Текст книги "Журналист для Брежнева или смертельные игры"

Тот же день, понедельник, 4 июня, после 21.00

Рукопись журналиста Белкина
Глава 3. КПЗ

Итак, меня арестовали на Бакинском аэродроме из-за этого дурацкого гроба с опиумом.

Что чувствует человек в тот миг, когда его арестовывают? Первое желание – выдернуть плечо из-под руки милиционера, освободиться и крикнуть: «Вы с ума сошли? Да вы знаете, кто я?!». И тут же – руку в карман пиджака, достаешь красную книжечку «Комсомольская правда», где сверху еще значится золотыми буквами «ЦК ВЛКСМ», и все – человек меняется в лице, любой милиционер берет под козырек. О, сила красной книжки! Она открывает двери закрытых цековских буфетов и пляжей, начальственных кабинетов, билетных касс, спецраспределителей, гостиниц, складов и даже – женские сердца! Человек с красной книжкой – с хорошей цековской красной книжкой – может все: пригласить девушку с Дом журналиста или в Дом кино на закрытый просмотр зарубежного фильма, получить путевку в закрытый дом отдыха, достать мясо в Елисеевском магазине, купить импортные шмотки в сотой секции ГУМа, получить столик в любом ресторане, курить «Марлборо» и пить «Скотч-виски» из редакционного буфета, нарушать правила вождения автомобиля и даже послать к такой-то матери постового милиционера! Все можно под прикрытием хорошей цековской красной книжки. Но в тот момент, когда бакинский милиционер взял меня за локоть и сказал с акцентом: «Ви арэстованы», я вдруг с ужасом понял, что спасительная красная книжка, волшебная палочка-выручалочка, вместе со всеми документами, блокнотами памирской командировки, электробритвой и еще какой-то мелочью осталась в руках Ани Зияловой и ее брата, которых уже, как говорится, след простыл с аэродрома. А я в затасканной ковбойке, нестиранных джинсах и грязных кедах – сразу превратился в заурядную личность, в плебея.

Я оглянулся на багажное отделение.

– Послушайте, у меня там рюкзак в багаже… – пробовал я втолковать милиционеру.

– Ладно, ладно, иди! – грубо толкнул он меня сторону дежурной «раковой шейки» – закрытого, занавешенного милицейского микроавтобуса, в котором возят задержанных и арестованных.

– Да подождите! – рванулся я. – Я – корреспондент из Москвы! Из «Комсомольской правды»!

– Документы есть?

– Документы в сумке, пропали. Но может быть, они их бросили…

– Пропали! – передразнил он. – На себя посмотри! Жулик ты, а не корреспондент! Опиум возишь! Контрабандист! Давай, давай, лезь в машину, меньше разговаривай!…

Да, без красной книжки, без редакционного удостоверения и паспорта я вдруг почувствовал себя голым и безоружным, я сразу стал простым человеком, никем и ничем. И когда он просто взашей, как ничто, как быдло, толкнул меня в «раковую шейку», я вдруг остро почувствовал, как страшно, как опасно быть простым человеком…

Но затем, через несколько минут, уже когда автобусик тронулся и через решетку в крохотном заднем окне я увидел, что меня везут с аэродрома в город, я успокоился и даже с интересом взглянул сам на себя. В конце концов все выяснится, а пока – я попал в неплохое приключение. Прекрасная тема для газетного очерка или репортажа. В голове тут же возникли варианты газетных заголовков: «Гроб без покойника», «Летающие наркотики», «Репортаж из тюремной камеры» – о, от такого материала вся редакция закачается, а в «Литературке» или в «Известиях» лопнут от зависти!

Все-таки они идиоты, подумал я о милиции. Вместо того, чтобы блокировать дороги и ловить Зиялова с его прекрасной сестрой (черт побери, неужели она на пару с братом занимается перевозкой наркотиков?!), так вот, вместо того, чтобы ловить Зиялова, перекрыть дороги, блокировать железнодорожную станцию и морской порт, допросить грузчиков, изъять багажные документы на этот гроб и так далее – вместо всех этих срочных мер, доступных пониманию даже такого невежды в уголовных делах, как я, они арестовали первого попавшегося человека, везут черт-те куда, теряют время. Пропал мой рюкзак, впрочем, его-то, этот рюкзак, они, наверное, арестуют, поскольку кому же его выдадут без багажной квитанции? Но вот сумка, сумка с документами накрылась…

