – разнокалиберная и совершенно мокрая обувь.

Даже не пытаясь пробраться внутрь раздевалки, Люба с подругой тут же, с краю переобуваются в чешки.

Небольшой уютный зал, видимо, получившийся в результате соединения двух или даже трех классов. На стенах в круглых рамах портреты известных композиторов. На деревянной сцене старый, похоже, даже беккеровский рояль. За ним, опершись локтями на открытую клавиатуру и подперев голову кулаками, сидит Лариса. Иронично, критически и явно скучая, она смотрит в зал, наблюдает, как собирается хор.

В зале первые ряды стульев заняты детьми. Здесь все знают свои места и сидят по группам – младшая, средняя, старшая. За старшими – глубина зала, пустые скамейки. А перед младшими, перед первым рядом – столик с классным журналом, ноты, пюпитр и – Борис Маркович. Он стучит карандашом по пюпитру и говорит:

– Ну, старосты!

В младшей, по левую руку от учителя группе поднимается десятилетний Андрей Миронов, темноволосый, с умным лицом. Докладывает:

– Отсутствуют Яковлева и Колонтаевский. Яковлева больна.

– А Колонтаевский?

Андрей пожимает плечами, садится. Из средней группы никто не поднимается, Борис Маркович выжидающе смотрит на них. Голос с места:

– Старостихи нет. Остальные на месте.

Все смеются. Жестом руки Борис Маркович останавливает веселье.

Открывается дверь, на пороге опоздавшие Люба Перова с подругой.

– Можно? Извините.

– Скорей, скорей, без шума.

Девочки протискиваются на свои места в старшую группу, Люба хочет сесть, но сидящий рядом мальчик шипит ей:

– Твоя очередь, вставай. – И подсказывает: – Нет Лебедева, на соревнованиях.

– Лебедев на соревнованиях, остальные на месте, – тут же докладывает Люба и садится.

– Кончили дела, закрыли книги. – Борис Маркович сделал пометки в журнале и встал. – Простуженные, хрипящие могут уйти домой. Есть такие?

Все молчат. В третьем ряду какая-то девочка утирает нос платком, прячется за спины.

– Все собраны, подтянулись. Внимание.

Он подходит к старшей группе и кивает концертмейстеру. Лариса откладывает маленькое зеркальце, в которое смотрелась от безделья, раздувает челку надо лбом и дает вступительный аккорд к распевке.

Под дирижирующей рукой педагога старшие поют:

– Ми-и-и-и…

Аккорд на тон выше, рука педагога, дети:

– Ми-и-и…

Еще на тон выше, снова взлетает рука и снова дети:

– Ми-и-и…

– Стоп, стоп, стоп! Замяукали. Закройте звук, закруглите, – говорит Борис Маркович. – Ну-ка, еще раз! Малыши, вспоминайте «Дом игрушки».

Снова аккорд и снова дети:

– Ми-и-и…

В классе у Альбины тихо. Она стоит у открытого окна, смотрит на улицу, слышит дальние распевки хора. Детские голоса вязнут в шуме дождя, тяжелые капли барабанят по железному карнизу подоконника, брызгают Альбине на свитер. Но она не отходит и не закрывает окно. Тонкая, в черном высоком свитере, она одиноко стоит в пустом классе, слушает дальний хор.

А в зале младшая группа уже переместилась на сцену, выстроилась у рояля и, не сводя глаз с рук и лица Бориса Марковича, дружно, четко и негромко сольфеджирует запев любимой песенки «Дом игрушки»:

– Ре, ре-си, си-ре, ре-си-и-и…

– Дальше! – взлетает в цезуре его рука. И дети поют:

– Ре, ре-си, си-соль-ля-а…

– Отлично. Кто устал, может сесть.

Но никто не двигается, и Борис Маркович – будто набирает темп, высоту, скорость – командует:

– Средняя группа! Первые голоса!

И ребята из средней группы встают, запевая:

 
В Москве домов так много,
Что все не сосчитать.
Дома многоэтажные,
Красивые и важные –
Пойди-ка тут попробуй
Самый лучший дом назвать.
 

А малыши ждут своего мгновения, взгляд их прикован к руке педагога, и вытянуты шеи, и блестят глаза, и общее приподнятое единение детских душ и дыхания уже царит в зале. Нити родства, общности протянулись от рояля к детям и педагогам, и уже невольно увлеклась Лариса, и возвышенно, даже вдохновенно лицо Бориса Марковича, и чисты, открыты детские лица.

 
Дом игрушки,
Дом игрушки
Самый, самый лучший дом.
Три москвички, три подружки –
Оля, Маша и Танюшка
Каждый день бывают в не-ем,
 

– вдохновенно поют малыши.

Приоткрылась дверь, в ней возникла голова тети Маши.

– Борис Маркович, вас к телефону.

Не прекращая дирижировать, он отходит к ней спиной, говорит вполоборота:

– Тетя Маша, я занят.

– Да это опять из школы.

– Ну? – все так же дирижируя издали, спрашивает он нетерпеливо.

– Ну, скандал, ну. Им металлолом собирать, а они на хор сбежали.

– Кто сбежал?

– Да все те же! Любка Перова и Задуйская. И вчерась сбежали. Они грозят в гороно звонить.

– Вчера же не было хора, – удивился Борис Маркович и скомандовал хору: – Стоп, стоп, стоп! Перерыв. Лариса Викентьевна, пожалуйста, проведите распевку со старшими, я сейчас вернусь. – И уходит за тетей Машей.

А Альбина по-прежнему стоит у открытого окна, слушает дуэт хора с дождем, и какие-то неясные, еще нечеткие и приглушенные, но вместе с тем музыкальные, ритмически организованные звуки звучат ей издали. Будто из этого дождя, невнятного детского хора, мокрой и шуршащей под дождем листвы, редкого шелеста шин по асфальту и глухих барабанных ударов капель о железный подоконник рождается новая, современная, осенняя мелодия.

Издали, из глубины улицы, раздвигая колесами бурлящие потоки дождевой воды, появилась «скорая помощь». Альбина взглянула на ручные часы, и вместе с этим движением оборвалась слышимая ею мелодия. Вздохнув, Альбина стала смотреть, как «скорая» подплывает к подъезду школы.

Наконец подплыла. Из машины вынырнула под дождь женщина в белом халате, резиновых сапожках и накинутом прямо на голову плаще.

Альбина закрыла окно, подошла к пианино, подняла крышку клавиатуры.

Открылась дверь, и в класс вошла врач «скорой» – женщина лет сорока, приятная, немного располневшая.

– Здравствуйте, Алечка! Простите, ради Бога, еле вырвалась. С ночной, три аппендицита… – затараторила она с порога, суетливо скидывая плащ и складывая его на спинку стула. – Пока дежурство сдала, даже переодеться не успела…

Она сбрасывает халат и садится за инструмент, подвигает под себя стул.

Альбина критически взглядывает на ее резиновые сапожки, уже наследившие рядом с педалями пианино, и прерывает ее суетливую болтовню, говорит строго:

– Хорошо. Поехали. Начнем с этюда.

Женщина, умолкнув, закатывает рукава блузки, снова, словно для того чтобы еще оттянуть время, поправляет под собой стул и наконец, глядя в открытые ноты, начинает играть. Но на втором же такте останавливается. Не снимая рук с клавиатуры, наклоняется к инструменту, старательно вглядывается в ноты.

– Сейчас, сейчас, – успокаивает она Альбину. Проигрывает два такта, сбивается снова. Короткими, чуть располневшими, но сильными пальцами хирурга она беззвучно и будто слепо нащупывает на клавиатуре нотный текст. – Можно я еще раз, сначала?

И, не дожидаясь ответа, начинает снова. Альбина сидит рядом на стуле. Сидит ровно, скрестив руки на груди. Она спокойна, словно принимает такое начало урока как должное и привычное.

– Зина Григорьевна, вы учили? – наконец спрашивает она ровно и негромко.

Тут же, прекратив бесполезную борьбу с текстом, Зина Григорьевна откидывается на спинку стула, вздыхает.

– Нет, Алечка… – И, будто спохватившись, ласково кладет руку Альбине на колено, заглядывает ей в лицо. – Да вы не волнуйтесь! Я к концерту выучу, ну честное слово. Ну возьму отгулы и выучу.

– Так не бывает. – Альбина говорит спокойно, тихо и все же несколько обиженно. – Мы же с вами договорились играть каждый день, хоть немножко. Я ведь из-за этого даже порядок нарушила и вас, вечерницу, перевела на утро…