Текст книги "Дыхание"

Да, парк оживал. Стоило людям увидеть Солнце в окнах своих квартир да редеющие на небе тучи, как они гурьбой ринулись в августовский парк, и стали заполнять дорожки, скамейки, садиться на траву… Он давно замечал, что в парках люди иные, чем на улицах, здесь они меньше суетятся и меньше спешат, больше разглядывают друг друга, даже странно, что люди в парках не обнюхивают друг друга при встрече как собаки, это было бы очень хорошим началом знакомства, и очень приятным обычаем, и мы сделали ошибку, что ограничились рукопожатиями и всякого рода реверансами. Но и реверансы наши в парках становятся чуть легковеснее, в парках и люди расслабленнее, хотя и не так, как на пляже. Он с интересом отметил сейчас, как сильно на нашем поведении сказывается топография местности, скажем, на детских площадках, под влиянием качелей и каруселей, жизнь приобретает совершенно особые, необычные формы, и мысли рождаются им под стать, особенные, непоседливые мысли. Его совершенно серьёзно тянуло сейчас покачаться на качелях или покататься на карусели, и он часто замечал, что взрослые очень любят этим заниматься, хотя и скрывают это. И на самокате на детской площадке хочется покататься, у него никогда не было самоката и ещё не поздно попробовать… А между тем, это возвращение к детским мыслям очень приятно, они очень любопытные и любознательные. И он подумал, а не смастерить ли ему карусель у себя во дворе, небольшую, согласно его вкусу, можно и купить, но гораздо интереснее сделать самому – он может много чего сделать сам. Правда, подумав, он рассудил, что с каруселью самому не получится, а вот качели на свой вкус, с качающейся скамеечкой со спинкой на троих, он мог бы почти целиком сделать сам. На таких качелях хорошо проводить вечера, и он решил, что обязательно найдёт их в Москве и покачается – хотя лучше всего кататься на них вчетвером… В детских мыслях хочется потеряться, поразмышлять почему вороны не любят качаться на качелях – он мог бы помочь им и покачать их, если б они пожелали… Или размечтаться о большой-большой карусели, на которой тренируют космонавтов, и поразмышлять, как приятно быть космонавтом и видеть в глазах вспышки от космических частиц… В детстве детей тянет карабкаться всё выше и выше, а со временем это желание пропадает и лазать по деревьям почти никому не хочется – подумав, он усомнился в этом, решив, что все свои детские порывы взрослые тщательно скрывают, и больше всего от своих детей… Он рассмеялся этой мысли, уж очень она была непоседливой. Детскую площадку наконец стали заполнять дети, они приходили с мамами, с бабушками, с подружками, и он задумался глядя на них, а это дети копируют в своём поведении взрослых, или всё же взрослые – детей? Это был ещё один вечный вопрос, рождённый детской площадкой. Он ещё пожалел, что на детских площадках нет шахматного уголка, его обязательно нужно предусмотреть – он у себя во дворе ещё не потерпел ни одного поражения в шахматы, правда, несколько партий закончилось из-за темноты и отзыва детей домой их мамами, и однажды это спасло его от неминуемого поражения. Если бы он проектировал детскую площадку, то обязательно расположил там интеллектуальный уголок – наглядное пособие в картинках по игре в техасский покер, несколько головоломных головоломок, уголок юного механика по сборке-разборке бытовых приборов – начать можно с фена и пылесоса; десяток сильных неодимовых магнитов, чтобы хорошенько прищемить палец приятелю, несколько кубиков-рубиков… Правда, они всё это утащат – так в этом и задача детской площадки, развить в детях желание утащить каких-нибудь мыслей к себе домой… На детских площадках только такие мысли и навещают, затейливые мысли, – он подслушал сейчас одну моложавую бабушку, сидевшую на соседней скамейке, она планировала приобрести несколько тетрадей с промокашками для школьного музея – и он решил тоже себе их приобрести, у него никогда не было промокашек, и ему захотелось. Она ещё мечтала о старинной чернильнице, а вот чернильница у него была, и очень изысканная, серебряная, и он подумал, что раньше люди писали только перьями, и от этого и мысли у них рождались изящные, да и слог был чудесный, и решил добыть себе где-нибудь перьев, скажем, перья есть у гусей…

Он стал и дальше её потихоньку подслушивать, и много чего подслушал, особенно ему понравилась одна её красивая мысль, учить детей писать письма друг другу. Он решил, что обязательно попробует их научить, и будет с ними писать во дворе письма друг другу в свободное время. Быть может, больше всего дети отличаются от взрослых именно количеством свободного времени, у детей его куча, а у взрослых – мало. Поэтому дети намного свободнее взрослых – они никуда не спешат, и легко могут себе позволить провести часик-другой на детской площадке, а взрослые не могут, и это на них сказывается. Если бы взрослые почаще посещали детские площадки, это было бы им только на пользу, у детей есть чему поучиться, особенно в поисках развлечений и приключений, в этих вопросах они непревзойдённые мастера – к тому же в запасе у них всегда имеется задорный дедушка, готовый прийти на помощь в нужный момент… Взрослые тоже часто ищут, кто бы с ними поиграл, но дети гораздо искуснее в этом, и именно благодаря своему любопытству – их интересы гораздо разнообразнее, как и их взгляды, и поэтому они много выигрывают у взрослых – опять же, сказывается и обилие свободного времени. И ещё есть у них черта – это детская непосредственность, с которой они на его глазах сейчас играли в ручеёк – взрослым это уже не под силу, они слишком боятся показаться смешными, и если и играют в ручеёк, то обычно вдали от посторонних глаз… И правильно делают. А может, – и неправильно, – подумал он. Встал и направился к ним, попроситься поиграть с ними – вдруг ему разрешат?

* * *

Вечером он, усталый и довольный оставшимся позади днём, решил почитать свои студенческие тетрадки – они у него хранились здесь, и довольно долго были ему недоступны – он смутно помнил, что были там интересные записи. Он пошёл в комнату, зажёг свет, и открыл соответствующий шкаф. Помимо сложенных стопками тетрадей, в шкафу оказалось несколько учебников, роман братьев Стругацких Трудно быть Богом, а также пакетик с пакетиками, в которых были резисторы, конденсаторы, транзисторы, и тому подобные ненужные вещи. Рядом лежали катушка, паяльник с подставкой, и вал для электродвигателя, потерявшегося на просторах его шкафов. Всё это надлежало выбросить, но он был несколько сентиментален, к тому же всё это ещё могло пригодиться – вдруг он решит что-нибудь изобрести? Впрочем, сейчас он ничего изобретать не планировал. Итак, вот они, студенческие тетрадки с первого по пятый курс – самой интересной ожидаемо оказалась тетрадь с записями семинаров пятого курса. Тут надо сказать, что все записи по всем семинарам он делал в одной тетради – когда она заканчивалась, он просто начинал новую, а старая отправлялась в шкаф, на сохранение. Итак, в этой тетради не слишком ровным почерком были записаны семинары по квантовой химии, нелинейной оптике, конденсированному состоянию вещества и философии. Впрочем, сами эти записи его совершенно не заинтересовали. Его заинтересовало другое. На многих страницах были нарисованы кошечки, девочки, девушки, женщины – все в красивых платьях, платьицах и разных других замечательных нарядах, с замечательно прорисованными руками и волосами. Сейчас, наткнувшись на них с удивлением – он напрочь о них забыл, – он вспомнил, как это было. Дело в том, что все эти рисунки, и не только они, были пространственно связаны в его тетради с семинарами по философии. На семинарах по философии, и только на них, он сидел рядом с одной девушкой и занимался с ней очень лёгким и приятным флиртом. Внешность её он помнил смутно – впрочем, так как рисовала она только себя, можно было сказать, что она была хорошенькая, вся очень свежая, лицо с веснушками, губы очень вольные, глаза радостные, плечики беззаботные, и почему-то казалось – слабенькие руки. Но зато очень хорошие волосы, густые, обильные, нарисованные в сложных и необычных причёсках – кстати, он очень любил их хвалить и подбирать к ним эпитеты – это вспомнилось. Интересно было то, что кроме этого имелось множество записей, сделанных её рукой, волнистым убористым почерком. Сейчас, увидев их, он вспомнил, что он писал в её тетрадку, а она – в его, так что свои ответы были ему недоступны. Записи были очень разнообразными и очень игривыми, были среди них иносказательные намёки, скажем: Мне кажется, что кое-кто запутался кое в чём, или Я с минотаврами в прятки не играю, или Не говори гоп пока не перепрыгнешь; любезные замечания: Нельзя ли, милостивый сударь, попросить Вас шептать мне на ушко чуточку менее настойчиво, или Ваша особа заметно переоценивает своё сиюминутное значение; анонсы: Я решила преподнести тебе небольшой и очень приятный сюрприз; раздумья: Она симпатичная, мне тоже нравится. Давай её куда-нибудь сводим?; лаконичные суждения: Ты слишком часто об этом думаешь; призывы: Не буди во мне зверя, Не буди; благодарности: Спасибо за журавликов; фразы двусмысленного и бессмысленного содержания: Это разгерметизация называется, Надо повысить растворимость; а также издевательства: Помимо философии есть и другие семинары, и последнее Ты не один стихи писать умеешь. Да… Чего только не было. Далее в этой тетрадке были написаны (по-видимому, во время пустой или сознательно пропущенной пары) несколько стихотворений. Его внимание привлекли два, оба располагались в самом конце тетрадки. Первое стихотворение он прочитал очень внимательно, а затем ещё и с выражением и вслух, добавляя ораторских жестов и мимику. Звучало оно так.

 
Стихи мои любимые во сне лишь прозвучат –
Там я стою в кругу, а рядом все молчат,
Вдруг вижу короля и свиту рядом с ним –
В шутах у короля один знакомый мим –
Щелчок! – и я в шутах застенчиво стою,
Смеются все вокруг, а я корону продаю:
“Я за шестнадцать строк её торжественно отдам”. –
“Корона эта, – мне кричат, – подвластна лишь шутам”.
Вдруг говорит глубоким голосом король:
“Я сочинил стихотворение одно, уже давным-давно,
Теперь же выпей, не смущаясь, моё прелестно вино.
Глоток отпил: и как на вкус? Чарующее-вешнее?
Оно мне тайнами напомнило любовниц губы грешные.
Я прочитаю юности моей признание любовное,
Пока вино в крови твоей течёт альковно:
“Я долго Вас искал в забывчивой дали,
Как ищут в бездне моря остров корабли:
В дворцовых переходах сада яблочного-райского,
В чарующих напевах соловьино-майского.
Я Вас нашёл в ветвях тенистых и распущенных,
Я мук изведать жаждал, роком мне отпущенных:
Я стал Вам признаваться элегически,
Я Вам шептал о таинствах мистических,
Я Вам раскрыл порывов откровение,
Я рисовал надежд благословения…
Но Вы – как Вы могли так поступить?
Вы дали плод горчайший мне вкусить –
Дыша почти что ровно, Вы шептали:
“Мне так понравилось, как Вы меня пытали…” –
Я думал, Вы натурщица прекрасная,
А Вы лишь куртизанка сладострастная”, –
Теперь она в гареме моих снов живёт,
И стоит пожелать – как иволга поёт…
Я откровенен был с тобой, – сказал король. – У нас заведено
Быть откровенным с тем, кто пьёт смертельное вино, –
Ты обещал венец за строк признание отдать –
Венец оставь себе, с ним легче умирать…”
А я стою в кругу, и рядом все молчат,
Стихи как эхо в голове моей звучат,
Я вижу райский сад и круг прелестниц сладких,
Они танцуют в хороводах жарких,
Они как иволга поют ради награды,
Они увиты в лозы винограда,
Я должен их сорвать, они мои мечты –
Увы, вино смертельное сильнее красоты…
 

Стихотворение и своё выступление произвели на него самое благоприятное впечатление. Достойно, очень достойно. И мизансцена, и сюжет, и действие, и образы вина и короны. Да… Перепишу в свою тетрадку. Второе стихотворение (то, что было на обложке), он прочёл уже спокойнее, но спокойствие это было кажущимся.

 
Холодный ветер по утрам мешает мысли мои в хлам,
Бессмысленно пытаться разрешить, как дальше в этом мире жить.
А скука шевелит слова, кругом крича шумит молва,
Она опасно бестолкова, она напрасно верит снова:
И как легко всех убедить, что лучше не курить, не пить,
Что знанье свет несёт, что труд тебя спасёт,
Что нужно действовать, не ждать, спешить и славно побеждать.
А завтра – новый говорун, он снова всех удачно обманул,
Он говорит, что Бога нет, и Иисус – совсем не свет,
Что добродетель нам скучна и совершенно не нужна,
А грех так сладок, невидим, и человеку – господин.
Он говорит, что пепел слов – безумья рёв,
Что гром побед звучит как бред,
И в мире вечных поражений не пронесётся вой сражений.
И в чём-то прав игривый нрав,
Он шлёт поклон, прощальный стон,
И в мир торжественных речей вливает каторгу печей.
Хотя… К чему теперь слова – людей опутали дела,
И дружным строем, как всегда, они скандируют: “Еда!”
Они идут, стена к стене, к своей бессмысленной войне,
Кричат все дружно на борту: “Мы отплываем в темноту!”
Детей не видят, те растут, и очереди в строе ждут,
Чтоб тоже прокричать: “Ура! Мы знаем: завтра – как вчера!”
Они построят новый мир, у них родится свой кумир,
Его знакомые черты напомнят прежние мечты,
Он царь царей, князь королей, он волей всякого сильней,
Он нам подарит страх огня, он озарит унынье дня,
И к скуке слов рассвет костров
Добавит славный чернослов.
 

Уже лёжа в постели, он представлял себе королевский театр с королевским палачом, фрейлинами, придворным математиком и звездочётом, они спорили о литературе и женской моде, королевский шут обозревал творчество Данте, математик рассуждал о новомодных манжетах, фрейлины разглядывали его в зеркале… Мимо бегали весёлые скоморохи и канатоходцы, на манжетах была прописана формула спирали, математик искал её, для этого надо было войти в круг… Король куда-то торопился, читал указ, готовился… Картины возникали и исчезали, рождались отрывки слов, танец, вальс, бал… Страницы книги… Песок на берегу… Следы детских ног… Море…

III

Днём он очутился на Поварской улице. Выйдя на “Краснопресненской”, и полюбовавшись на её розовую облицовку, обойдя её дважды и сравнив с Колизеем, он переправился на Поварскую, и шёл сейчас в самом её начале, мимо торца дома сталинской постройки. Здесь продавались цветы, и его потянуло зайти, но он удержался и зашагал дальше, решив, что цветы ему сейчас ни к чему – что ему с ними делать? Здесь же почти никто не ходит. И вправду, Поварская улица, как и следующая параллельно ей Большая Никитская, отличаются подчёркнутым запустением, совершенно нехарактерным для центральных московских улиц. В основном на них располагаются различные посольства, так что прогулка по этим улицам сродни путешествию, причём путешествию очень приличной архитектуры, ибо эти посольства сплошь расположены в аристократических и купеческих особняках дореволюционной постройки. А как известно всякому образованному человеку, и почти всякому несмышлёному ребёнку, приличные дома в России строили только до революции, а наиболее приличные дворцы строили ещё при Екатерине, то есть совсем давно, несколько веков уже прошло, и за это время мы окончательно разучились строить дома. Правда, мы не только этому с тех пор разучились – мы разучились праздновать коронации, разучились писать стихи, разучились одеваться и кататься на лошадях и каретах… Да мы почти всему разучились, даже монету приличную чеканить, разве что сохранилась эта наша любовь к европейским игорным домам, вечному пристанищу наивной русской души, мечтающей разориться в пух и прах и попасть в долговую тюрьму… Все эти мысли непонятно почему навещали его, пока он смотрел на памятник Горькому, позеленевший от времени. Горький выглядел неестественно-пролетарским и совершенно несовместимым со своими книгами – черта, характерная для очень многих памятников, – и он подумал, что было бы неплохо добавить к каждому памятнику небольшой книжный вагончик, в котором лежали бы авторские книги, и их можно было почитать и составить себе более-менее полное впечатление, не ограничиваясь одной статуей. Есть что-то странное в традиции ставить писателям, да и людям вообще, памятники, ибо последние совершенно не позволяют ничего о них сказать, и скорее характеризуют скульптора и его представления на темы литературы и значительности. Осмотрев цветы, разросшиеся поблизости с забором, он двинулся дальше и вскоре достиг памятника Бунину – Бунин и в гимназии не учился, вот и писал так самобытно – отчего-то из гимназистов хороших писателей не выходило. У нас, чем меньше писатель учился, тем большей силой наделено его творчество, и довольно трудно вспомнить хотя бы одного писателя, окончившего Университет. В этом определённо что-то есть… Осмотрев пустующие скамейки и кусты шиповника, он решил двинуться назад – раз уж так получилось, что посольств на Поварской не оказалось, то надо навестить Большую Никитскую и поискать посольства там, не могли же они все пропасть… По поводу посольств можно было бы поразмышлять, интересно, какое посольство окажется первым на пути? Оказалось им посольство Испании – осматривая его и обходя со всех сторон, как недавно “Краснопресненскую”, он подумал, что и об Испании Бунин смог бы лирично написать. Он бы написал о забеге с быками, самой яркой испанской традиции. Описал, как с балкона женщина смотрит на бегущую толпу, и ищет глазами своего брата… Нет, он бы иначе написал: описал её утро перед забегом, как она просыпается, тревожная, как ходит по комнатам, не находя себе места, поливает цветы, смотрит в окно, листает календарь, вновь и вновь возвращаясь мыслями к грядущему. Она проходит в комнату брата, смотрит на его сон со слабой улыбкой, и, перекрестив, будит с порывистой нежностью, взволнованно водя ладонью по любимым волосам и глазам. И всё утро скрепя сердце улыбается и смеётся, шутит с ним, говорит о своих подругах, о вечере, вспоминает истории из детства, вновь и вновь заглядывая ему в лицо и боясь встретиться с глазами… А когда он уходит, очень гордится им, переодевается, молится о нём и проходит на балкон… Да, Бунин мог бы красиво написать об этом, было у него это чувство… Но почему он всё на свете превращал в лирику… Да. А вот и еврейский культурный центр. – Он провожал глазами одну еврейку, вышедшую из него. – Какая красивая еврейка. Но с ней лучше не знакомиться, они плохо понимают шутки. А жаль, еврейки очень интересны. Какая звезда Давида… Одни бриллианты. А ей понравилось, как я на неё смотрел, я нравлюсь еврейкам. Да… Евреи чем примечательны, хороший у них подход к воспитанию детей. Они их хвалят, уделяют много времени, рано учат читать, ценят науки, музыку, знания, и всё это детям с детства прививают…

Он сейчас как раз проходил мимо ещё одного хорошего места, и решил туда заглянуть, перейдя светофор. Это был сквер возле памятника Алексею Толстому: Алексей Толстой задумчиво смотрит на старую церковь, постройки XIX века. Он решил присоединиться к нему, и присел на одну из скамеек. Его сегодня с утра явно не туда потянуло, а сейчас накатила некоторая усталость – ему подумалось, что ему нужен тихий час – дети устают днём, и в детском саду их укладывают спать, и очень правильно делают. И для взрослых это подошло бы – полноценный полуденный отдых любому человеку пошёл бы на пользу. Он сейчас вдруг вспомнил, что в детском саду воспитатели в это время обычно пьют чай, а он в тихий час никогда не спал, и наблюдал за ними – какое детское воспоминание! Они очень любили чай пить, причём вроде бы с молоком, и он тогда предполагал, что это молоко ему и ребятам предназначалось, но на них не обижался, и считал, что молока хватит на всех. А ещё его в детский сад отец приводил и забирал, и рассказывал разные необычные истории, и учил в уме считать и рифмы складывать. Да, тогда всё и началось. Ему ещё не было девяти, а он уже рассказывал отцу о Галилее и его открытиях, и о том, что такое относительность движения. Он как сейчас помнил – он едет в автобусе с отцом и рассказывает ему об открытии Галилеем спутников Юпитера, перечисляя их, а потом рассуждает о его отречении. Восьмилетний мальчик на глазах у всего автобуса рассуждает об отречении Галилея… Всё-таки, как странно, что он в детстве так интересовался звёздами и числами, есть в этом что-то ошибочное, начинать так издалека. Жаль, что Галилей больше интересовался маятниками и звёздами, а не самими людьми… Интересно, как Бунин о Галилее написал бы… Что-то про Солнце было бы…

* * *

Этим вечером он задумчиво стоял и смотрел, как Солнце блестит в брызгах воды в одном из двух фонтанов в парке на “Бауманской”. Он уже успел умыться ею, и вода освежила его – к вечеру он заметно устал. Людей сейчас вокруг не было, только дети играли на детской площадке, изображая моряков, – они сидели в деревянных лодочках, и гребли, мечтая покорить уже покорённые пространства морей и океанов. Взглянув на них, он немного пожалел, что уже давно не мечтает ничего покорить – но это уже в прошлом… Рядом, на скамейке, русоволосый мальчик задумчиво читал книгу, его мама играла с дочкой на лужайке… По небу плыли облака… Он ещё несколько секунд постоял у фонтана, и направился вглубь парка.

Здесь он сел на пустующую деревянную скамейку и огляделся. Созревали яблони возле аллеи, сквозь листву лип просвечивало Солнце. Было очень тихо – слышался лишь плеск воды в фонтанах. По дороге, видневшейся среди листвы, проехали трамвай и скорая – рядом была больница. Это показалось ему странным – он сейчас вдруг понял, что парк, в котором он отдыхал, отделяет от больницы лишь забор с редкими прутьями, и с его скамейки открывался по правую сторону вид именно на территорию больницы. Он однажды был там, навещал своего друга, и гулял с ним в больничном парке. Хорошее это было место, умиротворяющее, – такими и должны быть подобные места, чтобы людям легче выздоравливалось. Странно, но корпусов больницы отсюда не было видно, они были где-то далеко, и он видел только больничный парк, продолжение его парка. Выглядел он ухоженным – хорошо подстриженный газон, липовые аллеи, яблони. Деревья росли негусто, оставляя широкий простор для прогулок по траве и редким дорожкам. Он сейчас повернулся, и не отрываясь смотрел на этот парк, сквозь забор с редкими прутьями. По нему прогуливались больные, всего несколько человек – отдыхали перед ужином и грядущей ночью. Некоторые больные сидели на скамейках, редкой сетью разбросанных по парку, некоторые читали, некоторые кого-то ждали – видимо, сейчас были часы посещений. Люди были самые разные, и молодые, и уже совсем старые, и ему было очень приятно смотреть, как на одной скамейке, ближней к нему, мирно разговаривают седой старичок лет семидесяти и очень молодая девушка, которой он не дал бы и двадцати. Он подумал, что такие разговоры много значат для стариков, и очень это с её стороны достойно. Вообще, атмосфера здесь была очень хорошая и очень здоровая, в такой атмосфере отдыхают и тело, и душа, и если бы он не знал, что здесь располагается больница, он бы, наверное, решил, что это санаторий. Здесь было удивительно спокойно и красиво, словно жизнь только теперь начинала течь по-настоящему, отбросив маски и роли, и становилась такой, какой и должна быть – вдумчивой, глубокой, плавной… И люди, которые заходили на территорию больницы, тоже чувствовали эту атмосферу и изменялись на глазах – они становились осторожнее, сдержаннее в движениях, тише, и в то же время искреннее, проявляя свои самые лучшие чувства – всё же в больницах люди навещают своих близких в трудные минуты, и эта забота очень дорога и важна и для больных, и для навещающих…

Он задумался об этих минутах, он и сам не раз навещал других людей, к тому же эти встречи разворачивались сейчас в парке, у него на глазах. Пять-десять минут разговора на скамеечке, слова поддержки, мягкие шутки, короткий рассказ о жизни там, за забором, немножко о врачах и медсёстрах, какие соседи попались по палате, когда выписывают – всё же в парке обычно гуляют выздоравливающие и идущие на поправку, обновлённые больничным покоем люди – и это чувствуется в них, чувствуется в их позах, жестах… Конечно, эти свидания с родными много значат для них, это словно пробуждение к новой жизни, новой и в то же время такой знакомой и привычной, поэтому они так и ждут этих встреч… Но вот свидание заканчивается, больные слегка взволнованно возвращаются в палаты, унося с собой оживление тёплой встречи и предчувствие скорого возвращения, а навещающие, выйдя за пределы покоев, быстро возвращаются к обычной жизни, словно и не было этих минут… Удивительна она, эта мимолётность, эта забывчивость, и ему она показалась странной: странно, что чувства так быстро улетучиваются, стоит лишь пересечь порог, это не может быть так, не должно быть так – может, он ошибается? Вот та юная девушка, беседовавшая со старичком, он уже ушёл, а она всё ещё сидит на той же скамеечке – о чём она думает? Сложно это… Может, она думает о нём?

И он долго так просидел, смотря сквозь прутья, – вот уже ушла и та девушка, и скамеечка опустела, вот уже к ней подошла пара, немолодые муж и жена, и присели на неё, почему-то на самый край… Прошло ещё время, он не знал сколько, как вдруг у него возникла одна очень странная и очень ясная ассоциация с Академией Платона. Он не имел совершенно никакого представления, как именно она была устроена, но ему почему-то показалось, что очень и очень похоже, и атмосфера там была такая же. Так же неспешно прогуливались в одиночестве ученики, о чём-то задумавшись, посматривая на небо, на деревья, на Солнце, и совершенно не обращая внимания на жизнь, бурлившую вокруг. Так же они присаживались на пустующую скамейку, и долго сидели на ней, глядя перед собой, порой кивали себе головой, что-то рисовали, водя палочкой по земле… А иногда они гуляли парами, каждый по очереди развивал свои мысли, ясные, отчётливые мысли, которые рождаются только в такой атмосфере, атмосфере покоя и благоденствия. И слушающий вслушивался бы в них, вдумывался, пытался их понять, оценить, выражая в ответ своё мнение, тоже неспешно, ясно, отчётливо, глубокомысленно. И во время этих прогулок у них рождалось много мыслей, особенных мыслей, мыслей о жизни и смерти, ведь им так хотелось познать их, и они уже чувствовали, что очень близки к этому, и им так хотелось выразить эти чувства словами и образами. Им казалось, что стоит лишь найти подходящий образ, нужное слово, и разгадка будет обретена, они познают эти тайны, тысячелетиями не дававшие людям покоя, – но слово не находилось, образ не складывался, и они начинали тревожиться, им так хотелось что-то прояснить, но это не выходило, и они чувствовали, что у них уже не хватает силы, они становились беспокойными, начинали озираться по сторонам, словно ища чего-то, потом принимались говорить что-то себе, всё громче и громче, всё надрывнее… Это продолжалось всего несколько минут, но в эти минуты они испытывали такое бессилие, они были так несчастны… Но потом они успокаивались вновь, улыбались своей тревоге, проводили ладонями по лицу, по волосам, снова принимались думать… И так продолжалось изо дня в день, день за днём, год за годом… Жизнь за забором текла своим чередом, гремели войны, бушевали пожары, буйствовали болезни, рождались и умирали люди, рушились царствия и империи, а они всё жили здесь, в этом тихом краю, и мыслили… Иногда они о чём-то писали, им хотелось выразить себя и свои мысли, они всё чаще чувствовали себя обновлёнными и возвысившимися, очищенными от греха и скверны этими мыслями и этими годами, и они постепенно готовились, они чувствовали, что уже почти готовы выйти туда, в этот мир, который они так привыкли видеть из-за забора с редкими прутьями, ведь они уже так много знали о нём, они столько лет думали о нём, познавали его, так много и глубоко прочувствовали и себя, и его, и теперь уже почти пора вступить в него, ведь они так много открыли и поняли… Это и вправду была странная ассоциация, но ему сейчас показалось, что эти белые халаты врачей чем-то очень похожи на тоги, и даже визиты их близких и родных, навещавших их порою, протекали так же тепло и мягко, в таком же чудесном и уютном парке…

Думая об этом, он отчего-то разволновался, опёрся локтями на колени, нагнул спину и немного поводил головой. Эти мысли встревожили его, даже забеспокоили, ему совершенно не нужны эти мысли, к чему они ему? Они навеяны этой чудесной атмосферой парка, парк внушил их ему, они не могут быть верными и настоящими, здесь какая-то ошибка… А потом он улыбнулся себе, он же всё понимает, он уже давно всё понимает, никакие мысли, конечно, не могут быть верными и истинными, ведь все же знают, что истины не существует. Это выдумка, райская выдумка. Да, он очень хорошо это понимает, сегодня он думал так, завтра – иначе; мысли так изменчивы, факты так обманчивы – ведь это всякому понятно. Как зыбки наши взгляды, наши мысли, чувства – ещё минуту назад та женщина тихо прикасалась к своему мужу, а сейчас идёт, куда-то спешит, смотрит на часы… Где они, её чувства? Да как можно говорить о каких-то фактах в мире, где никому не известны чужие мысли и чувства, где они проявляются так неявно, редко… Ведь люди так искусно лицемерны, они учатся этому с самого рождения, учатся скрывать, таиться, прятаться в тени и наблюдать из-за неё… Да, в нашей жизни ещё можно узнать, кто украл и кто убил, но узнать, кто желал, а кто любил, уже так трудно, почти невозможно. И он это знает, он так хорошо это знает, он так много знает и так мало… Людей не впишешь ни в какие характеристики и характеры, человека нельзя описать набором качеств, жестов и привычек, назавтра люди уже не такие как вечера, они так изменчивы, различны, непонятны – разве можно их осознать, разве можно их судить? Как наивны те, кто судит их по словам, и как бездумны те, кто судит их по делам – кому они ведомы, их дела и поступки? Да если и ведомы – разве они о чём-то ясно говорят? Их надо судить по их мыслям, по их желаниям, по грёзам, по мечтам – но они так недоступны, скрываемы, скрытны… Да, есть простые люди с простыми чувствами, честные, открытые, доверчивые, но и о них так трудно что-то заключить – да, они могут поведать тебе свою жизнь, но разве могут они поведать тебе себя, даже если пожелают? Даже себе самому поведать себя так трудно, так не хватает памяти, так быстро забываются свои чувства и мысли – а что уж говорить о других людях? Да, люди так сложны, так непознаваемы, прекрасны… Как хорошо, что их невозможно предсказать и понять, жизнь бы утратила свой смысл, если бы превратила человека в схемы и теории, зачем тогда было бы жить? Человек и должен быть таким и никаким иным, должен быть сложным, неведомым – это и делает его человеком…