Да, так, арестантом, я еще не въезжал в Баку… Вот уже Черный город – предместье Баку с низкокрышими домами, олеандрами вдоль улиц и трамвайными путями. Сейчас будет Сабунчинский вокзал, тут рядом, в трех кварталах, живет моя бабушка, хорошо, что я не дал телеграмму о приезде, а то было бы сейчас паники в доме! Свернули направо – значит, везут в городскую милицию как раз напротив моей школы на улице Кецховели. Потрясающе! Гордость школы, выпускник 10-Б класса, работающий нынче в Москве, в «Комсомольской правде», приезжает к воротам родной школы в милицейском воронке, и его под конвоем ведут в городское управление милиции, и дежурный капитан, малограмотный азербайджанец, заполняет первый протокол задержания:

– Фамилия? Имя?

– Гарин Андрей.

– Где живешь?

– В Москве, – отвечаю, чуть передразнивая его акцент.

– В Москве живешь, а наркотики из Ташкента в Баку возишь! Что у нас тут, своих наркотиков не хватает?

А он – ничего, с чувством юмора, этот капитан.

– А что у вас, много наркотиков? – спрашиваю.

Он смотрит на меня, пропускает вопрос мимо ушей, говорит лениво:

– Документы.

– Документы на аэродроме остались, в сумке. Я просил милиционера поискать… – я еще не выбрал, как себя вести: выдавать Зиялова или не выдавать, все-таки школьный приятель и его сестра, в которую я втюрился с первого взгляда, но с другой стороны – как я буду выкручиваться с этим гробом, если не скажу, что его владелец – мой знакомый, зачем же я полез тащить этот гроб?

Но пока я обдумывал, сразу мне требовать какое-нибудь начальство, чтобы доказать, что я – это я, корреспондент всесоюзной газеты, или наоборот потянуть резину, поиграться в арест, чтобы потом красочней описать его в репортаже, все решилось само собой:

– Где работаешь? – спросил капитан.

– В «Комсомольской правде».

– Что такое – «в Комсомольской правде»? – не понял он. – Артель такая?

– Газета! – психанул я. – Ты газеты читаешь?

Капитан встал, медленно, будто лениво, подошел ко мне и вдруг почти без замаха коротким ударом врезал мне по уху так, что я не устоял на ногах, упал на грязный, в окурках, пол дежурной комнаты. Как?! За что? По какому праву? – оглушенный, держась за голову, я поднялся на ноги, а он сказал, уже садясь на свое место:

– Еще раз скажешь мне «ты» – совсем голову оторву. Понял? В своей Москве будешь наркотики продавать. Не у нас!

Теперь я молча смотрел на него, запоминая все: его лицо – эту наглую, с кавказскими глазами навыкате морду и раннюю залысину под черными волосами. Ничего, он у меня еще будет в ногах валяться, паскуда!

– Ну? – повторил он. – Где работаешь?

Да, теперь я тебе много скажу, жди!

– Я хочу говорить с начальником милиции, – сказал я как мог спокойно.

– Сейчас, – усмехнулся он. – Он тебя как раз ждет! Значит, нигде не работаешь, просто спекулянт. По какому адресу прописан?

– Я буду говорить только при начальнике милиции. Или при прокуроре.

Он посмотрел мне в глаза, выдержал паузу, нажал какую-то кнопку на столе, за дверью прозвучал гудок, и в двери появился дежурный сержант. Капитан кивнул ему на меня:

– Забери в КПЗ! – и бросил мне презрительно: – Москвич хуев! Гетверан! [азербайджанское ругательство, матерный синоним слова «гомосексуалист»]

Я давно, еще с детства, знал, что больше, чем евреев, больше, чем армян, азербайджанцы ненавидят теперь русских, считают русских оккупантами, но чтобы вот так открыто, без обиняков, ничего не стесняясь… впрочем, а что ему стесняться, кого – спекулянта наркотиками? Он же мне ясно сказал, что у них тут своих спекулянтов хватает, и я уверен, что поймай он своего торговца анашой, какого-нибудь азербайджанца – разговор был бы другой, во всяком случае азербайджанца он бы не бил, это точно. А вот попался москвич – даже если я действительно корреспондент, почему бы не стукнуть, ведь нет ни свидетелей, ни закона. Была бы при мне красная книжка – другое дело, а без красной книжки и убить могут – не взыщется.

