Текст книги "Красные перчатки"

10

Неделя прошла быстро. Но хватит и дня, чтобы тебя раздавить. Хватит и часа, чтобы тебя погубить. Сейчас раннее утро. Я сижу скорчившись под привинченным к стене столиком, и предаюсь воспоминаниям, которые хотел бы вычеркнуть из памяти.

Лето тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. Гидрологи на реке. Наша группа состояла из двадцати шести человек, в том числе шести девушек. Практику нас обязали проходить на Малом Самоше, расквартировав в деревне, известной своим средневековым замком Кинижи. Нас разместили в крохотной румынской школе. Один класс отдали под спальню нам, юношам. Мы сдвинули парты в угол и взгромоздили их одну на другую. Из колхоза прикатили две повозки со свежим сеном, одной правил сам председатель, венгр с лихо закрученными усами. Ему весьма льстило присутствие образованных людей. На плохом румынском он предложил нам свои услуги: «Называйте меня просто дядя Андраш». Он раздал нам постельные принадлежности – конские попоны. И камчатные простыни, украшенные короной с девятью зубцами. Сено насыпали вдоль стен. Подушками служили рюкзаки, набитые соломой. Я занял угол между запертой на засов дверью в соседнее помещение и буржуйкой, тем самым избавив себя от необходимости общаться с однокурсниками. Чтобы смягчить резкий запах керосина, которым был пропитан пол, я снял со стены школьную доску и уютно устроился на ней. Аннемари Шёнмунд дала мне с собой подушку. От нее пахло сушеной лавандой и базиликом. Наволочку она вышила собственноручно: две лани перепрыгивали через начало библейского изречения, присвоенного мне во время конфирмации: «Будь верен до смерти»[65]65
  Откровение Иоанна Богослова 2:10.


[Закрыть].

– Пусть эти слова напоминают тебе обо мне, по крайней мере ночью!

Другая комната служила мастерской. Кое-как втиснувшись за детские парты, мы на узеньких наклонных столиках подготавливали эскизы и рисунки, составляли таблицы с данными измерений. Эти данные мы представляли графически, переносили их на кальку и изготавливали синьки при помощи аммиачных паров и солнечных лучей. Мочой разило просто нестерпимо.

В декоративной подушечке Аннемари я хранил свой дневник. Почитать я взял с собой «Историю трансильванских саксонцев, в специальном изложении для саксонского народа» епископа Георга Даниэля Тойча, том первый, охватывающий период до тысяча шестьсот девяносто девятого года. Здесь, вдали от родины, я хотел изучить прошлое своего народа. Пастор Вортман уже давно рекомендовал эту книгу: «Почерпните оттуда мужество, молодые люди. Не проходило десятилетия, чтобы нам не угрожала смертельная опасность. Это ощущение непрочности бытия окрыляет, вселяет надежду, пробуждает фантазию. А они в свою очередь необходимы, чтобы угрожающее настоящее превратилось в определенное будущее. Вы же, мой юный друг, избавьтесь от своих декадентских настроений. Томас Манн и Тонио Крёгер не годятся ни в духовные наставники, ни уж тем более в провозвестники будущего!» Вот потому-то я с тяжелым сердцем и оставил Томаса и Тонио и взялся за саксонскую историю. И, решив не ограничиваться изучением далекого прошлого, параллельно читал роман Анны Зегерс «Мертвые остаются молодыми».

Студенток разместили в более сносных условиях, чем нас. Им колхоз предоставил тюфяки. Девушки теснились в крохотной учительской. На столе разложил тюфяк доктор Юлиан Хиларие, доцент кафедры гидрологии и партсекре-тарь факультета. Все обходили его стороной и старались с ним не связываться. Преподавал он океанографию и геодезию.

– Мы устроим ему такую жизнь, что он быстренько унесет ноги, – пообещала белокурая Руксанда Стойка. Именно этот Хиларие причинил ей немало неприятностей, когда она из уважения сохранила фетровую шляпу нашего преподавателя марксизма-ленинизма Рауля Вольчинского, потерянную им во время драки при аресте. Доктор Хиларие добился, чтобы девушку на семестр отстранили от занятий «за пособничество врагу». Недавно ему вырезали язву. Однако кислое выражение лица, свойственное желудочным больным, у него осталось. Во время семинарских занятий, а иногда даже во время лекций он расстегивал рубашку и печально созерцал напоминающий колючую проволоку шрам, выставив его на всеобщее обозрение. Девушки пытались выяснить, женат ли он, холостяк, или не интересуется женщинами. Уже на вторую ночь он появился у нас сконфуженный, в шелковой пижаме, таща на спине свой тюфяк. Молодым дамам то и дело требовалось осуществить какие-то интимные процедуры при свете свечей, при этом они либо хихикали, либо плакали, пояснил он. Его же они изгоняли из комнаты и запирались на ключ. Однако и мужчины периодически прибегали к манипуляциям интимного свойства, хотя и несколько более легкомысленным. Поэтому ему не оставалось ничего иного, как удалиться в рабочий кабинет, где он стал проводить ночи на учительском столе, в часы бессонницы созерцать собственный пупок и неохотно проверять результаты наших землемерных и гидрологических изысканий.

По правилам, практические занятия должно было предварять заседание. Из речи доктора Хиларие, прочитанной им на сей раз как партсекретарем за накрытым красной скатертью столом, о предназначении коего в качестве ночного ложа напоминала только закопченная керосиновая лампа, мы узнали следующее:

– Поскольку рабочий класс, самоотверженно неся потери, может позволить себе роскошь освободить вас от физического труда для обучения в университете, вы серьезно ошибаетесь, если полагаете, что вас привезли сюда отдыхать. Кстати, летний отдых на даче – это изобретение буржуазных паразитов, ленивых и праздных, которые изо дня в день умирали от скуки. А поскольку партия и правительство создали вам для этой практики лучшие условия – вы целый месяц будете получать бесплатное питание…

– Только завтраки и обеды! – выкрикнула Мария Бора.

– …высшие инстанции вполне оправданно ожидают, что вы не будете без всякой пользы и смысла шататься по полям и по берегам рек в духе декадентов-аутистов или… – тут он запнулся, – нарциссических исихастов древности, но, напротив, добьетесь конкретных результатов на благо народа и отечества. Поэтому перед вами ставят задачу провести измерения не использующейся с тысяча девятьсот сорок четвертого года проселочной дороги, ведущей к мосту, который был коварно взорван немецко-фашистскими войсками при их паническом бегстве от победоносной Красной Армии и восстановлен нашими рабочими этим летом, – мы с Руксандой напряженно следили за тем, как он доведет это чудовищное предложение до точки, когда полагается аплодировать, – провести топографическую съемку местности и подсчеты таким образом, чтобы разведать лучшую и самую дешевую трассу для прокладываемой дороги, по возможности сохранив прежнее основание и приспособив новую дорогу к рельефу местности, то есть с минимальной транспортировкой грунта, то есть экономичным способом, что послужит нашим вкладом в досрочное выполнение пятилетнего плана за четыре года, а не просто чуть-чуть быстрее, как напоминал наш мудрый и великий вождь Георге Георгиу-Деж в своей истинно пролетарской скромности.

И он энергично зааплодировал.

– Браво! – прошептала мне Руксанда. – Идеология, техника и культ личности в одной фразе…

К доктору Хиларие механически присоединились некоторые студенты постарше, потрепанные жизнью и странно выделявшиеся на общем фоне. Это были бывшие рабочие. Партия направила их с котельных заводов, от творильных ям, от телег с навозом в университетские аудитории. До того они в течение двух лет наверстывали упущенное для получения аттестата зрелости на так называемом рабочем факультете, в просторечии именуемом Балетной школой. Исполненные чувства собственного достоинства патриархи, они с хмурым видом сидели в аудиториях, искали невест с высшим образованием и пили пиво. На экзаменах их раз за разом опрашивали с превеликой осторожностью, пока в конце концов не вручали им диплом и они не садились в кресло директора завода или фабрики. Теперь партия могла сказать с облегчением: «Наконец-то у нас есть свои, доморощенные, интеллигенты».

Руксанда захотела, чтобы господин профессор разъяснил ей слово «исихаст», которое употребил в своей речи. Он покраснел, сказал, что еще не закончил и вернется к этому вопросу позже. Но тем не менее произнес:

– Это реакционная религиозная секта, члены которой созерцали собственный пуп. Кстати, ты должна обращаться ко мне «товарищ». Так предписывает закон.

– К вам «товарищ»? Нет! – негодующе возразила Руксанда.

Извернувшись, она выбралась из-за парты, бормоча «вот радость-то, а то я тут чуть не задохнулась», вспрыгнула на первую парту, уселась прямо перед носом Аурела Буты, одного из патриархов, и крикнула:

– Давайте, девочки!

Она задрала блузку и стала с серьезным видом созерцать собственный пупок, украшение, примиряющее оба пола. Девушки с хихиканьем последовали ее примеру. Партийного секретаря ослепили сияющие животы.

– Прошу вас! – упрекнул он девиц. – Вы же знаете, партия отрицает нудизм!

– Мы только подражаем вам, товарищ профессор, ведь это вы то и дело разглядываете свое отражение в собственном животе, как исихаст! – сказала Мария Бора, дочь покойного старого коммуниста.

Обращаясь к аудитории, она крикнула:

– Сегодня на реке выберем Мисс Пупок и исполним танец живота а ля румба! А вас, дорогие развратные старички, от которых ничто не ускользает, приглашаем в жюри!

Доктор Хиларие поспешно завершил выступление:

– Однако поскольку новый мост станет жемчужиной народно-демократического государства и за ним придется следить, как за непорочной девой, партия и правительство хотят знать, каких наводнений и разливов рек можно ожидать в ближайшие пятьсот лет. Собственно, невозможный прогноз, ведь буржуазно-помещичий режим не оставил нам почти никаких измеренных величин.

– Это проще простого, – заявил Йон Позя, один из патриархов, – высосем из пальца. Что бы мы ни указали, все сойдет. Что будет ровно через пятьсот лет, все равно никто не узнает! А вот демонстрацию пупов вечерком я бы посмотрел!

И облизнул толстые губы.

– Чушь, – перебила его Мария Бора. – Никому не интересно, старичок, какой уровень воды будет ровно через пятьсот лет. Скорее уж важно, когда в следующие пятьсот лет можно опасаться ущерба от наводнений. То есть уже с завтрашнего дня, и это можно будет проверить еще при нашей жизни и даже, пожалуй, при жизни партии.

– Жертвы наводнений и засух именовали их следы отметинами Всемирного потопа или «камнями голода»[66]66
  «Камни голода» – крупные камни на дне реки, обнажавшиеся во время продолжительной засухи, которая, как правило, сопровождалась голодом. Когда подобные камни становились заметны на обмелевшем дне, на них часто выбивали скорбные надписи.


[Закрыть], – сказал я Руксанде. – Подобные катастрофы глубоко запечатлеваются в памяти народа.

Йон Позя в гневе кинулся к Марии Бора, примостившейся рядом с Руксандой на первой парте. Его надутые губы подрагивали. Не обращая внимания на покрытый красной скатертью стол президиума, он схватил девушку за плечи и принялся трясти:

– Ты что, думаешь, если ты дочка покойного подпольщика, так тебе уже все позволено, да? Высмеиваешь меня, старичком называешь, это меня-то, стахановца-орденоносца! А еще я ясно слышал, что ты сказала: «при нашей жизни и при жизни партии». Партия будет живее все живых и через пятьсот лет, когда черви сдохнут, которые тебя съедят, чертовка! В следующий раз я тебе шею сверну!

Она глядела на него, прищурившись, совершенно невозмутимо. Внезапно он бросился на нее и своими выпяченными губами смачно ее поцеловал.

– Оставьте публичные ухаживания, – с болью в голосе вскричал доктор Хиларие, – партия против подобных проявлений чувства. И потом, обращайтесь с Марией вежливо! Она же дочь мученика-коммуниста!

И что же сделала дочь мученика-коммуниста, на которую напал квохчущий петух? Не оттолкнула, не сплюнула ему под ноги, а вытащила из рукава батистовый платочек, послюнявила уголок и отерла губы. А потом достала из косметички пудреницу и помаду и принялась прихорашиваться.

– Эта великолепная программа партии заставит нас трудиться с утра до вечера, – заключил партийный секретарь.

Руксанда оторвалась от созерцания собственного пупка.

– Передай мне мою папку, – попросила она Аурела Буту.

Зажав юбку между коленями, она вслух зачитала распоряжение министерства:

– Институтская практика должна длиться шесть часов. Для сверхурочных часов требуется особое разрешение министра. Вы слышали, domnule doctor?

Domnule doctor отошел к окну, расстегнул рубашку и стал рассматривать шрам над пупком, напоминающий гигантскую ржаво-коричневую гусеницу.

– Отработаю шесть часов и все брошу. Как чудный Чарли Чаплин. Помните, domnule doctor, что он натворил, когда раздался вой сирены, возвещающий конец смены, а он был рабочим, строил небоскреб? При первых же звуках разжал руки и уронил молоток и резец с высоты ста этажей вниз, на Бродвей! Боже мой, Америка, какая там царит свобода! Если хочешь, забираешься на крышу небоскреба и улетаешь, как птица!

Она в восхищении закрыла глаза.

– А что касается пятисот лет, назначенных партией и правительством… Расспросим стариков, живущих у реки, выясним, что они помнят о наводнениях и засухах. Конечно, соберем достаточно данных, чтобы с помощью статистики и теории вероятности получить приблизительное представление о том, что ждет славный мост.

– Заманчиво, – согласился Аурел Бута. – Разделим русло на участки и будем переходить из деревни в деревню. По двое. Нас будут развозить на camion[67]67
  Грузовик (рум.).


[Закрыть], а через день забирать.

– Неплохо придумано, – одобрил доктор Хиларие. – Надо бы предварительно разработать анкету. Кстати, тут вам представится случай убедить крестьян вступать в колхоз. Это бы очень и очень порадовало партию.

Предложение Буты явно пришлось ему по вкусу, потому что кислое выражение его лица сменилось улыбкой.

– А девушек разыграем в лотерею, – добавил Бута, которого студентки неизвестно почему избегали. Раньше он работал горняком. Прозвище у него было Maurul – Мавр – из-за угольной пыли, въевшейся в поры. – Тогда каждый третий или четвертый из нас мог бы прогуливаться по пойменным лугам с барышней.

– Ни за что, – хором объявили Мария и Руксанда. – Мы сами выберем себе защитников.

Меню, составленное партией и правительством для нас, практикантов, включало в себя рогалик и стаканчик йогурта на завтрак. Обед нам полагался в рабочей столовой у моста, дешевый, а значит, соответствующего вкуса и объема: чаще всего чорба – густой овощной суп. На второе подавали, например, конину, то с кислой капустой, то с прошлогодним картофелем, или перловку, или белую фасоль. Бывала и лапша с джемом. Вместо хлеба мы часто получали кусок зернистой, серо-желтой мамалыги. По вечерам каждый кормился, как умел: кто ел сало с луком, кто бутерброд со шпиком и чесноком, кто сыр с помидорами, иногда пили пиво и частенько угощались мамалыгой, которую в иных краях именуют полентой. Патриархи отлично ее варили, мы запивали ее молоком и заедали острым сыром. Выходило отменно.

Из-за обеденного меню на третий же день случился скандал. Проглотив ложку супа, Позя вскочил, запустил жестяную миску с коричневатым варевом (на сей раз с томатным супом) в стену барака и крикнул: «Может быть, такая бурда и годится простым рабочим, но для нас это оскорбление, нас, работников умственного труда, будущих интеллигентов, это унижает!»

И орал, требуя привести заведующего столовой, отъявленного обманщика, который явно кладет денежки в собственный карман. Двое из его товарищей уже бросились за ответственным лицом, бывшим офицером, вытащили его из чуланчика, служившего ему кабинетом и, заломив руки на спину, подвели к оскорбленному Позе. Никто не успел вмешаться, как Позя выплеснул ему остаток супа на голову. Заведующий столовой, в форменной гимнастерке с королевским орденом «Bene merenti»[68]68
  Достойному (лат.).


[Закрыть] с девизом «Forti et Devoto Servatori»,[69]69
  За смелость и верную службу (лат.).


[Закрыть] не сопротивлялся, только закрыл макушку руками. Рабочие флегматично смотрели на происходящее, некоторые обхватили свои жестяные миски руками и придвинули к себе поближе, от греха подальше. Мария и Руксанда освободили заведующего столовой, у которого суп закапал из штанин. Он начал жаловаться: «Мои единственные штаны! Что жена-то моя скажет!»

Тут Мария накинулась на Позю, вцепилась ему в рубашку, так что в разные стороны полетели пуговицы, и вне себя от гнева закричала:

– Лентяи, мерзавцы, вы только небо коптите и государственные деньги зря тратите! И вы называете себя работниками умственного труда? Интеллигентами завтрашнего дня? Да у вас в башке пусто, как в мусорном баке! Там даже соломы не найдешь. Прикидываетесь большими господами, а сами только вчера научились носовым платком сопли вытирать! Вы только вчера выползли из землянок, а сейчас надо же, вам еда не годится, за которую эти люди вкалывают по десять часов! А мы, из приличных домов, умеем себя вести и всем довольны. Ты, старый хрыч, отдаешь себе отчет в том, что оскорбил здешних рабочих? Ты прямо сейчас попросишь у них прощения, дряхлый старик!

Позя не стал просить прощения у рабочих, которые были рады и тому, что могут без помех доесть свой суп; наоборот, он размахнулся и влепил девушке звонкую пощечину. Доктор Хиларие, все еще болтавший ложкой в супе, обеспокоенно произнес:

– Что я слышу, что я вижу? На глазах у всех бить женщину – недостойно партийца.

Однако Мария Бора вернулась на свое место и доела суп. И все мы последовали ее примеру. И только компания патриархов ушла голодной, ведь их суп стекал со стены.

Под вечер в школу пришел незнакомец в очках. Он стал взволнованно говорить о чем-то с доктором Хиларие. Вероятно, они быстро поладили, так как наш профессор приподнял летнюю рубаху и показал ему безобразный заживший рубец. Гость произнес несколько слов, обращаясь к нашей группе: верхушка партии-де возлагает на нас большие надежды, касающиеся подъездной дороги к мосту, и с нетерпением ожидает готового проекта. Он не представился. Вероятно, товарищ из района, представитель воздушной инспекции, как называла такие экземпляры Руксанда.

Одетый с иголочки господин сел рядом с Марией Бора и похвалил точность и аккуратность, с которой она переносит на кальку результаты измерений. Он взял у нее кальку и попросил выйти с ним, чтобы без помех рассмотреть чертеж в лучах закатного солнца. Они вышли из здания школы и исчезли.

После ужина Руксанда взяла меня за руку.

– Пойдем, нам еще многое надо обсудить.

Как и в прошлые вечера, мы уселись на каменной скамье на южной стене замка. Под кроной клена, раскинувшейся над нами, словно крыша беседки, образовалось теплое гнездо, которое не пропускало сквозняк с ночной реки. Камни старой стены приятно согревали спину.

– Вот увидишь, – сказала Руксанда, продев руку под мою, голую, – они поженятся.

– Кто? – рассеянно спросил я.

– Мария Бора и Позя.

– Никогда. Он влепил ей пощечину. Кстати, почему никто не вскочил и не попытался ее защитить?

– Например, ты?

– Я? Ко мне это не имеет отношения. Это меня не касается. Я же не один из ваших.

– Это ложное обоснование. А верное было бы таким: если бы ты решился вступиться за Марию, они оба набросились бы на тебя и отлупили как следует. Дорогой мой, «бьет – значит любит» – это верный знак, любая женщина это понимает.

– Не любая. В наших кругах бить женщину считается позорным, это же оскорбительно, даже унизительно.

– Что ж, ну, значит, так считается у нас, у румын.

– И у венгров, – вспомнил я. – Когда один венгерский студент-богослов, мой бывший однокурсник, до полусмерти избил свою возлюбленную и сенат университета стал обсуждать, какое же назначить ему наказание, то присутствовавший при сем Вашархази, епископ венгерской реформатской церкви, положил конец спорам о дисциплинарном взыскании, просто заявив: «Тот не венгр, кто не лупит свою зазнобу смертным боем, дабы доказать ей тем самым свою любовь».

– Ну, вот, пожалуйста, – сказала Руксанда, – только у вас, у немцев, все не как у людей. Вы какие-то странные, мы вас вообще-то побаиваемся. С другой стороны, мы вами восхищаемся и вас уважаем, вроде как инопланетян, но все-таки. Однако вернемся к любви: мне бы не понравилось, если бы мужчина сохранял мне верность только из принципа, игнорируя собственные чувства и желания, если бы оставался со мной только ради приличия, потому что считает, будто связан моральными обязательствами.

– Но ведь верность – душа чести, – возразил я.

– Да чушь это! Верность – разновидность лжи. Любовь – это все! Если он меня любит, значит, он свободен. И в том числе свободен завести роман с другой. А когда мы, женщины, не можем быть с нашими мужчинами в постели…

– Когда капризничаете или хотите нас наказать?

– Мы, православные женщины, по-прежнему соблюдаем заповеди чистоты, а они вынуждают нас неделями избегать ложа мужчины…

– Например, в течение полутора месяцев после родов, – сказал я.

– И только когда поп прочитает над нами очистительную молитву, мы снова можем отдаться… – Она перекрестилась. – Но дай мне закончить: если мужчина долгое время почему-то не делит ложе с женой, например уезжает в командировку на много месяцев, то именно мы, женщины, посылаем его к другой, чтобы не пострадала его мужская сила, не умалилась, не иссякла.

– И вы бы не стали ревновать?

– Только если бы поняла, что он меня больше не любит. Знаешь, у меня есть двоюродный брат, наш общий дед служит протопопом неподалеку отсюда, в Рыбице. Нас еще со школьной скамьи связывает большая любовь. Мы как жених и невеста. Но я его давно не видела. – Тут она задрожала. – Что ж, с глаз долой, но не из сердца вон. И знаешь, мне совершенно все равно, с кем он спит, даже наоборот…

– Не может быть.

– Может, еще как, ведь я знаю, что он меня любит. Он снова и снова дает мне это понять. Но дело приняло бы совсем иной оборот, если бы я узнала, что мой любимый телом и душой предался другой, бросил меня или только притворяется, будто что-то ко мне испытывает. Если бы мерзкая шлюха так вскружила ему голову, я бы насыпала ей в кофе толченого стекла или плеснула в лицо кислотой.

Вне себя от гнева Руксанда вскочила и забарабанила кулаками в стену замка.

– Тогда горе ему, горе им обоим!

– Ну, так что там с Позей и Марией? – поспешил я перевести разговор.

– Ну, да, – продолжала она, – у вас, немцев, вот же как принято: вы по-настоящему узнаете друг друга только в первую брачную ночь.

– Бывают исключения, – возразил я. – Но с Позей и Марией-то что?

– Позя уже давно в нее влюблен. Ты не замечал, как он пожирает ее глазами, облизывая свои толстые губы, будто перед ним жареный цыпленок? Кстати, оплеуху он дал ей очень нежно, с чувством. Скажи, а ты вообще не замечаешь ничего из того, что происходит в нашей группе?

– К сожалению, даже слишком много, мне же приходится с этими людьми проводить целые дни и ночи, – сказал я угрюмо. – Будь моя воля, я бы весь день ходил с закрытыми глазами.

– Вот потому-то они и тырят у тебя все подряд.

– Крадут, надо говорить «крадут»! – злобно поправил я.

– Опять ты за свое! Высокомерно отшивая всех, кто у тебя что-нибудь просит, даже если это всего-навсего стирательная резинка, ты их постоянно оскорбляешь. Кражи – это такая изящная разновидность мести. Ты держишься особняком, и потому после сессии партия каждый раз упрекает тебя в том, что, ты-де хотя и показал хорошие результаты, коллективу от этого никакой пользы, ведь ты не делишься своими знаниями с более слабыми.

– Все это, начиная от резинки и заканчивая знаниями, – моя собственность. И где же тут высокомерие? – неохотно спросил я.

– В том пренебрежении, которое ты на каждом шагу демонстрируешь окружающим. Нет ничего больнее, чем когда тебя не считают равным, когда тебя не принимают всерьез.

– Тебя я принимаю всерьез, – возразил я, – я тебя очень люблю. Мы получили одинаковое воспитание.

– Только поэтому? – спросила она и прижалась ко мне.

Я запнулся было, но потом продолжал:

– Помнишь, мы однажды рассматривали фотографии наших родителей в молодости, когда они только поженились. Дамы носили одинаковые шляпы и прически, мужчины были в костюмах по тогдашней моде. Но с другими однокурсниками мне скучно, я не знаю, о чем с ними говорить. – Я вздохнул. – Нам подобные не умеют общаться с этой разновидностью людей, мы не так воспитаны. Одно то, что эти юнцы не умеют себя вести… А ведь это первое, на что обращаешь внимание в общении. Перед тем как дать пощечину Марии и ее поцеловать, Позя вытер рот тыльной стороной ладони, а потом руку о штаны.

– Браво! – восхитилась Руксанда. – Выходит, ты все-таки что-то замечаешь. Кстати, ты обратил внимание, какие ухоженные ногти у Хиларие? И безупречные манеры. Он уж точно родился не в землянке.

Я обращал на это внимание. Например, он брал еду только на кончик вилки, даже когда ел перловку, и никогда не нагружал вогнутую часть вилки полностью, только зубцы. А жевал с закрытым ртом.

– А потом, он слишком уж яро отстаивает линию партии. Ни один коммунист не будет постоянно цитировать партийных лидеров и уснащать речи лозунгами.

К нам скользнула какая-то тень. С трудом переводя дух, на скамейку опустилась Мария.

– Нас никто не подслушивает?

– Разве что замковый призрак, – успокоила ее Руксанда. – Хорошо, что ты вернулась.

– Зажги спичку. Хочу немножко привести себя в порядок.

Она вынула из косметички помаду и пудреницу. В трепещущем свете спички черты ее лица неуловимо менялись каждый миг, настолько беспокоен был ее взгляд.

– Теперь я понимаю, что имел в виду мой отец, когда, вернувшись домой из королевской Сигуранцы, сказал: «Я сам себе кажусь петухом, которого заживо ощипали».

И дальше поведала следующее. Господин в очках взял ее под руку, «как невесту», и потащил ее куда-то, как манекен, не переставая улыбаться: «Прогуляемся немножко». Едва войдя с ней в отделение милиции, он тут же сбросил маску.

– Что мне только ни пришлось выслушать, боже мой! Что все студентки из Клужа – шлюхи, якобы все настоящие девицы легкого поведения перед началом осеннего семестра сетуют: «Что же нам делать, девочки, студентки ведь приезжают!» Что истинные студенты – представители рабочего класса – отнюдь не те, кто происходят из рабочих семей, а те, кто первыми поддержали дело партии, как Позя и его приятели, ремесленники и одновременно работники умственного труда. Это якобы и есть интеллигенты завтрашнего дня, именно на них может положиться партия. И тут же внезапно спросил: «А что ты имеешь против землянок, расфуфыренная гусыня?»

– Против землянок как таковых вообще ничего. Я против хамского поведения.

– А что ты понимаешь под «приличным домом»?

– Дом, где есть письменный стол.

– Что? Письменный стол? Это же настоящие буржуазные капризы! А еще в приличном доме, наверное, и рояль должен быть.

– Рояль не нужен.

– А у вас был письменный стол?

– Конечно.

– И где он стоял?

– В кухне.

– У твоего отца, борца за дело рабочего класса, мученика, железнодорожника, принадлежавшего к передовому отряду революции, как и все люди его профессии, в кухне стоял письменный стол? Как это? Зачем?

– Из уважения к Марксу и Энгельсу, Ленину и Сталину. Где же еще ему было изучать классиков? На мамином кухонном столе между горой немытой посуды и ворохом грязных пеленок?

Мария Бора чуть не плакала.

– Он стоял так близко к моему стулу, что я видела, как пот проступает у него сквозь пиджак. К тому же он все время читал мне мораль. Потом он отошел, беспомощно посмотрел на меня сквозь очки и сказал: «Твой отец перевернулся бы в гробу, если бы узнал, какая из тебя выросла дрянь. Оскорбляешь рабочую интеллигенцию!» В этот миг рука у меня сама собой метнулась и отвесила ему хорошую пощечину, очки у него слетали с носа и разбились о каменный пол. Я нагнулась, чтобы подобрать осколки, – что делать, я так воспитана, – и что же я увидела? Осколки обыкновенного оконного стекла. Я недоуменно уставилась на него, и он малодушно объяснил: «Собственно, они мне не нужны. Но с очками на носу кажешься умнее».

Тут я на него зашипела: «Если бы мой бедный отец узнал, ради каких товарищей он годами томился в тюрьме Дофтана и умер от чахотки, он бы встал из могилы и вымел вас грязной метлой!» Он сказал, что тоже родился в землянке, а я сказала, что мне пора, и он открыл дверь, даже распахнул дверь передо мной со словами: «La revedere!»[70]70
  До встречи! (рум.).


[Закрыть], – на что я ответила: «Боже сохрани!» Тут уж он промолчал.

В крестьянской доме напротив, расположенном немного ниже, под откосом дороги, открылась дверь, ведущая в комнату, окна которой выходили на улицу. С керосиновой лампой в руке вошла женщина, а следом за ней – мужчина, уже расстегнувший на себе полотняную рубаху. Женщина поставила лампу на стол и стала расплетать косу. Оба они с наслаждением зевнули.

Мы с Руксандой поднялись, словно сговорившись.

– Как в кино, – сказала Мария. – Давайте еще посмотрим.

– Пойдемте, дети, – позвала Руксанда. – Утро вечера мудренее.

Каждый вечер у нас на глазах повторялась одна и та же сцена, о которой мы с Руксандой никому не хотели рассказывать. Молодые муж и жена медлительно раздевались. Он аккуратно вешал рубаху на спинку стула. Потом он несколько раз нагибался, его руки исчезали под подоконником, и вот он выпрямился, насколько можно было судить, обнаженный, и стал ждать. Ниже шеи кожа его была белой, грудь покрывали рыжеватые курчавые волосы, затылок и лицо у него сильно загорели, лоб был розовый, ведь в течение дня его прикрывала от солнечных лучей шляпа.

Женщина выпростала из-за пояса юбки складчатую блузу, сняла ее через голову и отбросила куда-то в сторону. Полные белые груди округлились, едва заметно подрагивая. Несколько мгновений она с наслаждением поглаживала их. Потом расстегнула юбку и без церемоний уронила на пол. Тут мужчина подошел к ней сзади, прижавшись грудью и животом к ее спине. Правой рукой он очень нежно приподнял ее грудь. И так они стояли довольно долго. Потом они одновременно склонились над лампой и задули огонь. Стало темно.

На следующий вечер к нам опять подсела Мария Бора, но мы не пустили ее в середину.

– А не существует ли третьего пути, кроме капитализма и этого социализма? – вздохнула она. – Я невольно думаю о своем бедном отце, и мне становится стыдно.

Руксанда вспомнила про своего деда из Рыбицы, который утверждал, что Австро-Венгерская монархия представляла собой конфедерацию, где каждый народ чувствовал себя как дома. «Даже на банкнотах все надписи печатались на одиннадцати языках, в том числе на румынском. Солдат мог приносить присягу на своем языке непосредственно императору, образ которого принимал сверхчеловеческие масштабы. А обращаясь к подданным, император неизменно говорил: “К Моим народам”, с заглавной буквы “М”».

– В отличие от вашего короля Михая, – вставил я, – который в своей прокламации от двадцать третьего августа в каждом абзаце обращался исключительно к румынам: «Români!»

– Роковая ошибка, – согласилась Руксанда, – Ведь после Первой мировой войны у нас было немало румын, которые не хотели присоединения к Королевству Румынии и мечтали превратить Трансильванию в Швейцарию Восточной Европы. Нашего великого прозаика Йоана Славича бухарестские власти обвинили в государственной измене и бросили в тюрьму. Здешние румыны справедливо опасались, что наши земли сделают придатком балканской Румынии.