Текст книги "Дыхание"

Пошла к речке. Идти самую малость было, речка по-соседству жила. На пляж не ходила, любила одна купаться. Чтоб никто не мешал глазами своими. Поднималась по течению, город позади оставляла, чтобы была уже одна природа вокруг. Там, где купалась, один берег берёзами порос молодыми, кустами берёзы росли, а под ними – травы и цветы буйные, всех и не знала. А другой берег ивами порос как холмами, и листья по-ивовому на Солнышке блестели. Солнышко за спиной расположилось, плечами любоваться. По речке крошки берёзовых серёжек плыли – столько крошек, целая река! Ещё пух летал – пушинку одну поймала, и себя пощекотала, а после отпустила – и та полетела, свободно так, пока за берёзу прибрежную не зацепилась, запуталась, и сама распуталась, и дальше полетела. Уже не видно было, может, затем и поплыла, как крошки берёзовые. Сама уже переоделась, и сил набиралась, в речку зайти. У берега мелко было, а дальше глубоко становилось, по шею. А течение медленное было, еле-еле вода текла, спешить не желала. Начала. Сперва поближе села и воду стопой попробовала – холодная, зато свежая какая… Осмелела, и в воду вошла. Вскоре по колено уже было. Вот и до бёдер дошла – не отступлю, и не мечтай! Воды на себя поплескала, по коже ладонями поводила, умылась, вдохнула и дальше пошла. Тут по пояс было, вода леденющая, совсем меня не жалеет. Холодная какая – уррр. Всё, поплыву, – поплыла. Ух! Красиво поплыла, кролем, умела красиво плавать. Против течения поплыла, на спине поплавала. Попривыкла. Здорово свежая! Думала, не сумею. Ла-ла-ла, ла-ла-ла, закалилась-уплыла! Водница и модница, солнечная сводница. Дышится как! Ещё поплавала, баттерфляем не умела, а брасом могла, изящно очень. Как лягушка большая, стройная да утренняя. Долго так плыла, всё внутри расслабила, воде отдала. Трудно было, а сумела. Слабость свою отдала, а силами набралась. Ещё на спине поплавала, позагорала капельку. Выбралась, на берегу попрыгала, дрожала, с полотенцем веселей! Столько чувств, столько всего! Хоть в небо лети! Улеглось, одна свежесть осталась, в мыслях даже. Всё, прощай до нового лета. И не жди! Могла бы потеплей быть. Вечно ты леденющая. Всё, буду с Солнышком гулять, а с тобой не буду. И не проси! Знаю, о чём мечтаешь. Наготу мою ощутить хочешь, всю меня осязаниями чувствовать. И не мечтай! Солнышку себя не показываю, а тебе и подавно. Всё вам покажи да расскажи. И не надейтесь! Нагота моя скромная, взглядам неподступная. Всё, теперь сушиться…

Высохла, ещё немножко на Солнышке полежала, и домой пошла. Вначале в купальнике шла, да переоделась, а то встретит кто, как она в купальнике по городу шастает, и не узнает. А если дети встретят – что подумают? Попросятся ещё поплавать вместе, и будут рассказывать, как с ней плавали. Нет, не полагается так ходить, купальник, конечно, мне идёт, но всё равно. А такой красивой давно себя не чувствовала. Совсем ещё молодая, так и думала. Вся жизнь впереди. Хочется попробовать чего, и попробую. Ещё не решила, посмотрю. Хочу к осени подготовиться, новое ребятам рассказать. Почитаю, а то совсем забылась. Русский язык позабыла, говорю как ребёнок маленький. В детстве лучше говорила, совсем разучилась. Наговорюсь ещё, чувствую это. Люблю такую манеру, тоже его слово. Много слов знает, а я ещё больше, но таю в себе. Не тороплюсь.

Домой вернулась. Рано было, ещё часу дня не было, а столько всего успела! Душ приняла, пошла по участку, дела делать. Сил столько было – хоть впридачу отдавай! Словно гору свернуть могла, и не одну. Как циклоп большой, только ещё больше. Уже и покосить хотела, да раздумала – шумная эта коса, пускай он покосит, поможет. Ей приятно будет, а ему на пользу пойдёт. Худой, совсем не ест. А покосит и есть захочет – вот как! Она ему намекнет, а он догадливый, поймёт. Ещё были силы, чувствовала. Курьёз вспомнила, засмеялась. Стихотворение написала. Теперь – отдыхать пора!

* * *

К вечеру чуть успокоилась. Лежала в тёплой ванне, тело своё захотела побаловать. О нём больше думать не хотела, пусть сам о ней думает. О себе станем думать, как женщина. Слово какое красивое… Женщина… – глаза закрыла, снова открыла. – Женщина… Женственная… Женская нежность… Слова какие дивные, звучание волнующее. Их шепотом произносить, в тишине вечерней. По коже этот шёпот бежит, чувствую его. Люблю кожу свою, морщится под пальцами. Морщится, а волю мою любит. В локтях морщится, и в запястьях, любимые места мои. В подмышках хорошо как… Как в ванне. Запахи свои люблю… Расслабилась как… Как мякиш хлебный. Ленивое тело, женское. Ощупью любит себя рассказывать. Желейная. Как лиана гибкая… Цукатами на вкус. Всё в руках моих. Бальзамы любит, моих рук бальзамы. Слабое ты, худенькое. Кормить тебя буду, как груша станешь. Чтоб мужчину узнать, надобно некрасивой быть, чувства его полнотой проверить. Трусиха я, а то бы решилась, мучила его полнотой своей, до откровенности довела. Перестал бы мне “Вы” говорить, толстухой бы называл. Знаю я вас. И шутить бы перестал, морщился только. Не жалеете вы женщину, всё вам худобу подавай, готовы голодом уморить. А печенья вкусные? А вафли? А кренделя? Что, вам одним подавай? Мы из кренделей и состоим, оттого и любите нас. А нам и дела нет. Почему конфеты на грядках не растут? Несправедливость какая. Морковка растёт, а они не хотят. Торт сейчас захотела… Вылезу, за тортом пойду. Авось и угощу, кусочек оставлю. В мысли мои пробирается, сквозь лакомства сладкие. Хитрец какой. Не пущу тебя, иди! Дай мне в ванной одной побыть, а то опять как в прошлый раз придёшь. В женских ванных самые главные тайны скрываются. Оттого и на ключ запираемся, чтоб не трогали нас. Одну щёлочку оставляем, непрозрачную. С вами другую и нельзя. Самой испечь захотелось, никуда не пойду, сама сумею, лучше ещё. Баловать себя захотелось, давно не было. Как мякиш хлебный, вкусная. Сама как гортензия расцвела, похвалила её. У меня всё цветёт, рука лёгкая. Я агроном примерный. Всё, мыться буду. Отдохнула, надо и за тело взяться. Люблю с самого начала начинать, по порядку. Пятку свою будем тереть, в позе-мимозе. Изловчилась, умница. Румяная какая. Щекотно. Припрятала я пятки подальше за лопатки… Двух уложила малышей поблизости от розовых ушей. От пяток к лопаткам перейдём, в лопатках вся сила моя. Хорошо их рассматривать, они у нас двойняшки. А руки сёстры, меньше похожи. И губы сестрички, верхняя постарше будет. А не накраситься ли? Рискнуть, шутки ради? Буду накрашенная мыться, в зеркале красивее смотреться. Хорошее зеркало, моё изобретение. Намыливаемся… Вот я какая! Какое движение интересное… Танцы с мочалкой. Ла-ла-ла, в подмышки завела.

* * *

Вечером в дневники писала, в постели сидя. Самую малость написала, о кривотолках. Улыбнулась себе и закрыла, и в ранние записи полезла, хотелось их на ночь читать как сказки детям, но самой себе. Свои же сказки, первые самые. Сегодня философской сказки захотелось, со смыслом. Была и такая – самые разные были – жалко, забыла, где она приютилась. Пока листала, на один рисунок наткнулась – её детское лицо проглядывает между цветков букета багульника. Столько в рисунке свежести было, столько весеннего: часть цветков уже распустилось, а остальные не успели, а спешат и вот-вот распустятся, да и само лицо как цветочек аленький. И не поймешь, кто кого украшает, цветки багульника её, крылышками лепестков и ресницами тычинок, или она их, глазами мечтательными да густыми нитями волос. А под рисунком стишок был написан, стихотворными завязями:

 
Украшалась я цветами,
Словно кошечка котами,
Те кивали мне ресницами,
Раскрасневшимися лицами,
Я курносо засмущалась,
И тихонько рассмеялась.
 

А запись та не нашлась, зато новую вписала, тут же.

“Столько мыслей, а выразить и нельзя. Разве словами разными, а словами не то. Не умеют так слова, как мысли мои, в них и чувства много, и вдохновения – а что в словах? Буквы красивые, и только. И не могу с ними чувствами делиться, а только с собой делюсь, а слова для виду нужны, что я что-то пишу, а я только себя настраиваю, смычком бумажным, по струнам мыслей своих вожу им и вслушиваюсь, что услышу в них. И помогают мне слова, посильно и помаленьку, уютно становится с ними, для того и нужны. А внутри чувства живут, их не описать, и стараться нечего, ни у кого таких нет, а я вся в этих чувствах. И показать иногда хочется, хотя бы себе, и порисую, и ещё лучше чувствую, и тоже листья нужны, хотя и без них могу, в воображении своём. Обманщицы они, и всей глубины не умеют, не чета улыбке моей и глазам моим, в них глубины несметное число, и глубин этих много, каждый день своя. И погружаться в них хорошо, как в море тёплое, и на спине в нём плавать, по просторам прибрежным да глубоководным, а потом по дну ходить, и ступать осторожно, потому как дно это неведомое, даже и мне. И трудно идти, среди вод своих, они и отпускать не хотят, тепло моё любят прохладами своими. И текучие они, и каплями на коже остаются, и в волосах влажных, и пахнут они потом морем, как и плечи мои, и щёки, и чувствую этот запах по всей себе, самый мой любимый. И мамин похожий. Мы с ней морские пловчихи, в чувствах наших плаваем, даже и вдвоём. И стихи белые любим, самые вечерние…"

II. Восвояси

I

 
Счастливая как слива я,
И сочная-молочная,
Я ростом бережливая
И очень многострочная,
Мои ушастые ушонки
Все поснимали рубашонки,
Мои смешные пустошата
Водой облились из ушата;
Вода из душа льётся звонко –
Я будто маленькая кромка,
Я объежёванная ёжа,
И намочаленная тоже,
Затыльная я тыльная
И мыльная-премыльная,
Я свежая, я вольная,
И в душе очень стройная;
Хотела бы себя ещё
Поописать, но горячо –
Теперь вода холодная,
Хладит меня, негодная!
И самые мои курьёзы
Как крокодиловые слёзы:
Всё, не хватает мне напора –
Отключат в доме воду скоро!
 

И всегда, сколько она себя помнила, она очень любила бывать наедине с собой, и постоянно о чём-то думала, что-то представляла себе, рисовала: если замечала или придумывала что-то необычное и красивое, она это рисовала. И какие только мысли ни лезли в голову, о чём только ни думала! До сих пор помнила, как представляла себя, маленькая, повелительницей ос, они ползали по рукам и по лицу, и было немножко щекотно, а потом танцевали перед ней, выписывая причудливые фигуры, а она повторяла за ними. А после танца они просили её, и она шла за ними на луг, и начинали происходить различные события. Например, прилетала одна оса, очень расстроенная, и жаловалась, что цветок обманул её: она думала, что у него сладкий нектар, а он оказался горьким – и она утешала эту осу, советовала ей полететь в другую часть луга, там не растут такие коварные цветы. А какие эти осы бывали взбалмошные и вздорные, они ссорились друг с другом из-за малейшей ерунды, и прилетали к ней жаловаться, и она их успокаивала и мирила. А какие они бывали дурашливые, просто кошмар, и очень любили её разыгрывать, обещали показать кое-что необыкновенное, а на деле это оказывался старый трухлявый пень, и такие вот наивные розыгрыши очень радовали ос, и они начинали галдеть всем скопом, и жужжали, жужжали. А однажды одна оса, одна из её самых любимых, взяла и ужалила её. Дело было так: она засмотрелась на хитро спрятавшийся в траве цветок с маленькими голубыми лепесточками, похожими на лодочки, а в этот момент оса ей что-то объясняла, а она не слушала её, и та взяла и ужалила в руку, да так больно, – и она обиделась на неё и не разговаривала с ней несколько дней, нельзя же так делать… А та вначале упрямилась, а затем стала просить прощения, и обещала, что так больше не будет, и она её, конечно, простила, и позволила погулять у себя по носу, чем оса сразу и воспользовалась…

Так что ещё с детства она любила воображать, придумывать истории, вводить новых героев, дружить с ними. И уже тогда полюбила задумываться над происхождением слов: она решила, что слово избалованная означает часто посещавшая балы, и жалела, что она совсем не избалованная, как здорово было бы баловаться, хотя бы раз в году! И в какое неудачное время она родилась, теперь никто не считает нужным хотя бы по выходным баловать детей. На этот счёт у неё накопились претензии, и вечером, когда мама пришла с работы, она всех их ей высказала, а та только улыбнулась и ничего не сказала. А папа сказал, он сказал, что на балы пускают только тех девочек, которые умеют танцевать особые бальные танцы, а она не умеет, так что нечего об этом говорить. И всегда он приводил такие неопровержимые аргументы, она даже не сразу нашлась. Но подумав, она спросила, а разве сейчас не существует таких людей? Он сказал, что не знает, и что если она найдёт, кто её научит, тогда они и поговорят по поводу бала. И она ушла ни с чем. А в другой раз ей пришло на ум, что слово стекло происходит от глагола стекло, и она подумала, что стекло каким-то хитрым образом делают из воды. Во-первых, вода очень прозрачная, как и стекло. Во-вторых, она умеет течь, стекать, и даже капать. Но были и аргументы против. Стекло очень острое, им легко порезаться, и главное, если на него смотреть сбоку (а она смотрела), то оно зелёное, и почти совсем непрозрачное. А вода так не умеет, на неё откуда ни смотри – она со всех сторон одинаковая. И тогда она подумала, что стекло делают из какой-то особой жидкости, которая откуда-то стекает, но у них дома такой нет.

В школе, на перемене, когда другие дети общались или игрались друг с другом, она либо рисовала, либо стояла одна у окошка и рассматривала деревья, росшие в рощице возле школы. Она очень любила деревья, любила их гибкие ветви, их спокойную силу и величественную глубину, их гордые силуэты. Насколько они благородные, насколько возвышенные, могучие, они никуда не спешат, и вырастают огромными и прекрасными – и поняв это, она очень многое поняла для себя. А как они украшают себя, они любят зелёные наряды, и удивительно: хотя на каждом дереве растут тысячи листьев, осенью среди них нет двух одинаковых – как им это удаётся? А насколько деревья безмолвны, если бы ветер не шелестел их листьями, они были бы совершенно неслышимы! Всё это вызывало очень большое уважение, и каждый раз по пути в школу, проходя мимо исполинского тополя, она приветствовала его: “Здравствуйте, господин Тополь!” – а он кивал в ответ своей широкой кроной. И ещё тогда поняла, что слово крона происходит от слова корона: деревья коронованы листьями, весна короновала деревья – она любила такие словосочетания. А если сплести весной из листьев и ветвей венок, то можно увенчать себя, или, иными словами, – надеть на голову корону! И даже так: она венчалась на царствие!

И сколько она ни вспоминала себя в детстве, она всё время была одна. Родители приходили домой поздно, особенно папа, и она виделась с ними лишь на выходных и летом, во время отпуска; подружек у неё никогда не было. Она приходила домой рано, сразу садилась и делала уроки, а всё остальное время проводила наедине с собой. Ей разрешалось гулять неподалёку от дома, и она исходила все окрестности, и её знали все окрестные бабушки, вороны и воробьи, а когда она уставала, она садилась на скамеечку или залезала на дерево, и рисовала, устроившись поудобнее. Она всегда носила при себе карандаши со стёркой, точилку и листочки, всё это умещалось в маленькой сумочке, которую ей специально для этого подарила мама.

И почему-то у неё никогда не получалось общаться с другими детьми. Может, потому что она была не очень красивая – она рано это поняла, наблюдая за мальчиками, толпившимися вокруг очень привлекательной девочки Светы, – но дело было не только в этом. Она иногда пыталась поговорить с каким-нибудь мальчиком, но ей быстро становилось скучно, эти мальчики – совершенные незнайки, и кроме своих машинок ничего не видят вокруг себя, и получалось, что она разговаривает сама с собой. А те из них, которые хорошо учатся, очень много думают о себе – и это отталкивало ещё сильнее. Сама она училась на одни пятёрки, но совершенно не гордилась этим, это было так легко и ничего не стоило, и никак не понимала, как можно получать четвёрки, и что сложного в том, чтобы выучить параграф.

Как-то раз её маме пришла в голову мысль, что она слишком мало общается с другими детьми, и она стала водить её в гости. Это было ужасно! На выходных, вместо того чтобы спокойно побыть дома, мама шла с ней в гости, и оставляла играть с детьми. И ей очень, очень хотелось поиграть с ними, было бы очень любопытно, особенно эта игра в пантомиму – но она не играла… Вместо этого она тихонько садилась в уголке, и чтобы избавиться от грустных мыслей принималась рисовать, рисовала цветок у окна, или самих этих детей, или шоколадку, которую ей подарили. А когда один мальчик подбежал к ней и попросил шоколадку, она отдала ему и сказала, что не хочет… Она крепилась и терпела всё это пять или шесть раз, и говорила маме, что всё в порядке, ей всё понравилось. А однажды не сдержалась – и с тех пор в гости её не водили, и это было такое облегчение… А к ним в гости, к счастью, никто не приходил – папа не любил этого.

Вспоминая своё детство, она заставала себя воображающей, рисующей, рассматривающей. Она любила, чтобы рисунки были как можно более реалистичными, любила линии плавные и многочисленные, и с удовольствием рисовала свои волосы, или ветви деревьев, или траву, росшую на лугу, или птичьи гнёзда. И частенько рисовала свои руки, они были очень художественные – если приглядеться, то в ладони и в пальцах спрятана уйма линий, складок, чёрточек, а ещё есть вены, есть ногти – и это не говоря о том, сколько возможно разных положений! Не пересчитаешь их, сколько ни пытайся! Она рисовала правой рукой левую и левой – правую, – когда она была совсем ребёнком, она рисовала только левой рукой, а мама посоветовала попробовать ещё и правой. И разные рисунки рисовала разными руками, а то и на одном рисунке некоторые места рисовала одной, а некоторые – другой, и могла легко отличить, какие – какой. Если честно, левой рукой она рисовала лучше, и линии получались красивее, но правая рука очень хорошо наносила тени, и она этим пользовалась. Вслед за руками она перешла к ногам, рисовала голени и ступни, ступни рисовать было особенно забавно: приходилось сидеть в мудрёных позах, и затекали ноги, но зато какие ступни получались славные… Она любила рисовать с близкого расстояния, чтобы видеть как можно больше деталей, могла нарисовать ладонь в целый лист – почему нет? И часто, когда была одна, брала зеркало и рисовала выражения лица и глаз, и уже тогда подметила, что каждый раз рисунки получаются разными, особенно это зависело от настроения. Если была чем-то расстроенная и бралась рисовать, то линии получались острее, а сам рисунок проще, черты получались потерянными, неудачными. А в радостном настроении линии были очень густыми, мягкими, они переплетались друг с другом, формы обретали гармонию, присущую им от природы, и она получалась очень красивой, и сама удивлялась, почему это она решила, что нехороша собой, например папа всегда говорит, что она похожа на маму, а про маму он всегда говорит, что она очень хороша…

В это время она почти не читала, хотя у них дома была куча книг, папа очень любил книги, – и вот, к своим девяти годам она прочла всего лишь несколько томов из детской энциклопедии, рассказывавшей обо всём на свете, к примеру, почему небо голубое и отчего зимой изо рта идёт пар, а летом не идёт. Но она подумала, что и сама могла до всего этого догадаться, надо только внимательно смотреть и хорошенько думать, а это она умеет, и что если она узнает ответы на все вопросы из книжки – ей будет не интересно, и она перестала читать. Зато однажды она забралась на стул и вытащила с полки том Жюль Верна – отец говорил о нём, что он писал очень хорошие книги, и она решила попробовать почитать. Это оказался роман Дети капитана Гранта. Она очень быстро поняла, что этот Жюль Верн – наивный фантазёр. С чем не поспоришь, в его романе были описаны разные интересные явления, например, что если лить жир на бушующее море, то оно успокоится, но подобные вещи наверняка открыли моряки задолго до него, и об этом можно прочитать в её энциклопедии, просто она не дочитала, но дело было в другом. У этого Жюль Верна все герои либо очень хорошие и положительные, либо плохие и отрицательные, а в жизни всё гораздо сложнее. Взять хотя бы её учительницу, она обычно очень добрая, а вчера издевалась над ребятами, плохо сделавшими домашнее задание, наверное, с мужем поссорилась… Но что ни говори, а очень любопытно, спасут ли они этого бедного капитана Гранта, она почти сразу подумала, что спасут. И вот, когда она сказала папе, что читает этот роман, он полез в шкаф, и достал оттуда глобус, и объяснил обозначения, хотя это было совсем излишне, всякому ясно, что море голубое, деревья зелёные, а горы коричневые, тут не надо быть семи пядей во лбу. И вот, с этим глобусом было читать ещё удобнее, он как всегда оказался прав. Но она никогда не поверит, что всё это Жюль Верн написал не выходя из своего кабинета, и ни разу в жизни не побывал за пределами Парижа, – и вечно он рассказывает всякие небылицы, а она слушает и верит, но в этот раз она не попалась, уж слишком неправдоподобно звучало. А мама поверила, так показалось, но может, она просто не читала, она давно заметила, что она умеет очень хорошо притворяться, когда чего-то не знает, и не так легко определить, знает она всё-таки или не знает…

* * *

Однажды ей принесли щенка, хаску. Она решила назвать его Ларом. Этого Лара она дрессировала, так что он умел давать лапку, лежать и не убегать от неё далеко. Предполагалось, что он будет охранять и защищать её, но она не очень понимала, как они это представляют себе. И если весной и летом его ещё удавалось заставить заночевать на участке (хотя, скорее, он и сам был не против), то в остальное время года он ночевал в её комнате и очень любил поутру, когда звонил будильник, ходить по ней как по бульвару, и всячески пытался лизнуть в нос – она пыталась спрятаться под одеялом, но это не всегда удавалось, он залезал под одеяло и добирался до носа… Этот Лар был очень игрив, он любил бегать за палочками, и часто требовал внимания, тыкая холодным носом в икру или царапая её лапой, но пока она делала уроки, оставлял её в покое, лёжа рядом со столом. Ещё он был очень прожорлив, предполагалось, что она будет кормить его кормом, но она не стала, и делила с ним свою трапезу, и кормила теми же продуктами, которые готовила себе, и каждый раз он смотрел на неё так, словно она несправедливо рассудила, и положила ему меньше, чем себе.

Теперь, когда она уходила гулять, она брала его с собой, по городу она водила его на поводке и он шёл более-менее рядом, а за городом она отпускала его, и он бегал и всюду принюхивался своим носом, и очень это любил. И они часто бегали наперегонки, и Лар всегда выигрывал, а она радовалась и теребила его изо всех сил. Набегавшись, он ложился подле неё, так они и сидели вдвоём и любовались миром вокруг. А ещё он очень боялся неизвестного, особенно пылесоса, и лишь завидев, что она завозит его в комнату, исчезал, притворяясь, что по делам.

Она пыталась его рисовать, но позировать он не хотел, и начинал просить с ним поиграться, ничего не могла с этим поделать, его можно было нарисовать только когда он спит. И у него был режим, если поздно вечером после десяти ещё горел свет в комнате, то он начинал сердиться, и требовал идти спать. Только она и сама не любила засиживаться допоздна, в этом она была с ним полностью солидарна, всё равно вечером в голову ничего не приходит…

* * *

Какая я? Начнём с того, что я очень замкнутая. Мне трудно с посторонними людьми, особенно с теми, кого я встречаю впервые: не то что новые одноклассники – новые учителя кажутся мне при первой встрече крайне несимпатичными, и лишь спустя время я могу посмотреть на них иначе и оценить честнее. Откровенна я бываю только сама с собой. А интересно, можно быть замкнутым наедине с самим собой? Я думаю, я могла бы. “Как дела, Ира? – Хорошо. – Как сегодня прошёл день в школе? – Было очень весело и интересно”, – и так далее, в том же ключе. Я ещё бываю откровенна с Ларом, но это почти то же самое, как быть откровенной со своим сарафаном, от него я тоже ничего не скрываю, и он такой нежный… Но с Ларом быть откровенной приятнее, он смотрит всегда мне в глаза своими разноцветными глазами, и такой у него хороший, добрый взгляд… Как жаль, что он понимает одни интонации, и всего ему не объяснишь. Зато он внимательный, никогда не перебивает, он очень хороший слушатель, он качает головой. Мне кажется, ему нравится когда я говорю с ним, он считает нашу беседу признаком глубокого уважения. А это точно почти беседа, и, кажется, для него она значит гораздо больше, чем для меня, просто он сказать не умеет. Странный он, то ведёт себя как взрослый, а то – совершенный ребёнок. И это называется рассуждением на тему “Какая я?”. Вернёмся.

Ещё я очень разговорчивая. Я это в себе знаю, и нечего обманываться. Из того, что я ни с кем не говорю, ещё ничего не следует. Я болтливая до невозможности, каких только вопросов я ни обсуждаю, куда меня только ни уносит, вчера битых полчаса раздумывала над тем, честно ли сравнивать две горы по высоте, учитывая, что сложность восхождения зависит от совершенно других вещей: от маршрута, погоды и тому подобное – это надо же, потратить на такую тему целых полчаса, так я ещё с трудом себя остановила.

Ещё я очень наивная. Где-то месяц назад со мной познакомился один парень на год старше, и мы с ним на перемене проговорили минут десять о всяких вещах, например как первоклассники и второклассники носятся по школе, и что лучше бы на перемене их выпускать во двор – и так далее, и помню, я смеялась, он очень забавно шутил. И я, наивная дура, целых две недели об этом думала, всё ждала, что он пригласит меня погулять, а он только здоровался при встрече – и всё, а тут я его на улице встретила с одной девушкой, такая красавица, только одевается слишком пёстро, как Кот в Сапогах. Вот… Этих мальчиков кроме твоего личика и форм ничего не интересует. Ну и пусть, так им и надо, пусть слушают всякие глупости.

Пока я тут писала, на кухне гречка подгорела. Забыла про неё. Сейчас поем и собаку покормлю, и продолжу.

Да, верно, гречка ещё раз доказала какая я растяпа. Я и в школе если получаю четвёрки, то только из-за своей невнимательности. А ещё говорят, что все девочки очень усидчивые – не знаю как там другие девочки, а я, если увлекаюсь, забываю обо всём остальном. А если мне становится скучно, но делать надо, я с трудом преодолеваю себя и выполняю обычно не очень хорошо. Не знаю, как я ещё учусь на пятёрки, но, во-первых, мне нравится, мне нравятся почти все предметы, да и даются легко, и главное, мама очень гордится, что я отличница, и ни в коем случае не хочу её расстраивать и разочаровывать.

Я вот о чём подумала. Некоторые качества проявляются только в общении с другими людьми: это честность, доброта, доверчивость, щедрость. С этой стороны мне трудно себя охарактеризовать. Положим, мне хочется думать, что я добрая и честная, но как знать, вдруг на поверку окажется совсем не так, все люди хотят быть хорошими, а получается обычно наоборот.

Я сегодня решила ещё добавить, пока не заснула. Я очень часто рассуждаю о себе, рисую себя, рассматриваю себя, думаю о том, какая я. Как называется подобный человек? Нарцисс? Но разве я нарцисс? Нарцисс самовлюблённый. А я самовлюблённая? Нет. Я часто смотрю на себя как посторонняя, словно впервые встретила. Стоит поглядеть на мои рисунки – у меня каждый раз другие руки, другие глаза, волосы. Они каждый день новые. Да, я уже немало о себе знаю, но каждый день узнаю что-то ещё – стоит мне столкнуться с новой мыслью, примерить на себя новую роль – и я обнаруживаю такие черты, которые и не подозревала в себе. Да, я интересна себе, я любопытна себе. Я – это любопытная я. В том-то и дело, что я себе более любопытна, нежели те люди, которые окружают меня. Но всё равно мне себя мало, я это вижу. Я думаю, всё это изменится. Интересно, какой станет моя жизнь?

И я жду, что встречу людей мыслящих, необычных, я ещё не знаю какими они окажутся, но я уверена, что такие люди есть, а другие меня не интересуют, и нечего жалеть, что они со мной не общаются.

* * *

Я подумала, что волосы очень похожи на маленьких детей. Они постоянно растут, и днём, и ночью, и очень хотят вырасти как можно скорее, и ждут не дождутся того момента, когда они будут в полный человеческий рост. Они очень непослушные, особенно когда их вместе собирать пытаешься, и с ними очень трудно управляться, и нужно потратить немало времени, чтобы навести у них порядок. Зато они любят мыться, любят, когда на них куча пены, и обливаться теплой водой, и вытираться, и после ванны чувствуют себя посвежевшими, шустрыми. А как они хотят быть красивыми, ради этого они готовы минутку помучиться и потерпеть. И ещё они очень любят изменяться, им хочется завтра выглядеть не такими как сегодня, они любят новизну, любят превращения…

* * *

Я сегодня думала, почему драконы огнедышащие. Интересно, они гнездятся парами или поодиночке? Я думаю, обычно поодиночке. И рассуждают они примерно так. Какой у меня длинный чешуйчатый хвост, какие лапы сильные, какие крылья замечательные, сколько я всего знаю и умею, и почему мне не встретился за всю мою жизнь ни один дракон? И сколько я прочитал о них, сколько слышал от людей – а где они все? Не пойму. И думаешь, а вдруг сегодня повезёт, взлетаешь высоко-высоко и дышишь огнём, чтобы другие драконы могли увидеть издалека и заметить. Конечно, это тяжело, дышать огнём, и очень устаёшь, когда подышишь такое наступает ожидание на сердце, надеешься, думаешь, вот бы увидеть вдалеке ответный огонь, как бы было здорово, если именно сегодня. Но ничего не происходит, и грустно становится, и думаешь, ничего, если не сегодня – значит, в другой раз, не может же быть, что всё, что написано о нас, драконах, – выдумка, сам же я дракон, я существую, и родители у меня драконы, я их помню, когда я был маленький они мне овец приносили на ужин и в шахматы со мной отец играл. А затем они улетели, у драконов так принято, вырастив дракона родители улетают в другие края, это традиция наша, драконы любят традиции и свято их чтут. А какая у меня была мама, она удивительная, и на ночь всегда носом прикасалась к моему носу, это так мы, драконы, желаем спокойной ночи друг другу. А бывают пасмурные дни, и совсем мрачно на душе становится, и думаешь: полечу и сожгу дотла какую-нибудь деревню – во-первых, видно будет издалека, а во-вторых, весть об этом разнесётся в другие края, и всюду узнают, что в этих местах живёт дракон, и драконы сюда потянутся. Но потом думаешь: это же бесчеловечно, подумают ещё, что мы, драконы, жестокие, а мы вовсе не жестокие, просто нам одиноко. И конечно, жечь никого не станешь. А бывает такая радость, наткнёшься в заброшенном горном замке на древние фолианты о драконах, сдуешь с них пыль и листаешь, и так хорошо, какие там красивые драконы нарисованы, сколько в них благородства, сколько глубины, и в то же время – какое могущество! А ещё там вирши драконьи написаны, мы пишем прекрасные вирши и всегда признаёмся друг другу в любви виршами – а Вы разве не слышали об этом?