Крашенный бурой краской коридор, зарешеченные окна на уровне тротуара, так, что видны только ноги прохожих и слышны крики мальчишек, которые во дворе моей школы играют в футбол. Дежурный сержант провел меня к какой-то двери, втолкнул внутрь, и сам остался снаружи…

Внутри меня уже ждали. Привычные грубые руки тут же обшарили карманы джинсов, и только после этого дюжий русский милиционер – старшина – приказал:

– Бруки сымай, ипонать! Обувь тоже! Шнурки вынай и пояс.

Снял брюки, кеды, жду. Старшина тщательно и спокойно, почти флегматично прощупал резинку трусов, затем высыпал на стол содержимое карманов – полпачки сигарет, носовой платок, восемь рублей (все мои остальные командировочные деньги вместе с документами остались в дорожной сумке, в руках у Ани Зияловой). Вслед за этим так же не спеша, старательно прощупал швы джинсов и вернул мне всю одежду, кроме ремня и шнурков от кед. Пересчитал сигареты в пачке – там было шесть штук, подумал с полминуты, сказал:

– Ладно, держи, ипонать! Покуришь.

Я оделся, взял сигареты.

– Пошли, – сказал он.

Коридор как бы продолжался, но теперь вместо дверей кабинетов были металлические, с глазками и запорами, двери камер. Я насчитал их шесть. Старшина мягко, на цыпочках подошел к четвертой, заглянул в глазок, беззвучно выругался матом, потом разом отодвинул засов и открыл дверь. Смесь спертой вонищи, табачного дыма и немытых тел пахнула мне в лицо.

– Фулевый! – крикнул в камеру старшина. – Карты отдавай, ипонать!

– Какие карты? – послышалось из камеры.

– Заходи, – кивнул мне внутрь камеры старшина, и я шагнул в КПЗ – пыльную, с двухэтажными нарами, с высоким немытым зарешеченным окном камеру. В одном углу, недалеко от окна, стоял толчок с краном смыва, в другом – бачок с водой и прикованная цепочкой кружка. Вот и вся «мебель» в камере. На верхних нарах кто-то спал, а на нижних валялись и сидели человек восемь, и один из них – худой, сорокалетний, в свитере на голое тело, с татарскими глазами – пытался спорить со старшиной:

– Какие карты, старшина, ты что?

– Кончай ваньку ломать, ипонать, – спокойно сказал старшина. – Давай карты или Багирова позову.

Я понял, что Багиров – этот тот капитан, который меня только что саданул по уху так, что уже синяк над виском.

– Багирова, Багирова! – передразнил старшину татарин и протянул сидевшему рядом парню стопку крошечных, величиной со спичечный коробок бумажек – рисованные на клочках ученической бумаги карты. – Шах, отдай ему, х… с ним.

Шах взял карты, подошел к двери, на ходу окинул меня коротким взглядом, сказал старшине:

– Дали бы книжку почитать…

– Давай, Сашка, давай, – потребовал у него карты старшина. – Читатель, ипонать! – Он взял карты, спросил: – Все тут?

– Бубновой дамы не хватает, – сказал парень.

– А где она, дама эта? – спросил старшина.

– А я ее трахнул, – сказал из глубины камеры Фулевый. – А теперь она инвалиду сосет. – И расхохотался своей остроте, и вся камера тоже расхохоталась, кроме спавшего наверху инвалида с подвязанной к ноге культей.

Сашка Шах тоже улыбнулся.

Старшина ухмыльнулся беззлобно, глядя то на хохочущего Фулевого, то в глубину камеры, куда ему, охраннику, нельзя было входить без хотя бы еще одного дежурного, то на Сашку. Сашка, все еще улыбаясь, стоял у двери. И вдруг ногой в пах старшина так саданул Сашку, что тот согнулся вдвое и тут же попал подбородком на уже приготовленное к удару колено старшины, и старшина только чуть-чуть, несильно поддел этот подбородок коленом, отчего Сашка опрокинулся на спину. В тот же момент старшина захлопнул дверь, грохнул снаружи засовом и, даже не взглянув в глазок, пошел прочь – нам в камере были слышны из коридора его спокойные шаги.

