Текст книги "Кагуляры"

Ефим Курганов
Кагуляры

© Курганов Е., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2016

Сайт издательства www.veche.ru

Записки Бразильяка, или Кагуляры

Несколько предварительных объяснений от автора

Я вынужден предупредить читателя, что публикуемый ниже текст от начала и до конца полностью вымышлен мною, но при этом он, по возможности, совершенно правдив, причем вплоть до самых мельчайших деталей.

Робер Бразильяк, Пьер Дрие Ла Рошель, Эжен Делонкль, Жан Филиоль, Эжен Шуллер, граф Франсуа де ля Рок, маршал д’Эспере, Эме-Жозеф Дарнан, полковник Пасси, Роже Вибо, Лустано-Лако, Мадлен Мерик и другие персонажи в самом деле существовали. Более того, они, к моему полнейшему прискорбию, говорили и делали то, что отражено в нижеследующем повествовании. В общем, написанному прошу верить.

Мне захотелось реконструировать, а точнее, вообразить дневник Робера Бразильяка, писателя с фашистскими взглядами, если бы этот человек решился вести свои записки в 1945 году, находясь в камере смертника. Нужно было только придумать сюжетный каркас. И тогда возникла неожиданная, но чрезвычайно интересная, как мне кажется, идея – а что если через призму восприятия закоренелого фашиста, одержимого идеей «еврейской угрозы», изложить историю тайной фашистской организации кагуляров, когда-то взбудоражившей всю Францию?!

Откройте европейские газеты за 1937 год и неминуемо наткнётесь на отчеты о таинственных кровавых преступлениях, регулярно происходивших в то время на территории Третьей республики. В конце же 1938 – начале 1939 года появилось множество сообщений о разгроме заговора кагуляров. Кстати, по-настоящему он так и не был никогда разгромлен, что показали события Второй мировой войны и, в частности, история Сопротивления во Франции.

Итак, я решил попробовать последовательно рассказать обо всех основных преступлениях кагуляров и одновременно воссоздать бредовые построения французского фашиста. Вот что мог бы поведать фашист-теоретик, Бразильяк, о фашистах-практиках, кагулярах. Признаюсь, очень хотелось быть точным не только фактически, но и психологически.

Несколько слов об авторе этих записок, штрихи к портрету писателя-фашиста

Робер Бразильяк – автор романов «Дитя ночи» («L’Enfant de la nuit»), «Потому что время проходит» («Comme le temps passe»), «Семь красок» («Les Sept Couleurs»), «Наша жизнь до войны» («Notre Avant-guerre»), пьес, стихов, эссеистики и одной книги по истории кино. Долгое время сотрудничал с право-монархическим изданием «Аксьон Франсез» («L’Action Française»). Впоследствии (в 1937–1943 годах) стал главным редактором профашистской, а вернее, самой что ни на есть фашистской газеты Франции – «Я везде» («Je Suis Partout»).

После провала путча 6 февраля 1934 года открыто провозгласил свою духовную принадлежность к фашистскому движению, горячо приветствовал приход немцев в 1940 году и возлагал на них особые надежды, хотя Гитлера не боготворил, относясь к фашистскому лидеру со скепсисом, а не с восторгом. Например, в своем эссе «Лотреамон» Бразильяк писал следующее: «В прошлом году Гитлер устроил в Мюнхене выставку дегенеративного искусства. Человеком, разбирающимся в искусстве, его можно назвать лишь с очень большими оговорками». Истинный поклонник фюрера вряд ли мог бы написать так, не правда ли? Но фашистом Бразильяк при этом был, и избавить Францию от евреев мечтал страстно.

Ещё в 1938 году, когда «окончательным решением еврейского вопроса» во Франции даже не пахло, Бразильяк сформулировал свою теорию «разумного антисемитизма». Вот как это звучало: «Мы даём себе разрешение аплодировать Чарли Чаплину, наполовину еврею, восхищаться Прустом, наполовину евреем, аплодировать Иегуди Менухину еврею, а голос Гитлера несется по радиоволнам, названным в честь еврея Герца. Мы не хотим никого убивать, не хотим организовывать никаких погромов, но мы думаем, что лучший путь воспрепятствовать непредсказуемым проявлениям инстинктивного антисемитизма – это организовать разумный антисемитизм».

Да, идея занятная, обоснованная очень ловко, как считал, видимо, её автор – получается, что логично и даже «человечно» избавляться от евреев в профилактических целях, дабы предотвратить взрыв общественного возмущения. Уберем евреев для их же собственной пользы, убеждал Бразильяк; уберем аккуратно и гуманно, пока это не сделали другие, грубо и жёстко. Не станем ждать, пока на них, племя Авраамово, кинется наш окончательно потерявший терпение народ – мы, интеллектуалы Франции, избавимся от евреев сами или хотя бы придумаем, как устроить побыстрее и понадёжнее, чтобы из Франции они ВДРУГ испарились, без возможности возврата. Таково было искреннее убеждение Бразильяка, которое он подробно оформил в своей концепции «разумного антисемитизма».

Кажется, что ловко придумано, однако вся эта теория шита белыми нитками, ослепительно-белыми! Спросите себя – что говорило о том, что французский народ вдруг может кинуться на евреев, начнет их истязать, резать и так далее? Ровным счетом ничего не говорило. Мне, во всяком случае, ничего не известно о массовых еврейских погромах во Франции на протяжении всего девятнадцатого столетия и в начале двадцатого.

И вот что ещё крайне важно для постижения того, что представлял собой бразильяковский «разумный антисемитизм». Основу этой концепции составляло непоколебимое убеждение, что избавить Францию от евреев необходимо во имя спасения самой Франции, ибо если племя Авраамово останется в пределах страны галлов, то оно рано или поздно пожрет изнутри и французов, и французское государство.

Кстати, когда пришли немцы и уже можно было прямым текстом говорить об окончательном решении еврейского вопроса, во Франции стали происходить неприятные вещи (было много случаев доносительства, сотрудничества местного населения с гестапо и т. д.), но еврейских погромов и общественного возмущения евреями всё-таки не было, хотя оккупационные власти очень этого ждали и были разочарованы, не дождавшись.

Так что, как выясняется, Бразильяк зря боялся и стращал других. Хотя на самом-то деле он не боялся, а культурно, интеллигентно, цивилизованно хотел сформулировать идею, что если евреев не убрать, то всем будет плохо. Он просто угрожал. Это была такая концепция-шантаж. В этом и есть суть «разумного антисемитизма». Не знаю, насколько подобная концепция может считаться разумной. Это не человеческий разум, а скорее – звериный.

* * *

ФРАНЦИЯ БЕЗ ЕВРЕЕВ – такова была заветная, сладостная мечта новеллиста, драматурга, критика, историка кино Робера Бразильяка. К прямым убийствам он поначалу не призывал, но при немецкой власти в его мягком голосе появились жесткие ноты (многие статейки Бразильяка в «Я везде» («Je Suis Partout») начинают звучать поистине страшно).

И всё-таки это был настоящий интеллектуал, хоть и имевший свою идею-фикс – проснуться и вдруг оказаться в стране без евреев, которые имеют обыкновение всюду бесцеремонно лезть и очень досаждают коренным представителям творческих профессий, особенно в мире кино, сулящем громадные барыши.

А ещё у Бразильяка, поборника здорового искусства и страстного борца с модернизмом, была добавочная идея-фикс, очень странная и даже, на мой взгляд, абсурдная. Суть этой идеи заключается в том, что евреи – это модернизм и что именно они привносят во французское искусство элемент упадка и разложения, поэтому, избавившись от евреев, французское искусство оздоровится и потеряет черты декаданса. В «Истории кино» Бразильяк утверждал, что «еврейская эстетика» проникает в творчество Марселя Карне, а также некоторых других французских режиссеров и губит их.

Тут уж мы вправе задать вопрос – а все ли в порядке было с психикой у писателя Бразильяка?! Тлетворное влияние на французское киноискусство неких вездесущих евреев – это утверждение требует оценки психиатров.

Бразильяк был также зациклен на том, что «еврейская эстетика» отравляет, губит французских писателей. Именно поэтому он обозвал Сент-Экзюпери «иудео-гонорейным фанфароном». Сильно сказано, не так ли? Несправедливо и даже оскорбительно, но сильно.

Вообще же «еврейская эстетика» в представлении Бразильяка – это нечто вроде стоглавого дракона. Это и модернизм, и декаданс, и всё, что не нравится Бразильяку.

* * *

В общем, перед нами истинный романтик, крайне болезненный фантазер, и неслучайно на одном из его выступлений кто-то из публики сказал, что у этого человека взгляд раненого оленя. Наблюдение довольно показательное, поскольку Бразильяк воспринимал себя не как агрессора, а как жертву еврейско-демократических безобразий.

Однако важно и то, что он четко проводил границу между собой, «чистым» фашистом, и фашистами, оказавшимися по стечению обстоятельств преступниками и тем самым вышедшими за пределы доктрины, ибо фашизм для нашего героя – это не что иное, как ЕВРОПЕЙСКИЙ ПОРЯДОК, который явится на смену демократическому хаосу и беззаконию. Именно европейский порядок! Не арийский, а европейский, что было принципиально для Бразильяка, который, при всей своей ориентированности на немцев выступал против подчинения французов арийцам.

Бразильяка, хоть он и считал себя правоверным фашистом, абсолютное главенство арийской идеологии никак не устраивало. У французского (шире – романского) фашизма были в ту пору свои особые претензии.

«Чем латинская раса хуже арийской? – заявлял не раз Бразильяк в кругу друзей и даже во время устных выступлений. – В нас, возможно, мужественности стало поменьше. Но ведь это не наша вина, а евреев, привносящих в нашу жизнь и культуру всякую гнильцу. Если исчезнут евреи (а это, дай бог, в ближайшем будущем произойдет), тут-то наша галльская мужественность к нам вернется. И тогда мы обретем себя практически заново». И в таком духе он высказывался многократно, причем до прихода немцев в Париж. Уже с февраля 1934 года Бразильяк не скрывал, что является правоверным фашистом, но только особого, галльского извода.

В немцах Бразильяк видел ближайших сподвижников и помощников, но не абсолютных хозяев положения. В первую очередь им следовало окончательно решить в Европе еврейскую проблему, потому что сломить доминирование евреев, как считал наш герой, могло лишь полное уничтожение этого племени. «Если они есть, то уж непременно пролезут. Такая уж нация ядовито-ползучая», – вот подлинные слова Бразильяка, но, как уже упоминалось ранее, он был человек мягкий, нежный, тонкий и поначалу старался прямо не говорить, что все евреи должны быть уничтожены. Нет, Бразильяк тактично утверждал, что они должны просто неким образом исчезнуть, и лишь с приходом немцев эта тактичность начала улетучиваться, уступая место одержимости и даже бесноватости. 25 сентября 1942 года недавний рафинированный интеллектуал Робер Бразильяк напишет: «Надо избавиться от евреев до последнего, не оставив даже младенцев».

* * *

На этой чрезвычайно выразительной цитате закончим нашу краткую справку о писателе-фашисте Бразильяке и поговорим о других фашистах, кагулярах, которым он действительно собирался посвятить отдельную книгу – краткую историю тайного ордена кагуляров. При этом надо иметь в виду, что Бразильяк успел создать не просто фрагменты записок, а вполне целостный текст, обладающий чёткой сюжетной канвой и имеющий идейную подоснову.

Писатель-фашист набросал эту книгу буквально за несколько дней до своей казни. Полагаю, это ему было совершенно необходимо, чтобы дистанцироваться от преступной практики кагуляров, которую он, сторонник европейского порядка, не принимал.

Только этим я могу объяснить то обстоятельство, что Бразильяк в последние дни своей жизни вдруг бросился давать каждому из кагулярских преступлений свою оценку, как бы пытаясь доказать свою невиновность, объясняя, что он фашист, но не преступник. Обвиняя и осуждая кагуляров, наш герой тем самым подчеркивал свою чистоту, собственную непричастность к кровавым убийствам, и чем чернее оказывались кагуляры, тем белее выглядел он. В то же время Бразильяк отнюдь не сгущал краски, повествуя о совершенно реальных преступлениях, в самом деле бесчеловечных, жестоких и зачастую бессмысленных.

Судя по всему, кровавая бойня, устроенная кагулярами во Франции в 1937 году и позднее, настолько поразила воображение нервного и впечатлительного Бразильяка, что, предчувствуя свою скорую гибель, он решил предать бумаге все, что знал об этой страшной истории, совсем не красящей французских фашистов. При всём том, что Бразильяк порой делал чрезвычайно резкие высказывания, от кровожадных садистов кагуляров, думаю, ему явно было не по себе.

Фактическая основа тех событий, как я считаю, была изложена Бразильяком последовательно и с явным знанием дела, он ведь сам частенько общался со многими из тех, кто входил в руководство Секретного комитета революционного национального действия (Organisation secrète d'action révolutionnaire nationale, OSARN). С выводами же, которые делает автор предлагаемых записок, я лично в большинстве случаев ничуть не согласен (пожалуй, мы только более или менее сходимся во взгляде на Эжена Шуллера, основателя «Лореаль» («L’Oréal») и фашиста, причастного к очень многим преступлениям кагуляров).

Однако мое мнение в данном случае не имеет никакого значения; я не собираюсь спорить с Бразильяком. Важнее всего сейчас увидеть и понять, что именно думал сам Робер Бразильяк (свидетель необычайно пристрастный, но при этом авторитетный, знавший политическую жизнь того времени совсем не понаслышке). Как конкретно он характеризовал фашистское движение во Франции, его группировки и, в частности, тайный союз кагуляров?

Е.К.

Робер Бразильяк. Мой прощальный дневник,

который я посвящаю несравненной и незабываемой Алис Саприч, моей милой малышке[1]1
  Алис Саприч пережила своего возлюбленного Робера Бразильяка более чем на 50 лет. Как киноактриса (она также играла в театре и выступала на эстраде с песнями) прославилась через много лет после того, как Бразильяк был расстрелян. Слава пришла к ней в 1971 году вместе с фильмами «Мания величия» и «Гадюка в кулаке». С 1950 по 1989 год Алис Саприч сыграла в кино не менее 70 ролей. Интересно, что она была армянка родом из Стамбула и никак не вписывалась в ту идею чистоты латинской расы, за которую так страстно ратовал Бразильяк. Кстати, Алис Саприч в самом деле была мила и незабываема, но не из-за красоты, как кто-то из читателей мог подумать, а благодаря исключительной резкости своих черт. Многие даже считали эту женщину безобразной (примечание публикатора).


[Закрыть], не имеющей ни малейшего представления о том, что вытворяли у нас кагуляры.

(Три записи, сделанные прямо на титульном листе; видимо, автор дневника решил сделать их эпиграфами)

Порядок, мера – вот истинная основа европейской жизни. И особенно понятие «меры» значимо для нас, французов, а вернее – галлов.

Франки – это ведь германцы. Для них порядок, мера исключительно важны, это правда, но они заключаются в подчинении, в некоем исполнении неких общих и непреложных установлений. А вот для галлов важна в первую очередь некоторая внутренняя мера, коей они придерживаются интуитивно, по особому внутреннему влечению.

Однако возникают некие непредвиденные помехи на пути к достижению нами порядка и меры. Ежели порядок не установится теперь у нас окончательно, ну если не окончательно (ведь ничего окончательного, по сути, не бывает), то хотя бы более-менее прочно, тогда не будет уже и самой Европы, а значит, не будет и Франции.

А кто мешает установлению у нас порядка? Кто подтачивает, обессиливает изнутри нашу цивилизацию? Кто главный враг европейского порядка? Кто превращает нашу жизнь хаос и заглушает, давит, ослабляет наше исконное чувство меры?

Ответ тут настолько очевиден, что затрачивать на него силы просто нет ни малейшего смысла.

И вот что еще совершенно очевидно для меня: с заразой, нас съедающей, нас изнутри разъедающей, надо быстро, стремительно, решительно раз и навсегда покончить.

Выхода нет. Червь, находящийся внутри нас, внутри нашего национального пространства должен быть извлечен и уничтожен.

(Из моего дневника 1933 года. Запись от 30 января.)

Нынче явно наступили у нас сумерки либерализма. Я очень надеюсь, что они прямо перерастут (и уже в самое ближайшее время) в тотальную, полноценную ночь либерализма. И он, если вдруг и не исчезнет совсем, то хотя бы уйдет куда-нибудь за линию горизонта, станет абсолютно невидим. Дай-то бог!

(Из моего дневника за 1940 год. Запись от 22 июня.)

Кагуляры, как я непоколебимо убежден, герр Гельмут, – это не просто секта убийц или мстителей и не просто весьма разветвленная подпольная организация, а нечто гораздо большее. Это в первую очередь – тайный союз единомышленников-патриотов (причем, непримиримых! скажу я вам), это братство навеки, то есть именно на многие века. Так, собственно, изначально и задумывалось теми, кто стоял у истоков кагулярства, теми, кто заложил, определил самую его долговременную структуру.

И если надземная, более или менее видимая часть этого союза, может быть снесена, разломана, уничтожена, перестроена, то внутренняя, подземная основа единения прочно укреплена и надежно припрятана, что дает кагулярству исключительную надежность и прочность.

(Из беседы моей с штандартенфюрером Гельмутом Кнохеном, состоявшейся, если верить записи в моем ежедневнике, 20 декабря 1940 года.)

Робер Бразильяк.

Форт Монруж

Год 1945-й

* * *

Вчера совершилось событие, интересное своей несправедливостью. Чрезвычайно показательное, на мой взгляд, для нынешних отвратительных, позорных дней. Мне был вынесен смертный приговор, который, впрочем, меня ничуть не удивил. Ничего иного я не ожидал, хотя вины своей не признал и никогда не признаю, ни при каких условиях.

Обвиняли же меня в коллаборационизме и измене родине. Ни больше, ни меньше!

Коллаборационистом я себя не считаю… Вернее, я коллаборационист в той же мере, что и большинство теперешних французов. А родине своей я не изменял никогда.

Нынешние власти, как видно, решили сделать из меня французского Дрейфуса. Ну что ж! Раз есть еврейский, пусть появится ещё и французский. Может, это даже к лучшему?! Во всяком случае, я не против. Разница только в том, что Дрейфуса в итоге спасли, а меня спасать не собираются. Некоторые же говорят теперь (так уверяет мой адвокат), что я, Робер Бразильяк, это не Дрейфус, а Жанна д’Арк своего времени. Что ж… Возможно, ведь вскоре мне придется положить жизнь за всю Францию, за всё мое несчастное отечество.

Перед тем как вынести решение, судьи совещались всего 25 минут. До смешного мало, не так ли? И это наводит на некоторые размышления. Они торопились, как на пожар; наверное, им хотелось покончить с моим делом как можно быстрее, чтобы ничего не помешало потом.

Чего же они боялись, судьи мои ненаглядные? Потопа? Или того, что в крышу залы, где заседал трибунал, вдруг ударит молния? Или им казалось, что если станут слишком долго совещаться, у генерала де Голля появится больше времени на раздумья о том, не помиловать ли меня?

Потоп не хлынул, молния не ударила, и де Голль не переменит принятого судом решения. Так что зря боялись! Генерал ни в коем случае не решит помиловать меня. С этой точки зрения в де Голле я уверен. Помилование исключено, хотя многие во Франции на него рассчитывали, включая моего адвоката.

В своем последнем слове я сказал, что родине никогда не изменял, а что касается коллаборационизма, то мы почти все до единого коллаборационисты и, если можно так выразиться, коллективно, скопом переспали с Германией. Просто некоторые мои близкие друзья и сподвижники вспоминают об этом с нежностью, а прочие граждане республики плюются, вот и вся разница.

Я прекрасно помню вечера в гостях у доктора Карла Эптинга. Сей ученый муж некогда возглавлял Немецкий институт при Сорбонне, а получил эту должность от самого Гитлера после того, как 14 июня 1940 года потомки древних германцев вошли в Париж.

Так вот на вечера к Эптингу в годы войны слеталась едва ли не вся французская словесность, от Кокто до Селина. Сартр был неизменным гостем. Вся Французская академия, за исключением, пожалуй, непримиримого Мориака, присутствовала и участвовала в прославлении фюрера. Галлимар, теперь строящий из себя врага фашизма, частенько забегал, чтобы тихо, робко сидеть в уголке и благоговейно внимать речам о превосходстве арийской расы над всеми прочими, в том числе и над латинской.

О, какую бурю негодования или даже ярость, бешенство, ненависть вызвали у судей мои слова!

Да, так всё и было. Все мы коллаборационисты. Громаднейшая зала заседаний в отеле «Саган», что на улице Сен-Доминик, еле-еле могла вместить такое количество изысканнейшей французской публики. Желающие славословить фюрера выстраивались в нескончаемую очередь. Не всем давали слово, и это огорчало, даже приводило в отчаяние, наших интеллектуальчиков.

Признаюсь, я был просто счастлив в тот момент, когда в зале суда всё-таки сумел напоследок вывести из себя это скопище двуличных созданий, торжествующих в своей безнаказанности. Я имею в виду большинство из тех, кто на суде выступил против меня, и тех, кто это позорище устроил.

Большинство из них, я уверен, сотрудничало с немцами, строчило доносы в гестапо или хотя бы подчинялось вишистскому премьеру Лавалю, этому продажному субъекту. Ну а если не ему, то самому маршалу Петену, этому ветхому старику, потерявшему остатки ума (но не свою воинственность) и по-прежнему жаждущему крови.

Теперь же эти людишки имеют наглость обвинять меня в предательстве. И им совсем не стыдно, этим подлецам и изменникам. Однако и я их задел, а вернее, ощутимо поддел, заклеймил, что считаю законным, оправданным и справедливым, поэтому горжусь собой, чего и не подумаю скрывать, особенно в преддверии казни.

* * *

Примечание публикатора

Чрезвычайно интересный факт, как мне кажется, – Бразильяк с нескрываемым презрением говорит о правительстве Пьера Лаваля, а ведь сам же в этом правительстве одно время занимал пост министра кинематографии! К тому же Лаваль был абсолютно пронемецким премьером. За что же с ним так строго?

Как видно всё объясняется тем, что Лаваль с точки зрения Бразильяка не достаточно решительно шёл по пути окончательного решения еврейского вопроса во Франции.

Так же дело обстояло и с правительством Виши, которое готово было выдавать и выдавало Третьему рейху евреев-беженцев, а вот евреев-граждан Франции депортировать отказывалось, что приводило Бразильяка в бешенство.

* * *

А обвинитель мой, Марсель Ребул, он ведь тоже, как я знаю, был из вишистских прихвостней и переспал с Германией, как я, но именно ему доверили обвинять меня! И он теперь старается, из кожи вон лезет. Думает, как видно, что если поможет осудить меня на смерть, то нынешние власти простят ему его собственные грехи.

Конечно же мой обвинитель стал бледен как полотно, когда я посмотрел ему прямо в глаза и, нисколько не стесняясь, заявил, что наша Французская республика напоминает старую сифилитичную шлюху с язвой и гонореей. Он вздрогнул и отпрянул, а судьи (все они, между прочим, были из так называемого Сопротивления) чуть ли не кинулись на меня с кулаками. Ей-богу!

Так что я необычайно доволен, что сумел обозлить всех этих самоуверенных негодяев, пусть и сделал это во вред себе. Во вред себе, но не во вред Франции!

А то, что меня скоро не станет, это совсем не беда! Я отдаю себе отчет, что с моим исчезновением Франция не так уж много потеряет. Говоря попросту, я бездарен! Нет, это слишком резко, пожалуй, но во мне уж точно и нет той сильной, здоровой, мужественной творческой энергии, что теперь необходима моей несчастной, истерзанной отчизне. А жить и видеть, что родной (нет, вовсе не германский, а романский!) фашизм оплеван, опозорен, радости мало. И никто теперь не дозволит мне молвить хоть единое словечко в свою защиту. Моим чистым убеждениям суждено быть грубо искаженными, а также запятнанными и опозоренными.

А всё, что я за свою короткую жизнь успел сочинить, будет с благословения генерала де Голля и его приспешников демонстративно выброшено на свалку, предано забвению или же подвергнуто всяческим поношениям.

Грустно это сознавать, но именно так все и случится, это же очевидно.

* * *

Примечание публикатора

Робер Бразильяк в данном случае оказался плохим пророком. Уже в 1957 году, через 12 лет после его казни, со скандалом, но прошла постановка его трагедии «Царица Цезареи» – о Беренике. Трагедия эта не только антиеврейская, но и профашистская. А в 1971 году «Царица Цезареи» была поставлена еще раз, и уже без малейшего скандала.

Получается, что Бразильяк сильно ошибся на свой счет. Его выбросили всего на 12 лет. Правда, он вернулся без триумфа, но всё-таки вернулся, что совсем не мало.

* * *

Какой же тогда смысл жить? Конечно, никакого.

Так что я – за смертный приговор, мне вынесенный. И крайне доволен, что отыгрался в своем последнем слове и что довелось увидеть не только злобу, но и страх на лицах моих проклятых судей. Постараюсь вспоминать этот сладостный миг тогда, когда меня станут расстреливать. Постараюсь уйти с видом победителя.

Как же это хорошо! Я испугал своих судей. По сути, это я выступил обвинителем, а не они, подонки, работавшие на маршала Петена, а теперь на генерала де Голля!

Интересно все-таки, когда же именно меня пустят в расход… Возможно, эти мерзавцы будут торопиться, ведь генерала де Голля, нынешнего верховного правителя Франции, станут одолевать петициями и прошениями о моем помиловании, и поэтому он, думаю, захочет покончить с делом Бразильяка, то есть со мной, поскорее. Конечно, этот беспощадный человек, озабоченный лишь своим властвованием, совсем не боится поддаться просьбам о помиловании. Устоит, и ещё как устоит! Просто он не захочет лишнего шума, и совсем не из-за страха, а просто потому, что этот шум может отвлечь от дел государственной важности.

Но есть и другая возможность, и она вероятнее первой. Вдруг они решат дождаться 6 февраля? Дата-то знаменательная! Будет очень красиво и даже логично покончить со мной именно 6-го. В этом могут увидеть некую справедливость, ведь более десяти лет назад, 6 февраля 1934 года, в Париже, на площади Согласия была расстреляна наша доблестная фашистская революция. Это поистине страшный день для Франции, гораздо более страшный, чем мой скорый уход. Именно в этот день рухнула надежда целого поколения – надежда, что с паршивой, изжившей себя демократией наконец-то будет покончено. Я помню с необычайной отчетливостью, как я дико рыдал в ту ночь, первый и последний раз в моей жизни.

Казалось, все было на нашей стороне: и историческая правота, и сила оружия, и дерзость, уверенность наших ребят, но всё-таки нас раздавили в тот вечер, в ту ночь. Тем самым Франции был вынесен приговор. Невероятное отчаяние до сих пор душит меня.

Не исключено, что в память о том чёрном дне со мною решат покончить именно 6 февраля 1945 года. Признаюсь, меня бы это тоже вполне устроило. Я согласен и даже хочу покинуть этот грешный мир в день расправы над нашей фашистской революцией, в день крушения моих надежд и надежд моих друзей, ведь в таком случае обо мне будут вспоминать именно в этот день. Я в итоге сольюсь с этой чёрной, даже наичернейшей для Франции датой. Что ж, пусть будет так.

Но это ведь не только дата смерти надежд, но и дата рождения нового самосознания. В тот день фактически возник настоящий французский фашизм. Во всяком случае, я и мои друзья, явившиеся на площадь Согласия, тогда и почувствовали себя фашистами. Неудача сплотила всех нас. В самом деле, мое подлинно трагическое мироощущение сформировалось 6 февраля 1934 года. Почему бы мне не исчезнуть как раз в этот день?

Коварный замысел нынешних французских властей, который я гипотетически выстраиваю сейчас, по сути, не так уж плох для меня. Ей-богу!

* * *

Значит, если предположения мои окажутся верными, пребывать мне на этом свете остаётся чуть более двух недель. Постараюсь, по мере сил, за оставшиеся мне дни и ночи понять и осмыслить, что же произошло с Францией 6 февраля 1934 года.

Я не устану повторять, что это самый страшный, самый трагический для меня день, но одновременно и поворотный, определяющий – именно тогда я впервые по-настоящему и почувствовал, что я фашист. Точно такая же перемена произошло с моими близкими друзьями – Пьером Дрие Ла Рошель и Люсьеном Ребате, которые также являются моими соратниками по литературно-политической борьбе.

Признаюсь, мы тогда все трое симпатизировали фюреру и возлагали на него определенные надежды, но ощутили себя именно французскими фашистами. Возможно, в этом не заключалось никакого противоречия, ведь франки – это боевое немецкое племя. И все-таки арийский фашизм был нам по сути своей чужд, он оказался просто не наш. У нас ведь фашизм не франкский, а галльский.

Строго говоря, мы ощутили себя воинственными галлами, готовыми к борьбе не на жизнь, а на смерть с этой источающей яд гидрой демократии, угрожавшей нашей Франции. И случилось это – повторяю – именно 6 февраля, так что погибнуть в такой день означает снискать себе почёт и славу.