Электронная библиотека » Эдуард Веркин » » онлайн чтение - страница 1

Текст книги "Пепел Анны"


  • Текст добавлен: 28 декабря 2021, 20:42


Автор книги: Эдуард Веркин


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Эдуард Веркин
Пепел Анны
Роман

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.


© Веркин Э., 2019

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2019

Глава 1
Западный угол

Ошибка была допущена еще в терминале, а все сикх. Сикх напоминал Вагайцева даже вблизи. Мы ждали, сикх прошел мимо, спортивная сумка через плечо, перекосился от тяжести, жилы на шее вылупились, видно, что трус. Вагайцев тоже трус, хотя и наглый, а когда сильно трусит, глаза сильней выпучивает и приплясывает левой ногой.

– Твой знакомый? – спросила мама.

– Не. Какой-то сикх.

Сикх оглянулся, посмотрел на меня с опаской и отчего-то с укоризной. Тут я и зевнул.

– На Вагайцева похож, – сказал я. – У нас в классе такой, помнишь, я рассказывал? Он подавился чипсами, и ему вызывали «Скорую».

– Нет, не помню… – рассеянно сказала мама. – Но… – Она поглядела в спину удаляющегося сикха. – Не знаю, как на этого Вагайцева, он на…

Глаза у мамы сложились в хищные уголки. Приступ, однако.

– Не, на Вагайцева не похож, – попытался сбить я.

– Нет-нет, погоди…

Филология головного мозга в запущенной стадии. У моей мамы. Мы с отцом привыкли и обычно проявляем осторожность – стараемся не цеплять, не провоцировать, во всем соглашаться, но иногда оно само. Мама – ураган в консервной банке, стоит приоткрыть… не стоит.

Book attack.

Я честно попытался перевести стрелки еще раз, поздно, мама уже понеслась.

– Все люди утомительно похожи, – сказала мама с легким отвращением. – Можно по пальцам рук… – Мама поглядела на пальцы, стряхнула крошку с указательного. – Посчитать и разобрать.

– Все разные, – возразил я без особой надежды. – Непохожие.

Поздно.

– Все одинаковые и похожие, как тостеры, ты сам это прекрасно знаешь, – мама поднялась с дырчатой скамейки и пошагала к футболочному автомату. – Впрочем, любой мало-мальски квалифицированный читатель это знает…

Когда у мамы Book attack, она крайне обидчива и злопамятна, так что лучше переждать, не спорить, это надежнее. Я поспешил к автомату за ней.

– Какой китч. – Мама поморщилась, оценивая ассортимент. – Впрочем, все к этому и катилось…

А мне такое нравится, я такое как раз и люблю.

Капитан Маринеско недрогнувшей рукой торпедирует исполненного щупальцами Дагона.

Конструктор Королев бестрепетным бластером ввергает в небуль нацистского киборга фон Брауна.

Немирович-Данченко в красных шароварах наставляет в летных доблестях крыло боевых валькирий. Серебряный век, ничего не поделаешь.

И другое такое же.

– Это, конечно, ужасно… – Мама разглядывала футболки. – Редкая безвкусица… Окончание времен так остро чувствуется, постмодерн как норма… Но оригинальный сувенир, пожалуй… Она, в принципе, любит Платонова…

Печальный писатель Платонов точит топор.

Печальный писатель Платонов точит топор.

Мускулатура сильно гипертрофирована. Особенно предплечья. Особенно пронаторы. Особенно остро конец времени чувствуется возле футболочных автоматов. А Че нет. Обычно в футболочных автоматах всегда продают Че, Троцкого, Ким Чен Ына. Троцкий и Ким имелись – первый заведовал лавкой туристического снаряжения, второй – страусиной фермой. Че нет, видимо, разобрали.

– Все одинаковое, – повторила мама. – Люди одинаковые, герои одинаковые, все одинаковые. Глобализм…

Мама выбирала футболки.