Так – через Сашку – он сквитался с Фулевым, балбес!

Я смотрел на арестованных. Никто из них, даже этот Фулевый, не поднялся помочь своему сокамернику, этому семнадцатилетнему мальчишке. Сашка катался по полу, держась двумя руками за пах, хватая воздух раскровавленным и безмолвно кричащим ртом, а они, сидя на нарах, просто смотрели на него, как в цирке. В нудной камерной жизни это зрелище было для них тоже развлечением.

Я выпростал из джинсов рубаху, оторвал кусок, подошел к бачку с водой, хотел намочить, но оказалось, что бачок пуст, и тогда я просто нагнулся к Сашке и куском рубахи стал вытирать ему кровь с лица.

– Уйди, сука! – вдруг крикнул мне Фулевый.

Этого я, конечно, не ожидал, удивленно повернулся к нему.

– Отойди от него! Убери руки, наседка!

– Ты что, сдурел, что ли? – спросил я.

Фулевый встал с нар, подошел ко мне вплотную, и я видел, как он то ли жует что-то во рту, то ли еще непонятно зачем двигает желваками, а когда я сообразил, что он просто собирает слюну, было уже поздно – он вдруг сочно и звучно харкнул мне прямо в лицо.

Ну, такого еще не было! Я потерял контроль над собой, забыл, что я – столичный журналист и так далее. Тем же милицейским приемом – коленом в пах – я достал этого Фулевого, и когда он от удара согнулся, как Сашка минуту назад, я двумя кулаками еще долбанул его по затылку. Падая, эта скотина ухватила меня за ноги, и мы покатились по заплеванному полу камеры – он пытался меня укусить, а я вытирал свое лицо о его свитер, выворачивал ему руку и не знаю, чем бы кончилась эта драка, если бы в этот момент не распахнулась дверь. Два новых милиционера ворвались в камеру, схватили нас обоих – меня и Фулевого – и потащили мимо улыбчатого старшины в комнату для допросов. Только на этот раз это была другая – без окон – комната, и там, в глухих бетонных стенах, украшенных портретами Дзержинского и Калинина, эти двое стали профессионально-умело избивать нас.

Я получил сразу три оглушительных удара – в челюсть, в печень и снова по уху, и рухнул без сознания, а Фулевый, кажется, продержался чуть дольше, не помню, знаю только, что нас обоих облили водой, заставили встать и «помириться». Мы стояли друг против друга, шатаясь, а милиционеры, резвясь, диктовали нам:

– Скажи: «больше бить не буду, клянусь!»

Я молчал, скорей не потому, что не хотел сказать, а потому, что не мог выговорить и звука разбитой челюстью. За это я тут же схлопотал от них еще один удар по уху, снова скопытился на цементный пол, снова облили меня водой и подняли, и я затуманенным мозгом, как сквозь слой воды, услышал, что Фулевый прохрипел:

– Б-больше б-бить н-не б-буду…

– Клянись матерью! – приказали ему.

– Клянусь…

– Теперь ты! – ткнули меня.

Я промычал что-то распухшими губами, но они не удовлетворились, заставили промычать внятней. И только после этого нас обоих снова волоком оттащили назад в камеру, бросили не на нары, а просто за двери на пол.

Мы лежали рядом, и теперь Сашка Шах куском моей рубахи утирал наши окровавленные лица, но я уже мало что соображал, я отключился в полусон-полузабытье и пришел в себя, может быть, часа через два-три. В камере уже горела лампочка, убранная под потолком в решетку. Я лежал на нарах – не знаю, кто перетащил меня сюда с пола. Надо мной сидел Сашка Шах и переругивался с Фулевым. Сквозь боль во всем теле и полусон я слышал их голоса.

– Был бы он стукач, они б его не били… – говорил Сашка.

– Бьют и осученных, – отвечал Фулевый. – Чтоб им верили.

– Может и бьют, но не так. Ты что?! Смотри, что с ним сделали.

– Ну, хрен его знает… – произнес Фулевый. – Только чего он к тебе кинулся кровь вытирать. Рубашку свою порвал, прямо театр устроил. Я и решил, что он наседка. За что его взяли?

