Текст книги "Кагуляры"

Прошел почти целый год с того кровавого, страшного, позорного дня. Был уже январь 1935-го, а я, признаюсь, все никак не мог прийти в себя. Слишком велики были наши надежды в 1934 году, которые в один день сокрушились, рухнули в липкую, вонючую грязь. И ведь тогда я ещё совершенно не постигал причины происшедшего, не догадывался, что председатель лиги «Боевые кресты» был самым элементарным образом подкуплен властями… однако я же дал себе слово больше не говорить об этом. К тому же сейчас время рассказать совсем о другом – о том, что 6 января 1935-го ко мне вдруг явился секретарь Шарля Морраса и доставил приглашение на воскресный завтрак в «Аксьон Франсез».

(Бедный Моррас! Несчастный старик! Ныне его с позором изгнали из Академии, и это ещё не всё: он арестован и подлежит суду военного трибунала. И будет осуждён, это уже ясно. Но за что? За что? За дружбу с Петеном? За то, что предостерегал от еврейской опасности? И справедливо ведь предостерегал. И за это под суд трибунала?! Вот оно, истинное лицо демократии по-французски, то есть объевреенной демократии! А другой-то у нас нет, и не может быть. Не зря Моррас учил нас, что демократия есть явление именно еврейское и никак не французское и что оно у нас должно быть полностью изжито. А ведь при этом старик был страстным врагом арийской идеи и называл национал-социализм исламом севера (мы как-то даже поссорились из-за этого). И теперь его под трибунал?! Позор всем нам! Позор Франции, опустившейся до диктатуры де Голля!)

После совещания 2 февраля 1934 года, когда планировались революционные события на площади Согласия, я не видел Морраса ни единого раза. Да, очень долгое время.

Мне как-то неловко было глядеть ему в глаза после той страшной неудачи 6 февраля. Я боялся, что Моррас стал бы говорить о ней, оправдывать наших королевских молодчиков, выискивать разные объяснения, и это все было бы не то – он выглядел бы жалко, а я никак не хотел видеть Морраса в жалком виде. Однако отказаться от приглашения на завтрак я никак не мог. Всё-таки председатель «Аксьон Франсез» был мой учитель. И я пошёл. Скрепя сердце, но пошёл.

Каково же было мое изумление, когда я увидел Морраса ровно таким, каким знал его всегда. Ни тени смущения. Он не пытался оправдываться, не пробовал объяснить, что же произошло 6 февраля. Он вообще не говорил об этих событиях, как будто наше фашистское восстание и не готовилось тогда под его же собственной эгидой.

Я услышал, как Люсьен Ребате шепнул на ушко Пьеру Дрие Ла Рошель (они стали впоследствии двумя самыми выдающимися фашистами-интеллектуалами Франции):

– Ну и ловок наш старик, – они вовсе не осуждали нашего учителя за тот провал. Да и я не осуждал, а просто был страшно растерян.

Для меня фашизм всегда был идеологией честности и силы, а настоящая сила не испытывает никакой надобности в том, чтобы юлить. Надо признавать допущенные промахи и делать соответствующие выводы – так я полагал тогда, в январе 1935-го. Я видел в честности залог победы.

Теперь очевидно, что нам уже никак не победить, и что демократия по-еврейски (а другой-то и нет) окончательно погубит Францию. Слава богу, я этого уже не увижу, хотя невыразимо грустно осознавать, что у нас против опасности еврейства уже и слова нельзя молвить: засудят и засадят… но я опять отвлёкся, поэтому мне надо сделать над собой усилие и мысленно вернуться к тому январскому завтраку, организованному редакцией «Аксьон Франсез».

Среди приглашённых оказалось много тех, кто в своё время присутствовал на совещания 2 февраля 1934 года, но были и новые лица, или я просто не заметил их в прошлый раз. Были приглашены маршал Франше д’Эспере, начальник Генерального штаба французской армии генерал Вейган (как я узнал потом, он помогал маршалу составлять диспозицию наших действий 6 февраля на площади Согласия), герцог де ля Форс, герцог Поццо ди Борго, писатель Поль Бурже, а также Жак Бэнвиль, журналист и историк.

Как часто бывало на редакционных завтраках, ещё до того, как появились лакеи с большими серебряными подносами, Шарль Моррас встал, чтобы произнести краткую зажигательную речь.

Никто не сомневался, что Моррас станет говорить о еврейской угрозе во Франции (борьба с евреями – всегдашний его конек), и эта тема действительно стала главной в выступлении. Также по своему обыкновению Моррас нападал на католичество, ведь с тех пор, как Ватикан осудил программу «Аксьон Франсез», мой учитель почитал своим долгом критиковать Католическую церковь.

Я внимательно слушал, как вдруг за моей спиной послышались приглушённые разговоры. Собеседники, не видимые мне, были убеждены, что Моррас должен хотя бы вскользь затронуть события 6 февраля, ведь сегодня было 6 января – почти круглая дата. Говорили, пусть старик попробует сделать хотя бы общие выводы, даст объяснения, а Моррас в своём выступлении упорно обходил эту тему.

Мне показалось, многие были недовольны, а некоторые – даже очень не довольны. Я хорошо помню этот вздох разочарования, пронесшийся по редакционной зале, когда речь закончилась.

Думаю, не такого эффекта ожидал Моррас, говоривший с неизменным своим апломбом. Должен признать, что речь моего учителя, по-своему вполне убедительная, всё же получилась излишне агрессивной, даже с безуминкой и не совсем адекватными атаками на некий еврейско-католический симбиоз. Как евреи могли создать католицизм, я, честно говоря, так и не понял. Думаю, это осталось непонятным и для большинства членов «Аксьон Франсез». Тем не менее привожу слова Морраса:

– Евреи – это антисоциальная, упрямая, дьявольская раса. Это они и были первыми создателями зловредного суеверия, называемого католицизмом, в котором еврейские элементы ярости и нетерпимости всегда преобладали над другими элементами, греческими, латинскими, варварскими, и надолго стали проклятьем рода человеческого. Таким образом, господа, еврейство проникло во все поры нашего католичества, и сие поистине ужасно. Последствия этого непредсказуемы…»

Возможно, Моррас, видя, что его речь не произвела должного эффекта, хотел продолжить, но вдруг произошло нечто непредвиденное, невозможное даже. Шарлю Моррасу просто не дали говорить. Его резко и грубо оборвали, чего не было сроду. Произошел форменный скандал, но если раньше скандалы регулярно производила лига «Аксьон Франсез», то теперь скандал случился уже внутри самой «Аксьон Франсез».

На середину залы вдруг выскочили два человека. Это были Делонкль и Филиоль, члены «Аксьон Франсез», 6 февраля вместе с королевскими молодчиками лихо орудовавшие на площади Согласия. Как раз эти двое повели монархически настроенную молодежь на прорыв полицейских цепей и даже заставили отступить конную полицию.

В целом сражение, как известно, было проиграно, но совсем не по вине Делонкля и Филиоля. Они для ниспровержения демократической заразы себя не жалели, а особенно неистовствовал Филиоль, нанося удары кулаком с необычайной точностью и яростью. В общем, эти двое вполне имели право негодовать, и они выразили свой протест по поводу того, что Моррас вообще решил проигнорировать животрепещущую тему 6 февраля.

Филиоль, тоненький, с неестественно длинными руками, совсем не походил на того человека, который отчаянно дрался с полицией в начале прошлого года. Филиоль сейчас явно не знал, куда деть эти свои длинные руки, смущённо поправил на носу очки в роговой оправе и тут же спрятался за широкой спиной Делонкля – своего упитанного, низкорослого товарища. Даже Филиоль, не слишком высокий, возвышался над ним и потому немного горбился, как будто чтобы лучше спрятаться, а Делонкль позволял ему это, ведь сам имел немалый опыт общения с сильными мира сего и ничуть не смущался, оказавшись в центре внимания многих высокопоставленных лиц. Делонкль держался смело и даже сановито.

Два слова о самом Делонкле, ибо он ещё не раз появится на страницах моего дневника.

Делонкль закончил наш великолепный Политех по специальности инженера-судостроителя, а затем до безумия увлёкся идеей национальной революции. Беды в этом никакой не было. Наоборот – я считаю такой поворот событий в его жизни замечательным. Фанатики национальной идеи нам очень даже нужны. И вообще я за революцию, и именно национальную, а не социальную, так что поначалу мне думалось, что Делонкль подаёт большие надежды. Увы, очень скоро наступило разочарование, и сильнейшее.

Евреев Делонкль люто ненавидел – с моей точки зрения тоже сильный плюс – но плохо другое: слишком уж страстно Делонкль обожал власть и деньги. Настоящей власти он так и не обрел, однако по пути к своей цели успел обрасти солидными денежными массами. Все это, впрочем, мне стало ясно лишь впоследствии.

Но возвращаемся в редакционную залу «Аксьон Франсез».

Делонкль, при всей своей солидности, вдруг начал размахивать руками и дико вращать глазами, стал корчиться, а затем заорал, как видно, находясь в состоянии особого перевозбуждения. Сам себя подстегивая и накручивая, он с каждым мгновением всё больше входил в раж, но при этом речь Делонкля казалась совсем не бессвязна – оратор выстроил четкую и последовательную аргументацию. Да, в его словах была какая-то сумасшедшинка, но присутствовала и своя несомненная логика (я хорошо эту речь помню, хотя прошло столько лет, и особенно ключевые фразы, тогда произнесенные):

– Сколько же можно нападать на Католическую церковь?! Сколько же можно искать врагов на горизонте, когда враги среди нас! Господин председатель, дайте-ка нам лучше отчёт в том, что же это произошло с нами 6 февраля… Имела место измена! И мы настоятельно ждем объяснений!

Моррас молчал, притворяясь, что не до конца понял обращённые к нему слова. Он был с юности глуховат, и все это знали, однако крик, поднятый Делонклем, нельзя было не расслышать. Судя по всему, истинной причиной молчания Морраса был испуг, потому что Делонкль в этот момент был дик и страшен. Даже я, признаться, испугался за нашего учителя. А Делонкль всё продолжал наседать и именно тогда произнёс крылатую фразу, которая стала потом знаменитой на всю Францию:

– Французское действие… Ха! Нет, мы не французское действие, господин председатель. Мы – французское бездействие! Вот мы кто. Да! Позорное французское бездействие.

Моррас по-прежнему не говорил ни слова, как будто превратился в статую. А Делонкль всё бушевал, всё хрипел, яростно размахивая руками. Из отверстых уст его, казалось, вылетали не слова, а молнии:

– Вы все тут собрались болтуны и бездельники. И мы не хотим больше быть с вами. Да, мы выходим из «Аксьон Франсез». Мы хотим действовать и будем действовать.

После этого Делонкль выбежал из залы. Филиоль, семеня, заторопился следом. Но это не все… Спустя минуту и из залы вышло еще несколько человек, и среди них такие виднейшие деятели «Аксьон Франсез», как маршал Франше д‘Эспере и герцог Поццо ди Борго. Впоследствии, когда Делонкль и Филиоль создали Комитет революционного действия, то маршал и герцог оказались среди его членов.

Да, это был самый настоящий бунт, но у Морраса растерянность наконец прошла. Сделав непроницаемое лицо, он, как ни в чём не бывало, выразил желание продолжить речь, привёл новые аргументы в поддержку своего, осмеянного Делонклем, тезиса о еврейско-католическом симбиозе и на этот раз заслужил одобрение публики.

Я тоже аплодировал, хотя упрек в еврейскости, обращенный к католицизму, мне по-прежнему казался явно абсурдным. Католицизм и еврейство объединены, пожалуй, лишь бешеной ненавистью к ним Морраса.

Но вот что на тот момент было мне совершенно непонятно – о каких реальных действиях со стороны мятежников от «Аксьон Франсез» могла идти речь? Ведь основная боевая сила лиги в лице королевских молодчиков осталась с Шарлем Моррасом!

Делонкль, Филиоль и покинувшие «Аксьон Франсез» почтенные персоны никакой серьёзной боевой силы представлять собою не могли. «Ну, может, еще несколько человек к ним прибьется, пусть даже несколько десятков человек, – думал я, – всё равно это им не поможет для осуществления сколько-нибудь заметных демонстраций».

В общем, я покидал редакцию «Аксьон Франсез» в состоянии сильнейшего недоумения, но очень скоро моё недоумение рассеялось, сменившись разочарованием, а затем – самым настоящим ужасом. Вскоре я убедился, что применение наточенных бритв против конной полиции, имевшее место 6 февраля 1934 года – это всего лишь детские шалости по сравнению с тем, что последовало после ухода Делонкля и Филиоля из «Аксьон Франсез». «Французское действие», о котором говорил Делонкль, оказалось столь чудовищным и кровавым, что многие стали с ностальгией вспоминать о тех временах, когда Моррас был в «Аксьон Франсез» непререкаемым авторитетом. Даже самые агрессивные речи и статьи Морраса начали восприниматься чуть ли не как пение ангелов.

Признаюсь, мне тоже хотелось назад, в симпатичнейшую эпоху чистых угроз, которые так и остаются угрозами (хотя с евреями всё-таки стоит расстаться – одно их присутствие рядом, среди нас, необычайно сильно мешает мне жить, начисто лишает меня спокойствия).

Да, болтовня, как вдруг оказалось, это на самом деле не так уж плохо. Это даже прекрасно, великолепно, когда ты знаешь, что никто никогда не воплотит своих страшных обещаний в жизнь. Во всяком случае, на нашей французской земле, на нашей галльской почве…

Признаюсь, когда француз начинает действовать, то зачастую происходит что-то совершенно чудовищное, немыслимое, невероятное. Так что лучше уж пусть болтает. История деяний Эжена Делонкля и Жана Филиоля только подтвердила это. Их желание действовать обернулось в 1937 году для всей Франции истинным кошмаром, диким, кровавым и по сути своей не принесло пользы фашистскому делу.

Итак, да здравствует великолепное французское бездействие! И Шарль Моррас, как теперь я понимаю, был не так уж неправ, когда поощрял тех, кто выпускает излишний пар лишь в громких речах, а не в бесконечных уличных потасовках. Это было по-своему разумно. Жаль, что только здесь, в форте Монруж, мне пришла подобная мысль, пред самым уже завершением жизни.

Вообще я все более и более убеждаюсь, что настоящее дело француза – это как раз его слово. И только. Переходить тут за черту бывает крайне опасно, такое может начаться – не приведи господь! Уж я-то знаю своих прелестных соотечественников, а для тех, кто не доверяет моему мнению, доказательством пусть послужат исторические примеры.

Болтающий француз забавен, интересен и симпатичен, а значит, в конечном итоге убедителен. Но при этом он безобиден, и никаких вам эксцессов, дикостей! Да фактически я и сам таков и, не скрываясь, объявляю, что я не более чем болтун и даже вижу в этом свое преимущество пред целым рядом своих сограждан, опустившихся до «дела».

Надеюсь, мне со временем простят это мое предсмертное признание. Итак, я решительнейшим образом выбираю болтающего француза, а не француза действующего. Говорю так, искренно любя французов и все французское, однако я реалист – да, романтически настроенный, но реалист.

Ещё задолго до того памятного завтрака, в мае 1934 года, в нашей молодежной фашистской среде поползли слухи, будто Эжен Делонкль что-то такое организует под эгидой создателя безвредной краски для волос Эжена Шуллера, маршала Франше д’Эспере, герцога Поццо ди Борго и ещё некоторых важных лиц (маршала Петена, например, который в ту пору был военным министром).

В число организаторов движения вошёл и генерал Максим Вейган, начальник Генерального штаба французской армии. Через некоторое время он, правда, вышел в отставку, но сохранил свой громадный авторитет в военных кругах, на что Эжен Шуллер и Делонкль очень рассчитывали.

Этот Вейган – чрезвычайно примечательная личность. С ним произошла целая история, довольно-таки любопытная и даже поучительная. Не могу хотя бы вкратце не рассказать её.

Вейган был брюсселец и воспитывался в семье состоятельного еврея Коэна де Леона, но затем поступил в Сен-Сир, знаменитую нашу военную школу, принял французское подданство, поменял фамилию и навсегда стал яростным, несгибаемым гонителем племени иудейского, в чем я его бесконечно поддерживал и поддерживаю, хотя меня Бог миловал, и моим первым воспитаем был совсем не еврей.

Я столкнулся с представителями сего жестоковыйного народа, уже будучи взрослым, но, впрочем, пришел в такой же неописуемый ужас, как и Вейган. Это чувство и сейчас охватывает меня, как только я начинаю думать о евреях.

В делах тайного общества Делонкля Вейган, как я знаю, участвовал чрезвычайно активно, и именно Вейганом впоследствии был спланирован целый ряд террористических актов. Вот почему не только Делонкль и Шуллер, но и всё остальное руководство Секретного комитета очень дорожило поддержкой знаменитого генерала. Сейчас для меня всё это совершенно очевидно, но в 1934 году, узнав, что к делу будет привлечён Вейган, крупная военная фигура, я не заподозрил ничего страшного. В конце концов Вейган помогал разрабатывать и операцию на 6 февраля, так блестяще спланированную и так глупо проваленную.

Не заподозрил я ничего и тогда, когда к концу года (за точную хронологию, впрочем, ручаться никак не могу) появилась вполне осязаемая организация – Секретный комитет революционного национального действия. Секретный! Но я в то время не спросил себя, что же у комитета были за тайны? От этих размышлений меня отвлёк скандал, когда глава «Боевых крестов» граф Франсуа де ля Рок, который сам-то впоследствии оказался изменником, публично назвал Делонкля провокатором.

Я следил за скандалом и не очень-то беспокоился, ведь для Франции скандал – это норма, каждодневные реалии. Это то, что оживляет нашу жизнь и составляет весьма существенную её часть. Ну, конечно, бывает ещё и мегаскандал, как с аферами мерзавца Саши Ставиского – вот такой скандал уже может всё перевернуть и дестабилизировать ситуацию, однако тайное общество Делонкля поначалу никаких глобальных потрясений не сулило. «Просто появилась ещё одна фашистская партия, – думал я, – ведь это совсем не плохо».

Лишь в начале 1935 года, когда Делонкль и Филиоль уже объявили о своём выходе из «Аксьон Франсез», начали происходить по-настоящему подозрительные события. Люсьен Ребате, блистательный критик, а главное – фашист серьезный, убежденный и вообще человек вполне основательный, доверительно сообщил мне, что компании «Рено», «Ситроен», владельцы заводов «Мишлен», парфюмерный император Франсуа Коти, электротехнический магнат Мерсье и судостроитель Фульд (в конторе которого Делонкль официально работал) передали Делонклю на нужды его Секретного комитета не менее ста миллионов франков (!!!). Ого! На эти деньги можно было вооружить до зубов целую армию. Даже, пожалуй, две армии, причем снабженные артиллерией, танками, самолетами. И такую, по тем временам громадную, сумму передали бойкому парню Делонклю, имевшему в главных помощниках и вдохновителях Филиоля, который, кажется, уже тогда имел прозвище Убийца.

Признаюсь, я с трудом смог переварить это известие, сообщенное мне Люсьеном Ребате. Людям, чьей специализацией всегда было грубое применение силы, вдруг решили оказать покровительство самые состоятельные и могущественные люди Франции. Тут было над чем призадуматься! А ведь это оказалось только самое начало в целой цепи совершенно невероятных событий.

Отлично помню тот гнилой, промозглый февральский вечер 1935 года, когда ко мне на квартирку явился как всегда элегантный и даже, пожалуй, кокетливый Пьер Дрие Ла Рошель (ещё один наш молодой фашист, чрезвычайно мощный ум и одновременно впечатлительная, тонкая, нервная натура, хоть он был при этом, чего греха таить, и чокнутый слегка). Не раздеваясь, прямо в прихожей он стал рассуждать, что и «Рено», и «Ситроен», и Коти, и судостроитель Фульд, конечно, сделали свои грандиозные разовые вливания, рассчитывая на какую-то отдачу.

В скобках замечу, что Пьер Дрие Ла Рошель знал о новом тайном обществе уже очень много, а позднее узнал ещё больше, поскольку стал целенаправленно добывать и накапливать сведения на эту тему. Он собрался написать о тайном обществе Делонкля целый роман, дал ему название «Кагуляры» и полностью подготовил план будущей книги, но она, к величайшему моему сожалению, так и не была им никогда написана. Вот теперь мне приходится тратить последние дни своей жизни на то, чтобы более-менее восполнить этот досаднейший литературный пробел.

Ла Рошель поведал мне также, что Делонкль получает чуть ли не ежемесячную денежную помощь от Эжена Шуллера, который является главным опекуном Секретного комитета революционного национального действия.

Человек непосвящённый, наверное, сказал бы, что трудно ожидать сильного интереса к политике от кумира французских парикмахеров, изобретшего не только безвредную краску для волос, но ещё и первый шампунь. У такого человека в голове должны быть лишь химические формулы, однако я не удивлялся и всячески одобрял то, что такие выдающиеся умы увлечены фашистской идеей. Лишь одно меня смущало – нечистоплотность Шуллера в достижении своих целей. Ах, если бы Шуллер был столь же порядочен, сколь умён!

Эжен Шуллер… Я, кажется, знал его ещё с 1929 года. В нашем кругу он был известен тем, что во Франции не осталось как будто ни одной националистической организации, которой бы он не помогал. И, думаю, ни единая антиеврейская акция во Франции не обходилась без его участия в той иной степени. Весьма ценил я и опус Шуллера «Революция экономики», в коем он даже не думал скрывать своих симпатий к нацистам.

В общем, с данной стороны Шуллер заслуживает высочайших похвал, но при этом лично я его всегда некоторым образом побаивался и старался сторониться, а если всё же общался с ним, то постоянно ощущал, что это человек, способный решительно на всё. Да, способный на всё в самом плохом смысле. Это была личность с несомненной внутренней грязнотцой. Если Шуллер ставил перед собою некую цель, то готов был на любое преступление, если это могло хоть чуть-чуть приблизить его к тому, чего он решил добиться.

В общем, была у Шуллера некая инстинктивная готовность к преступлению, и в любой миг он мог из друга превратится в бешеного врага – если ты хоть чем-то не угодил ему, тогда берегись. Вот я и опасался.

Разумеется, опасался я и за наше общее дело, ведь Шуллер серьезно мешал ему. Мешал своими совершенно непомерными амбициями и своей крайней неразборчивостью в средствах…

Кстати, здесь я не могу не сказать о том, как Шуллер нажил своё стояние. Был он чрезвычайно богат и с каждым днем богател всё больше, но настоявший рывок произошел в этом отношении только во время войны, а точнее с приходом немцев, когда Шуллер в благодарность получил десятки и даже сотни объектов, конфискованных у евреев. Конечно, предварительным своим состоянием Шуллер был обязан исключительно самому себе, своим уникальному дарованию химика-практика – здесь нет сомнения. Но всё-таки следует признать, что баснословное богатство Шуллера возникло, когда он с Делонклем создал при немцах свою партию и развернул бурную антиееврейскую деятельность.

Саму-то эту деятельность я – не стану скрывать – горячо приветствовал, но вот то, что Шуллер так подло, так некрасиво наживался на ней, обильно присваивая еврейскую недвижимость, меня лично отталкивало от создателя безопасной краски для волос и шампуня DOP. Я ведь стою за честный, а не за торгашеский фашизм. Собственно, настоящий фашизм и может быть только честным.

Не для того надо очищать Францию от евреев, чтобы затем тут же возродить их недостойное наследие, их гнуснейшие методы. А Шуллер как раз это и проделывал, так что лично для меня как для фашиста просто неприемлем. Совершенно неприемлем.

Сам-то он считал себя правоверным фашистом, но вот для меня коррумпированный фашизм – полный абсурд и самое настоящее издевательство над нашим движением. То, что Шуллер вытворял, в итоге наш французский фашизм разлагало и губило – губило, пожалуй, не в меньшей степени, чем ненавистное для меня еврейство.

Может, это слишком сильно сказано, но я действительно именно так и думаю! Избавляться от ненасытного, жадного еврейства, чтобы взамен получить империю Шуллера? Для Франции это была бы очень плохая, печальная перспектива. В таком случае игра не стоила бы свеч.

Знаю отлично, что далеко не все из моих друзей и бывших коллег по «Я везде» («Je Suis Partout») согласятся с этим утверждением. Но я думаю именно так, и переменить свои убеждения не намерен, особенно перед самой смертью, до которой остались считанные дни…

Но продолжим рассказ о Шулере, совершенно необходимый, потому что без такого рассказа феномен кагулярства как тайного ордена и как совсем неслучайного явления французской жизни просто не может быть понят, ведь де факто в Секретном комитете революционного национального действия заправлял именно Шуллер, хотя инициатором создания комитета и его формальным главой был Делонкль.

* * *

Эжен Шуллер – сын бедного булочника, жившего в парижском пригороде, и сам должен был стать булочником, однако отец, не желая такой участи для сына, пристроил отпрыска на бесплатное обучение в иезуитский коллеж Сен-Круа, для которого выпекал круассаны. Маленький Шуллер, понимая, что получил единственный шанс выбиться в люди, учился прилежно.

Следующей ступенькой после колледжа стал Институт прикладной химии в Париже (ныне Высшая Государственная школа химии в Париже. – Прим. публикатора). Диплом этого заведения позволил Шуллеру получить должность помощника лаборанта в Сорбонне.

Затем была работа лаборантом в Центральной аптеке Франции – того самого предприятия, которое производило сложные химические препараты чуть ли не для всей страны, а также занималось исследованиями химических веществ. Именно в лаборатории Центральной аптеки Шуллер начал свои эксперименты в области прикладной химии и наконец в 1909 году создал фирму «Французское общество безопасных красителей для волос», которая очень скоро сменила название на другое, теперь известное всем и каждому – «Лореаль» («L’Oréal»).

Уже ни для кого не секрет, что особую популярность эта фирма приобрела благодаря краске для волос, которая давала не клоунские, а естественные цвета – дамы оценили краску по достоинству, и это произвело революцию в сфере парикмахерского искусства.

Затем, в 1928 году, Шуллер изобрёл лосьон для волос, позволяющий мыть голову без мыла и воды, а в 1933 году в «Лореаль» было сделано ещё одно открытие – первый в мире шампунь, не содержащий мыла, и таким образом произошла ещё одна революция. Известный шампунь Шуллера под названием «DOP» широко продаётся до сих пор, но и это ещё не всё, ведь Шуллер просто не умел останавливаться на достигнутом. В 1935 году появляется первый в мире крем, предохраняющий кожу от солнечных ожогов, и опять же изобретённый Шуллером.

Безо всякого сомнения, это был великий человек, но беда в том, что он был совершенно аморален. Я и сам ненавижу евреев и страстно мечтаю избавить от них Францию, но то, что сделал Шуллер, покрыло наше фашистское движение самым настоящим позором. Он стал покровителем кровавой банды убийц, прикрывавшейся святыми для меня фашистскими лозунгами.

Короче говоря, прошел где-то месяц после того, как ко мне пришел Пьер Дрие Ла Рошель, после чего я вдруг узнал, что заседания Секретного комитета революционного национального действия, созданного Делонклем, проводятся не где-нибудь, а на улице Вожирар, в доме номер 104, где размещалось тогда управление компании «Лореаль». Получается, Шуллер даже не думал скрывать своей причастности к Секретному комитету и его чёрным, чудовищным деяниям, хотя подлинная роль этого человека в деле кагуляров не раскрыта до сих пор и вряд ли когда-нибудь будет раскрыта.

* * *

Все знали, где проходят собрания Секретного комитета, но что же именно происходило на этих заседаниях, не знал почти никто из посторонних. Всё держалось в глубочайшей тайне. Ходили слухи, что ритуал собраний якобы напоминает масонский, отчего Морис Пюжо, один из ближайших сподвижников Шарля Морраса, сказал, что у Делонкля с компанией получились масоны наоборот или масоны наизнанку.

Затем поползли слухи, что на заседаниях Секретного комитета каждый участник надевает на голову капюшон с прорезями для глаз, отчего и пошло прозвище «кагуляры». Придумал это прозвище всё тот же Морис Пюжо, но получилось оно, надо сказать, не очень-то метким. Как видно, он очень плохо представлял себе, как на самом деле были обставлены эти заседания. На них члены Секретного комитета, как я знаю, были вовсе не в капюшонах, а в колпаках и масках.

В общем, появились в XX столетии во Франции самые настоящие капюшонщики, а точнее, это были колпачники и масочники, хотя с легкой руки Пюжо их стали называть именно кагулярами. Так они в истории и остались под этим прозвищем – думаю, что уже навсегда. Впрочем, между капюшоном и маской с колпаком я никакой особой разницы не вижу, и меня эта внешняя ритуально-театральная сторона деятельности Секретного комитета волнует очень мало. Гораздо важнее их преступная деятельность, ведь не будем забывать, что Делонкль и Филиоль ушли из «Аксьон Франсез», желая противопоставить слову дело. Никто ещё не догадывался, насколько кровавые это окажутся дела, но все ждали от беглых моррасовцев неких действий. Ждал и я. И уже тогда начал немного опасаться, что пострадает престиж нашего фашистского движения.

Как выяснилось, предчувствия меня не обманули. Капюшонщики окунули наш фашизм в грязь; причем в кровавую грязь. Я считал и считаю, что мы, фашисты, должны с беспощадностью уничтожать наших врагов, ненавистников Франции, ниспровергателей латинской расы, но действовать имеем право исключительно в рамках закона, а никак не произвола. Да, изгонять и убивать – это совершенно необходимо, но не из чувства мести или ради того, чтобы поживиться имуществом врага, а только по закону. Таков мой извечный принцип.

Однако великий изобретатель Эжен Шуллер никогда не удерживался в рамках закона, как видно, почитая их для себя стесняющими. Он с изумительной легкостью готов был стать преступником, считая, что великая идея оправдает его, а я вот так не думаю. Нас разделяло тогда и разделяет до сих пор именно отношение к закону. Я верю в свою правоту, и поэтому теперь не страшусь никакого суда. То, что нынче происходит со мной и надо мной, считаю бессудной расправой.

Однако возвратимся же к рассказу о постыдных делах Секретного комитета революционного национального действия, ведь я пока ничего толком не рассказал. Думать об этих делах страшно, а говорить – тем более страшно, но надо. Никуда не деться теперь. Хочу лишь предупредить – буду вести повествование по возможности сжато, кратко, почти конспективно, устраняясь от деталей и эмоций. Следует ведь довести повествование до самого конца, а меня в любой момент могут поставить к стенке.