Текст книги "Дыхание"

Но какой же необыкновенный человек этот Дмитрий Иванович. Говорят, он не женат. Говорят, живёт аскетично, совсем один, и женат никогда не был. Разное говорят. Какие, интересно, ему нравятся женщины? А может, никакие не нравятся, раз он так и не женился, может, он любит книги сильнее. А так бывает? Мне кажется, ему нравятся женщины сильные, волевые, очень умные. И страстные. Мне кажется, это человек безумных страстей. Мне кажется, чем человек холоднее внешне, тем более жестокие огни сжигают его душу. А во мне такие качества есть? Нет, совсем нет, я другая. Я лиричная как старинный русский романс. Я люблю классическую музыку, а ещё больше – пение птиц, люблю рисовать, люблю мечтать, стихи… Если во мне и горят огни, то это огни свеч. Но во мне есть страсти, я знаю это, просто они ещё дремлют, какая я ещё маленькая, я как котёнок, и пушистая и ласковая, и кашемировая на ощупь. И люблю мурлыкать. Мурр-мурр.

* * *

Интересно, почему Дмитрий Иванович преподаёт в школе? Про него такие истории рассказывают. Но я не верю, просто они злятся на него. Он задаёт вопросы, и заставляет думать над ними, и не даёт ответов. А они злятся, говорят, что он издевается над ними, что он жестокий, а это всё глупости. Я раньше не совсем понимала, а теперь поняла, иначе нельзя. Нельзя давать ответов. Только ты сама можешь дать, для себя. Но я вот что ещё поняла. Сила его ума проявляется не в ответах, а в вопросах. Он, например, спрашивает: “А что если молодой Достоевский рассуждал как Раскольников, поэтому образ и получился настолько сильным?”. Или: “А Вам не кажется, что терзания героев Толстого – лишь фантомные боли вырождающейся аристократии?”. И один и тот же этот вопрос он задаёт нескольким ученикам подряд. А он уже порождает немыслимое число других вопросов, рассуждений, мыслей – меня это поражает. Над каждым таким вопросом можно думать часами, на него нельзя ответить ни “да”, ни “нет”, но вопрос заставляет читать и читать, пытаться понять, разобраться, поставить себя на место других людей, почувствовать другое время, это сложно, но попытаться-то можно. И я поняла, очень важно постоянно спрашивать “зачем?”, спрашивать “почему?”, “как?”. Зачем и почему другие люди поступают так, и главное, зачем ты сама поступаешь так или иначе. Я вижу, что и раньше так поступала, но это было скорее интуитивно, а теперь стало более понятно, ясно. Надо учиться спрашивать, правильно поставленный вопрос даёт очень много тебе. Это важно. Но я отвлеклась, почему же он в школу работать пришёл? Кажется, он получает от преподавания удовольствие, и ему нравится со школьниками, или, возможно, он психологию изучает – словом, ему самому интересно. И он любит о литературе говорить и слушать, и его это никогда не утомляет, я ни разу не видела его усталым. Но мне кажется – и я думаю, что так и есть, – что он приходит в школу, чтобы учить нас думать своей головой, он хочет сделать из нас мыслящих людей, и, по крайней мере, заставить задуматься, пока мы ещё совсем юные, что такое добро, а что такое зло, зачем мы живём, зачем другие люди живут и жили, почему мир устроен так, а не иначе, и есть ли в его устройстве какой-то смысл, и многими-многими другими вопросами, каждый из них рождает свои вопросы, и на них надо искать ответ, искать внутри себя и для себя, и не слушать чужие советы и ответы – вот чему он учит.

* * *

И вот, я всё это обдумала и приняла для себя решение: я в Москву учиться не поеду. Мама расстроится, она хотела, чтобы я на филологический поступала. Но, во-первых, мне очень не понравилась Москва, я там была один раз, это невозможно, там безумное число людей на улице и ещё больше в метро; там постоянно шумно, люди какие-то ненормальные, идут и не видят ничего вокруг себя, реклама навязчивая на каждом шагу, а главное – ни одного деревца не растёт, травы совсем нет, особенно в центре, я вообще не понимаю, как там люди живут. Но сам Университет мне понравился, там очень красиво, и Главное Здание понравилось, оно как могучий исполин вызывает восхищение, такими зданиями можно гордиться, но в остальном мне не понравилось, и главное, пусть я отучусь – что дальше? Преподавать там литературу, и жить остаться, там же, в Москве? Нет, это не для меня. И я решила остаться в нашем городе. Я наш город люблю, здесь тихая, размеренная жизнь, и жить я привыкла в доме, жить в квартире я не хочу, я не знаю, как мама это выдерживает. Вот. Окончу педагогический, и буду преподавать в школе русский и литературу. Детей я люблю, думаю, справиться с ними я смогу, литературу я люблю тоже. Денег мне особо не надо, на зарплату учительницы я проживу, к тому же мне мама помогает. И от неё уезжать не придётся, и с Ларом расставаться не надо будет. Единственное, что меня беспокоит – это будет ли у меня свободное время? Я очень ценю время, оно для меня необходимо как воздух. Я думаю, будет. У нас школа работает только в первую смену, значит, во второй половине дня я буду свободна. Мне бы лучше быть свободной в первой половине, но тут ничего не поделаешь, к тому же это ещё далеко. Единственное, о чём я немножко сожалею – это что в Москве больше интересных людей, с которыми я могла бы познакомиться, особенно в Университете. Конечно, мне никто не запрещает поехать в Москву, Петербург, Калининград или Архангельск и познакомиться там с кем угодно (только я ещё ни разу ни с кем не знакомилась), но это не совсем то же самое. Впереди ещё столько времени, я думаю, это от меня никуда не уйдёт.

* * *

Я сегодня проходила мимо детской площадки, и там одна мама вальсировала со своей дочкой, взяла её на руки и танцевала – такое чудо! Я тоже, когда у меня будут дети, буду вальсировать с ними – какое это счастье! Какие же эти дети славные! И я специально беру книгу, и сажусь на траву, под деревцем – это рябина, – и делаю вид что читаю, и подглядываю. Они в прятки любят играть, и за мной и моей рябиной прячутся, один мальчуган подбежал ко мне, весёлый, палец ко рту поднёс, дескать: молчи! И спрятался прямо за моей спиной, и думал, его не найдут. А эта девочка, которая водила, такая хитрая, мне кажется, она подглядывала пока считала, и очень быстро его заметила, а он так обиженно посмотрел на меня, будто я плохо старалась и его не смогла спрятать – а я тут при чём? А в прошлый раз мы с ними хоровод водили, они водили неподалёку от меня, и мне показалось, что им хочется водить вокруг моей рябины, а я им со своей книгой мешаю, и они стесняются. И я книгу отложила на траву, а сама подошла к ним и обещала рассказать интересную сказку, если меня пустят, и мы пошли хороводить вокруг рябины, и пели: “Рябина, рябина, по имени Алина, Дружила с осиной по имени Марина”, – это я сочинила, там ещё строчки были, я уже их не помню, дети все придумали по одной– две строчки, а я так больше всех.

* * *

Я сегодня ветреная, никак не могу сосредоточиться, и мысль прилепляется то к одному предмету, то к другому, и это будто не мысль, у меня перед глазами разворачиваются сцены, образы, совсем без моего участия, я им нисколько не нужна – они словно мультфильм, который кто-то показывает мне в пустом зале, его бы показывали даже если бы я не пришла на показ, и зал остался пустым. Сцена сменяется сценой, персонажи возникают, говорят, играют, шутят, в их поступках, поведении, словах нет никакой заметной, понятной цели, и нельзя угадать, есть ли в ней смысл, то ли они обращаются к тебе с просьбой или советом, или просто шутят, им интересно как ты отреагируешь – попробуешь помочь или останешься равнодушной, а может, и вовсе не интересно, а они просто насмехаются над тобой, думают, какая глупышка, – на дворе вечер, тучи, дождь идёт, такая хорошая погода, ветер октябрьский завывает – ух! – а она вместо того чтобы гулять да дышать свежим воздухом, да по лужам топать – спряталась в наш зал, и, наивная какая, думает, что здесь можно укрыться. И картина сменяется тучами, и дождём, и лужами, и темнотой, освещённой понурыми фонарями, и герои где-то прячутся в этой темноте, может, за поворотом дороги, а может – у тебя за спиной, ты же идёшь и никогда не оборачиваешься, и не знаешь, идёт ли за тобой кто-то по пятам, мало ли, что ты слышишь лишь свои шаги – это ещё ни о чём не говорит, ведь они умеют летать, и ещё невидимы и неслышимы. Они призрачны как твои мысли, и поэтому так же хорошо умеют притворяться, и когда ты думаешь, что идёшь по тропинке, ты на самом деле никуда не идёшь, и они нигде не прячутся, зачем им прятаться, если ты никуда не идёшь, а то, что тебе всюду видятся призрачные тени – так ты просто слишком подозрительная – посмотри какая погожая, солнечная погода, и отчего ты решила, что сейчас октябрьский вечер – уже давно утро, а мы здесь стоим и греемся на солнышке – оно сегодня на часик к нам заглянуло, и тебе привет свой передаёт, говорит, соскучилось и давно тебя не видело. Ох уж это солнышко, все знают, какое оно обманчивое, обещает заглянуть, а затем оправдывается, дескать, тучи, а знаем мы, какие у него тучи на уме, тоже мне, оправдание, всем бы такие тучи, так можно что угодно объяснить, и почему дома не ночевала, и откуда цветы – да всё что угодно, всегда в ответ лишь одно: тучи! А мы, пока тут солнце светило, хотели спросить у тебя совета и обратиться с просьбой – и всегда у нас это вместе: скажи, стоит ли нам немножко подшутить над тобой – ты же не обидишься и равнодушной не останешься, мы-то тебя давно и очень хорошо изучили, только ты не подумай, что мы насмехаемся над тобой и считаем тебя глупышкой – мы вовсе так не думаем и не считаем, хотя, сказать по правде, для нас несколько странно, что в такую хорошую погоду ты сидишь и делаешь вид, что смотришь мультфильм: посмотри, за окном светло, солнце в лужах отражается, ветер стих, осень чудной красоты, неземной лепоты, проглядывающая в каждом листочке, в каждом уголке неба, в зеркальце…

* * *

Я сегодня во сне рисовала с закрытыми глазами. Не знаю, с чего это мне взбрело в голову, но с чего-то взбрело, и всё тут. И мне очень-очень хотелось открыть глаза, и посмотреть, как там получается, но я не открывала, откроешь – и всё обаяние исчезнет, чего доброго расстроюсь, и больше рисовать не стану. А так – рисуешь с закрытыми глазами, и мечтаешь, чтобы получился настоящий шедевр, и думаешь: отчего я раньше не понимала таких простых вещей, наверняка с закрытыми глазами получается лучше, иначе и не бывает, рисуешь – и ничего тебя не отвлекает, не мешает. И чувствуешь, что и линии тоньше выходят, и пропорции гармоничнее, настоящую-то живопись чувствуешь душой, когда душа поёт, то живопись – настоящая. И я рисовала, и очень долго могла рисовать, мне ещё подумалось, какое счастье было бы проспать весь день, и всё-всё нарисовать: и себя, и маму, и Лара, и церковь нашу, и лес мой любимый, и небо, и я лежала и представляла себе, как это всё у меня замечательно получится, и что теперь я буду каждую ночь рисовать, и обязательно с закрытыми глазами – а то кто же по ночам с открытыми рисует? И я ещё подумала, что и смотреть надо на всё вокруг с закрытыми глазами, так лучше всего, эти глаза – чистые обманщицы. Напридумывают чего совсем нет, и попробуй, убеди себя, что не было – ты же это видела, говоришь себе, и знаешь, что ничего ты не видела, а всё это выдумки, и всё равно чувствуешь, что запуталась. И такие вещи и с другими людьми бывают, смотришь на человека – лицо колючее, и думаешь, что и он колючий, а может, у него в душе соловьи поют, а ты и не видишь. И я ещё решила, что с Ларом меня глаза не обманывают, он и внутри пушистый и добрый, я это с первого раза в нём увидела. Вот… А нарисовала я каракатицу, и очень мне самой понравилось, думаю, ещё и сегодня днём попробую.

* * *

Я иногда путаюсь, и сама не знаю, говорить про девушек “мы” или “они”, я сама обычно говорю “они”, но когда про девушек говорят что-то плохое, я всегда говорю про себя “мы”, и когда мужчины говорят про женщин свысока, я всегда внутренне злюсь и спорю. А мужчины очень любят про женщин говорить свысока, это у них мания какая-то, они сдерживать себя не могут, им просто позарез надо об этом порассуждать, и всегда они приводят почти одни и те же аргументы, смешно и никакой оригинальности. Конкретно, одна группа аргументов состоит в том, что мужчины превосходят женщин, потому что они быстрее, выше и сильнее, дескать, они дальше прыгают, ядро лучше толкают, в хоккей лучше играют, бьют сильнее. Это просто курам на смех, и таких мужчин это очень ярко характеризует, они ничем не отличаются от лосей во время гона – то есть просто лоси. Даже хуже лосей, я лосей люблю, они забавные, идут напролом, куда глаза глядят, – я однажды мельком одного видела. Вот. А вторая группа аргументов такая, дескать, все великие учёные – мужчины, все великие политические деятели – мужчины, все вожди – мужчины, все герои – мужчины, все пророки – мужчины, все поэты – мужчины. И что меня ещё веселит всегда, когда они высказывают это женщинам (им нравится дразнить, сознательно издеваются), то те в ответ зачем-то – я не знаю, зачем, – приводят такие же расхожие банальности, что на самом деле не все, Софья Ковалевская была математиком, Марина Цветаева – поэтом (или поэтессой?), Индира Ганди – политическим деятелем. По-моему, всё это – сплошная чепуха. Ни одна разумная женщина, кроме Софьи Ковалевской, не станет тратить свою жизнь на доказательство никому не нужных математических теорем, или получение замысловатых химических веществ, или управление государством – её всё это совершенно не интересует. Мужчины занимаются всем этим потому что они совершенно бездарны и просто не умеют жить, они упускают в жизни главное и занимаются второстепенными вещами, увлекаются абстракциями, фантазиями, теориями, тратят свою жизнь чтобы доказать что-то другим мужчинам, чтобы кем-то повелевать, что-то решать, изучать, они готовы романы писать о любви – вот до чего у них доходит, сидят где-нибудь на чердаке и романы пишут, а жизнь проходит. А женщины во сто крат умнее, мы умеем жить для себя, мы умеем испытывать удовольствие и наслаждения, мы знаем огромное число источников удовольствия внутри себя и вовне, мы умеем его получать, заставляем мужчин его нам доставлять. Удовольствие – это женское чувство. И мы умеем любить, мы умеем получать от любви то, что хотим, любовь это и есть самое главное, мужчины это плохо понимают, когда ты знаешь любовь, ты не станешь писать о ней романы, они тебе не нужны, как не нужны теоремы, это всё совершенно не имеет значения – тебе нужен только любимый или любимая. Это очень просто – но они не понимают, и изобретают какие-то сложности, философские теории, увлекаются механизмами, организмами, организуют, проводят, строят замки из песка и тумана – чистейшие фантазёры, ничем не лучше Жюль Верна, таких много. И кичатся этим, бьют себя в грудь, как маленькие дети, обогнавшие других и быстрее добежавшие до ленточки, – а чем тут гордиться? А эти рассуждения об удовольствиях – это послушать только, что они называют удовольствием, – хм, это только ещё раз подчёркивает бедность, просто нищету их фантазии, они и вправду нищие. Им просто как воздух нужна женщина, которая спасла бы их, – и я совершенно не удивляюсь, что часто наложницы становились императрицами – стоит мужчину лишь приласкать, пожалеть, погладить по голове, прошептать ему о любви, чуть шире открыть ему глаза – и он уже готов отдать тебе все свои царства – зачем они ему теперь? Руки женщины легко исцеляют любую боль, мы растворяем её в своей нежности, мы освобождаем от тоски, мучений, поисков – зачем они, когда рядом мы, наши губы слаще любой мечты, наши глаза прекраснее любой победы, мы как чудесный сон усыпляем мужчину, чтобы он наконец прозрел и проснулся для новой, настоящей жизни, она течёт лишь в нас самих, просто надо научиться её понимать, слышать, чувствовать, рай может быть только в себе, для него не нужны империи и галактики, рай внутри тебя, если ты умеешь создать его, найти его, обрести его, открыть. И мы отпираем эти врата…

* * *

Я потеряла очень ценную мысль. Пришла ко мне одна ценная мысль, а я взяла её и потеряла. И всегда так: самые ценные мысли всегда теряются, пропадают куда-то, и всё тут. Дело было так. Вначале я думала о том, что книга подобна сумеркам, и в ней можно заблудиться, потеряться в шелесте испещрённых буквами страниц. И странно так мне подумалось: буквы как буквы, ничего особенного, но некоторые их комбинации подобны счастливой встрече с близким и таким хорошо знакомым тебе человеком, а некоторые преследуют тебя как пугающие шаги, пока ты идёшь по неосвещенному фонарями тёмному переулку. И есть такие комбинации, которые подобны свету зажжённой свечи в непроглядной темноте, а есть – свету окна, за которым притаился долгожданный покой и уют. И мне пришёл на ум эпиграф: “Здесь могут водиться мысли…”. И никогда не знаешь, что сулит эта встреча, да и случится ли она, вдруг я в самый неподходящий момент задумаюсь о том, что плохо сегодня расчесала волосы, и мысль возьмёт, и останется незамеченной, они очень любят притаиться, или, например, притворится, что она сидит на автобусной остановке и читает газету – ага, знаем мы, что это за газета, в 11-ом часу вечера. А некоторые мысли ведут себя совершенно неподобающим образом – стоит и курит в свете фонаря, опёршись спиной на стену дома, накрасилась, чтобы ты её не узнала, а ещё возьмёт и подмигнёт тебе, дескать, иди за мной, здесь совсем близко… Ох уж эти мысли… А бывает и так. Идёшь ты ночью по переулку, свернёшь, и вдруг столкнёшься лицом к лицу с незнакомцем, в чёрном плаще и шляпе длиннополой, и больше ничего в нём не разглядишь, темнота. А он так спокойно обратится к тебе: “Добрый вечер, знаете, я совсем потерялся в сумерках Вашего города, заблудился в его вечно шелестящих на ветру аллеях, и фонари у Вас тут совсем не горят, Вы мне не поможете найти нужный мне адрес?” – и называет тебе адрес дома, в котором ты живёшь. И уже чувствуешь что-то неладное, говоришь: “Конечно, я провожу Вас”, – а сама почти дрожишь. И он идёт позади тебя, и ты чувствуешь, как его взгляд скользит по тебе, и какие у него странные, почти бесшумные шаги, он ступает на землю в тот же момент, что и ты, в тот же момент делает вдох, и тебе уже кажется, что удары его сердца совпадают с твоими ударами. И начинаешь думать, что ты его раньше видела, он снился тебе по ночам, ты хорошо его знаешь, он сейчас, когда вы будете проходить мимо статуи грациозной обнажённой натурщицы, скажет: “Её Лея звали…”. И эта статуя уже виднеется, вы уже подходите совсем близко к ней, нужно было пройти по другой улице, зачем ты сюда свернула, оборачиваешься к нему, и он говорит, с тихой затаённой грустью: “Её Лея звали…”. И вот, вы походите к твоему дому, и ты с замиранием сердца спрашиваешь, какой подъезд он ищет, и он называет номер твоего подъезда, а после, шагая по тёмной лестнице, ты ещё надеешься, и шёпотом спрашиваешь: “На какой Вам этаж?”, и он называет твой этаж, и вот, ты стоишь возле дверей своей квартиры, прижавшись спиной к двери, колени подгибаются, сердце жестоко бьётся, ты тяжело и глубоко дышишь, воздуха не хватает, а он стоит и смотрит на тебя, ты не видишь его глаз, ты их чувствуешь, и он говорит с тихой грустью: “Вот мы и пришли…”. И вот, пока я обо всём об этом думала, пришла ко мне одна ценная мысль. Я лежала на кровати с закрытыми глазами, и делала вид, что сплю, а на самом деле не спала и думала всякие думы. И в дверь постучались. Я ещё подумала – кому это понадобилось перелезать через забор и стучаться в три часа ночи? – я почему-то решила, что было три часа ночи. А Лар спал и не проснулся, и лаять не стал, и я подумала, что это неспроста. И тихо-тихо, на цыпочках, подкралась к двери, старалась, чтобы никто не услышал. И тогда в дверь снова постучались. И я долго думала, открывать или не открывать, мало ли кто стучится по ночам. А входная дверь у меня на веранде, и там во всю стену окна, и можно рассмотреть гостя, только он тоже сможет меня рассмотреть… И я немножко боялась. И вдруг – я не знаю, почему, – я решила, вернее, поняла, что это очень ценная мысль, она стучится ко мне, а я не открываю, и я решила пойти за фонарём – почему-то мне не хотелось зажигать свет, и я решила взять фонарь, чтобы когда я ей открою – сразу её хорошенько разглядеть. И вот, я пошла искать фонарь, а без фонаря это очень тяжело, он у меня хранится на чердаке, а там темно, хоть глаз выколи, и я долго искала и насилу нашла – он за зеркалом оказался, сама не знаю когда я его туда положила. И вот, я поспешно включила его, посмотрела на своё отражение в зеркале – я себе понравилась, хотя слегка заспанная, но очень симпатичная – и я быстро спустилась, и побежала открывать дверь, открыла – а её и след простыл. Вот…

* * *

Я сегодня думала о значении слова “глубокомысленный”. Очень многосложное слово. Вначале я думала, что глубокомысленный – это тот, кто глубоко прячет свои мысли, скажем, на дне колодца, взял и схоронил там, чтобы никто другой не нашёл. Конечно, они там могут промокнуть, если бочонок с мыслями плохо просмолён, а у глубокомысленных такое часто бывает, они совершенно не придают значения мелочам, в отличие от мелкомысленных, которые только мелочам значение и придают, и у них все бочонки просмолены как надо, только класть туда нечего, разве что какую-то мелочь, у них всегда полно мелочи в карманах, но какой дурак будет прятать бочонок с мелочью на дне колодца? Однако эти мелкомысленные знают один способ добыть себе немного мыслей: они лезут в первый попавшийся колодец, и по пояс в воде ищут, где же бочонок, и их вовсе не волнует, что воду из этого колодца теперь пить нельзя, их это совсем не беспокоит, они вообще мало о чём беспокоятся, то есть беспокоятся постоянно, но ни о чём. И бывает, правда редко, им повезёт, и они достают бочонок с промокшими мыслями, и сушат их на солнышке, и когда мысли высыхают, они набивают ими трубку и курят, и почему-то думают, что эти мысли пропитают их насквозь, и приятный запах останется, и так это и называют: мыслекурение. Но потом я решила, что это всё глупости. Я подумала, что “глубокомысленный” означает “мысленный глубоко”, то есть некто спрятался где-то, в глубокой пещере, чтобы его чужие мысли не тревожили, и там мыслит себе спокойно, и никто ему не мешает, и те мысли, которые ему пришли в одиночестве глубокой пещеры, называются мысленные глубоко, или глубокомысленные! И я ещё решила, что очень часто глубокомысленные оказываются ещё и легкомысленными, и очень, потому что в глубоких пещерах очень легко мыслится, там свежий воздух, сталактиты со сталагмитами капля за каплей растут себе помаленьку, и так легко, так легко, и мысли легкомысленные-легкомысленные в голову приходят. И так это меня удивило, это очень неожиданный вывод, и я так и не решила, как его лучше назвать: глубокомысленным или легкомысленным?

А затем я опять перевернула, и решила так: “глубокомыслящий” происходит от сочетания “глубоко мыслящий” так же, как “глубокодышащий” происходит от сочетания “глубоко дышащий”, и поняла, что глубокие мысли приходят к тем, кто глубоко дышит, им постоянно не хватает воздуха, и хочется вдохнуть ещё и ещё, и никак не можешь надышаться, и постоянно не хватает мыслей, и хочется думать ещё и ещё, и никак не можешь надуматься, надышаться своими мыслями. Вот…

II

А я люблю время кроить. И часто его по-своему крою, я люблю такой особый покрой, свободный, и чтоб не стеснялась я в нём. А иногда время меня очень хорошо облегает, особенно вечерние времена хороши, и они тоже очень свободные, они свободно облегают, потому что украшают так. И я под ними чувствую себя свободной, свободной и облегаемой, они прикасаются ко мне каждое мгновение, и с нежностью напоминают: мы здесь, будто я их позабыла, а я помню. И я всегда так крою, чтобы было не очень откровенно, и иногда так хочется откровенности, а я терплю. А потом такая откровенная становлюсь и совсем всё забываю, лежу на кровати и воображаю о разных красивых временях. И думаю, как бы меня какое время украсило, вот как сейчас. Пуговицы я люблю и разные застёжки, чтоб застегнуться на все, и долго-долго расстёгиваться вечером, вспоминая как меня время облегало и было чуть узко в груди, но я терпела и виду не подавала. И ещё я была бы цветочной, я была бы как бутон из многих лепестков, и у меня было бы много покровов, а я открывала бы лишь один, самый-самый верхний, а другие под ним скрывала, и никто не знал бы, как они там. А они бы были очаровательны, эти мои тайные покровы, и я любила бы вечерами их открывать и рассматривать наедине. И любовалась, какая я покровная, а показала только один покров, самый внешний, а самые мои глубокие покровы при мне, и я их так искусно спрятала под первым, и они лишь чуть выглядывают, но ничего не открывают, даже своих застёжек, и я любила бы ещё подпоясаться и опоясаться разными поясами словно часовыми, и утренняя я была бы в особых поясах, а позже они становились дневными и вечерними, и даже ночными поясами, но это для меня одной. И я бы смущалась, когда речь заходила о моих поясах, и переводила разговор, а все хотели эти мои пояса завязать своими разными узлами, а я бы не давала, и завязывала их по-своему, как мне пожелалось. И все мои желания родом из разных моих покровов, и потому никто бы не узнал, чего я пожелала и откуда это во мне. И час от часу я бы перевоплощалась, и все бы думали, что я открываю свои скрытые покровы, а я бы накрывалась новыми, скрывая даже те, которые открывала раньше, такая была бы искусная временщица.

* * *

А на мне явно сказалось, что я в школе литературу и русский преподаю, я совсем перестала простыми словами разговаривать, а говорю одними сложностями да двусмысленностями, мне одной понятными. Но всё равно мне было бы чуть щекотно, если бы кто-то меня подслушивал, я бы заволновалась, что он меня неправильно поймёт, и для того загадки простые ему загадывала, а то он бы обиделся, что я такая сложная, и так бы и сказал из-под кровати: больше не приду, даже не зови – хотя я его совсем не звала, а сам он пришёл. А барабашек я люблю, у меня куча барабашек внутри живёт, особенно они любят в прятки со мной играть, и разные мои вещи важные прятать, чтобы я их искала внутри, а их и след простыл. Так у меня с одной родинкой было, потеряла и найти не могла, насилу нашла, без света родинки трудно искать, никому не советую, всю память свою исходила, она ещё так спряталась, родимая, в таком закоулке, куда я давно не заглядывала. Не помню, позавчера это было или два дня назад? Позавчера, точно, я тогда ещё так же с собой разговаривала, о всяких сложностях и остроумностях, тянет меня по вечерам на такие незадачи озадачивающие, чтобы хорошенько перед сном покумекать, а ещё и во сне погадать, да в прятки с родинками поиграть…

* * *

А я люблю восвояси. Восвояси это в таком укромном месте, почти как за пазухой, но не совсем. Я под этим такие любопытные вещи понимаю… И туда можно заглянуть, но только нечасто. И только мне. А иначе какие же это восвояси? Но я нечасто туда заглядываю, потому как стало бы неинтересно. А хорошо бывает… Такие неожиданности открываются. Уже давно не ждёшь этих неожиданностей, а они раз – и случаются. Красивые они, эти восвояси… Настоящие.

Люблю лежать так по утрам, укрывшись одеялом, чувствовать себя, чувствовать новый день. Глянешь в окошко на минутку, и снова глаза закрываются… Хорошо спать одной, у себя в барашках. Люблю белые простыни, разве могут быть простыни другими? Люблю всё белое, как можно иные цвета по вечерам носить? И по ночам хочется белого, светлого, хотя бы рядом с собой, в своих простынях. Хочется запеленаться в это светлое, и сны светлые видеть, светлые как белый свет и такие же любознательные, чтобы всё-всё из своих снов о себе узнать, только чуточку белому дню оставить, да утру раннему немножко, пока ворочаешься. Я настоящая белая ворока, никак не могу наворочаться всласть в своих пелёнках. Сластная восвояся я и светлая утреничиха. Хорошо себя описала, похожая очень. А улыбка у меня крошечная, потому что губы мои крохи, и крошками крошат улыбки мои, накрошат и улыбаются чуть застенчиво, что опять напроказничали, хорошо с такими губами-непоседами, я их люблю. Да, хорошо быть женщиной, хорошо быть женскими губами, самыми крохами быть хорошо. Из таких малюток самые счастливые вырастают, стоит лишь крошечку улыбнуться – и счастье нам, заглянешь к нам в окошко – мы и радуемся дню. Я люблю у них учиться, они про меня такие секреты знают, и мне любят подмигнуть, я и позабыла уж, а они всё помнят, даром что такие сони. Стоит им прикоснуться, и волнуешься, а им только того и надо, любят всякие пупырчатые прикосновения, и укромные. Этаких шалуний свет не видывал, ещё и воображалы. Любят в зеркало на себя смотреть, знаю их, а я возьми да и прикрой их ладошкой, пусть сами с собой шалят, а под ладошкой и не видно, и я так люблю. В тихом омуте от них спрятала я губ наивность… – я сейчас вспомнила! Это про мою ладошку, она у меня как тихий омут, очень тихая. А в ней водятся всякие восвояси, одна я знаю какие, я их всех не помню, но их можно тайком рассмотреть, и только мне. Мне всё можно, такая я вседозволенная и избалованная. Я люблю себя баловать, мы, женщины, все любим баловаться, поэтому у нас и губы такие, им можно шалить, и шалости у них самые шаловливые и очень хорошие шалунишки. А я люблю шалости, особенно по утрам, рифмы всякие под простынёй придумываю и описания, как бы себя так описать, вот как сейчас. Хорошо у меня под простынями получается, уютно так. Они уютницы гостеприимные, и любят спрятать у себя за пазухой, потому что у них за пазухой теплее… Вот.

 
Парчовой кожи красоту
Я в шёлк волшебный заплету,
Атласно-красный контур губ
Украсит полусвет минут,
Волненье лёгкой суеты
Оправит пальцами черты,
И светлой ткани платья шорох
Нашепчет обещаний ворох.
Волос волнистую невольность
Я впутаю в движений стройность,
Серёжек лёгких пара нот
С походкой сложится в фокстрот,
Осанку выберу им в тон,
Плечами будет литься он,
Ресницы тоже потанцуют,
Искусно-вычурно гарцуя,
И вдруг – умолкнут и замрут,
Вдыхая полусвет минут,
И опьянение духов
Их опьянит сильней стихов.
Духи меня расскажут тонко,
С красивой нежностью ребёнка,
Своей волшебною волной
Они сольются с тишиной,
И в ней родятся снова звуки,
И будут в такт им литься руки,
И век парчовых паруса
Наполнят чарами глаза,
Они взволнуются, взметнутся,
Чудесной песней встрепенутся,
И замечтают, воспарят,
Они любовь боготворят…
– Да-да, я помню, я не сплю!
Уже проснулась, говорю! –
Уже спешу, пора идти –
Мне на занятья к девяти!
 

Детям прочитаю, скажу, Ахматова девочкой написала. Они всему верят, доверчивые. Сколько раз читала, ни разу меня не поймали. Прозу обычно за Паустовского читаю, удачно очень… Хорошее начало дня.