– Ну, так ты ж даже не дал спросить…

– Да-а, лажа вышла. Есть курево?

– Его же сигареты курим. Одна осталась.

Тут я понял, что они вытянули у меня из кармана сигареты, и курить захотелось ужасно, и я прохрипел шепотом:

– Курить…

Сашка поднес мне к губам свою свою сигарету, я затянулся жадно, глубоко, и словно что-то давящее отпустило душу. Я открыл глаза.

– Ты кто? – спросил Сашка. – За что взяли?

Я не отвечал, курил.

– Слышь? – сказал Сашка, но я опять молчал.

– Слушай, друг, – тронул меня Фулевый. – Я думал, ты – тихарь, падло буду. Но они тебя так отделали – хуже меня. Так что я – твой должник. За что тебя взяли? Тут пятнадцатисуточники сидят, «по мелкому», можно на волю письмо передать, тебе нужно?

– Угу, – промычал я. – Нужно.

– Эй, бухгалтер! – Фулевый толкнул в бок спящего рядом мужика лет пятидесяти, типичного алкаша, и тот проснулся испуганный и заискивающе готовый на все. Фулевый приказал ему:

– Пиши. – И сказал мне: – Говори, у него башка светлая, он – бухгалтер, все запомнит. Запомнит и завтра на работе черканет, куда тебе надо. Они его на на работу водят отсюда. Ты диктуй, он запомнит.

Я понимал, что тем самым Фулевый хочет меня проверить еще раз, но теперь мне было уже наплевать на него, пора было выбираться отсюда, доигрался в погружение в жизнь, идиот!

Где, в какой нашей газете можно опубликовать то, что со мной тут произошло? Я посмотрел в расширенный от страха и ужаса – наверно, у меня был еще тот вид! – глаза бухгалтера и сказал:

– Возьмите телефонную книгу. Найдете два телефона: корреспондентский пункт «Комсомольской правды», там Изя Котовский, и отдел пропаганды ЦК Азербайджана – там Керим Расулов. Скажите им, что я здесь. Моя фамилия Гарин.

– А ты кто? – оторопело спросил Фулевый.

Но я не ответил ему, я спросил у бухгалтера:

– Вы поняли?

– Повтори! – пнул его ногой Фулевый.

– Взять телефонную книгу, – тут же процитировал меня бухгалтер. – Найти два телефона: корреспондентский пункт «Комсомольской правды», там Изя Котовский, и отдел пропаганды ЦК Азербайджана – там Керим Расулов. Сказать, что вы здесь, ваша фамилия – Гарин.

– Ну? Точно? – Даже с какой-то гордостью сказал Фулевый и спросил у меня: – А ты кто?

– Я – сотрудник «Комсомольской правды», – сказал я.

– Писатель? – удивился Фулевый.

Я усмехнулся опухшими губами и тут же охнул от боли.

– Еф-тать! – воскликнул он. – Опиши нашу жизнь, еф-тать! С меня же роман можно писать! Напишешь? Я тебя прошу – напиши! Гляди! – он открыл рот и еще раз раздвинул губы рукой и обнажил полный рот металлических зубов. – Видал? Это мне на пересылке выбили, мне еще пятнадцати лет не было. А за что? Ни за что! А теперь сюда смотри, – он обнажил локоть и показал руку всю в игольных уколах. – Видел? Пятнадцать лет колюсь. Да я тебе всю жизнь расскажу – ты такой роман напишешь, как Толстой! Еф-тать! А за что тебя замели?

Я рассказал – и про гроб с опиумом, и про Зиялова. Не сказал только про сестру, как-то неохота было впутывать.

– Целый гроб с опиумом! Еф-тать! – обалдел Фулевый. – Ты видал, Шах! Ты видал, как они на нас варят! Это ж миллион рублей! Хрен его знает – может, два миллиона! Вот это люди работают! Еф-тать! Слушай, писатель, а ты это напишешь? Напишешь, как нас тут с тобой отпиздили? А? Еф-тать, так они с тобой влипли, мусора! Бухгалтер, если ты не позвонишь куда он сказал – в камеру не приходи, понял?! А если заложишь – я тебя и из Колымы достану., учти! Перо вставлю! Ты понял?

– Понял… – испуганно сказал бухгалтер и отодвинулся от нас подальше.

Всю ночь под храп остальных заключенных Фулевый и Сашка рассказывали мне свои истории. Фулевый был вором-домушником, гастролером и наркоманом, его взяли вчера утром что называется «с поличным» – в квартире главного инженера трубопрокатного завода, – он уже точно знал, что ему «пришьют» сто сорок четвертую статью, часть третью, и впаяют «червонец» – десять лет, и он только прикидывал, куда его могут послать – на БАМ, или в Воркуту, или на Нарынскую ГЭС.

Потом мы обсуждали Сашкину историю. У Сашки, по словам Фулевого, было абсолютно чистое дело. Да, он на ходу запрыгнул на трамвайную подножку, но вот, собственно, и все преступление. А дальше – те два неизвестных ему парня его сталкивали с подножки, били сверху ногами, а он в порядке самообороны стащил их с подножки. Кажется, там был этот «товарищ в очках», но – часы?? Какие часы? Откуда?! Я снял ваши часы? Да вы что? Вы видели, что я снял ваши часы? Ах, вы не видели! Ну, так о чем речь? И вообще, гражданин следователь, как я мог снимать с него часы, если он говорит, что видел, как меня били те двое?! Значит они меня били, а я в это время снимал с него какие-то часы? Так?

Фулевый так точно, так правдоподобно и подробно выстроил Сашкину защиту на следствии, что, забегая вперед, скажу, что Сашке на допросе оставалось только повторить заготовленные реплики. Утром, после того, как троих пятнадцатисуточников (в том числе и бухгалтера) увели на работу, Сашку вызвали на допрос, и он вернулся через час с большим пакетом в руках – там был чурек, виноград и короткая записка: «Мы тебя будем ждать. Мама, Лина».

Но не успели мы справиться с этим пакетом, как на допрос вызвали меня. Уже в том, что конвойный повел меня сразу на второй этаж, я почувствовал некоторые изменения. Коридор второго этажа был крашен не бурой краской (теперь-то я понял, почему на первом все крашено в бурый цвет – чтобы кровь не так бросалась в глаза, если попадет на стены), так вот, коридор второго этажа был крашен в свежесалатный цвет, а на полу лежала ковровая дорожка, и таким образом было очевидно, что бить тут уже не будут, – хотя бы чтобы не пачкать эту дорожку кровью.

В комнате следователя, обставленной не по-казенному, а хорошим письменным столом, нормальными венскими стульями и даже холодильничком в углу, сидел за столом молодой, голубоглазый мужчина в гражданском костюме, писал что-то.

– Присаживайтесь, – кивнул он мне на стул, и я сел. Не поднимая головы, он еще минуты четыре, если не пять, писал какой-то протокол, потом расписался внизу и поднял на меня глаза, откинулся на стуле. – Н-да… Значит, вы – Гарин? Из «Комсомольской правды»? А как вы это докажете?

Я молчал. Просто молчал и все. Демонстративно.

– Ну? Что же вы молчите?

То, что он говорил мне «вы» и что привели меня сюда, в этот нормальный кабинет, говорило само за себя. Значит, бухгалтер уже позвонил Изе Котовскому или Расулову в ЦК, или даже им обоим.

– Ну? Что же вы молчите? – спросил он.

Не глядя на него, а глядя в стену, я произнес:

– Не знаю, с кем разговариваю.

– А-а… – он опять откинулся на стуле, сказал небрежно: – Ну, а зачем вам знать? Ну, допустим, я – следователь. Это сейчас неважно. У нас будет просто небольшой разговор, не для протокола. Вот смотрите. Некий человек вместе с грузчиками выгружает из самолета гроб и несет его к выходу из аэропорта. Так? По дороге гроб случайно падает, разбивается, и оказывается, что в нем наркотики. Человека, естественно, арестовывают, везут в милицию. Но при водворении в камеру до выяснения обстоятельств дела он оскорбляет сотрудника милиции, грозит, что всех посадит в тюрьму, что он корреспондент всесоюзной газеты, хотя у него при себе никаких документов. Видите, все занесено в протокол, – он показывает мне протокол.