Сам виноват.

Мама остановилась на Платонове. Она скормила автомату купюру, тот выдал прессованную упаковку.

– Впрочем, тут ничего удивительного нет. Я к тому, что все одинаковые, да?

Она поглядела на меня в поисках подтверждения, и я должен был подтвердить чем-то из классики. Но я в тот день не поспевал, пить мне хотелось, кора подсохла.

– Сим, Хам, Яфет, – подсказала мне мама.

– Да-да, – кивнул я. – А как же.

– С тех пор не придумали ничего оригинального, – мама вздохнула. – Да, видимо, и невозможно…

И немедленно рассказала.

Что новых людей у меня для вас нет.

Что видовое разнообразие – удел мушек-дрозофил.

Что ей так приятно в очкастом соседе, выгуливающем по утрам обрюзгшего русского терьера, узнавать Петра Безухова.

Book attack.

И да, литература есть отображение одновременно уникальности и стандартности жизни.

Book attack.

Тут я зверски заскучал, а мама поймала меня за руку и сжимала в соответствии с практиками тактильных мнемотехник – для того, чтобы я запоминал самые яркие и парадоксальные мамины мысли, это мне полезно, душа ведь должна кормиться.

– Ты же знаешь, мой научный руководитель…

Ее научный руководитель выводил разновидности человека ровно в соответствии с персонажами романа «Идиот», и это катастрофически верно.

– Вот смотри…

В подтверждение этой катастрофичности мама достала телефон и стала фотографировать окружающих. Рядом с нами вдоль стеклянной стены сидело человек сто жизнерадостных кубинцев, они смеялись, бренчали на гитарах, жевали батоны, некоторые умудрялись сидя пританцовывать. Сделав с десяток снимков, мама принялась их комментировать в духе «Вот посмотри, типичный Фердыщенко!», «Настасья Филипповна а-ля натюрель!», «Рогожин! Рогожин же!». На фото были в основном беспечные негры.

Я соглашался: в конце концов, у Достоевского не написано, что Рогожин не негр с сердитым взглядом.

– Но я лично предпочитаю Марка Твена, – сказала мама.

– Ну да, – сказал я. – Само собой. Я тоже, ты же знаешь.

– Все люди по Твену легко делятся на три основных типа – Сид, Том и Гек. Охранитель, Плут, Революционер. Остальное – детали и сочетания.

– А как же граф Мышкин?

Иногда это помогает. Если лесной пожар маминого вдохновения обдать глупым вопросом, мама скучнеет, гаснет и успокаивается.

Не в этот раз.

– А что Мышкин? Мышкин типичный революционер.

– Он же припадочный, – напомнил я.

– Это нарочно так сделано. Если не ввести ограничение в виде эпилепсии, то он непременно рано или поздно запишется в бомбисты. Собственно, Мышкин – это революционер, которому что-то мешает стать революционером. Это Гек, но без зубов. Ум есть, сила есть, воли нет.

Некуда бежать, паспортный контроль пройден. Сикх с утра – к душевному томлению. Мама обладает чудесным свойством – объяснять все. Впрочем, это у нас наследственное.

– А Великанова? – спросил я. – Она кто?

– Великанова? – мама снисходительно покривилась. – Великанова – это, безусловно, Индеец Джо.

Тут я поперхнулся воздухом и чуть не умер. Мама рассмеялась. Объявили, что пора и на борт знать.

Толпа кубинцев дружно и шумно поднялась и направилась к посадочному рукаву. Мы двинулись за ними. Посадка тянулась и тянулась, мама увлеклась идеей о сходстве Великановой и Индейца Джо и быстро нашла общее не только в повадках, но и во внешности.

– Твоя Великанова выглядит так, будто ее огрели могильной плитой, – рассуждала мама. – Слушай, сыночка, у тебя странные вкусы, меня это настораживает. Ты парень неординарный, но надо границы видеть…

– Это Мефа Поттера огрели могильной плитой, – поправил я. – А Великанова просто сутулится.

– Вот видишь, огрели Поттера, а сутулится она. И ты будешь сутулиться…

Видимо, для того чтобы предотвратить мой грядущий сколиоз, мама постучала мне кулаком в спину.

Я закашлялся, я ее все-таки люблю.

Посадка продолжалась. Кубинцы погрузились все. Пассажиры Мельников, Стромахин и Cruze изволили задержаться на пятнадцать минут, мы с мамой задерживаться не стали, проследовали на свои места по левому борту, устроились, выдохнули, вытянули ноги.

– Смотри-ка!

Мама достала из сумочки конверт, вручила мне. Отель «Кастилья», шестой этаж, номер десять, обведено сердечком, и почему-то Дон Кихот нарисован, носатый, тощий, точно скручен из обожженной проволоки – Кастилья, там жарко. А бумага серая, и уголки давно стерлись, видно, что часто разглядывали и вздыхали.

– Мы с отцом были там! – восторженно шепнула мама. – Восемнадцать лет назад! И теперь он забронировал этот же номер! Как?!

– О, – сказал я.

– Там самое вкусное мороженое.

Кажется, маму немного отпустило.

А Великанова оценила бы, она такое любит. «Всемирная история пошлости» пополнилась блистательным эпизодом, сказала бы Великанова, возьми с антресолей верный фамильный сепаратор.

У отца редакционная квартира на Ведадо, однако он снял нам два номера в гостинице, чтобы все было как раньше, восемнадцать лет назад, когда они с мамой были еще студентами. Короче, быть в Париже, быть влюбленным.

– Там чудесный вид на море, – сообщила мама. – Кажется, что оно кипит. Отец почти в два раза переплатил, представляешь?!

– Здорово, – сказал я.

Тринадцать часов – это долго. Земля для нас вращается против часовой стрелки, аэробус летит навстречу этому вращению, натужно пробираясь через меридианы и встречное движение воздушных масс, через ветер и облака, и время в аэробусе течет так же медленно, а иногда даже кажется, что откатывается назад, не по часам, на самом деле. На Венере мы бы гораздо быстрей долетели. Нет, на Венере мы бы не долетели, там кислота в атмосфере, нам бы понадобился стеклянный самолет.

– Справа крепость Эль Моро, слева Малекон до горизонта, а?!

Мама, разумеется, утомится, но это не скоро, часа три восторга мне обеспечено. Но хоть не Book attack, отпустило.

Впрочем, Джексонвилл еще впереди, его не облететь. Джексонвилл неминуем.

– Там были самые настоящие тараканы! – Мама мечтательно зажмурилась. – И в ванной с потолка капала вода!

Великанова такое любит. А я нет, я люблю, чтобы без тараканов, но с кондиционером и одноразовыми шлепанцами.

– А зеркало?! Я в него глядеться не могла, боялась, что отразится какой-нибудь Аль Капоне. Да! Да, там отдыхал Аль Капоне! В нашем номере на стене было пять дырок – отец уверял меня, что от револьверных пуль. А я спорила с ним – Миша, говорю, но ведь в револьвере шесть патронов, где шестая дырка? А он пальцем по виску стучит. Вот какой отель – с историей.

Я перевернул конверт с «Кастильей».

На обратной стороне была карта. Справа гавань Баия, слева город. Город похож на процессор, много мелких квадратиков, рассаженных вдоль вытянутых авенид. Все старые города такие, во времена империй и чайных клиперов землю, не морщась, размечали по линейке, отчего кварталы теснились гвардейским парадом, за блоком блок, друг другу в лоб. Кажется, это для улучшения вентиляции. Гавана, названа в честь индейской принцессы, замученной колонизаторами, основана…

Давно.

– Вот он, – мама ткнула пальцем в карту. – Вот тут, в самом центре, недалеко от Капитолия, буквально пять минут. Капитолий, как в Вашингтоне, кстати, грандиозное сооружение…

Хрустнуло, рукав терминала отошел, и самолет, чуть подрагивая, начал пятиться к взлетной полосе. Сам он задом не может, в нос его толкает плоский и тяжелый, похожий на краба, толкач, но его никогда не видно.

– Знаешь, там дверь не закрывалась в номер, – рассказывала мама. – Она рассохлась, папка сколько ни толкал, лишь плечо себе намял. Хотели на ресепшн бежать, а потом глядим – у двери молоток. Деревянный молоток на длинной ручке, таким в крикет играли, абсолютно колониальная вещица. Так вот, выяснилось, что им надо забивать дверь, если нет сил ее закрыть вручную. А сама дверь и внутрь, и наружу открывалась, как турникет!

Мама рассмеялась, сикх, сидящий через проход, вздрогнул и посмотрел на нее испуганно. Молодой совсем сикх, как я, лет шестнадцать, в черном сикском тюрбане, с бакенбардами. Интересно, зачем он на Кубу? А так в самолете одни негры. Пол-самолета с дудками, пол-самолета со сломанными носами. Первые музыканты, вторые, вероятно, боксеры, с чемпионата летят наверняка, хотя без Альвареса, он или в бизнесе, или в Москве остался. Его бы я узнал точно.

– Тебе там понравится, – заверила мама. – Больше во всем мире такого не встретишь, даже в Африке уже не то. Только Гавана настоящая, только там! Мороженое…

Самолет дрогнул сильнее. Буксир продолжал толкать лбом шасси.

– Но никакого Варадеро, никакого! – уверенно заявила мама. – Знаешь, на Варадеро одни канадские лесорубы, это все равно что в санатории МЧС отдыхать…

У нее так часто перед взлетом: болтает много и с оптимизмом перегруз. Обычно тыквенные семечки грызет для отпускания, это действует, но сегодня про семечки мама вспомнила на рулежке, а на рулежке их не взять.

А леденцы ей не помогают, их можно грызть, но не то.

– …Хотя песок там, безусловно, чудесный, никто и не спорит. Это словно и не песок, а истолченный мрамор…

Стюардессы появились и начали рассказывать про запасные выходы и пристегнуть ремни. Сикх два раза перестегивался, проверял.

– …Он в два раза тяжелее обычного песка, если горсть кинуть в воду, она не образует облачко, а тонет, как дробь…

Сикх явно летать не любит. И я летать не люблю. Из-за самолетов. Меня не укачивает и не растрясает, и в воздушных ямах я не впиваюсь в подлокотники, и сикх через проход меня не раздражает, и пузатая негритянка с бутербродами и термосом не раздражает, пусть хоть и желтые глаза у нее. Вот самолеты да, в самолетах предательство лучше всего обозначено.

Входишь в самолет, и мир снаружи исчезает. Ступаешь на борт, тебе улыбается чудесная девушка в синей пилотке – вам направо, ты идешь по проходу и ищешь свой 17А, идешь, смотришь в спину мужику в пиджаке с замшей на локтях, а мир снаружи вовсю пожирается шипастыми лангольерами, а тебе плевать, ты уже с самолетом.

Самолет, он всегда из завтра.

Самолет, пусть хоть самый замученный и залетанный, пусть хоть Москва – Нижневартовск, это всегда звездолет, просто неслучившийся, просто пока. В каждом моторе, в каждой лопатке турбины ждет своего часа рений, полтора грамма будущего, звездная медь. Пройдет немного времени, каких-то сто лет, может, сто пятьдесят, и веселые будетляне выжгут ее крупицы из турбин «Боингов», «Туполевых» и «Эйрбассов» и скуют из них настоящие моторы, те, что положат к нашим ногам Вселенную.

Я помню про это и каждый раз, пробираясь к месту 17А, немного надеюсь приземлиться не сегодня – рений ведь. Трудно от этого отказаться, и всегда понимаю, что глупо. Но все равно. Летишь в Иркутск и прилетаешь в Иркутск, а хочется всегда на Далекую Радугу.

Хотя это и не надежда вовсе, а так, половинка, осьмушка мечты, ветерок, но эти отзвуки вальса поют в моей голове весь полет, до «наш самолет приступает к снижению». Потом глиссада, моторы становятся глуше, но все равно шанс еще есть. А вот когда под брюхом начинают кругло перекатываться выходящие шасси – все, «мы прибываем в аэропорт назначения». Завтра исчезает, пассажиры включают телефоны и с облегчением рассказывают, что они здесь, обошлось, стюардессы стареют и сутулятся, улыбаться больше не надо, и звездная медь остывает до следующего раза.

– …Но в шлепанцах по этому песку лучше не ходить, – сказала мама. – Чудовищно натирает между пальцами.

– Да, – согласился я. – Конечно.

Взлетели. Мама стала говорить громче, я понял, что у нее уши. Сикх покосился на нее с испугом. А у меня потом заложит, когда приземлимся. Выше туч, на запад.

– Смотри, мы солнце догоняем! – Мама с энтузиазмом указала в иллюминатор.

Я про это в десятке книжек читал – про гонки с солнцем. И мама мне сама про это уже рассказывала. Раз пять.

– Классно! – восхитился я. – День никогда не закончится!

Мама кивнула. А я испугался, что сейчас она еще про Британскую империю расскажет, над которой никогда не заходило солнце, я это в прошлые разы покорно слушал, восхищался. В четвертый раз восхитишься, и мама заподозрит, что я восторг симулирую, а это совершенно недопустимо. Обидится, если заподозрит. Мама немножко на взводе. Она как раз с Белградской книжной ярмарки, домой заскочить не успела, успела из Внукова в Шереметьево перекинуться. Поэтому у нее сербский гардероб, двадцать сербских книг в сумке и сербское настроение, им она терроризировала меня первые два часа полета, особенно над Финляндией.

– Ты знаешь, что такое «глум»? – спрашивала меня мама.

Я знал, что такое «глум», но подозревал, что ее «глум» сильно отличается значением от моего. Самолет потряхивало.

– А глумица? – не отставала мама. – Ты знаешь, что такое «глумица»?

– Кто не знает…

Мама смеялась и стукала меня по плечу.

– Удивительный язык! Красивейший! Там ко мне прицепился один старый серб с седыми бровями, настоящий Слободан Милошевич, и подарил книжку, глянь-ка! Это его стихи.

Мама всучила мне самодельную сербскую книжку.

– Графомания чистой воды, но зато как звучит! Песня! Вот послушай…

Мама не была дома больше месяца и немного одичала в командировках: до сербской ярмарки она была на финской, до финской на иранской, и там ее полили водой за вольности в дресс-коде, а еще до этого, кажется, на немецкой. Между немецкой, иранской и финской она успевала забегать домой, а вот после сербской нет – сразу на Кубу, не закрывая глаз.

Мама зачитала стихи из книжки. Про ночи над Саввой, про ветер с Дуная.

– Здорово, – сказал я. – Великанова тоже любит по-сербски…

– Твоя Великанова слишком много о себе думает, – перебила мама. – И она, и ты не представляете, как смешно вы выглядите со стороны.

– А кто не смешно?

– Впрочем, в вашем возрасте все такие дураки, – заметила мама. – Ладно, сыночка, отдыхай.

Мама подмигнула засмущавшемуся сикху и стала разбираться с развлекательным центром в спинке кресла.

А кто не дураки?

Мне пока смотреть кино не хотелось, решил поспать, спать всегда лучше в начале полета, так легче. Поспать, впрочем, долго не удалось, объявили обед, по проходу покатились облезлые и оббитые железные комоды. Эти комоды я не люблю, в звездолетах таких не будет. А стюардессы останутся.

Сикх принялся препираться со стюардессой, что-то ему категорически не нравилось в предложенной курице, он спорил и мотал головой, и требовал подать себе другую.

– Нервничает, – шепотом пояснила мама. – Полет для него большое испытание – если самолет разобьется, то его прах смешается с нашим – и все, душа будет идти к Богу миллион лет. С неясными, причем, перспективами.

– Да не, – сказал я. – Ему белой девушкой хочется покомандовать, когда еще доведется? А тут можно. Все просто.

– Что? – мама притворилась, что не расслышала.

– Месть сикхов, – пояснил я. – Обычное дело.

Мама толкнула меня в бок локтем, во «Всемирной истории пошлости» мигом прибавилось три страницы, Великанова, сможешь ли ты меня забыть?

– Курицу или рыбу? – улыбнулась стюардесса.

Я всегда выбираю курицу.

Мама всегда выбирает рыбу.

Сикх выбрал две курицы и две же съел.

Следующие два часа мама скептически смотрела хмурый шведский детектив, в котором присутствовали омерзительные семейные тайны, убийство несовершеннолетних, заговор, психи, снова заговор, и самыми приличными людьми оказывались престарелые нацисты-энтомологи. Впрочем, это мог быть датский детектив. Когда глаза мамы начали стекленеть под напором беспощадного скандинавского трэша, она подложила под голову книжку в мягкой обложке. И уснула. Моя мама легко засыпает лишь с книгой, она повелительница книг с шестнадцати лет, она работает в Книжной палате и состоит в тайной организации истинных книголюбов, цель которой поработить весь мир. Ложа Гуттенберга. Мама там на хорошем счету. А мне в полетах нравятся облака.

Иногда облака бывают необыкновенно хороши: летишь-летишь через белую пелену, а потом раз – сбоку открывается разрыв, и в нем облачные столбы, похожие на звездные колыбели, я всегда, как такое вижу, вспоминаю про поля Бога. И встречный аэробус над ними больше всего похож на стартрекер.

В этот раз хороших облаков не попадалось, ерунда жидкая, Господь утомился и спал, курица, рыба, так что я стал смотреть кино.

Сикх кино не смотрел, снял кеды. Наверное, действительно нервничал. Рослая кубинка на это посмотрела с неодобрением, но спорить не стала, вытянулась на двух захваченных сиденьях и стала спать. Я в самолетах спать не особо люблю, у меня челюсть отвисает. А потом можно сползти головой к иллюминатору и уснуть виском на стекле, но это довольно опасно – дрожь запросто вползет в голову, и если спать под эту дрожь, то сны могут привидеться самые необычные. Но, видимо, уснул, и повезло – все-таки без снов.

– Джексонвилл!

Я вздрогнул. Мама пыталась смотреть в окно через меня.

– Джексонвилл! – с ожидаемым энтузиазмом повторила мама.

Я поглядел вниз. Джексонвилл состоял в основном из продолин, поперечин и реки темно-синего цвета. Вдоль берега в три ряда белели яхты и лодки, а над ними в воздухе висели разноцветные точки, похожие на драже, сначала не понял, потом догадался – воздушные шары, праздник американского воздухоплавания.

– Один из крупнейших городов США, – сообщила мама. – Красивый город, современный, жемчужина Флориды. Кстати, побратим Джексонвилла – Мурманск.

Как же, как же. Мама была в десятом классе влюблена в мальчика, а он потом с родителями уехал в Джексонвилл, они адвентисты были. Мама мне показывала его на общеклассном фото – широкая челюсть, широкие плечи, раздвоенный подбородок, такому одна дорога – в Джексонвилл. Он потом в армии американской служил и работал на заправке.

Самое смешное – историю про мальчика и Джексонвилл я прочитал в какой-то книжке, удивился, заподозрил, не мама ли эту книжку написала? А что, это вполне, филологи рано или поздно берутся за перо, профдеформации дают о себе знать. А моя мама на тайного писателя вполне смахивает – каждый вечер проводит на диване с ноутбуком, мы-то с отцом думаем, она статьи пишет, а она прозу. Повестушку с названием «Попутный пес» попиливает. Но показать стесняется. А может, и совпадение с Джексонвиллом, жизнь есть совпадения, про это еще… кто-то там умный говорил.

Я снова поглядел влево и вниз. Флорида не понравилась. Самолет шел над северо-востоком, над заселенным американским побережьем. Полуостров был размечен усердными сельскохозяйственными прямоугольниками полей и пожен. Я ожидал зелени, просторных и диких южных болот, населенных зелеными аллигаторами и черными вудуменами, обветшалых рэднековских ферм, хижин в лесу, белых и аккуратных городков библейского пояса, выстроенных в форме креста, с виду тихих, но на самом деле кишащих тайными сатанистами, – Юг, Юг. Но увидел ржавые маисовые поля, дороги, словно прописанные скальпелем, и аккуратные, обложенные бетоном водохранилища. Под нами лежала американская экономическая мощь, остывающая после дня, ждущая дождей и новых посевов, в ней не оставалось уголочка ни Тому, ни тем более Геку.

Мама тоже это увидела и снова не выдержала, стала зачем-то оправдываться за великую американскую литературу, за Фицджеральда и Фолкнера, как она, литература, докатилась до жизни такой и почему все пересмешники в зарослях повыздохли, а всякие психопаты, наоборот, процвели и правят свой отвратительный бал. Мне Фолкнер что, я Кинга уважаю.

Ладно уж, кто виноват? Великанова – Индеец Джо, ха-ха…

Флорида длилась десять минут, потом командир корабля буркнул неразборчивое по-русски, а на испанский переводить вовсе не стал, всем и так все было понятно.

– Майами, – пояснила мама. – Тоже красивый город.

Кварталы, небоскребы с вентиляторами на крышах, белые пляжи и отмели, тающие в глубине. Сикху стало интересно, и он стал выворачивать голову, чтобы хоть уголком глаза разглядеть Майами, но поздно, кончилось Майами. Или кончился. А море с одиннадцати километров выглядело, как всегда, гладким и воспаленным, как кожа над гангреной. Под нами блистал Мексиканский залив, я ожидал здесь увидеть множество кораблей, но их почти не было, я заметил лишь пару мелких остроносых лепестков. Сикх отвернулся и натянул наглазники.

– Между прочим, под нами Бермудский треугольник, – мама указала вниз. – Западная оконечность.

Вот он какой, значит, похожий на гангрену. Наверное, так и должно быть, тут же все время пропадают самолеты и корабли, летят в Тринидад, прилетают в Атлантиду, то Кракен шалит, то Тиамат гадит, Дагон опять же, будь помянут, распростер над Инсмутом свои обширные нечестивые щупальца, где ты, капитан подводной лодки?

– Меньше часа осталось, – сказала мама. – Скоро на месте будем. Знаешь, аэропорт в Гаване похож на кекс. Я, пожалуй, еще посплю немного, толкни потом. А ну-ка.

«…ка иде в биоскоп», толстая книжка в мягкой обложке, сербский улов, мама подложила ее под лоб, перекрыв начало названия, уткнулась в переднее кресло и тут же уснула. Она и дома так спит, без книжки под подушкой никак. Завидно, с книжкой мама может спать хоть сутки.

А мне не спалось.

Сикх. Сикх продолжал не спать под своими наглазниками, тревожился за свой прах.

Интересно, что такое «…ка»? Которая в биоскоп. Наверное, кошка.


Страницы книги >> 1 2 3 4 | Следующая
  • 4.6 Оценок: 5

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации