Текст книги "Пепел Анны"

Глава 4
Прогулка

Мама выполняла план.

Я проснулся в полшестого, хотя, наверное, поспал бы еще, однако рядом, справа или слева, непонятно, тоже проснулись. Кажется, японцы, муж и жена. С утра эти японцы громко обсуждали японские проблемы. Коррупцию, реваншизм, загрязнение окружающей среды, последний вопрос интересовал их особенно.

Мама постучала в восемь и пообещала, что сегодня мои ноги отвалятся и вечером я принесу их отдельно, так что лучше быть заранее готовым, захватить пакет и скотч по желанию. А я всегда заранее готов.

– Сегодня у нас ностальгический день, – сказала мама.

– Может, завтра?

– Нет, не завтра, сегодня. Завтра я могу передумать, а сегодня я категорически настроена.

С таким настроением трудно спорить.

– Кстати, Лусия просила, чтобы мы прихватили Анну, – сказала мама.

– Зачем?

– Анна языками занимается. Русским, английским, ну и испанский родной. Раз в неделю Лусия говорит с Анной только по-русски, а в другой день по-английски. Для практики.

– И сегодня у них русский день, – заметил я.

– Ага. Все удачно очень, Анна нам весьма кстати придется, носитель языка в таких местах незаменим. Знаешь, в прошлый раз отец находил нам Серхио, проныра такой, так он мог и ром достать, и сигары с фабрики. Тут сигарная фабрика прямо в городе, все несут и продают.

– А где сейчас этот предприимчивый юноша? – спросил я.

– Посадили, наверное, – ответила мама. – На десятом этаже тут фантастический ресторан, пойдем.

Мы поднялись на десятый этаж и нашли этот ресторан.

– Когда снимают кино про Кубу, ресторан всегда выбирают этот, – сообщила мама. – Тут аутентично.

В это нетрудно было поверить.

Высокие, от пола до потолка, окна распахнуты наружу, все заполнено светом, простором и ветерком, гуляющим по сторонам, этот ветерок смешивал морской запах с запахом кофе. Потолок оказался выложен облупившейся мозаикой, столики из темного дерева ставили подножки кривыми лапами, скатерти белые и твердые.

Мама вдохнула, счастливо зажмурилась и направилась к столику у окна. А я к раздаче поплелся.

Еды оказалось немного: сыр, ветчина, яичница, лосось. Фрукты. Кофе. Но все равно это был лучший ресторан, в котором я когда-либо завтракал, обедал и ужинал, правда, фантастический.

Во-первых, вид.

Во-вторых, гуава.

Здание гостиницы возвышалось над городом и над океаном, и все было видно вокруг. Слева рядом сиял в утреннем солнце шлем Капитолия, а чуть правее виднелся высокий шпиль белой церкви, похожий на копье.

Прямо чернело море до горизонта и пара маленьких корабликов вдали боролась с невидимым обрывом мира, хотя, может, и не кораблики, может, чайки.

А справа в это море врезался мыс с маяком, и уже с утра раскаленная крепость по берегу, и ржавая баржа тащилась по заливу.

Я раз взглянул и понял, что хочу тут сидеть. Сидеть, смотреть. В море, в небо. Такое со мной впервые случилось, обычно я равнодушен к пейзажам, здесь по-другому. У меня возникло незнакомое взрослое чувство, я вдруг понял, что мне здесь нравится. Что я тут бы жил. Тысяча баксов в месяц на всю жизнь, так тут бы и просидел. С видом и гуавой на льде. Постыдные старческие мысли посетили меня на десятом этаже гостиницы «Кастилья», это все проклятое латиноамерикано, мезоамерико, тут, похоже, все так живут, только без в месяц тысячи дохлых бобров. Странное дело, ведь всякий размашистый магический реализм я не люблю и не понимаю, а тут вот…

Я поглядел на маму.

Она нагрузила тарелку, расположилась за столом и теперь с удовольствием завтракала, поскрипывая ножиком по фарфору, и явно надеялась, что через следующие восемнадцать лет она сюда вернется.

Да, во-вторых, в этом ресторане подавалась гуава. То есть гуавный сок на замороженных серебряных подносах. Я никогда не пробовал, а как попробовал, так сразу налил четыре наглых стакана, целый бокастый графинчик опустошил. Ну и рыбы наложил еще.

Так и позавтракали – я смотрел в окно и пил гуаву, мама ела лосося и сыр, пила кофе и смотрела в окно. Я ей позавидовал, если честно. Обычно я родителям не завидую, у каждого свои тропы, но тут да. Не каждому так везет – вернуться на восемнадцать лет назад и припасть к горячо любимым руинам, и при этом надеяться, что впереди есть еще пара стадий, что забег вот-вот не закончится, успеешь оглянуться…

– Лицо попроще сделай, – посоветовала мне мама. – Не надо с утра таких лиц, я от них у себя на работе устала.

– Да я так…

– Надо исключить «Героя нашего времени» из школьной программы, – заметила мама через лосося. – Всяка недоросль считает себя стариком Печориным и ходит по утрам с пошлыми рожами. Не здесь, пожалуйста, сыночка. Повторюсь, юноши, чрезмерно раздумывающие житие, выглядят комично. Равно как и юноши, вовсе о нем не помышляющие. Не налегай на гуаву.

Мама улыбнулась. Пришли американцы. Красивая тетка в толстовке и мужик в морской фуражке. Я налег на лосося.

– Я все твои лица объясню в три прихлопа, – со знанием дела сообщила мама. – Это все от…

Я думал, она про гормоны скажет, но она сказала про когнитивный диссонанс.

После завтрака мы спустились вниз, в вестибюль. День действительно, похоже, предстоял мучительный. Отец забрал сияющий BMW и уехал по своим репортерским делам куда-то в провинцию, куда-то в Гуаймаро, освещать закладку котлована для завода удобрений. Так что разграбление Гаваны нам предстояло сугубо пешеходное. Мама направилась к ресепшену менять евро на куки, я огляделся.

На диванчике возле окна сидела Анна. Если честно, я думал, что она не придет – как-то вчера энтузиазма в ее глазах я не прочитал, но она пришла. Видимо, бабушка Лусия повлияла.

Анна выглядела ого, но не как вчера, слегка пообычнее. В белых кроссовках. Мне сначала немного стыдно стало, потому что сильно похоже, что Анну мне сосватали в бесприданницы, но потом плюнул. Это все родители так делают, вот к нам в прошлом году приезжали родственники из Архангельска, так на меня повесили совершенно дремучую девицу Алику, я ее три дня по Москве таскал, приобщал к духовным ценностям, гулял по Красной площади, по «Москве-Сити» и в Третьяковскую галерею гулял. Святой долг гостеприимства, ничего не поделаешь.

Да, Анне, наверное, не очень приятно, так мне это мимо, мне-то с Анной неплохо. Красавица, графиня, на полголовы меня выше, играет на гитаре, поет. А глаза… Жаль, говорит почти без акцента, с акцентом было бы интереснее. А так все, как мне нравится. Особенно титул. И глаза.

– Привет, – сказала она.

– Привет, – сказал я.

В титуле что-то есть. Титул девушку очень сильно украшает, понял я. А еще понял, что теперь это навсегда. Когда я буду встречать обычных разночинных девушек, пусть даже из хороших семей, пусть даже папа инженер, а мама учительница биологии, но не графинь, повседневного нашего сословия, то буду всегда отмечать в них этот существенный недостаток. Не графиня. Не баронесса. Увым, увым.

Это от внутреннего холопства, подумал я. Доктор Че завещал выдавливать раба, выдавливалось-выдавливалось, а и не выдавилось. А кто сегодня не холоп?

– Привет, – на всякий случай повторила Анна.

Без акцента все же.

– Привет, – улыбнулся я.

Мама моя же ей обрадовалась и сказала, что нам вместе будет чрезвычайно весело, хотя день предстоит долгий и трудный. Мама объявила, что она должна увидеть все то, что увидела тогда, в первый раз, восемнадцать лет назад.

– Не каждому дано, – сказала она, – пройти по улочкам своей молодости, ах.

Я это пока не очень понимаю, у меня у самого молодость еще. Но грустно случается, как многим в эти годы, мама права. Ну да, узнаешь, что Деда Мороза нет, что на Марс ты вряд ли полетишь, что о будущем надо задумываться сейчас, вот прямо думать-думать, не покладая рук.

– Сегодня я буду вашим гидом, – сказала мама. – Анна, вы не против? Вы мне будете помогать, хорошо?

Анна была не против.

Мы покинули прохладную гостиницу, повернули направо и опять окунулись в старый город.

Днем Гавана выглядела хуже. Вся городская разруха, спрятанная тьмой и золотыми фонарями, при свете вылезла наружу. Видно, что построено давно и давно не ремонтировалось. Анна от этого немного застеснялась и стала объяснять, что в старом городе ничего нельзя чинить, надо получить особое разрешение, а разрешений этих не дают – оберегают памятники архитектуры, вот так и приходится. Похоже, кстати, на то. Мы шагали по улицам, я смотрел по сторонам, и точно, люди были отдельно от города. Они хотя и сидели на порогах и подпирали стены загривками, но своим жилищам не очень принадлежали, в гости будто сами к себе заглянули. Забавная особенность, сразу мне приметилась. Люди не очень соответствовали городу. Это редко, обычно люди приживаются, а здесь нет, все по поверхности.

Здравого смысла в нашем перемещении я не видел, мама испытывала восторг возвращения в прежние места и то и дело забегала в кафе и лавки. Выходя, сообщала:

– Тут совсем ничего не поменялось!

– Тут все теперь по-другому!

С одинаковым воодушевлением.

Я заглянул в пару лавок – кто знает, вдруг через восемнадцать лет вернусь, найду Анну, отправимся гулять, хоть сравнить с чем будет. Лавки как лавки, кофе, ром, сигары, вчера в такой воду брали. В одной из лавок мама задержалась подольше, а я с Анной остался на улице. Не знал, о чем говорить, мы просто глупо стояли. Хотелось спросить – как она чувствует себя графиней, но про это глупо, конечно, спрашивать.

– Жарко, – сказал я.

– Сегодня не жарко, – возразила Анна. – Комфортная температура.

– Это для вас. Для нас жарко.

Мы еще поговорили про жарко и нежарко, появилась мама с мороженым в стаканчиках, раздала нам. Ничего мороженое. Но раньше, восемнадцать лет назад, было гораздо лучше, вкус насыщеннее, и брать надо в Аламаре.

Повернули в совершенно узкую улочку, скорее даже переулок, мама сказала, что тут был самый любимый бар Хемингуэя. Но она ошиблась, любимый бар Хемингуэя оказался дальше за углом, в гостинице и вообще на пятом этаже. Мы поднялись на древнем лифте, несколько минут простояли у двери мемориального номера, гид обещал открыть за двадцать куков и показать диван, на котором задумывался «Старик и море». Мама сказала, что это разводилово, именно здесь Хемингуэй ничего не писал, так что лучше нам не маяться и перебраться сразу на крышу.

На крыше нам сразу сказали про Хемингуэя и показали тот самый столик, за которым работался «Старик и море», он оказался предусмотрительно не занят. Мы устроились за ним, и мама заказала коктейли, себе с ромом, нам с Анной безалкогольные мохито и дайкири. Нормальные себе так коктейли, вкусные, но выдающегося я ничего не заметил. Мама сказала, что она Хемингуэя великим писателем не считает, из американцев он в конце первой двадцатки, но как культурный феномен, безусловно, на стене каждого романтика в ее молодости он висел в обязательном порядке. Поэтому мы просто обязаны посидеть за этим самым столиком.

Анна поглядела на нас со смущением, потом сказала, что все это неправда, никто тут ничего не сочинял, «Старик и море» был сочинен на вилле, но туда ходить не стоит совершенно, там еще скучнее, смотреть можно издалека, внутрь исключительно делегации пускают. Мама ответила, что она всегда подозревала этот страшный обман, но делать нечего, коктейли оплачены, осталось лишь страдать и воображать, что старина Хэм тут все-таки полдничал.

Анна тут же утешила нас, сообщив, что Хемингуэй здесь бывал, но неизвестно, за каким именно столом. Некоторое время мы обсуждали это, причем мама уверяла, что если доподлинно неизвестно, за каким столом он сидел, то он мог сидеть за любым или вообще напиваться стоя, поминала Шредингера, а я говорил, что Шредингер и его кот тут абсолютно ни при чем, тогда мама поминала Римана, тут мне нечего было ответить, у меня захода в физматшколу в жизни не было, маме так не свезло.

– Он сидел тут и определял, где сегодня он будет охотиться на подводные лодки, – сказала мама. – Но ни одной так и не нашел.

Анна кивнула, а мама потребовала еще коктейлей. Это был хитрый ход – напиться сладкого, сбить аппетит, не кормить нас до вечера. Выпили еще по дайкири, после чего мама обнаружила в левом ближнем углу стола выцарапанную букву «Н». Мама стала делать сэлфи с этой буквой, легла щекой на стол и сфотографировалась.

Мы с Анной спустились вниз. Мама дожидалась счета, а мы спустились. Анна стала убеждать меня, что эту букву вырезал один веселый британский турист, и он отнюдь не то имел в виду. Когда графини волнуются, это незабвенно. Потом и мама спустилась, и мы отправились дальше, метров через сто мама увидела мужика с ведром, заполненным колбасными батонами, мама снова вдохновилась, сказала, что раньше батоны таскали на плече, а теперь в ведрах, и побежала мужика фоткать.

Мы с Анной медленно продвигались вдоль улицы. Я отметил, что с Анной очень удобно ходить. Стоило Анне отстать, как ко мне мгновенно подкатывал дружелюбный торговец и пытался всучить глиняный магнит свободы, пластиковые бусы революции или разноцветную шапочку герильи. С Анной все по-другому, при ней все эти коммерсанты попросту не приближались. Чуяли.

Народу на улочках было много. Болтались, покупали фигню, развешанную по открытым дверям, смеялись, фотографировали себя и дома вокруг. Женщины курили могучие сигары и разрешали с собой сфотографироваться за незначительную плату.

Я сфотографировал Анну. Она стояла в тени чугунного балкона. Она не смотрела вокруг, смотрела перед собой, на стену противоположного дома.

Догнала мама. Мы отправились дальше, свернули на улочку. Как все, узкая, а дома красивые, крашенные разноцветными красками и подремонтированные.

– ЮНЕСКО каждый год выделяет средства для реставрации старой Гаваны, – сообщила мама с удовлетворением. – Безусловно, этого недостаточно. Но можно понять, как бы тут все выглядело, если бы не этот старый…

Мама замолчала и сфотографировала вид. Улочка вдоль выглядела ничего. Инопланетно. И в конце не перекрывалась, а перегибалась за горизонт. Как технологический желоб Звезды Смерти.

– Да, – сказала Анна. – Реставрация продолжается.

Воняло на отреставрированной улице гораздо меньше. Мы медленно шагали мимо домов, любовались колониальной архитектурой и цветами на подоконниках.

– Эх, жаль, что у них тут с собственностью проблемы, – сказала мама. – Купить бы особнячок небольшой, пока цены не взбесились…

Я бы не отказался от особняка. Это прилично – иметь особняк. Вот Анна, в конце концов, в особняке живет. Нет, конкретно Анне я не завидовал, аристократке и красавице должно проживать в личном замке, но в целом… У нас пока нет.

Справа возле дома, отделанного розовым камнем, собралась небольшая толпа. Возле подъезда стоял человек, чуть повыше остальных, в чистом пиджаке, в белых штанах, в ухоженной обуви, не местный, кожа гладкая и щеки. Я вот успел заметить, что здесь щеканов не водится. Толстяки здесь редко, но встречаются, вполне себе такие пружинистые тушканы в белых майках, а у этого щеки за уши захлопываются и неживые, хотя и ухоженные. И в фигуре некоторое достоинство, не то чтобы очень высокое, как у Лусии, например, а такое, когда в автобусе полтора места занимают.

Так вот, этот щеканоид снимал дом на видео и показывал пальцем на окна, видимо, вспоминая детство, а местные с почтением слушали и что-то уважительно спрашивали.

Мама поинтересовалась, что за дядька, Анна ответила, что, скорее всего, бывший.

– Хозяин дома, – сказала она. – Или его сын. Эскория. Уехавшие. Их много тут сейчас.

– Не боятся ездить? – улыбнулась мама.

– Нет, не боятся. Наоборот, едут и едут.

– Ностальгия. Понятно…

– Нет, – ответила Анна. – Не так.

Некоторое время она формулировала ответ.

– У нас хорошая медицина, – сказала Анна. – А потом… их питают надежды.

Их питают надежды. Хорошо сказано для неносителя. Лусия внучку, наверное, с детства Толстоевским питает – и вот плоды проросли. Переводчицей будет, нам нужны переводчики. Переводчики и перевозчики.

– Их питают надежды… – повторила мама. – Анна, у вас отличный русский. Вы чем планируете заняться? Как бабушка будете, переводить?

– Не знаю пока. У меня нет планов.

– Понятно. Если вдруг будете в Москве, к нам обязательно заходите, хорошо?!

И мама проникновенно подержала Анну за руку.

– Хорошо, – сказала Анна. – Обязательно зайду.

– Само собой, скоро английский будет здесь актуальнее, но и русский не уйдет. Кстати, Особый период закончился? Ну, я имею в виду официально?

– Нет, – ответила Анна. – Не объявляли.

– Все ясно, – мама обмахнулась телефоном. – И все-таки с непривычки так сложно переносить эту жару. Вон, кстати, сыночко, можешь посмотреть – любимый бар Хемингуэя. Анна, вы мне не поможете?

Возле восьмого любимого бара Хемингуэя я спекся. На улице под козырьком дома имелась скамеечка, я уселся на нее и стал ждать. Рядом кипела жаром вбитая в мостовую черная пушка, на ней сидел распухший воробей, вокруг бродил довольный народ. Музыка, само собой, играла, танцевали друг с другом клоуны на ходулях, похожие на богомолов, между ними бродили три черных собаки, толстая, сваренная зноем полицейская женщина стояла на другой стороне улочки, облокотившись на другую пушку. Я сфотографировал этих собак.

Потом под козырек завернула девушка с пластиковым стаканом, в котором болтался зеленый лимонад.

Потом пара. Наши. Мужик и женщина в соломенной шляпе. Они остановились в тени козырька. Женщина хотела пить и смотрела по карте, где находится ближайший супермаркет, мужик ковырял носком ботинка камень из мостовой и рассказывал ей, что почки у человека в точности повторяют форму его ушей. Уши человека – вот его лицо, вот его душа. Если уши излишне причудливы, с длинными мочками, или, напротив, барашками, то с таким человеком надо держать ухо востро. Я подумал, что в этом есть доля истины, иначе с какого все эльфы так остроухи?

Потом однорукий негр. Подошел однорукий негр, сам фиолетовый и в фиолетовой рубашке, стал продавать газету, хотел ван кук, я уже знал, что это зверский перебор. Достал десять центов, но однорукий обиделся и стал ругаться, тыкать в меня гладкой культей, говорить, что он ветеран Сьерра-Маэстре, потерял здоровье на фронтах освободительной войны, ну и по-другому врать. Я его не понимал ни слова, но и так видно было, что врет, слишком молодой для Сьерра-Маэстре, я спрятал и десять центов. Негр отступил, но снова вернулся и опять принялся выговаривать мне, но тут из бара показалась Анна. Подбежала к негру, сказала ему, и негр мгновенно послушался и пошагал прочь. Намеренно задевая прохожих культей. Анна села рядом со мной. Думал, что сейчас мне что скажет, но она ничего не сказала.

Одна из собак вдруг вспомнила, что собака, и несколько лениво напала на ходульщика, вцепилась в его деревянную ногу, ходульщик не заметил и некоторое время таскал собаку за собой, собаке надоело, плюнула она на это дело и ушла.

Из бара показалась мама.

– Ну, все, – объявила она. – Перерыв. Надо пообедать, у меня что-то аппетит разыгрался…

Мама оглянулась, и к нам тут же подскочил мужик-зазывала в белой рубашке и сказал, что вот тут, буквально через дорогу, есть ресторан, в котором обычно обедал Хемингуэй, вкусно и недорого, всегда есть свежий ром.

– А Че Гевара где обедал? – спросил я.

Мужик рассмеялся и стал объяснять и прыгать рукой через крыши в западном направлении.

– Че Гевара обедал в правительственной части города, – перевела Анна. – Он питался бутербродами и кофе.

– Ну да, – ухмыльнулась мама и сыграла глазами, – расстреляв в Ла Кабанье контру-другую, команданте отдыхал, писал письмо Джону Леннону, читал газету и ехал полдничать.

Анна этого, кажется, не услышала, а мама продолжать не стала. А зазывала услышал и понял, улыбнулся понимающе и указал на кованую чугунную дверь ресторана. Дверь была выдающаяся, тяжелая и заметно обстоятельная, не стыкующаяся с унылой стеной из песчаника, в которую ее вставили. Могу поспорить, дверь эта раньше состояла в арсенале крепости, или в хранилище банка, или в казарме невольничьего рынка. Ну а теперь вот в любимом ресторане Хемингуэя.

– А тут действительно неплохо? – спросила мама у Анны.

– Везде неплохо, – ответила Анна. – То есть хорошо везде, везде очень вкусно.

– Ну, хорошо так и хорошо. Пойдемте обедать к Хемингуэю.

Мама устремилась в ворота, мы за ней, я пропустил Анну вперед, она не стала возражать. Название у ресторана Хемингуэя я не запомнил, что-то про Тапас.

Внутри было темно и холодно, и никакого ресторана при входе не нашлось, сначала мы поднялись по винтовой лесенке, потом шагали по узкому коридору, точно мы не в ресторан направлялись, а к оружейному барону, и лишь в конце коридора, за небольшой деревянной дверью, открылся ресторан. Мама по пути рассказывала, как она не согласна с Хемингуэем, не мне, разумеется, – я и так это знал, Анне. С Хемингуэем она не сходилась сразу по многим вопросам, от эстетических до политических, ну и, само собой, она не могла смириться с хемингуэевскими мачизмом и страстью к корриде. Анна слушала.

Пришли.

Метрдотель встретил нас, извинился, сказал, что пока столики заняты, мы можем посидеть на диване, ну, или есть место возле аквариума. Согласились на аквариум. Мама немедленно объявила, что сегодня литературный праздник – день рождения М. Е. Салтыкова-Щедрина, большой праздник для всех людей русской культуры и, в частности, для нее, ведь она писала кандидатскую как раз по нему, успешно защитилась и с тех пор всегда-всегда. Одним словом, в честь этого дня она угощает. Анна попыталась возразить, но спорить с матерью в день рождения Салтыкова-Щедрина бесполезно, особенно если он только через полгода с лишним. Мама подозвала человека.

Я быстренько выбрал самое дорогое – котлеты из лангустов и хамон с арбузом, и что-то с непонятным названием, на английском оно не называлось, на испанском за пятнадцать куков. Анна тоже выбрала, но, наоборот, дешевое, бобы с хлебом и газировку. Глядя на это, мама поморщилась, отобрала меню и у меня, и у Анны и заявила, что она разбирается в обеде лучше всяких соплежуев, а если мы собираемся иметь свое мнение, то можем иметь его в сосисочной за два угла отсюда.

Мы с Анной переглянулись и решили, что иметь свое мнение можно не каждый день подряд. Мама стала заказывать и заказала всем одинаковое, котлеты из лобстеров и фруктовый салат. Я предлагал баранью ногу, но мама отчего-то показала мне фигу, хотя и не вегетарианка. Стали ждать.

Мама разговаривала с Анной. В основном о современной кубинской литературе. Мама очень хорошо знает современную кубинскую литературу, она два раза готовила российскую книжную ярмарку в Эль Моро, хотя сама на нее не ездила по причине мигрени.

Считает ли Анна Леонардо Падуру мейнстримовым писателем или больше социальным? Как она относится к Венди Герра? Хулио Серрано – сильный автор или мастер конъюнктуры, прыгающий под дудку западных грантодателей? Анна отвечала про Хулио Серрано и еще про кого-то, я не любитель всех этих филологических вивисекций, Великанова бы это оценила, я нет, я от литературы получаю удовольствие. Хотя перед поездкой мама и настаивала, чтобы я ознакомился с местным культурным контекстом, но я этим пренебрег. Как-то я заранее знал, про что насочиняли все Падуро и Серрано, и другие их коллеги. Это у меня фамильное, кстати, от бабушки, она утверждает, что сочетание имени-фамилии автора, названия книги и оформления говорит о сочинении гораздо больше, чем все аннотации.

Анна, похоже, в литературе разбиралась неплохо, ну, ей по происхождению положено, а я выпил два стакана газировки.

Кондиционеры в ресторане работали от души, так что я очень быстро захотел в туалет. Он располагался в конце зала, но подступы охраняла туалетная женщина с каким-то проигравшим, но хищным лицом, лет пятидесяти. Перед ней стояла миска для мелочи, и на всех посетителей туалетная женщина смотрела с вызовом и предупреждающей благодарностью. У меня мелочи пока еще не скопилось, и я стал стесняться – не кину копейку, а туалетная женщина посмотрит на меня так, будто я ее детей и внуков без хлеба оставил.

Так что я дождался, пока туалетная женщина отлучится в дамское отделение, и быстро сбегал в мужское. Я никогда не подаю нищим в переходах, не потому, что жлоб, не потому, что бессмысленно, просто не люблю, когда они благодарят и смотрят. Если бы они отворачивались и не смотрели, я, может, и подавал бы. А может, и нет, ведь я не кидаю деньги в прозрачные попрошайники в супермаркетах, хотя они и не смотрят. Не знаю…

Подали лобстерные котлеты, и к основному блюду по три гарнира ничего так, вкусно, но много. Я наелся с половины, а Анна так и с трети. Ей туго пришлось, порции оказались непомерные, но не доедать Анна не решилась, поэтому и мучилась. Тогда я решил побыть джентльменом и стал таскать у нее с тарелки. Короче, мне пришлось съесть и свое, и ее, так что из ресторана я вывалился осовелым, да из холода прямо в жару.

Анна тоже зевала.

Недалеко от входа стояла туалетная женщина, а рядом с ней наша ореховая женщина, они курили и смеялись. На мой взгляд, сейчас стоило пойти куда в тихое место, посидеть там, подышать и помолчать, и немного поспать. Но мама сказала, что время подрастрясти жирок.

– Почему бегемот мягок? Потому что поел, и набок.

Это семейная присказка, ее подцепил в междуречье Бии и Катуни мой прапрадед еще в те годы, когда мотался по Алтайскому краю с шашкой и обрезом. С тех пор этой присказкой терзали моего прадеда, моего деда, моего отца, настал и мой черед.

– После обеда положена сиеста, – сказал я.

– Я и предлагаю сиесту, – ответила мама. – Только на ногах. Это скандинавская сиеста, норвежский трэк, самая модная физкультура. Надо быть бодрее, молодежь!

Я бы поспорил с ней по поводу послеобеденной физкультуры, но решил, что при Анне спорить с матерью неприлично, поэтому согласился быть бодрее.

– Тут есть еще много интересных мест, – сказала Анна. – Можно сходить на площадь Революции, там сейчас…

– Э нет! – тут же возразила мама. – Второй раз меня на эти ваши зиккураты не затащишь, так что туда без меня. И кладбище Колон не предлагать, по городу походим. В гуще жизни, так сказать.

И мы снова ушли в Гавану.

Я думал, что после обеда мама немного притормозит, но мама упорствовала, она сверялась с картой и тянула нас дальше, дальше, к дому, в котором когда-то жила донна Мартинья, известная кубинская фольклористка, к дому, где некогда жил Мануэль Гранадос, известный кубинский писатель и диссидент. Анна оказалась настоящей кубинкой, от всех этих перпендикулярных перемещений, Мартиний и Мануэлей я падал об стену, а ей хоть бы что.

Шагали. Я устал и потерялся, и хотел, чтобы все это закончилось, хотел в «Кастилью», спать три часа, потом в бассейн, потом можно еще погулять с Анной, вечером тут лучше.

Шагали. Оказались на квадратной площади с собором. Мама обожает соборы. Стоит нам оказаться в Риме, как сразу бежит к Св. Петру.

– Это же Кафедральный собор, – сказала мама. – Мы же тут были с отцом недавно.

Я пригляделся и узнал Кафедральный собор, днем он выглядел по-другому, повеселее, полегче, и было заметно, что левая башня отчего-то тоньше правой.

– Тут был похоронен Христофор Колумб, – сообщила мама. – В прошлый раз реставрировали, а сейчас вот открыто. Я посещу. А потом пойдем в порт. Там были чудесные закоулки с настенными рисунками. Их размыли дожди, и от этого они стали похожи на фрески.

После чего мама отправилась в собор, мы с Анной остались снаружи.

– Тут был захоронен Христофор Колумб? – спросил я.

Анна кивнула, но как-то неуверенно.

На площади стояли зонтики кафе, мы с Анной расположились под ближайшим, я заказал лимонад, его сразу принесли в больших высоких бокалах со льдом, но лимонад плохо помог. От жары, от усталости, от избытка информации голова сделалась деревянной и пустой. Я порадовался, что Анна такая неразговорчивая, в некоторые моменты лимонад лучше любых разговоров. В жару лучше молчать. Потом, я думаю, мы с мамой Анне уже надоели, она с нами из вежливости, держится из последних аристократических сил.

– Христофор Колумб открыл Америку, – сказал я.

– Да. Открыл.

Анна указала пальцем вдоль улицы, ведущей к морю.

– Примерно вон там.