– Дальше, в камере предварительного заключения едва переступив порог, он затевает драку с уголовниками, избивает арестованного по кличке Фулевый. Смотрите, вот показания ваших сокамерников. Понимаете, товарищ Гарин, в нашей стране демократия и вы не имеете права оскорблять милицию и бить заключенных, даже если вы действительно корреспондент…

Я молчал. Если у них есть показания трех моих сокамерников, значит, это пятнадцатисуточники, и значит, это бухгалтер настучал. Никуда он не позвонил, сука, а просто выдал наш ночной разговор милиции и получит за это какие-нибудь поблажки, и в нашу камеру его, конечно, больше не вернут.

– Ну? Я вас слушаю, – сказал мой «следователь».

– Я буду говорить только с начальником милиции, – сказал я.

– Опять! – поморщился он. – Послушайте… как вас по отчеству?

– Думаю, вы уже знаете… – сказал я.

Он усмехнулся:

– Действительно, знаем: Андрей Борисович. Больше того, я читал ваши очерки – про Заполярье, про сибирских шоферов и геологов, и прямо скажу – я ваш поклонник, вы прекрасно пишите. Но! Никто не имеет права поднять руку на сотрудника милиции. А вы оскорбили капитана советской милиции. Вот его рапорт! Что будем делать?

– Судить, – сказал я, глядя ему в глаза.

– Кого?

– Меня, – сказал я. – Устроим открытый судебный процесс и выясним: кто на кого поднял руку. Вызовем на суд «Комсомолку», отдел агитации и пропаганды ЦК…

Он помолчал, разглядывая меня, словно назначая мне другую цену, или прикидывая, с какой стороны зайти на этот раз.

– Н-да… Странный вы человек, Андрей Борисович. Неужто вы не знаете, что у нас милицию не судят. Хотя, конечно, и у милиции бывают ошибки, мы тоже люди, знаете. Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Ведь и газеты ошибаются, мы-то с вами знаем. Напишут про кого-нибудь, что он ударник труда, герой, а он, оказывается, жулик. Приписками занимается, очковтиратель. На него в ОБХСС целое дело. Но ведь газету не судят, верно? Поэтому, Андрей Борисович, мы с вами свои люди. А вы сразу – суд, разбирательство при открытых дверях, отдел агитации и пропаганды! Между прочим, еще не доказано, что вы и Зиялов – не одна компания. Зачем вы с ним из Ташкента в Баку прилетели? Кто он вам?

– Одноклассник, – сказал я. – И только.

– Ну, так это еще надо доказать! – он встал и прошелся по комнате, раскуривая трубку, и я невольно усмехнулся – так он стал вдруг похож на Сталина. Внешне совершенно иной человек, а двигается и говорит просто по-сталински: – Смотрите. С точки зрения органов, это выглядит так. Два одноклассника, один из них корреспондент всесоюзной газеты, везут из Ташкента в Баку партию наркотиков, и одного из них ловят, а второму удалось убежать в неизвестном направлении. Пока. Найдем и этого, конечно. Что вы улыбаетесь?

– Нет, ничего. – Все-таки было занятно, как по-сталински у него это звучало.

– Вы напрасно улыбаетесь. Наркотики – это очень серьезно. По Указу от 25 апреля 74 года «Об усилении борьбы с наркоманией» это теперь считается особо опасным преступлением. Так что по этому делу мы можем держать вас под стражей во время следствия до девяти месяцев, и имейте в виду – никакая редакция не поможет. Понимаете: девять месяцев вот в таких камерах, с уголовниками, убийцами, педерастами. В любую ночь они могут с вами сделать, что захотят. Ну, потом, может быть, и выяснится, что вы невиновны, но… Этот Фулевый – он к вам не приставал этой ночью? Ведь он педик, имейте в виду! А если не станете жить с ним – придушит. А не он – так другой. Я не могу дать вам отдельную камеру, хоть вы и корреспондент. Но… – Он вскинул на меня улыбающиеся глаза: – Собственно, это ваш выбор. Мы вас можем и отпустить… А? Как насчет того, чтобы прямо сейчас, вот отсюда пойти домой, принять душ, поспать, позагорать на пляже несколько дней, и – в Москву. А?

Подлюга, он знал, на что брать! Нежная плоть зеленого Каспия накатила на меня, я представил, как именно сейчас, после этой жуткой ночи, этих нар, как можно вот сей момент нырнуть избитым телом в целительную йодистую плоть солоновато-теплого моря, а после, развалясь на пляжном песке, жариться под солнцем и пить холодное пиво…

И будто разгадав мои мысли, эта падла открывает холодильник, и там стоят у него несколько бутылок чешского пива «Сенатор»! Вы представляете?! Я даже обалдел от этого совпадения! А он, улыбаясь, берет пару бутылок за холодные, в ледяной испарине, горлышки, ставит на стол, открывает, нажав металлической пробкой на крышку стола, и разливает нам двоим по стаканам.

– Прошу. Чешское. Как в «Сокольниках».

Я восхитился такой идеальной психологической работе. Взял стакан, выпил залпом и спросил:

– Слушайте. Кто вы такой? Это ведь не ваш кабинет.

– Не мой? Почему вы так думаете?

– Потому что вы не стали бы открывать пиво о крышку своего письменного стола…

Он улыбнулся:

– Андрей Борисович, давай на «ты». Мы одногодки. И оба в одной системе работаем, только в разных ведомствах. Ну, ошибка вышла с тобой, поторопились ребята. Так они извинятся. Я их сейчас позову – и этого капитана и двух сержантов, они тут сейчас на коленях ползать будут, хочешь?

Я молчал. Он нажал какую-то кнопку под крышей стола, в дверях тут же вырос дежурный.

– Капитана Багирова, срочно, – приказал мой «следователь».

Охранник исчез, мой «следователь» молча смотрел на меня, разглядывая. Потом сказал:

– Да ты пей пиво! Оно ведь греется… – он открыл еще одну бутылку, налил мне в стакан.

Не знаю, наверное, по законам литературы, если бы эту повесть написал Гюго или хотя бы Юлиан Семенов, герой, то есть я, швырнул бы сейчас стакан, или выплеснул пиво в лицо этому следователю и гордо удалился бы в тюремную камеру, где его еще раз избили бы милиционеры или уголовники. Но я не Гюго, не Юлиан Семенов, не Штирлиц. Кроме того было непонятно, за что мне тут сидеть. Чтобы не выдать Зиялова? Так они, оказывается, уже знают его фамилию. А ради очерка о тюрьме – такой очерк вряд ли опубликуют. Короче говоря, я сидел в комнате и ждал капитана Багирова. Я еще ничего не сказал – ни «да», ни «нет», собственно, я не знал, чего он от меня добивается, этот «следователь», и почему вдруг такой политес…

Дверь открывается, вошел капитан Багиров – те же самые, на выкате наглые азербайджанские глаза, молодая залысина на потном лбу, черные усы.

– Разрешите, товарищ…

– Отставить! – резко прервал его мой «следователь», видимо, чтобы чтобы тот не успел назвать его звания или фамилию. – Закрой дверь. – И когда Багиров закрыл дверь, он подошел к нему вплотную, сказал негромко: – Ты что, негодяй, милицейский мундир позоришь?! За что, ети твою мать, ты думаешь, тебе деньги платят? За эти звездочки на погонах? Так я их сорву сейчас к едреной матери! Ты должен видеть, когда перед тобой дерьмо всякое, а когда руководящие работники, за это тебе деньги платят, понятно?

– Понятно, товарищ… – поспешно сказал Багиров.

– Отставить «товарищ»! Тамбовский волк тебе товарищ! Ты знаешь, на кого вчера руку поднял?

– Никак нет… – поспешно ответил Багиров, потея от страха.

– То-то! Извиняйся теперь! Проси прощения! Если он скажет встать на колени – встанешь! Иначе выкину из милиции в два счета! У тебя дети есть?

– Двое детей, товарищ…

– Заткнись! И дети твои без хлеба останутся, а ты – без погон. Или – проси прощения у товарища Гарина. Ну?

Да, это была отвратительная сцена. Даже не спрашивая, не раздумывая, этот боров-капитан вдруг рухнул на колени и пополз ко мне, ухватив себя рукой за кадык:

– Мянулюм, «умоляю (азерб.)» товарищ Гарин! Я больше не буду! Матерью клянусь!

Я видел, как «следователь» смотрит на меня с прищуром, ждет реакции, видел этого лживо-кающегося капитана Багирова, и все это вместе, весь этот спектакль был настолько отвратителен, что я повернулся к этому «следователю» и сказал с отвращением: